Текст книги "Осиное гнездо (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

  – Жаль, что он в госпитале отлеживается, мы никак не можем составить данные и передать в дивизии, – почесал затылок Шаталов.

  – Я за него возьмусь, когда он вернется, а пока я предлагаю кому-то из вас научиться принимать сигналы. Мы организуем работу в две смены. Он пусть поработает в обе смены, пока не научит кого-то из вас. Кто бы взялся за эту работу добровольно?

  – Я возьмусь, – поднял руку ефрейтор Касинец. – Я в этих сигналах начинаю потихоньку понимать.

  – Давайте, попробуйте. Это будет вам комсомольское поручение. Вы должны его с честью выполнить. Как только вы освоите это нехитрое дело, я с этим ученым ефрейтором разберусь, я на него давно зуб имею. У нас такое правило: каким бы ты ни был незаменимым, зазнаваться нельзя. Надо помнить, что у нас незаменимых нет.

  – Слушаюсь, товарищ капитан.

  – Вы будете работать настойчиво, не жалея живота своего?

  – Так точно, товарищ капитан.

  – Вот это мне нравится. Так должен отвечать любой солдат советской армии. – Ефрейтор Касинец!

  – Я ефрейтор Касинец!

  – Надо почистить туалет, но так чтоб блестел.

  – Есть почистить так, чтоб блестел.

  – Можете идти.

  – Есть: можете идти, – отчеканил Касинец, вытягиваясь в струнку.

  – Сержант Шаталов!

  – Я – сержант Шаталов.

  – Берите пример с ефрейтора Касинец!

  – Какие ко мне претензии, товарищ капитан? – спросил Шаталов.

  – Молчать!

   11

  Я пролежал десять дней в госпитале и вернулся на станцию. Горка Тучинка, откуда виден почти весь город, огорожена колючей проволокой, но во многих местах забора солдаты умудрились наделать дыры, а заделать эти дыры было некому. Здесь годами располагалась зенитная батарея, предназначенная защищать город от американских самолетов. Через забор из колючей проволоки солдаты уходили ночевать к своим подружкам. К ним быстро пристроился и сержант Шаталов. Днем солдаты уходили за забор, играли в мяч с местными барышнями, нарядными хохотушками.

  Я возобновил выпуск радиозондов и прием сигналов, все данные немедленно стали передаваться в дивизии. Капитан повеселел и подарил мне леденец.

  – Этот леденец я давно с собой ношу, – сказал он, обнажая желтые нечищеные зубы, издающие дурной запах. – Я в больницу его приносил, хотел подарить, но мне вид ваш не понравился: вы никак не походили на больного. Такое было у вас выражение лица, словно вы – не солдат, а генерал. Я расценил ваше лежание там, как симуляцию и принял за саботаж. А потом решил простить вас, хотя, если говорить откровенно, я должен до вас добраться. Вы слишком часто получаете письма из Магадана от двоюродного брата...что он пишет вам?

  – Я надеюсь, что вы не хуже меня знаете, что пишет мне мой двоюродный брат. Однако я не одобряю его поступок и образ мышления.

  – Все вы не одобряете, до поры, до времени, – сказал капитан.

  – Товарищ капитан, разрешите обратиться.

  – Обращайтесь.

  – Я составил для себя план, который я могу реализовать только в том случае, если вы не будете возражать.

  – Рассказывайте, какой у вас план?

  – Я собираюсь поступить в школу рабочий молодежи, сокращенно ШРМ. Разрешите мне, в свободное время, ездить и сдавать экзамены и зачеты.

  Капитан встал, походил, заложив руки за спину, по цементному полу, потом уселся напротив просителя и стал сверлить меня красными, налитыми кровью глазами.

  – Возможно, я вам разрешу. Только вы должны быть образцом поведения, приема сигналов и во всем остальном. И Касинец в ваше отсутствие должен вас заменить и готовить данные так же как и вы. В этом случае можете сдавать свои зачеты в ШРМ. Других поблажек вам никаких не будет, и быть не может. Разрешение у вас может быть только разовое. Всякий раз вы будете у меня отпрашиваться. Если в течение дня получите от меня замечание, по поводу школы и не подходите.

