Текст книги "Осиное гнездо (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

  Он со страхом ждал, что и третья жена Муся, в один прекрасный день, напишет на него донос командованию, что он такой сякой и ей поверят, и тогда пиши: пропало.

  Правда, Муся, и сама была хороша. Она не только погуливала с мужиками, но и прикладывалась к стакану, чаще граненому, да к такому, где больше градусов.

  – Ты моя птичка Перепелочка, када идешь домой, прихватывай бутылочку, тады я и шкандалить не буду! – наказывала она мужу всякий раз, когда он уходил на работу.

  Вот почему подполковник обрадовался, когда ему майор предложил отправиться в командировку за новобранцами, да еще на далекий Запад, в Закарпатье – самое сердце Европы. Командировка не решала проблему семейных отношений окончательно, она только отодвигала эту проблему и давала Перепелке неделю отдыха.

  Его земляк был хорошо знаком с послужным списком своего подчиненного и в любое время мог воспользоваться не меняющийся ситуацией, когда судьба его земляка висит на волоске. Перепелка это тоже знал и вел себя соответствующим образом. Оказывается, и у военных бывают сложные ситуации, из которых непросто выпутаться, а иногда не выдерживают нервы и в этом случае человек лепится к стакану и говорит: а пошли вы все в тартарары. Но подполковник держался. И как это ни странно, у него была единственная опора. Это были курсанты, он всегда встречал преданные глаза и видел в молодых изможденных лицах неподкупный вид, как бы говорящий: мы всегда с тобой, наша любовь к тебе это любовь к дорогому отцу. Все курсанты это его дети. Жаль, что он не всегда можем помочь каждому из них, поскольку сам нуждается в помощи. А ему помочь некому.

  Вышестоящие начальники не любили Степаненко за его ярко выраженный подхалимаж, за интрижки, которые он плел в отношении своего замполита Перепелко. Но это были только плевки в его сторону. Никто не хотел с ним связываться, зная, что пойдут рапорты вплоть до министра обороны.

  Майор Степаненко уже шестой год нес службу в качестве начальника полковой школы, куда его выпихнули за скверный характер из штаба дивизии. Все бы ничего, только ждать очередную звездочку все равно, что ждать у моря погоды. Для школы и майора хватит. Когда к нему заместителем прислали подполковника, он воспрянул духом. «Не может так быть, – подумал он, – чтобы начальник ходил в майорах, а заместитель в подполковниках. Я должен быть если не полковником, то, по крайней мере, подполковником. Надо только держать дисциплину в школе, повышать боевое мастерство. Плохо, что некоторые курсанты не выдерживают, слабые ребята. Один попал в психушку, второй пытался застрелиться на посту. А этот майор Амосов, этот денщик генерала Смирнова, наверняка уже знает и начнет капать на меня начальнику штаба армии Солодовникову. Не знаю, чем я ему так не угодил? А, может, этого подполковника прислали, чтоб подменить меня? Кто знает? Через месяц строевой смотр школы, надо постараться не подкачать». В это время на пороге показался подполковник Перепелка.

  – Разрешите войти!

  – Входите. Садитесь.

  Подполковник уселся напротив своего начальника.

  – Разрешите закурить!

  – Курите, – разрешил Степаненко. – Только недолго: я страдаю удушьем.

  – Знаете, товарищ майор. Я беседовал с курсантом Славским, после его возвращения из гауптвахты и он, поганец, высказал мне такую новость: на этой губе-де намного лучше, чем в нашей школе. Он не прочь бы получить еще хоть десять суток.

  – Я его могу подвести под военный трибунал, – сказал Степаненко и покраснел от злости. – Надо вам, как моему замполиту, усилить идеологическую работу. Курсанты должны знать, что полковая школа – это образец сознательной дисциплины молодого Советского воина. Внушайте им, внушайте, что у нас сознательная дисциплина. Надо больше времени отвести на политзанятия и на политинформации, на которых разоблачать сущность американского империализма. И больше Ленина и Сталина читать, надо изучать их великие произведения. «Мать» Горького отменить. Начните другую мать, то есть «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина, а потом «Вопросы ленинизма» Сталина. Со следующей недели. Я даю вам такое задание и это задание должно быть выполнено.

