Текст книги "Осиное гнездо (СИ)"

Автор книги: Василий Варга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

   ВАСИЛИЙ ВАРГА.

   Солдат советской армии

  Восьмого июня, когда на улице было необыкновенно тепло, и роса блестела последними бусинками от восходящего ласкового солнца, я встал раньше обычного, так как этот день был для меня, как для жениха, который идет первый раз под венец, за которым сплошная лирика и сплошные перемены в жизни. Мать с отцом тоже уже были на ногах и лица у них были сосредоточены, а матушка часто доставала платок из карманчика передника и вытирала им глаза. Я сразу же убежал подальше от дома, чтобы скрыть свое радужное настроение, дабы родители не подумали, что сын, единственный сын, рвется из дому, как голодная коза на пастбище.

  Армия – это же здорово, я уже взрослый, даже жениться можно было перед армией, как некоторые мои сверстники поступают. А если будет скучно, если появятся трудности – выдержим. А на войне как было? руку отрывали, руку пришивали, и солдаты в бой возвращались. Эти мысли будоражили мой мозг и вместе с тем страшили, а что там впереди?

  Приняв озабоченный вид, я вернулся домой, еще раз проверил свой чемодан. Это был квадратный деревянный ящик, сработанный мастером столяром, очень удобный для дома, но совершенно непригодный в дорогу. Нести такую поклажу с железной ручкой на крышке было никак, на горбу тоже несладко.

  Обычно проводы в армию отмечались с музыкой, богато накрытым столом, соседями, друзьями и обязательно невестой, а мы этого не могли себе позволить. Советская власть ободрала отца так, что все это описывать – никаких сил, можно распустить нюни, стукнуть кулаком по столу и все равно...каюк и слезами горю не поможешь.

  – Хорошо, что есть отец и мать, что они живы, что будут ждать, – нет лучших провожатых отца и матери, – сказал я себе и больше не думал об армейской «свадьбе».

  – Ну, сынок, пиши нам, я спать не буду первое время, – сказала мать, заключая меня в объятия. – Начнут нас мучить эти злодеи, кто за нас может заступиться, окромя тебя, родненький?

  Отец часто чесал то затылок, то подбородок, ничего не говорил, поскольку и говорить-то было нечего, но по выражению его лица я видел, что он страдает, ведь у него, кроме того, что его ободрали как липку, еще и эта дикая, неизлечимая болезнь под названием туберкулез легких. И единственного сына советская власть забирает.

  – Ты, пап, не переживай, ну и что, что я единственный. Время пробежит быстро, и я вернусь домой, а там будем решать, как быть дальше. Я, правда, мечтаю...получить образование и жить не так, как мы тут живем.

  – Дай-то Бог, сынку, лишь бы тебе было хорошо. Я...как-нибудь. У меня жизнь коротка. Туберкулез легких...он не излечим. Такова моя судьба, а судьбу Бог дает человеку. Не забывай о нас, присылай весточку. Это будет твоя благодарность за то, что мы тебя родили, вырастили и воспитали хорошим человеком.

  Он повернулся, попробовал поднять чемодан, немного поморщился, но ничего не сказал.

  Мать приготовила скромный завтрак, и мы втроем сели к столу, перекрестились и взяли ложки в руки.

  Я оделся, как положено, раскулаченным беднякам и выглядел несколько смешно и главное не по сезону. У меня был шерстяной свитер, дырявый во многих местах, сработанный три года назад, широкополая шляпа, просверленная молью во многих местах, на ногах старые облезлые ботинки оба на левую сторону, уже оба просили каши и штанишки – на правой ноге оборванные по колено.

  Как у всякого амбициозного голяка, у меня еще был философский вид, он-то и мешал мне соглашаться с тем, что я одет как настоящий бомж. И голову я нес высоко. И в моей бедовой голове вели войну между собой Бальзак с Шекспиром, а Толстой с Диккенсом.

  Отец схватил чемодан за ручку, приподнял и сказал:

  – Придется нести на спине.

  – Так пятнадцать километров же, как, папа?