  – Я понял, спасибо.

  – То-то же, смотрите мне!

  Я поехал в школу и был встречен с распростертыми объятиями. Директор школы Мильчевич сказал:

  – Это очень хорошо, что солдаты срочной службы тянутся к знаниям. В коммунизме все люди должны иметь высшее, а, в крайнем случае, полное среднее образование. А у вас есть возможность хотя бы дважды в неделю приходить сдавать зачеты, присутствовать на консультациях?

  – Как будто есть, ответил я, – стоя перед директором по стойке смирно.

  – Да вы стойте нормально, здесь не армия, молодой человек, – сказал директор, довольно улыбаясь и закуривая дешевую сигарету «дымок». Он уперся ногами в пол, сел глубже в потрепанное кресло и, стряхивая пыль с сигареты в миниатюрную корзинку, сделанную им самим из куска газеты, предложил: – Да вы садитесь, в ногах правды нет. Тут вот какое дело, у нас учащиеся-заочники платят сто рублей в году за...не подумайте, что за обучение, у нас обучение бесплатное, это гарантировано конституцией, а мы берем эти сто рубликов и платим за аренду помещения. Из той суммы, что мы собираем с учащихся, часть тратится на освещение, на всякие другие мелкие дела, словом это очень долго и нудно объяснять. Я всегда выступаю здесь, как бы в роли просителя, что ли. Вы – солдат нашей армии, советской армии, самой передовой в мире армии, так сказать наш защитник, а денежек у вас, конечно же, нет, наверняка нет, правда? или наберете сто рубликов?

  – Я пошлю письмо родителям, сто рублей они вышлют, это не такая уж сложная проблема, хотя родители мои бедны. Их превратили в настоящих деревенских пролетариев. Вы знаете, что в партийном гимне есть такие мудрые строчки: кто был ничем, тот станет всем. А тут, в данном конкретном случае получилось наоборот: отец был, пусть не всем, но кем-то был, а теперь, в результате коллективизации, стал ничем.

  – Так его раскулачили? – спросил директор и выронил папироску изо рта.

  – Нет, не раскулачили, а так довели, постепенно, изводили и свели, на нет. Он теперь гол как сокол. Недавно получил письмо, так мать пишет: бригадир последние стекла в доме выбил.

  – За что?

  – За неуплату штрафа. Воду из колодца таскали, коровку поили, а колодец-то, на колхозном массиве оказался...в результате национализации и выполнения заветов гениального Ильича: земля – крестьянам.

  – О да, у нас, в Белоруссии, это произошло лет тридцать назад, – сказал директор, по всей вероятности, историк, – но время прошло, теперь никто из крестьян, как я думаю, и не мечтает иметь земельку в своей собственности. Он не знает, что с ней делать, да и не нужно это. Коммунизм надобно строить, а там всего полно. Чего о земле мечтать, на земле, как известно, работать надо от зари до зари, не покладая рук. Вы своему отцу напишите об этом. Радоваться надо, что землю отобрали, вернее, сделали ее общенародным достоянием, достоянием всех крестьян, как обещал великий Владимир Ильич. Курите? – он схватил пачку, стукнул пальцами по коробке и два «дымка» выступили на сантиметр. – Берите, угощайтесь, мы, как говорят у нас в Беларусе – сябры, а сие значит: друзья.

  – Благодарю вас, вы очень добры, – сказал я, угощаясь «дымком».

  – Вы можете смело приступать к занятиям, а деньги, когда получите, тогда и внесете. Желаю вам успехов, молодой человек.

  Я так был поражен добротой, простотой директора, что тут же написал коротенькое письмо отцу с просьбой достать сто рублей, поскольку они ему позарез нужны. Он задолжал эти сто рублей за учебу. Солдатское письмо без конверта, сложенное треугольником, быстро дошло по назначению. Почта работала четко, как часы и, спустя всего две недели, на его имя пришло извещение на сто рублей, которые он, тут же получил на почте и тут же, немедленно отвез в школу, чтобы не числиться в должниках.

  Теперь он сел на равных со всеми остальными заочниками ходил на все семинары, посещал консультации за восьмой класс, выступал, спорил и даже организовал политический кружок под названием: не хлебом единым жив человек.