  – Что касается сознательной дисциплины..., у меня тут есть свое мнение.

  – Какое еще мнение, позвольте узнать? – спросил майор.

  – Ну как можно наводить канты на одеялах ладошками, как это можно делать сознательно, объясните мне, товарищ майор. А ведь из-за этих кантов курсанты по десять раз перестилают свои кроватки, потому что вы приказали сержантам переворачивать постели и даже матрасы, если на застеленной кроватке нет острых углов на одеялах. Какая тут сознательность? Да и в режим надо было бы ввести коррективы, пусть самые маленькие. Я, к примеру, знаю, что солдаты читают письма, полученные от родителей на толчке...потому что другого времени у них нет. Мы не всех обеспечиваем гуталином и сапожными щетками. Курсанты вынуждены чистить сапоги полотенцами. Да и воровство процветает. Воруют щетки друг у друга, да и гуталин тоже. И еще. Постоянные крики по поводу и без повода негативно влияют на психику ребят. Не зря же парень пытался покончить жизнь самоубийством. Ну и многое другое...

  – Что другое? говорите, добивайте уж до конца, товарищ...подполковник, земляк хреновый. Ты хочешь занять мою должность? Так бы и сказал. Я могу подвинуться. Только этот вопрос должно решить командование. Потому...не лезь, куда тебя не просят, птичка Перепелка.

  Перепелка оторвался от конспекта, поднял голову, слегка улыбнулся и решил сменить пластинку. Он понял: говорить начальнику правду значит портить отношения с ним, восстанавливать с ним недружественные отношения, становиться его врагом. Он уставился на командира веселыми, смеющимися глазами и сказал:

  – В вашей краткой, как у товарища Сталина речи, есть одно незаметное предложение, которое с моей точки зрения заслуживает особого внимания. Вы сказали: «образец сознательной дисциплины», а сознательной дисциплины можно достичь лишь в том случае, если найдешь путь к сердцу солдата. Сознательная и палочная дисциплина это разные вещи, понимаете?

  – О чем вы говорите, товарищ подполковник?! Разве в советской армии может быть палочная дисциплина? Что вы ересь несете? Да как вы можете? Измените свою точку зрения по этому вопросу, иначе мы не сработаемся. Палочная дисциплина могла быть только в царской армии, такой она и была. А сейчас разве что у капиталистов. У них, кроме палочной дисциплины, ничего другого быть не может, потому что у них цели другие, чем у нас. Они захватчики, а мы освободители. Мы освободили почти всю Европу. Если мы стреляем в затылок одному, значит, мы освобождаем другого... от счастья получить в затылок. Мы убиваем одних в интересах других. А часто так получается: убиваем нашего врага в его же интересах. Это доктрина Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина.

  Степаненко высказался и немного успокоился. Его заместитель наверняка полностью разоружился, перевоспитался, и больше не будет лезть со своим либерализмом под видом сознательной дисциплины. И действительно, подполковник записал в свой блокнот все, что говорил начальник, слово в слово и больше не возвращался к этой сознательной дисциплине. Он лишь неуверенно посматривал на своего начальника и иногда кисло улыбался.

  Степаненко встал, заложил руки за спину и стал расхаживать по небольшому кабинету на скользком дощатом полу. Он глубоко вбирал воздух в легкие и выпускал его с присвистом. Это значило, что он, что-то сейчас скажет очень важное и ценное.

  – Так вот, значит, так. Нам предстоит...экзамен. Это очень серьезный экзамен, товарищ политрук! Мы этот экзамен должны выдержать с честью, понимаете? с честью и достоинством советского офицера, иначе каюк, понимаете? Вам знакомо слово «каюк»? Это значит хана, вот что это значит. Это значит, что мы с вами всю жизнь будем ходить: вы в звании подполковника, а я – майора. Сам генерал Смирнов будет принимать этот экзамен. Это вам не бабушкины сказки.

   Перепелка старательно конспектировал речь командира, но тот говорил так быстро, что замполит сбился.

  ˗ Немного медленнее.