  – Не переживай, сынок, я привычен. Давай помолимся и присядем перед дорогой. Так делали мой дед, мой отец, моя бабушка.

  Мать бросилась мне на шею, крепко прижала к груди и навзрыд заплакала, будто я никогда больше не вернусь.

  Она не отпустила меня, так и пошла, обняв и крепко прижавшись, а входную дверь не закрыла на ключ.

  – Все, хватит, – сказал отец, – возвращайся домой.

  И только я шел, размахивая пустыми руками. Начитался книг, голова уже была забита неясным светлым будущим, и армия – первая ступенька на пути к другой жизни, другой судьбе, неведомой ни отцу, ни матери.

  Солнце поднялось довольно высоко на небе, стало припекать, но мы уже были на верху небольшой горы и стали спускаться вниз, к реке, которая звенела по горным гладким булыжникам, словно пела неведомую песню. Народу нигде, никого – шаром покати. Грунтовая дорога не окутывала нас пылью: ни лошадей, ни машин днем с огнем не сыскать. Перед Бычковом преодолели еще один бугор, покрытый дубовой рощей и спустились к главной трассе. За рекой Шупуркой меня подобрала грузовая машина. Я взобрался в кузов, отец мне подал тяжелый ящик, вытер покрытый потом лоб, и помахал рукой. Как-то мы так быстро расстались, словно нас кто -то напугал: когда я повернулся, чтоб помахать рукой, машина уже завернула на первом повороте и я никого, ничего не увидел. И отец остался растерянным. Он тяжело вздохнул и повернулся, чтобы сделать еще раз 15 километров в сторону дома. Ему еще суждено было увидеть своего сына четыре года спустя. Тогда у него прибавилось седых волос на голове, полностью оголился лоб, а в груди клокотали неясные звуки, которые он старался скрыть.

   ***

  В военкомате я оказался единственным призывником довольно странно экипированным, но дежурный по военкомату обрадовался. Процесс пошел, как говорится и никаких недоразумений не ожидается.

  – Рановато пожаловал, мог и завтра. Отъезд завтра и то в 11 утра.

  – Боялся опоздать. Я с детства мечтал служить в армии, а тут, если опоздаю, вы только отругаете, но в армию не отправите.

  – Надаем по заднице, а потом будем принимать решение, это в лучшем случае. Ты правильно решил: ехать раньше лучше, чем опаздывать. располагайся, парень. Ночевать придется в одной из свободных комнат на диване, кулак под голову, как в армии применимо к боевым условиям.

  – Мне нужна вода, свет, чтоб можно почитать, попить водички на ночь.

  – Небось устав уже раздобыл, ты, я вижу молодец, дослужишься в армии до сержанта, а там и сверхсрочником можно остаться. Все, вот кабинет свободный. Туалет на улице, пользуйся. Советская власть и туалет бесплатно предоставила, а товарищ Сталин сапоги выделит, гимнастерку и прочее. Хочешь – по городу можно прогуляться.

  – Да не люблю я ваш город, это не город, а деревня. Одна улочка и то не мощенная и даже туалета нигде нет, приходится углы увлажнять, если что.

  Я расположился на скамейке, рядом с туалетом, но с чтивом ничего не вышло: какие-то дурные мысли в голову пробрались и начали мной колошматить, будто я причастился граненым стаканом, наполненным православной.

  Вспомнились ребята старше меня, с которыми я пытался подружиться, но не всегда выходило. Эти ребята ушли добровольцами в советскую армию, как только советские войска в массовом порядке изгнали венгерскую армию, и село стало гордиться ими, да и начальство часто вспоминало их фамилии, и называло село, откуда они были родом. Но прошли каких-то три года и разнеслась дурная новость, что всех жителей края будут выселять в Сибирь в виде наказания за рост пособников бандеровцам, хотя бандеровцев было всего три человека и то вооруженные охотничьими ружьями. Что за хренотень такая, кто мог такое придумать? Советская власть приняла это за крупное вражеское соединение и послала два полка работников НКВД на зачистку нелояльных особей. Мало того, тройка охотников воспринималась, как три дивизии опасных врагов советской власти и тут– пошел шумок, что всех жителей будут выселять в Сибирь.