  По физике, химии и математике получал пятерки, а по литературе и истории от него учителя были просто в восторге.

  «Долой амурные дела! незачем периодически ездить в Обсерваторию, в этот девичьей монастырь, где невозможно в кого-нибудь не влюбиться, потому что все так хорош, поневоле теряешься и не знаешь, кого выбрать; надо каждую свободную минуту посвятить учебе. Вон Лиля, моя ровесница, а уж университет закончила! А что я? кто я? Не сидеть же мне до тридцати лет за учебниками, в том числе и университетскими» – думал Я, наливаясь небывалой энергией.

  В связи с переездом на Тучинку, в другой конец города, жизнь солдат, да и моя тоже значительно усложнилась. Последний выпуск воздушного шара с прикрепленным радиозондом стал производиться в 21 час по московскому времени. Пока принимали сигналы, пока обрабатывали, а потом передавали в дивизии и все за собой убирали, проходило около трех часов, а иногда и больше. Ложились спать, таким образом, в два часа ночи, а вставали в шесть утра, вместе со всеми, так как жили в общей казарме вместе с солдатами зенитной батареи, дислоцированной на Тучинке. Вдобавок капитан дал согласие, а возможно и сам просил, чтобы его подчиненные ходили дежурными по кухне, дневальными, наряду со всеми. На сон, таким образом, оставалось мало времени. Я не высыпался. Даже то короткое время, что отводилось для сна, он не всегда использовал в полной мере. Только, бывало, ляжет, мысли всякие лезут в голову, а их этих мыслей было так много, что мозг как бы распухал от них. «Зачем нам многомиллионная армия, если мы боремся за мир? мы ни на кого не собираемся нападать. А гимн, в котором говорится, что весь мир мы разрушим до основания, поется как бы втихую, капиталисты его не слышат, – зачем тогда отдаваться полностью, и физически и духовно? надо и о себе подумать, тем более, что свои обязанности я выполняю».

  Как-то вечером, незадолго до выпуска радиозонда, я позвонил Лиле. Сигналы шли долго, но никто не поднимал трубку. Значит, гуляет с кем-то, мелькнуло у меня в голове, и я уже собирался повесить трубку на рычаг, но, вдруг, сонный голос произнес слабо:

  – Алло! Кто это?

  – Лиля, я, видимо, разбудил тебя, прости, пожалуйста.

  – Я выношу тебе выговор с занесением в личное дело, – приободрилась Лиля.

  – За что?

  – Знаешь за что. Почему сбежал? То же мне кавалер. Разве так делают?

  – О, Лиля, я так хотел бы быть сейчас рядом с тобой и выслушать выговор не по телефону, – сказал я, оглядываясь, не смотрит ли кто, не подслушивает ли кто мой разговор.

  – Ты просто несносный мальчишка. Я в театр одна ходила и костюм тебе достала, хотя ты мне не сказал, какой размер для тебя подходит.

  – Ты совершенно одна была в театре?

  – С подругой Августой.

  В это время вошел капитан, уселся напротив и стал ворчать, а затем и потребовал прекратить разговор.

  – Я прошу извинить меня, я больше говорить не могу. Спокойной ночи.

   Я бросил трубку на рычаг и раздраженным взглядом посмотрел на капитана, продолжая стоять навытяжку, зная, что при начальнике солдат не имеет права садиться, не дождавшись разрешения или его ухода из того помещения, где они оба находятся.

  – С кем это вы разговаривали?

  – С кем я разговаривал, это касается только меня и того человека, с кем я разговаривал, а больше никого. Вы уж извините за такой ответ, товарищ капитан.

  – Сержант Шаталов! – закричал капитан.

  – Я сержант Шаталов.

  – Пошлите этого Ломоносова дежурным по кухне на всю ночь, сегодня же, после обработки данных... за грубый ответ командиру.

  – Я же завтра заступаю на дежурство, товарищ капитан, – взмолился я.

  – Ничего страшного. После мытья котлов, дежурство в самый раз, – торжествующе воскликнул капитан. Сигналы примет Касинец. Он уже может вас заменить. Так что теперь задирать нос не придется.