  ˗ Так я уже кончил, ˗произнес начальник школы и уставился на него в ожидании, что тот скажет. Молчание обеих длилось очень долго. В это время Степаненко так сильно, так упорно сверлил своего зама бесцветными глазами, что тот не выдержал и, наконец, спросил:

  – Какой экзамен, товарищ начальник полковой школы?

  – Строевой смотр нам предстоит выдержать, вот какой экзамен. Срочно составляйте план мероприятий под девизом: даешь стране боевую подготовку и строевую выучку! И мне на утверждение. Сегодня к пяти часам.

  – Сколько страниц вы предполагаете в этом плане? – спросил Перепелка.

  – Страниц двести пятьдесят!

  – Так это же целый роман, товарищ майор. До пяти часов я могу накарябать всего пять страниц и то с ошибками.

  – Соберите всех сержантов, дайте каждому по десять страниц и у вас уже сто страниц к вечеру будет на столе, а остальное накатаете сами, – сказал Степаненко. – И этот план мне на утверждение.

  – Слушаюсь, товарищ майор! Разрешите приступить к выполнению ваших ценных указаний!

  – Это не указание, это приказ. Это приказ Родины, это я не от себя, а от имени Родины приказываю.

  – Так точно, товарищ майор, есть, товарищ майор!

  После обеда, когда курсанты почивали целых девяносто минут, замполит собрал всех сержантов, в том числе и дежурных и заставил их составлять планы, в связи с проверкой, строевого смотра на десяти страницах. Такие планы должны были быть готовы к пяти часам.

  – А можно крупным почерком? – спросил сержант Попов.

  – Как это крупным?

  – Так чтоб одно предложение на одну страницу.

  – Попробуйте.

  – Есть попробовать.

  Сержанты почесали затылки, пошли на склад, где им выдали бумагу и карандаши и сели сочинять план мероприятий. У сержанта Сухэ вышло двенадцать предложений на двенадцати страницах. Сержант Артемьев писал мелким почерком, и весь план занял чуть больше одной страницы.

  – Моя все мероприятия перечислила и вот что получилося. Двенадцать страниц выскочило из башка, – сказал Попов.

  – А мордобитие ты записал? – хитро улыбаясь, спросил сержант Кошкин.

  – Нет, моя это не писял. Счас допишу, еще пол странички прибавится. Вот спасибо друг, выручил.

  В пять часов сержанты сдали план мероприятий на десяти страницах каждый, а сержант Попов на двенадцати.

  Подполковник тоже писал крупным почерком и остановился на тридцатой странице.

   Начальник школы пришел в восторг, еще не вникая в содержание планов.

  – А почему цитат нет? – объясните мне, пожалуйста.

  Замполит пожал плечами.

  – Соберите мне всех сержантов немедленно!

  Когда все собрались, сержант Артемьев доложил:

  – Так, товарищ майор, у нас тут библиотеки нет, с цитатами напряженка. Надо чтобы и у нас классики были. Хотя бы два: Карл Марл и Ленин. Тогда на одной странице плана цитата из Карла Марла, а на другой из Ленина, а в конце – наши мысли.

  – Я одобряю, а пока конспектируйте уставы, – сказал начальник. – Что касается книг наших гениев – я распоряжусь, и их немедленно доставят. Это наше общее упущение. Но учтите, их у нас не только два, а целых четыре.

  – Каких четыре, товарищ майор?

  – Вы забыли приобчить Энгельса и товарища Сталина.

  – А, ну, мы их при...при...приобщим.

  – Ладно, – сказал майор, – сокращаем план с десяти до восьми страниц, но эти восемь страниц должны быть у меня на столе завтра к восьми часам, передайте это всем. Вам ясно, товарищи сержанты?

  – Служим Советскому союзу, товарищ майор!– хором сказали сержанты.

  – Ну что – он с вас шкуру содрал? – спросил сержант Кошкин, от имени тех, кто не был приглашен на беседу к майору.

  – Совсем нет, наоборот. К начальнику некоторые из нас вошли сержантами, а от него вышли старшими сержантами. Хвала Ленину и Сталину!– воскликнул Артемьев.