  Такого подарка жители не дождались: кто-то там наверху решил отставить эту операцию на более поздний срок, так как у великого сына советского народа началась зачистка на Кавказе. И тут два кавказца Берия и Сталин решили, что надо рэшит одын дэло, а потом другой дэло. Но другой дэло так и не было даже начато ввиду того, что гений всего человечества отправился на вечный покой к своему отцу и учителю Ленину в Мавзолей, где отныне обеих отмывали, отскрёбывали, намазывали до блеска. Преданные шли босыми со всего Советского союза, дабы посмотреть на их блестящие личика.

   ***

  В июньскую ночь сыровато и прохладно, сон не шел всю ночь и только в районе четырех утра, когда уже было светло, я не крепко задремал, а восемь уже был на ногах. Завтрак – кусок зачерствевшего хлеба и сала, да холодная родниковая вода вместо чая и ничего более.

  К десяти утра стали пребывать другие призывники с покрасневшими веками глаз, а некоторые даже с матерями, висевшими на шее своих чад и поливавшие их грудь материнскими слезами.

  Когда набрался полный автобус, водитель завел мотор. Офицер от военкомата сел в кабину и автобус тронулся. Во второй половине дня мы прибыли в конечный пункт Сваляво. Здесь призывников было так много – иглу не просунешь.

  Я решил открыть свой тяжелый деревянный ящик и напялить на себя ту одежонку, которая там у меня была. Это был тяжелый вязаный свитер из овечьей шерсти, проеденный во многих местах, возможно крысами, мышами или еще какой живностью, черная шляпа с широкими полями, просверленная молью во многих местах. Вид у меня был чудесный, но поскольку зеркала нигде не было, я и не подозревал, как я выгляжу.

  В Сваляву прибыл подполковник Переелка с десятью сержантами набрать курсантов в полковую школу при штабе армии Белорусского военного округа (БВО)

  Нам, новобранцам, устроили настоящую баню, а после бани направили в большой зал совершенно обнаженных, где за столами сидела медицинская комиссия, состоящая из врачей, сержантов и офицеров, которые просматривали наши личные дела в тоненьких папках, учитывая медицинские показатели о состоянии здоровья, образования, роста и стройности фигуры, отбирали в школу.

  Я потерял своих товарищей и голый со шляпой на голове, стал расхаживать туда-сюда перед комиссией, задрав голову, но никого ни о чем не спрашивая.

  Опытным взглядом в чине подполковника, офицер приметил меня, вернее мою шляпу, добродушно улыбнулся и позвал:

  – Эй ты, шляпа, подойди ко мне!

  – Есть подойти, товарищ полковник! – отчеканила шляпа.

  – Я не полковник, а подполковник: у полковника три звездочки на двух просветах погон, а у меня только две.

  – Значит, будет и третья. Я в этом уверен, – бодро заявил я.

  – Пойдешь учиться?

  – Пойду, с радостью, – ответил я, и лицо засветилось радостной улыбкой.

  – Сейчас я посмотрю твое личное дело и если оно чисто, – значит дело в шляпе. Ты в шляпе и дело в шляпе. Ну, потом ты свою шляпу выкинь к ядреной бабушке. Где ты ее взял? У нее миллион дырочек, просверленных молью.

  – Папа мне подарил, – так же весело сообщил я. – Он купил ее, когда выручил немного денег, продав сытую откормленную хрюшку.

  – А твой папа служил в венгерской армии, в бандах участвовал, против советской власти не воевал?

  – Никак нет, товарищ полковник! У него была тяжелая болезнь, и венгры его не призывали в свою армию. Что касается банд, то их в Закарпатье практически не было и нет. Это Прикарпатье славилось ими. Степан Бандера – их сын, он не закарпатец. А тех, кто все же соблазнился бандеровцами, изловили и отправили куда подальше на перевоспитание, но без возврата.

  – Как ты много знаешь. Ага, так, так. Комсоргом был в школе? Похвально, похвально. Подойди вон к тому столу, – сказал он и передал личное дело врачам.