  – Но...

  – Никаких, но, а то еще и выговор получите. И еще, я собираюсь произвести ревизию материальных ценностей, готовьтесь. Сейчас я еду в штаб, а вы готовьтесь к запуску шара с радио зондом. В 23-00 я жду от вас доклада.

   Шар запустили в 23-30. Сигналы на этот раз шли плохо, с перерывами и данные получились ни то, ни се. Передавать такие данные в дивизии никто не решался.

  Пришлось звонить капитану домой. Звонил Шаталов.

  – Да что вы, товарищ капитан? Никакого вредительства здесь нет, при мне шар был запущен, и прибор проверили при мне, я за всеми слежу, как вы мне и поручили. Касинца вам? Сейчас даю.

   Трубку взял Касинец.

  – Я не могу сказать, не я принимал радиосигналы. Славский принимал, с него и спрос. Я? Я стараюсь, товарищ капитан, изо всех сил стараюсь. Еще недельку другую и я смогу, я справлюсь. Так точно, товарищ капитан, есть, товарищ капитан! Служу советскому союзу! -лепетал Касинец и передал трубку Шаталову.

  – Есть готовить новый запуск, – сказал он и посмотрел на меня. -Завтра вечером пусть отдежурит по кухне, сегодня уже никак не получится. – На том конце повесили трубку. Шаталов тоже опустил ее на рычаг. – Он тебя обвиняет во всем, говорит, что ты вредитель, нарочно сделал, чтобы данные не получились. А вдруг война? Самолеты начнут бомбить город, как же наши зенитчики стрелять будут? Срочно готовьте запуск нового прибора.

  В эту ночь легли в половине пятого утра, а в шесть уже прозвучал сигнал боевой тревоги. Даже эти полтора часа я спал плохо: чувство какой-то неясной тревоги не давало мне покоя.

   12

  Капитан появился в этот день раньше обычного, и после обработки данных, приступил к ревизии материальных ценностей. Я аккуратно разносил наименования по журналам учета, однако оказалось, что не хватает семь передатчиков. Капитан вышел из себя, раскричался так, что слюна брызгала изо рта, а солдатики просто стояли молча, опустив головы. Они чувствовали страшную вину перед родиной.

  – Это никуда не годится. Я признаю вашу работу неудовлетворительной и вредной, направленной на подрыв мощи наших славных вооруженных сил. Вы дармоеды, сидите на шее государства. Вас одевают, кормят, отмывают грязь раз в две недели в городской бане, махорку вам выдают и даже билеты в театр предлагают, а вы...вы, просто вредители, пособники наших врагов. Я вынужден доложить, куда следует, вами займутся. Передатчики должны быть найдены, срок вам два дня. Если передатчики не будут найдены, каждый из вас получит по заслугам. В Сибири места хватит всем, не волнуйтесь. Я еще раз повторяю: такая работа на руку врагов советской власти. Я не хочу больше здесь, среди вас, дармоедов, находиться. Когда передатчики будут найдены, сержант Шаталов мне позвонит домой.

  Он повернулся и демонстративно покинул помещение, как оскорбленная невеста, которой жених сообщил, что влюбился в другую. Солдаты свободно вздохнули, а потом принялись все переворачивать в поисках злополучных передатчиков. Но передатчики, как в воду канули, хоть бы один, где обнаружился. А может, они и вовсе не пропадали, просто капитан выдумал для собственного очередного куража. Все уже давно заметили, что капитан без скандала обойтись не может: слаженная работа приводит его в уныние навевает скуку, он начинает тосковать, а тоскуя, начинает скандалить. Что делать?

  – Я позвоню в Обсерваторию, может, нам помогут, – сказал я ребятам.

  – Позвони. Ты мог бы всех выручить, – говорил каждый, перебивая друг друга. Только Касинец стоял, молча, и загадочно улыбался.

  В Обсерватории ответил незнакомый голос:

  – Вам начальника? У нас теперь новый начальник, Кушнир его фамилия, позвать?

  – Пожалуйста, девушка, он нам очень нужен. Это говорит Славский.

  – Мы вас все знаем, – ответила девушка приятным голосом, – подождите немного, я его сейчас позову.