  – Вот это да! Нам всем надо идти к начальнику, айда, ребята, – призывал Кошкин.

  – Начальник уже ушел, я видел, – сказал сержант Попов.

  – Да подождите вы! – старший сержант Артемьев всплеснул руками. – Мне удалось уменьшить количество страниц до восьми. Теперь не десять, а всего восемь. Вот уже несут произведения классиков. Там их четыре штуки. Из каждого мы возьмем цитату на одну страницу, вот уже четыре выходит, а на остальные надо растянуть наши мозги, понятно?

  – Да как же это возможно? – возмущались сержанты.

  – Есть выход, ребята, – сказал сержант Кошкин.

  – Какой еще выход?

  – Каждое слово будем растягивать на одну строчку, тогда предложения займет целую страницу.

  – Так мы это уже сделали.

  – Тогда окей!

  Майор Степаненко был в восторге от планов. Он тут же поручил Перепелко составить единый план на основе сержантских планов. Замполит трудился весь день, и двести пятьдесят страниц были аккуратно подшиты в массивной папке и переданы майору. Здесь в этом окончательном плане 80% текста отводилось марксизму-ленинизму-сталинизму. Эти страницы состояли из цитат классиков, правда, сержанты забыли ставить имя после каждой цитаты, но это не имело особого значения, поскольку все четыре автора писали одно и то же. Это коммунизм, это освобождение народов от ига капитализма, построение коммунизма, увеличение количества врагов коммунизма, и их уничтожение. А что еще скажешь?

   6

  Каждый день в шесть утра раздавалась команда: школа, подъ-ем!!! Уже был включен свет. Бедные курсанты, как полудохлые птички слетали с верхнего яруса, хватали свои штанишки, иногда и чужие, совершенно непроизвольно и пытались натянуть на голову, а гимнастерку на ноги. Им мешали те, кто был внизу на первом ярусе, и тоже пытались что-то на себя напялить.

  – Быстрее, черт бы вас побрал, – орали сержанты, каждый командир своего отделения, состоящего из десяти человек. – Курсант Бомбушкарь, сколько можно говорить: не путайте гимнастерку с брюками. Становитесь в строй, быстрее, быстрее. Пойдете сегодня мыть котлы.

  Курсант Бомбушкарь терялся и терял ориентацию, лил слезы и иногда падал в обморок. Грубый крик, перемешанный с сочным матом действовал на его психику удушающее и приводил к тому, что он терял ориентацию.

  – Курсант Касинец, помогите Бомбушкарю надеть брюки и пилотку, но не задом наперед.

  После проверки наличия солдат в строю, следовала команда: за мной! и все выбегали на улицу. Вокруг большого плаца, похожего на большую спортивную площадку, была широкая бетонированная дорожка, куда выводилась вся школа, и надо было пробежать три круга, что приблизительно составляло три километра. Тех, кто задыхался, криками подгоняли за остальными, а падающих и теряющих сознание, уносили в казарму и приводили в чувство. Надо признать, что утром выходила и медицинская сестра с сумкой, украшенной жирным красным крестом, давала нюхать нашатырный спирт, измеряла давление и даже готова была дать укол.

  После пробежки – тридцать минут утренняя гимнастика, потом курсанты бегом возвращались в казарму к своим кроватям. Многие, кто не успел справить свою малую нужду, долго терпели, поскольку заправка кровати это очень ответственное дело и отводилось на это мероприятие всего пятнадцать минут. Каждый сержант переворачивал матрас с одеялом, если подчиненный не успевал пальчиками навести канты на заправленном одеяле, то есть не заломить одеяло с обеих сторон так, чтоб светились углы по сторонам. На это уходило много слюны, быстрая работа пальцев иногда обеих ладоней.

  – Вот смотрите: у курсанта Шаталова, словно утюгом одеяльце разглажено с обеих сторон, а у вас что! Эх вы, тюхти, небось, в дупле росли и никогда одеяла не видели. Быстрее, скоро умываться.