  Прибыв в Сваляву поездом, подполковник взял себе отдельный номер в захудалой одноэтажной гостинице, а сержанты разместились в крохотном флигеле с отдельным входом, в двух довольно просторных номерах. Среди сержантов тоже надо было держать дисциплину, но Перепелка, собрав своих помощников, сказал:

  – Я не буду держать вас здесь, как в казарме, вы можете прогуляться по городу даже в вечернее время, пообщаться с местными красавицами, но смотрите, чтоб все было в порядке, чтобы ни к кому из вас никто не мог предъявить претензий. Не подводите меня, да и себя тоже. Всем понятно?

  – Так точно! – загремели сержанты.

  Оно так и вышло. Сержанты вели себя достойно. Не прикладывались к бутылке, по местному к чекушке, не болтались по городу без цели, подруг не заводили, только курили махорку, от которой раздавались ароматы на всю гостиницу.

  А вот сержант Артемьев, известный сердцеед, вызывал опасение. И точно: именно к нему одному прилипла высокая, стройная, немного смуглая местная красавица мадьярка. В ней, должно быть, бурлила цыганская кровь, потому что она все ночи не давала русскому сержанту покоя, высасывала из него мужскую энергию, дав полную возможность наслаждаться своим роскошным телом. Когда пришлось уезжать, сержант Артемьев ходил с красными глазами, совершенно никого не стесняясь.

  – Товарищ подполковник! я, как только кончится срок службы, приеду сюда в эту Сваляву и навсегда здесь останусь. Мы уже договорились... с Жужикой.

  – Да брось ты, она тебя забудет на следующий же день после нашего отъезда, ˗ подшучивали над ним другие сержанты.

  – Такого быть не может и не должно: она любит меня. Эх, не знаете вы, как любят мадьярки. Говорят: мадьяры, то бишь венгры, выходцы из Сибири, их предки – цыгане.

  – Ну, хорошо, хорошо, пусть так, но не забывайте, что надо заниматься призывниками, их уже набралось около тысячи, а то и больше. Нам предоставлена возможность выбрать лучших, не с двумя классами образования или вовсе без такового, а лучших, окончивших семилетку.

  На сборный пункт ежедневно стали прибывать призывники. Это были мальчишки с неоконченным средним образованием, в разноцветной одежде, порванной обуви и даже в постолах, сработанных из свиной кожи, и обязательно в головных уборах и, как правило, с нестрижеными ногтями. Все они знали молитвы, умели креститься, свято верили в Бога. А те, кто был из горных районов, никогда не ходили в строю, не могли идти в ногу и совершенно не знали ни одной революционной или солдатской песни, известной в любом уголке Советского союза.

  Подполковник вместе со всеми с утра до вечера сидел в комиссии по отбору новобранцев в полковую школу. Должно быть, свыше было указание набрать тех в полковую школу, кто еще несколько лет тому, находился в стране дикого капитализма в составе Венгрии.

  Из тысячи человек, следовало отобрать только пятьдесят не то шестьдесят курсантов. Для полной комплектации позже добавят курян, уроженцев Курской области. Остальных новобранцев отправляли в глубинные районы страны. А в полковую школу брали тех, кто успешно окончил семилетку, чьи родители не числились врагами народа, не считались кулаками, не служили в венгерской армии, воевавший на стороне фюрера, словом тех, у кого была безупречная характеристика, подтверждающая биографией.

  Физические данные призывника тоже играли немаловажную роль при отборе в полковую школу.

   2

  Для новобранцев не нашлось пассажирского поезда не потому что пассажирских поездов в СССР не было, просто потому, что солдата в СССР ценили немного меньше, чем бесхвостую обезьяну, которую готовили к очередным испытаниям, поэтому нас, как скот, разместили в товарном вагоне прямо на грязном, жестком полу, не выдав даже простых солдатских одеял. Благо, в конце вагона поставили старое ведро для мочи и фекалий. Сержанты, что нас сопровождали, тоже разлеглись на полу, но где-то вдали, в другом конце и возможно смогли расстелить брезент, а мы – ничего. Это, конечно же, было унижение, которого мы не понимали и не воспринимали. Потом поступило разъяснение: тяжело в учении – легко в бою.