  Начальник подошел несколько минут спустя, и Я изложил ему свою просьбу.

  – Приезжайте, что-нибудь, придумаем. Заодно и познакомимся, мне о вас говорили, – сказал он и повесил трубку.

  Я схватил сумку и бросился бежать в Обсерваторию, которая теперь находилась на другом конце города, и добираться до нее надо было около двух часов.

  Знакомое дверное полотно, давно выкрашенное белой краской, было так же чисто, как всегда, но теперь за ним стоял такой хохот, писк, что Я даже не стал стучать, а открыл дверь. Все повернули головы и замерли, но лишь на какое-то время.

  – Что, солдатик, растерялся? Входи, мы сейчас тебя приголубим, – сказала блондинка приятной наружности. – Сколько тебе еще служить-то?

  – Много. Как медному котелку, – ответил я, растерянно озираясь по сторонам. – Вас так много и все вы так красивы, что мне...лучше уйти. Я совершенно не знаю, что с вами делать.

  – Как что? Целовать, всех по очереди. Ты умеешь целоваться, солдатик?

  – Признаться, нет, – ответил я.

  – Так мы научим. Небольшая практика и дело в шляпе, только ты не уходи.

  – Мне надо повидать начальника. После свидания с начальником, я к вам приду, готовьтесь.

  Вскоре меня пригласили в кабинет начальника. Молодой мужчина, не такой симпатичный, как предыдущий, но такой мягкий и любезный указал мне на кресло и оглядывая его с ног до головы, спросил:

  – Сколько вам еще служить осталось?

  – Ровно год.

  – Если бы вы знали, как вы мне нужны. Мой радист запил, а заменить его некем. Вы хороший практик, а теорию мы бы здесь подучили, а там бы и в институт направили...в московский метеорологический. Вот у нас сейчас практикантки девушки на четвертый курс перешли, здесь будут две недели, но принимать сигналы из них никто не может. А вот если бы закончил такой человек, как вы, практик, то это был бы настоящий специалист.

  – Я чрезвычайно рад вашему приглашению и, если вы не передумаете, я через год приду к вам. Тем более, что я мечтаю остаться в этом городе, который мне так полюбился, что я уже считаю его родным. Мне кажется, что я в нем родился и вырос. А пока я приехал с большой просьбой: нам не хватает семь передатчиков. Никто не знает, куда они подевались, а наш начальник грозит нам всевозможными карами вплоть до передачи в военный трибунал. Выручите нас, пожалуйста.

  – Странный у вас начальник. Он что-нибудь понимает в метеорологии?

  – Ни бум-бум, – ответил я.

  – Тогда я вам не завидую, – сказал Кушнир, – а насчет передатчиков я дам распоряжение. Возможно, в качестве компенсации, вы если, это, возможно, могли нам выделить немного едкого натрия и оболочки.

  – Этот вопрос я должен согласовать со своим начальником, но навряд ли, что-то получится. Мы уже его хорошо знаем, – сказал я и попрощался.

   Спускаясь на второй этаж, Я снова, как и обещал, заглянул в комнату обработки данных. Там девушек уже было гораздо меньше. Вскоре вошла Нина Филиппович, немного похудевшая, но все такая же прекрасная. Она сухо поздоровалась и сказала:

  – Принесите мне, пожалуйста, учебник физики, который вы мне не возвратили еще с весны.

  – Хорошо, – сказал я, – когда?

  – В любое время, – ответила Нина и ушла в другую комнату. Через какое-то время она вернулась, села на свое место, открыла ящик стола, за которым сидела, извлекла миниатюрное зеркальце, полюбовалась своим прелестным лицом, которое у нее всегда находилось в идеальном состоянии, поводила пальчиком по густым черным ресницам, слегка подкрашенным еще дома. Затем извлекла пинцет из миниатюрной сумочки и стала выщипывать брови. Я наблюдал за этим процессом и только улыбался. Нина была рядом, и то же время очень и очень далеко.

  – Почему перестал приходить? Влюбился?

  – Возможно. А твой комсомольский секретарь, он что – смылся?

  – Я о нем давно забыла. Кажется, все это было лишь во сне.