  Умывальник совмещался с туалетом. Три умывальника и три отверстия для мочи и фекалий. Каждый солдат нес с собой полотенце, зубную щетку и зубной порошок, но мало кто успевал почистить зубы в такой толпе. Те, что сидели на толчках, доставали непрочитанные письма от родителей и пытались прочитать, но другие солдаты, кто действительно хотел облегчиться, напирали на них и ругались матом. Словом, в туалете был содом. Сержанты редко туда заглядывали.

  – Дайте хоть лицо намочить, – умолял Бомбушкарь, – а то сержант скажет: сачкую, не желаю умываться, и потому от меня дурно пахнет.

  – А ты плюнь на ладошку и разотри по лицу, – потешаясь над Бомбушкарем, говорили сослуживцы.

  Но раздавалась новая команда дежурного по школе, а им, этим дежурным был горластый сержант, обычно Артемьев и Кошкин. Ребята выбегали, прятали свои мыльницы в карманы, не успев их убрать в тумбочку, застегивали пуговицы на гимнастерках и становились в строй.

  – Школа, ...иррна! На-пра-ву! На зарядку, то бишь в столовую, шаго-ом – арш! Запевай! Отставить! Курсант Шаталов за-апевай!

   – По долинам и по взгорьям, шла дивизия назад, чтоб без боя взять Приморье – белой армии оплот.

  – Вперед, а не назад, твою мать! Один наряд!!!

  На столовую отводилось самое большое по протяженности время – 30 минут. За это время можно было поесть и попить чаю. А то и попросить ДП (дополнительный паек).

  Снова начинался строй и та же, набившая оскомину песня, когда солдаты возвращались в казарму.

  Пребывание в карме было самым тягостным мероприятием. Сержанты читали вслух роман Лациса « К новому берегу». У всех сразу закрывались глаза. Это была бесполезная борьба со сном. Глаза закрывались сами вопреки запрету и наказаниям, какие только можно было придумать.

  Малограмотные сержанты нудно читали уставы или разбирали учебные автоматы, показывая на плакате, какая часть как именуется. Запомнить это было просто невозможно. Офицеры редко проводили занятия, это была обязанность сержантов. Сержант Кошкин еще, куда ни шло, справлялся, а остальные большей частью просто мурлыкали, а иногда и мычали. Как тут было не заснуть?

  Высидеть четыре часа подряд при однообразном чтении было мучительно.

  Затем следовал обед, а потом полуторачасовой сон. В сознании курсантов это был сон на протяжении полутора минуты.

  После обеденного сна – чистка оружия, одевание противогазов, потом чтение талмудов Ленина. Правда, их вскоре отменили, поскольку несознательные курсанты засыпали мгновенно в массовом порядке, а всех не накажешь, под трибунал не пошлешь, поэтому Ленина заменили Лацисом. Сержанты читали его труд, удостоенный сталинской премии «К новому берегу». Потом поход в столовую на ужин строем с песней туда и обратно. А после ужина тридцать минут – личное время. Как правило, курсанты в это время сидели на толчках в туалете и одновременно читали письма, полученные от родных. Если оставалось время, можно было написать письмо домой родителям.

  В 22 часа вечерняя поверка. Все стоят по стойке смирно, руки по швам. Старшина, называет всех по фамилиям и ставит крестик в журнале. Курсант при этом отвечает громко: я!

  Начальник школы ходит перед строем, заложив руки за спину, всматриваясь в лица почти каждого курсанта.

  После команды дежурного по школе: Отбой! начальник школы возвращаться домой и на вопрос своей Дусечки, почему нельзя пожаловать раньше, ужин остывает, отвечал одно и то же:

  – Дела, Дусечка, дела. А я один работаю.

  – А помочники иде, за шо воны денежки получают? Вон плутковник Грелкин полком комадывает, а уже у шесть вечера с букетом цветов к своей супружнице является. Почему ты, Тарасик не могешь добиться точно такого же положения, или говоря научным языком, такой же ситувации?

  – Да сунули мне этого подполковника, земляка Перепелку, а он ни в зуб ногой. Словом, он бабник. У него уже третья жена. И что мне с ним делать – просто ума не приложу. Жалко как-то его, земляк все же.

  – Та нехай земляк, а ты плюнь на его! Пущай под юбкой и сидит, раз командовать не может. Меня бы в твою школу. Я бы ентим курсантам шороху дала! Ну и дала бы я им! эх-ма!