   Даже если у нас были солдатские вещмешки, можно было положить под голову и избавить, стриженый котелок, который подобно накачанному мячу подпрыгивал на стыках рельс и мешал спать. Но мы использовали кулачки – крохотные, нетренированные и после ста километров боль мешала спать не только от головы, но и от кулачка. И выхода никакого.

  Вторая проблема, с которой мы столкнулись впервые – это усиленная работа мочевого пузыря Он почему-то наполнялся часто, а спустить жидкость было негде. Когда уже глаза лезли на лоб от нетерпения, новобранец начинал громко хныкать и тогда подходил сержант и грубо спрашивал:

  – Че те надо, чмо необразованное? почему не спишь? Партия и товарищ Сталин создали для тебя комфортные условия, а ты слезами умываешься, мамкин сынок.

  – Я уже описался, теперь ничего не хочу. Вон жесть подо мной вся мокрая, аки на палубе.

  – Фу, точно, вонь какая. Завтра получишь тряпку, ведро, в котором нет воды, и все отмоешь. Кто еще хотит мочиться, подыми руку.

  – Я!

  -Я

  -Я.

  – Отставить! По очереди отправляйтесь в конец вагона там ведро и туда, у ведро, но не мимо. Замечу кого – языком заставлю вылизывать.

  – Я потерплю, чтоб языком не вылизывать.

  – Ладно, уж облегчайтесь и благодарите товарища Сталина за такое благо.

  Перед отъездом новобранцев покормили довольно скромно, и это было правильно: в товарных вагонах туалет не предусмотрен.

   Это называлось пребыванием в военно-полевых условиях.

  Какой-то шутник пустил пушку, что никакой полковой школы нам всем не видать, как свинье собственных ушей, потому что, коль посадили в товарный вагон, значит, везут в Сибирь на перевоспитание, где каждый получит солидный срок, и будет трудиться на благо коммунизма и мировой революции под присмотром надзирателей.

  Опровергнуть эту дурную новость мог только подполковник Перепелка, но он растворился в ночной мгле, а скорее почивал в одном из оборудованных вагонов для офицеров. Это обстоятельство усилило общую тревогу новобранцев. Я проявил смелость и подошел к сержанту Артемьеву.

  – Разрешите обратиться! – сказал я, прикладывая руку к голому котелку, по бокам которого сверкали оттопыренные уши, как лодочные весла. От напряжения всех мышц лопнула веревка вместо брючного ремня, и штанишки очутились на полу.

  – Смирр-на! – скомандовал Артемьев и стал делать обход вокруг новобранца. – Это что за провокация? Сколько порций в столовой ты рубанул, а?

  – Мне достался только гороховый суп, товарищ сержант. Получаются одни выстрелы и все по империализму. Большую часть ночи я провел в конце вагона, где отстреливался. У меня весь зад измазан дурно пахнущий жидкостью

  – Ладно, отойди, ап˗апчхи˗и. Ну, давай, что у тебя за вопрос.

  – Нас везут на Колыму или на Соловки?

  – Это военная тайна, – ухмыльнулся Артемьев и еще раз чихнул. – Опусти руку и подними штаны.

  – Есть поднять штаны... на благо коммунизьмы.

  – Иди, ложись на свое место и держи язык за зубами. Понял? Апч˗хиии! Навонял тут, понимаешь.

  Я поднатужился и еще раз выстрелил.

  – Ребята спрашивают, где еще можно облегчиться, а то после горохового супа...очередь образуется, не поспевают, – сказал я, придерживая штанишки одной рукой.

  – Нигде. Терпите. Утром сделаем привал в безлюдном месте, там же будет и завтрак, и тогда все свои потребности каждый сможет удовлетворить. Ясно? А если наперло – дуй в угол. Но ты слышишь, какая вонь?

  – Так точно.

  – Тогда дуй!

  – На кого дуть?

  – Молчать!