  – Хороший, нет, дурной сон.

  – Нельзя быть таким злопамятным, – улыбнулась Нина.

  – Я не злопамятный, – сказал я. – Только весь вопрос в том, что, вспоминая старое, всегда боишься, что оно может повториться и нанести еще более глубокую рану.

  – Ты слишком впечатлительный и тихий, если не сказать слабый, а современной девушке по душе самоуверенные, сильные, возможно даже грубоватые парни. Ты начитался книг и продолжаешь жить как бы в прошлом веке, а сейчас другое время. От тебя несет достоевщиной. Еще Маркс говорил, что в женщине надо ценить слабость, а в мужчине – силу. А тут выходит...короче...

  – Нина, это все философия.. Просто ты никогда никого не любила и уже, наверное, не сможешь полюбить.

  – У меня свои представления о любви.

  – Какие?

  – Ну, скажем, мужчины любят женщин за их красоту, а женщины, как существа слабые, любят мужчин за их силу, и не только физическую, но их возможность содержать семью, потому что, несмотря на равноправие, главой семьи все же должен быть мужчина. А коль мужчина глава семьи, значит, он и должен заботиться о материальном благополучии. Мужчина это та каменная стена, за которую женщина может спрятаться в плохую погоду. Скажи, что я не права.

  – Теперь я начинаю понимать твое поведение на пляже, – сказал я.

  – Да, верно. В какой-то степени этим и объясняется мое поведение на этом пляже. Конечно, многие мужчины, если они выделяются среди других, благодаря более высокой зарплате, задирают нос или попросту становятся хамами, но далеко не все.

   Тут вошла Аня Мильчакова и разговор пришлось прервать.

  – Я не помешала вам?

  – Нет, – сказала Нина. Она встала и вышла, не сказав ни слова.

  – Пойдем на наш любимый балкон, – предложила Аня и прошла первая, увлекая меня за собой.

  – А Нина снова собирается замуж, она тебе не сказала об этом?

  – Разве? Она мне ничего не говорила, – удивился я.

  – Она не очень любит своего жениха.

  – Почему же тогда выходит за него замуж?

  – А ты у нее спроси! Подойди и спроси. Не стесняйся. Хочешь, я позову ее сюда?

  – Нет, не надо. Не хочу. Прошло все. Кроме того, я уже помолвлен, уже не один.

  – Но ты, ведь все еще любишь ее, не так ли?

  – Уже не так. Она совершила один поступок, который я не могу простить.

  Получив радиозонды, я направился в военный городок за письмом, которое выслал двоюродный брат из Магадана. Он просидел уже восемь лет из десяти. Его путевка по Ленинским местам подходила к концу, и он страшно волновался, как его встретят на Родине. В письме была и фотография. Длинный, худой, почти старик, он смотрел с надеждой куда-то в сторону, как бы спрашивая, а что там?

  Письмо было осторожно распечатано, а потом аккуратно заклеено и я сразу догадался, что это работа капитана, а, возможно, и работника КГБ. Его предположения подтвердились на следующий день, когда Симфулай, как называли его солдаты промеж себя, устроил мне допрос в отношении брата.

  – За что ваш двоюродный брат сидит в тюрьме, за измену Родине?

  – Я не знаю, на суде не был, – сухо ответил я.

  – Все вы знаете, не притворяйтесь, я вас вижу насквозь, – сказал капитан.

  – За что вы нас всех так ненавидите?

  – Не всех, а лишь некоторых, – ответил капитан. – Я должен очистить это осиное гнездо.

  – Вы уже троих перевели в другие части. Скоро дойдет и моя очередь.

  – Это будет зависеть от вас.

  – Да нет, не от меня, – сказал я. – Тут дело времени. Вы активно ищите мне замену. Как только Касинец научится принимать сигналы, вы меня отправите вслед за теми тремя.

   13

  Два мужика проходили мимо забора из колючей проволоки в обнимку, пели песни, ругались матом и грозили кому-то кулаками.

  -...их мать, да чихать я на них хотел! Ты понимаешь, он, этот Ван Ваныч, вчерась мне и говорит: сходи, Василь за бутылкой. Я говорю: и пойду. Ну иди, говорит, а я грю: деньгу дай, тады пойду, хучь на край света за ею, родненькой. Ен мне, значит, дулю показывают. Ну, тады иди на х., грю ему.