  – А где Володя? Исправил ли двойку по физике, ты не в курсе?

  – Наплевать на хвизику. Хвизика это буржуазная наука, а у нашего Володеньки пятерка по мраксизму– лениизму.

  – По обществоведению?

  – Точно, по общеведению или общоведению, никак не могу выговорить ето слово правильно. Ну, ты садись к столу, Тарасик, картошечки поешь, я ее ишшо с утра поджарила на сале.

  – Не хочу, мне не до этого. Мне тут библиотекарь нашла книгу «Ленин о военном искусстве», проштудировать надо. Смотр у нас скоро. Сам генерал Смирнов приказал себя доставить на смотр.

  – И насколько тебе поможет ета книга Ленина? Она тебе заменит этого Перепеку, али нет? И кто такой етот енерал Смирнов, я ни разу его не бачила? Какой-нибудь тюхтя. Я всех енералов знаю, а его ни разу не видела.

  – Смирнов? Командующий Белорусским военным округом, большой человек. Великий человек, гениальный стратег, после Сталина, конечно.

  – Ты очень переживаешь, Тарасик? А иде етот Перепел? Посади его за Ленинский труд об военном искусстве, пущай штудирует вместе со своей кралей, пока наизусть не выучит.

  – Непременно посажу. А сейчас не мешай мне, – сказал муж.

  – Ну, так ты переживаешь, али как?

  – Да как сказать? я живой человек. От результатов этого смотра многое зависит. Если все хорошо – грамота, а то и очередная звездочка, а то я в майорах уже целых десять лет хожу. Если же что-то найдут такое, что не по душе – выговорешник придется пережить, а то и понижение в должности. Вон этот Перепелка – подполковник, а я всего лишь майор. Нас просто могут поменять местами. Вот в чем проблема, а ты спрашиваешь, переживаю ли я. Да я что– каменный что ли? Вон Володю в институт надо устраивать, или в военное училище на худой конец.

  – Ах ты, Боже мой! Так ета Перепелка могет тебе поперек дороги стать? Дай, я настрочу на его анонимку этому Смирнову. Пущай его малость пощиплют.

  – И что же думаешь написать, Дусенька?

  – Да всякую чепуху, – ответила Дуся. – У мене опыт есть. Когда-то я и на тебя строчила, помнишь, тебе выговорешник влепили. Это все я. Вернее, это все та сучка Клава из Бердичева. Именно она хотела тебя увести от меня, а я тады с пузом ходила, твово Володьку носила на шестом месяце. Ох, и давно ето было! Но я до сих пор помню. После тово выгаварешника, ты у мене шелковый стал, Тарасик ты мой золотой. Да ты у мене такой симпатичный, такой хороший. Губки толстые, зубки редкие, желтые, восковые, лысина широкая, пахать на ней можно. Ты только не переживай, подумаешь выгонють, ну и пусть. Я галушки буду варить и на рынке продавать. Таких вкусных во всем городе нет. Хошь, приготовлю, вкусно, пальчики оближешь.

  – Завтра, – сказал майор.

  – Нет, сегодня.

  – Нет, завтра.

  – Нет, сегодня.

  – Смирно! – скомандовал майор.

  Дуся встала, вытянулась в струнку.

  – Вольно, – сказал майор.

  Начальник школы действительно крепко нервничал, и это сказывалось на жизни курсантов. Чем больше переживал начальник, тем сильнее страдали подчиненные. Строевые занятия, смотры, выговоры, окрики, наказания проводились не только от подъема до отбоя, но и после отбоя. Курсанты ждали этого дня как дикого кровавого праздника, но все-таки как праздника, надеясь, что после смотра наступит послабление.

  Накануне смотра курсанты не спали до двух ночи: мыли полы, стирали портянки, воротнички, носовые платки, гладили гимнастерки и брюки, чистили сапоги, гладили и подшивали воротнички, мыли головы при помощи хозяйственного мыла и холодной воды, а также драили голенища кирзовых сапог.