  – Есть молчать.

   3

  В двенадцать ночи новобранцы стали закрывать глаза, вернее, они у них сами начали закрываться. несмотря на то, что стриженные головы стучали об пол на стыках рельс через каждые две минуты. Я, как и все остальные, лежал на полу, вытянув ноги, кулак под голову, но сон упорно не наступал. Все было ново, необычно и даже в том, что вагоном подбрасывало на стыках рельс, и стриженые головы новобранцев стучали о пол, как чугунные шары. Вот что может быть в жизни! И, главное, стриженые головы не раскалываются, и даже в глазах не темнеет, как у настоящих древних воинов. Знали бы родители, что происходит с их чадами, тут же стоя на коленях, стали бы призывать ангела-хранителя на помощь.

  Новобранец Изанский, несмотря на все мыслимые и немыслимые неудобства, заснул и во сне начал постреливать, иногда автоматной очередью. Его примеру неосознанно последовали и другие. Мне показалось, что происходит что-то из ряда вон выходящее, я даже испугался, вскочил и снова направился к тому же сержанту Артемьеву, но дежурным оказался сержант Кошкин.

  – Что случилось? – спросил Кошкин.

  – Так ить стрельба началась, товарищ сержант, – сказал я, прикладывая руку к пустой голове. – Не война ли это? Надо объявлять боевую тревогу.

  – Ложитесь спать и сами можете постреливать. Это от горохового супа.

  – Так ить порохом несет.

  – Привыкайте. Тяжело в учении – легко в бою. Кру-у-гом, марш...постреливать!

  Я вернулся на свое место, тужился, но ничего не выходило, стрельба закончилась: мой желудок будто был привычен к гороховому супу. Кроме того, я съел всего лишь половину порции.

  Новобранец Бомбушкарь жался до слез, страшно стеснялся, но все-таки пустил – разразился автоматной очередью. Да так, что штанишки промокли.

  Наконец, когда рассвело, когда июньское солнце, осветило своими теплыми лучами не только темные углы вагона через две раздвинутые половины двери, но и всю окрестность, поезд начал сбавлять ход и остановился. Новобранцы встали на ноги и ждали команды. Появился сержант Артемьев и зычным голосом сообщил:

  – Стоянка 50 минут. Здесь, на безлюдной станции, можно стрелять, кричать, бегать в качестве разминки, наглотаться свежего воздуха, очистить организм от всего того, что дурно пахнет. Есть ли вопросы?

  Вскоре затрубили в рожок, тут же все собрались, рядом с вагоном, теперешним домом, где впервые всех построили по взводам, по отделениям, рассадили на зеленую полянку и начали распределять сухой паек. Но основная масса разбежалась по кустам, но новобранцы быстро вернулись. Не оказалось только одного новобранца Бомбушкаря. Мы схватили черствый хлеб, он был такой вкусный, такой ароматный , не передать. Банки с тушенкой уже были открыты: хлеб и литровая банка тушенки на троих.

  Новобранцы глотали черствый хлеб с тушенкой, запивая родниковой водой из котелков. Порция Бомбушкаря стояла нетронутой.. Сержант Артемьев забеспокоился и стал на меня посматривать.

  – Я его разыщу, товарищ сержант. Разрешите приступить к выполнению боевого задания.

  – Выполняйте. Через десять минут жду сообщение. Не подводить! Боевое задание должно быть выполнено точно и в срок.

  Я нашел Бомбушкаря в лесу. Он сидел на обочине утоптанной грибниками тропинки, глядел в одну сторону и плакал.

  – Ты чего это тут слезы льешь? Твою порцию слопают, как пить дать, а ты останешься голоден. Кто знает, где будет следующий привал, а если и будет, то тушенка кончится, а она вкусная, зараза. Я такой дома ни разу не пробовал. Пойдем, нас ждут.

  -Никуда я не пойду и кушать не буду и вообще сбегу. Я один у родителей, и мама была против того, чтоб я уходил из дому, а потом в армии служил. Зачем мне эта армия. Войны нет нигде, наша армия всех поколотила и установила свою власть. Надо дать народу отдохнуть от войны, а то ишь снова собрались воевать! Да с кем, спрашивается? И вообще, я хочу к маме, как она без меня будет, если отец ни на один глаз не видит и она его в церковь при помощи палки водит?