   – По долинам и по взгорьям

   Шла дявизия вперед!

  – Шоб бы с боем

  Узять при-и му-у-урье, – подпевал старичок, повисший на руке у своего дружка Васьки.

  Я стоял у самого забора, дивился, что никто их не останавливает, не стыдит: идут себе два мужика, вольные как птицы и каждый из них гол, как сокол. Голые родились, голые выросли, голяками и помрут. Стакан сивухи для них необыкновенное счастье. У Васьки брюки порваны во всех местах и держатся на честном слове, а башмаки просят каши – оба. На одной ноге изорванный носок, а на другой вообще ничего нет. Старик без рубашки, но на нем что-то похожее на безрукавку. Картуз он только что потерял и выговаривает Ваське, что, дескать, он виноват в этом.

  – Эй, солдатик, иди к нам, – кричит Васька, он первый заметил меня и обрадовался, – Иди, у меня еще ...две бутылки с собой, я угощаю. У нас сегодня получка на фабрике. Иди, гостем будешь. Ну, иди, не стесняйся, у мене девок – полон дом, выбирай, какую хошь, и можешь делать с ней бим-бим, мы люди простые. И живу-то я недалече, не далее ста метров от вашей колючки, чтоб она вся рассыпалась. Вон, дыра прорублена, иди!

  Я заметил отверстие в заборе и, недолго думая, шагнул за запретную зону. Солдаты часто ходили в само волку, но ненадолго и только тогда, когда не были заняты. Начальство знало и смотрело на это сквозь пальцы.

  Васька тут же бросился обнимать и целовать, но я неодобрительно отнесся к этим нежностям:

  – Будете обниматься, и слюнявить, – никуда не пойду.

  – Да что ты, родненький? Ну, не серчай. Я вот гляжу на тебе и думаю: а иде мой сыночек чичас, что с им? Ён точно на тебя похож, ей-Богу, похож, вон дед подтвердит.

  – Что ж вам брюки не могут зашить, если в доме девок полно?

  – Не держатся ёны: нитки ткань прорезают, ткань дюже гнилая от старости, – чуть не всплакнул Васька.

  – У меня есть лишние, про запас, только солдатские, я могу вам подарить, если хотите, – предложил я Ваське.

  – Хотим, хотим, почему же нет. Ты мне брюки, а я тебе дочку, или племянницу: девка – кровь с молоком. Жалеть не будешь. Я башку даю на отсечение, что понравится.

  – Подождите, я сбегаю в казарму и скоро вернусь.

  – И рукавички брезентовые прихвати, солдатик: я тебе двух девок подарю, у их больше градусов, чем в моей бутылке, увидишь, благодарить будешь! – Он говорил еще что-то, но я уже бежал к казарме и не слышал его. Завернув брезентовые рукавицы в брюки, а брюки скрутил валиком, я вскоре вернулся, пролез в отверстие забора, и они втроем направились к дому Василия. Дом оказался действительно недалеко, имел два входа, состоял из пяти или шести комнат и был наполнен народом. Это был настоящий девичник. Здесь жили племянницы, внучки и знакомые внучек, в общей сложности человек пятнадцать. И только одна дочка Василия Лёдя.

  – Ну, Марыся, встречай зятька, – зашумел, Василий, вытаскивая бутылки и выставляя их на стол.

  – Очень рада, – сказал Марыся, хозяйка дома. – Я сейчас чего-нибудь сварганю, погодите маненько.

  – Ну, вот они, невесты-то: самая младшая, наша дочь Лёдя, племяха Валентина и двоюродная сестричка Рая, остальные болтаются еще где-то.

  Девушки прыснули и заняли углы, откуда с любопытством стали разглядывать незнакомого солдатика.

  – Ну что, пере сватаемся? – спросила Марыся. – Которая тебе больше подходит? Выбирай, одна другой лучше.

  – Да, девушки действительно хороши, – сказа я, – но мне нравится самая маленькая, ваша дочь Лёдя, – как на счет вашей дочки?