  Утром, после завтрака, всех вывели на плац недалеко от школы, а что делать дальше – никто толком не знал. Если заставить маршировать, поднимется пыль, никакого блеска на сапогах не будет, топать на месте то же самое, а стоять по стойке смирно: долго не простоишь.

  – Читайте им мораль, – приказал Степаненко сержанту Кошкину, когда тот пришел получить ценное указание. ˗ Смотрите, чтоб голенища сапог у них блестели. Мало ли генерал, а то и свите генералов захочется осмотреть солдат с ног до головы и если голенища сапог буду грязны ˗ беда. Генеральский взгляд начинается с сапог и...и кончается...осмотром стриженной головы. В голове не должно быть ни одной вши. Любая вошь ˗ дурной признак. Генерал может подумать: голодом морят. Да опусти ты руку, сержант Кошкин, вон локоть у тебя дергается, устал чай.

  – Мы уже всю мораль израсходовали, все им вычитали, товарищ майор. Никто на нашу мораль не реагирует.

  – Думайте, дерзайте, черт побери! Как это вычитали? да я все двадцать четыре часа могу мораль читать и на следующий день тоже.

  – Если только проверить их головы на вшивость. А вши у них точно есть. А вши это американские империалисты. Может им, что-то такое американское пришить?

  – А вы думаете, у них есть вши? – ужаснулся майор.

  – Могут быть. От переживания. Мы все очень переживаем, товарищ майор. У меня у самого вчера башка чесалась, но сержант Артемьев проверял и ничего не обнаружил. Я так рад.

  – Идите срочно и вы ковыряйте все вши, чтоб ни одной не осталось. Ах ты, Боже мой, вернее Ленин мой, я об этом не подумал. Что если генерал обнаружит? Что тогда делать? а?

  – Ничего страшного. Скажите, что обстановка в полковой школе максимально приближена к боевой. На хронте же вши у солдат были ведь, правда?

  – У немцев были, но не у нас. У коммунистов вшей не может быть. Идите! Прикажите от моего имени достать расчески и вычесывать, вычесывать, до последней, вы поняли меня... старший сержант Кошкин?

  – Служу Советскому союзу.

  В казарме остались всего три человека – майор Степаненко, дежурный сержант и дневальный. Дневальным оказался я. Было тихо, полы блестели, оконные стекла сверкали, в пустой казарме слышался скрип стула, когда поворачивается майор Степаненко то налево, то направо. Я тоже нервничал, сжимал штык, висевший на поясе, поглядывая на входную дверь с замиранием сердца, ибо в 10 утра в эту дверь должна была войти свита генералов с целю проверки как блестят полы, и еще Бог знает чего, о чем знает только начальник школы майор Степаненко.

  Над входом висели часы, стрелка уже перешла рубеж, но дверь не открывалась. Майор тоже нервничал, он покинул свой кабинет и стал рядом с дневальным, то есть рядом со мной.

  ˗ Ко мне не приближаться, ˗ приказал он. ˗ Послушай, парень, у тебя вши есть?

  ˗ Так точно есть, ˗ отчеканил я.

  ˗ Вот тебе расческа, срочно вычесывай голову, чтоб ни одной вши, понял?

  ˗ Так точно.

  ˗ Так ты понял или не понял?

  Я не успел ответить, потому что в это время открылась дверь, и в ее проеме показался генерал Солодовников весь в орденах, в лампасах, золотой кокарде, белых перчатках, как во время парада на Красной площади в Москве. Я заморгал глазами от страха, а потом стал любоваться генералом. Да он настоящий красавчик ˗ подтянутый стройный, без живота, стоит как на пружинах, глаза горят и все это вместе взятое и подавляет и возвеличивает.

  «Эх, если бы мне после окончания школы присвоили звание генерала и выдали такой костюм..., ˗ первым делом, я поехал бы домой и показался этому помещику Халусуке, который обижает моих родителей. То землю обрезает по углы, то колодец заколачивает, то сарай национализирует для своей колхозной фермы, то сады вырубает вокруг, поскольку они не приносят пользы колхозу, ˗ думал я, но эти мысли вытесняли другие мысли, ˗ я бы забрал родителей с собой, и отвел бы им целую казарму. Живите и радуйтесь коммунистическому раю».

  Но генерал как мальчик проскочил в дверь и морщась, выслушал рапорт майора, тут произнес вольно и добавил:

  ˗ Ну, давай, хохол, показывай, что тут у тебя.

  Сказав эти мудрые слова, он сам, стрелой помчался в сторону угла казармы. Начальник школы, не отнимая руки от козырька фуражки, шествовал за ним, пританцовывая и молчал, в рот воды набрав, как положено по уставу внутренний службы. В одном месте он споткнулся и едва не грохнулся на пол, но генерал не заметил этого, он помчался в дугой угол, вытянул руку и белым, как снег пальчиком ткнул в угол. Белая перчатка окрасилась в черный цвет, вдобавок к ней еще прилипла солидная черная клякса величиной с фасолью.

  У майора широко раскрылись глаза, мысль, что он пропал и что все пропало, парализовало его волю и он встал как вкопанный.

  ˗ Вот как ты работаешь, ˗ сказал генерал и вытер кляксу о лицо несчастного начальника школы.

  ˗ Виноват, товарищ генерал.

  ˗А где курсанты.

  ˗ На учениях.

  ˗ Я могу с ними встретиться?

  – Не могу знать, товарищ енерал-майор!

  – Да опусти ты руку, а то выглядишь не очень..., а я унтер Пришибеевым не хочу быть. Давай, показывай заправку кроватей, откройте тумбочки, две три хотя бы, а потом посмотрим санитарное состояние. Кровати заправлены хорошо, мириться можно.

  – Солдат надо было бы посмотреть, их боевую выправку, – внес предложение полковник, входивший в свиту генерала.

  Генерал стащил одеяло на нижней кровати и обнаружил у изголовья кровавое пятно.

  – У тебя сержанты кулаками награждают курсантов?

  – Не могу знать, товарищ генерал-майор! Случается, но...когда я узнаю, наказываю.

  – А почему ни в одной тумбочке даже журнала не видно не то, что художественной книги? Неужели курсанты довольствуются только уставами? Насколько мне известно, в этом здании на третьем этаже хорошая библиотека. Ты там записан? Она для тебя одного?

  – Никак нет, товарищ генерал. Не могу знать...

  – Ты все должен знать, коль ты начальник школы.

  – Буду знать...

  – Тебе объявили за месяц, до начала смотра, неужели нельзя было навести идеальный порядок в помещение школы? Двойка тебе. Неудовлетворительно. Я доложу командующему. Все! проверка окончена. Курсантов смотреть не будем, – объял генерал свите.

  – Виноват, товарищ генерал. Но курсанты готовы к строевому смотру, может, посмотрите их? Завтра.

  – Не стоит.

   7

  Как всякий амбициозный человек, начальник школы искренне переживал, не находя ответа на простой, но волнующий вопрос: почему так долго он носит на плечах погоны майора, в то время как... Это отражалось на курсантах: муштра то вскипала, то затухала. Всевозможные придирки и особенно тренировки на предмет подъема и в течение 50 секунд очутиться в строю в гимнастерках, застегнутых на все пуговицы. Это было очень сложно, особенно для тех солдат, кому достался второй ярус. Солдатики часто путали рукав гимнастерки с брюками и если получалось, что ты случайно, в суматохе просунул ногу в рукав – все, пиши: пропало. Ты опоздал на линейку. Майор морщился, гундосил, выяснял чей это солдат, какого взвода, отделения, кто его командир и этот командир уже знал, что получит порцию порки на совещании сержантов.

  Заправка кроватей с наведением кантов на байковых одеялах, не только раздражала курсантов, но и пугала, грозила наказанием, обычно лишением ночного сна. А лишиться сна и быть бодрым весь день, чтоб выдержать совершенно ненужную, придуманную начальником школы муштру, не расшатанные нервы молодости, начали протестовать, но этот протест нельзя было кому-то высказать, его можно было только молча проглотить. Но в душе любого человека есть некие тайники, куда прячутся обиды и как бы засыпают там, накапливаются и долго живут. Однако нужно небольшое напряжение ума, чтобы извлечь их оттуда в подходящее время.