  – Женя, ну как-нибудь..., отслужим, и домой вернемся, ведь вся молодежь в армии служит. Не забывай, что любое государство должно содержать армию. Армия – это защита от любого неприятеля. Россия – страна большая и армия ей нужна как воздух. Ты думаешь, я с радостью из дому уехал. Я даже сейчас могу расплакаться, а толку-то что. Ну, давай устроим соревнование, кто дольше будут распускать нюни. Короче, поднимай задницу и вперед на неприятеля!

  Женя вытер слезы рукавом и встал. Штанишки на пятой точке сверкали большим мокрым пятном, личико было серое, бескровное и только глаза красные.

  Я посадил его на скамейку и побежал искать сержанта Артемьева.

  – Товарищ сержант, Бобушкарь отыскался, у него понос, не ругайте его, я вас очень прошу. Он избавлялся от всего сидя на корточках и слез вылил невероятное количество, боясь остаться в лесу в одиночестве. И действительно, лес темный, сырой и волки, должно быть, шастают.

  – Ну и врешь же ты, как я вижу, ну да ладно, твоего дружка я наказывать не стану, так и быть. Скоро посадка, вон машинист рукава закатил. Все, давай дуй.

  День прошел, ночь прошла, а потом, на рассвете, в четыре часа утра поезд снова сделал остановку в каком-то большом городе, и тут последовала команда выгружаться.

  – Это что – Чита или Колыма? – спросил какой-то хулиган сержанта Кошкина.

  – Это город Минск, столица Белоруссии, темнота! Мы решили заменить вам Читу на город Минск, столицу Белоруссии, тут вам служить 33 года.

  – Ура, ура! – закричал я. – Это большой город, столица республики, это вам не Свалява – затрёпанный городишко.

  – Мы следуем в полковую школу, – объявил сержант Артемьев. – Теперь это уже не государственная тайна. Вы можете даже родным письмо написать и указать свой адрес. Сегодня в казарме вам подробнее расскажут, как это делается. А сейчас на-лев-у! По машинам – арш!

  Колеса высокие, борта еще выше. Цепляясь друг за друга одной рукой потому в другой свой мешок или сундук с личными вещами, новобранцы заполняли грузовик, но уже никто не ложился как в вагоне. Грузовик медленно катился по асфальту городских улиц с включенными фарами дальнего света.

   Уличные фонари еще кое-где горели вовсю, хоть уже начало светать.

   За Комаровкой – Логойский тракт, а там военный городок, огороженный каменным забором, с проходной и двумя дежурными солдатами. Здесь размещались штабы дивизий белорусского военного округа, под началом которого находились дислоцированные вдоль западных границ военные дивизии и округа, откуда в 41 году гитлеровские агрессоры двинулись на восток. Здесь же находился штаб Белорусского военного округа.

  В девятиэтажном здании, на первом этаже располагалась казарма приблизительно на сто человек. Это было просторное помещение с колоннами подпорами внутри, возможно бывший клуб или спортивный зал, общей площадью в триста квадратных метров. Благодаря двухъярусным железным кроватям, все курсанты занимали только часть помещения. Призывники из Курской области уже заняли кровати, их было сорок новобранцев.

  В тот же день, в день приезда, новобранцев отправили в городскую баню, но баня мало кого интересовала, всех потянуло ко сну, преодолеть который считалось просто подвигом. Здесь же, в бане, выдали новенькое солдатское обмундирование цвета хаки, а свое гражданское барахло, велели собрать в узелки и сдать в каптерку до конца службы.

  В большом длинном коридоре городской бани висели огромные зеркала, и каждый новобранец, побывав в душе, переодевался в военную форму, и мог стать перед зеркалом, посмотреть на свое отражение во весь рост и мысленно задавать себе вопрос: я это или не я?

  Я сам себе понравился и даже стал слегка ощупывать ноги, живот, ребра для полной достоверности, что это именно я, а не солдат Черепаня, стоявший рядом. Что-то радостное, полное счастья и великолепия, наполняло душу.

  – Да здесь совсем неплохо, как видно. Если будет так и дальше, то можно остаться в армии на всю жизнь. Вон в царской России по 25 лет служили. И...я буду служить.

  – Да, да, теперь тебя не узнать, – сказал новобранец Иван, как бы невзначай, нежно поглаживая подбородок. Мордашка у него была симпатичная, розовая, как помидор. Иван был невысокого роста, но очень симпатичный малый, личико смуглое, носик немного заостренный, густые черные брови и ресницы вразлет подчеркивали черные как уголь глаза. Глаза у него всегда улыбались какой-то дружелюбной улыбкой, но говорил он с явным закарпатским акцентом – это помесь всех западных языков, включая украинский и русский. Откуда он взял такую фамилию, я никак не мог понять, а когда спрашивал у него, он пожимал плечами.

  Вскоре всех построили во дворе, и повели в столовую, где было много свободных мест. Садись за любой стол по выбору.

  Дежурные офицеры расхаживали между рядами столов, смотрели, чтоб у новичков было первое, второе блюдо и компот, а также вдоволь хлеба. За столом, куда присел я, доедал второе блюдо – картофельное пюре с куском жирной свинины – крупный, плечистый солдат.

   Проходивший мимо полковник, остановился и спросил у великана:

  – Хватает?

  – Да что это за порция, товарищ полковник? Только по кишкам размазать, – ответил новобранец, вставая и принимая стойку смирно.

  – Эй, дежурный по столовой, подойдите ко мне! – громко сказал полковник.

  – Товарищ полковник! Дежурный по столовой лейтенант Апостолов по вашему приказанию прибыл! – отчеканил дежурный.

  – Вольно! Этого солдата поставьте на двойной паек! Двойную порцию ему выдавайте! – И полковник пошел дальше выяснять, кому что требуется, кому чего не хватает.

   Через тридцать минут обед закончился, и полусонных новобранцев от сытного обеда, отвели в казарму, уложили на полтора часа для послеобеденного сна. Я сразу куда-то провалился и, как мне показалось, тут же услышал дикое, писклявое и очень грубое слово «подъем!»

  – Становись!!!– последовала команда уже через несколько секунд.

  Я спал на нижней койке, быстро свесил ноги и сунул их в брюки, слабо соображая, что надо делать дальше. Многие из тех, кому досталось место на втором ярусе, просто падали на пол, приходя, таким образом, в состояние бодрости. Новобранец Бомбушкарь сунул ноги в рукава гимнастерки, застрял: ни туда, ни сюда. Сержант Артемьев выпучив глаза, начал орать во все луженое горло: подъем! отбой! подъем! отбой! Твою мать... сук, колтун, писун, я научу тебя Родину любить!

  Бамбушкарь так перепугался, побледнел, позеленел, затем упал и уже ни на что не реагировал. Принесли в алюминиевой кружке воды, стали брызгать, но Бамбушкарь не вставал. Пришлось вызывать скорую помощь.

  Жаль, очень жаль, что дело приняло такой оборот, размышлял я, застегивая последнюю пуговицу на гимнастерке. Зачем было укладывать и тут же поднимать по тревоге? Мы уже три ночи не знали нормального сна. Дали бы поспать часика два, три.

  Тут же поступила команда строиться. А встать в строй можно было только в том случае, если у вас все пуговицы застегнуты, если вы не перепутали сапоги, застегнули ширинку на брюках и выставили грудь колесом. На всю эту сложную процедуру отводилось всего 50 секунд, не больше. Опыт показал, что только две недели спустя, будущие сержанты справлялись с этим сложным заданием.

  Тут подошел и начальник полковой школы майор Степаненко. У него блестели пуговицы на кителе, кокарда на фуражке, полноватое лицо, красное как помидор, сверлящие маленькие глаза, манера ходить: руки за спину, свидетельствовали о том, что он настоящий советский командир и боевой офицер.