  – Да? – удивилась Марыся. – Наша дочка понравилась? Вот это да! Что ж, я очень рада. Только ей еще нет и двенадцати лет, она еще маленькая, только пушок в ответственном месте стал пробиваться, никак не годится. Тебе сколько служить осталось, год? Через год ей будет не тринадцать, придется ждать, пока не созреет.

  ˗ Мама, ты неправду сказала: мне вчерась исполнилось двенадцать, уже тринадцатый пошел. Я скоро созрею, ˗ сказала Ледя, едва не плача от обиды. Ей так хотелось быть взрослой и там в том месте стали происходить непонятные процессы, своего рода чесотка, которая усиливалась с каждым днем, как ей казалось. А это может быть только у взрослой, но никак не у ребенка, за которую ее считают в семье.

  Хозяйка поставила на стол алюминиевые миски, алюминиевые вилки и ложки, две буханки хлеба, нарезанного крупными кусками, граненые стаканы, а две бутылки магазинной водки уже стояли в центре стола. К жаренной бульбе, разложенной по алюминиевым мискам, положила большие куски дешевой вареной колбасы и один нож на всех. Я дивился тому, что эти люди положили на стол все свое богатство ради него, незнакомого солдата, израсходовали большую часть получки, они необыкновенно щедры, последнее готовы отдать, ничего не получив взамен. Если бы все такие, как хорошо жилось бы людям на земле.

  – Ну, девки, идите, садитесь, покажите себя солдатику во всей своей красе, он так по вас изголодался, слюнки у него текут, – громко закричал Василий. – Идите, потрясите своими попками маненько.

  Девушки не слышали, очевидно, потому что дружно подошли к столу и, хохоча, расселись по местам, которые указал им Василий.

  – Ну-ка, красотки, молодухи, раздвиньтесь, дайте старику возможность посидеть промеж вас, погреть свои кости, от ревматизьмы ослобониться, – сказал дед Пантелеймон, занося ногу над скамейкой, где уже сидели девушки.

  – Садитесь, садитесь, тольки шоб ваша старуха про гэто не узнала, а то волосы нам на головах повыдергивает, – сказала самая симпатичная и самая образованная девушка Валя, приехавшая недавно из Могилева, после окончания десятилетки. Девушки, хохоча и прыская, раздвинулись, старик Пантелеймон уселся, крякнул и сплюнул на пол.

  – Ну, будем здоровы, – сказал Василий, поднимая стакан.

  – За нашего солдатика! – предложил дед. – Шоб ён у нас и остался, опосля службы. Я уже яго полюбил, он мне как сын родной.

  Я пригубил стакан, хлебнул немного и закашлялся.

  – Ну что гэто за солдат, защитник Родины? – насупился дед.

  – Я не пью, – заявил я и положил стакан на стол.

  – Да выпей с нами, я прошу тебя, – сказала Марыся, стоя у печки. Она вообще не садилась к столу, а только смотрела, кому что подать, если перед кем миска окажется пустой.

  – Не буду, – упирался я. – Мне возвращаться в часть, будет пахнуть, посадят на губу. Я -то считай в самоволке, без разрешения ушел из части. Помилуйте, люди добрые.

  Дед Пантелеймон расплакался. Крупные пьяные слезы покатились по его морщинистому лицу.

  – Ты не хотишь нас уважить, ты брезговаешь нами, а мы такие же христиане, как и ты и твою коцомолию мы уважаем. Я ...вот что, я и сам не пропущу ее, родненькую, сквозь мое старое горло до тех самых пор, покедова ты, солдатик, не уважишь нас.

  – Выпейте, уважьте нашего дедушку, видите, он весь слезами покрылся, пожалейте яво, – отчеканила самая молодая Лёдя. – Ничего с вами не случится, а если чего и будет, мои сестрички откачают вас.

  – Не приставать к солдатику, ен правильно делает, что не хлещет, как вы, алкаши несусветные, – сказала хозяйка дома.

  Но гость немного отхлебнул и снова поперхнулся. Девушки захлопали в ладоши.

  Вася снова окосел и затянул какую-то заунывную песню. Девушки вскоре попрятались по своим конурам. Василий моргнул и сказал: