Текст книги " Журавли и цапли . Повести и рассказы"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

Весь шестой «Б» – это было год назад – помнил, как она появилась в классе. Ее, прямо из учительской, приняв с рук на руки от родной мамочки, привела Надежда Егоровна, классный руководитель. Сердито краснея и почему-то не глядя на девочку, Надежда Егоровна сказала:

– Знакомьтесь, ребята, это наша новая ученица.

– «Сердитость» учительницы сразу объяснилась, едва класс воззрился на новенькую. Одежда и обувь на Нине находились в обратно пропорциональной зависимости. Юбочка была укороченная, а каблуки на туфлях, наоборот, удлиненные. Мужская и женская половины класса реагировали на это по-разному: мужская – восхищенным свистом, женская – стыдливо утопленными в парты взорами.

После звонка на перемену, задержав Нину в классе, Надежда Егоровна сказала:

– Тебе придется подчиниться общим правилам, сменить одежду и обувь.

И в знак беспрекословности приговора Надежда Егоровна побарабанила указательным пальцем по столу.

Нина снисходительно усмехнулась.

– В противном случае… В противном случае… – рассердившись, учительница хотела и не смела сказать самое страшное. Наконец осмелилась: – тебе не надо больше ходить в школу!

Чей-то любопытный башмачок, помешавший двери плотно закрыться, позволил ребятам, прильнувшим к щели, досмотреть и дослушать сцену. Нина присела в реверансе и с обескураживающей улыбкой сказала:

– Вот в этом я и хочу убедить свою мамочку.

Вскоре стала известна причина, по которой Нина и ее мама, доктор Полина Никитична, осчастливили Наташин своим присутствием. Оказывается, мама увезла дочь из Москвы для того, чтобы всегда держать ее на глазах, так как там, в Москве, стоило дочери исчезнуть с маминых глаз, как она в ту же минуту исчезала и из Дома. И тогда мама кидалась на один из московских вокзалов, чтобы затем объехать все остальные, а ближайшие родственники – на аэродромы. След беглянки обнаруживался обычно в вагоне готовящегося к отправлению поезда дальнего следования, а то и на борту не успевшего взлететь лайнера.

Поняв, что бороться с «бесом дальних странствий», обуявшим Нину, она не в силах, Полина Никитична увезла дочь на родину, в Наташин, к бабке. Перемена мест в иных случаях лучшее лекарство. Но, увы, даже это «лекарство» не подействовало. Нина меньше всего думала об ученье и больше всего о путешествиях. Тогда повлиять на Гончаренко, отвлечь ее от пустых затей и приобщить к активным пионерским делам совет отряда шестого класса «Б» поручил самому авторитетному из своих членов – председателю совета отряда и командиру батальона юнармейцев Спартаку Журавлеву.

И вот раз после уроков командир Спартак начал осаду. Тоном, не допускающим возражений, но не глядя почему-то на девочку, он попросил Нину Гончаренко «задержаться для одного разговора». «Журавли» с напряженным вниманием следили за начавшимся поединком своего командира со строптивой ученицей.

– Ах, рыцарь, – томно вздохнула Нина Гончаренко, – одними баснями сыт не будешь.

Командир Спартак не полез в карман за словом. Он полез в портфель. И не за словом, а за бутербродом. Достал и предложил Нине.

Глаза у «журавлей» злорадно загорелись: «Что, съела?» Но Нина не смутилась. Поблагодарила командира Спартака за находчивость, но от бутерброда отказалась.

– Чего же ты хочешь? – спросил Спартак.

– Чтобы вы, рыцарь, проводили меня домой, – сказала Нина, мило улыбаясь. – И по дороге изложили свою точку зрения на мое поведение.

Командир Спартак вспыхнул.

«Журавли» онемели.

– Пожалуйста, – после мгновенного замешательства сказал Спартак, подмигнув «журавлям», и в знак того, что будет бороться до победы, незаметно для Нины сжал кулак.

Впрочем, Нина и не смотрела. Она рассеянно запихивала в портфель тетради и книги. Потом, в дверях уже, сунула его опешившему Спартаку и, гибкая, как лозинка, пошла впереди, поправляя на ходу шапочку. Мальчики возмутились, девочки понимающе переглянулись и вздохнули: командир Спартак у всех у них пользовался авторитетом.

В тот день в Наташине лег первый снег, и разумеется, «и человек, и зверь, и птица» поспешили оставить на нем свои следы-автографы.

Самыми любопытными были следы, что тянулись от школы к дому Нины Гончаренко. Сперва они тянулись двумя парами параллельных цепочек. Потом пары разошлись, снова сблизились, и вдруг из двух пар их стало полторы! Как будто кто-то из идущих ради забавы стал прыгать на одной ножке.

Увы, не ради забавы. И не «кто-то», а командир Спартак. Это его следы то сходились со следами Нины Гончаренко, то тянулись параллельно с ними. И вдруг Нина Гончаренко попросила командира Спартака взять ее под руку. Потом, когда командир Спартак размышлял о случившемся, его всегда охватывал жгучий стыд: под ручку с девчонкой! Но в тот миг, когда Нина Гончаренко велела ему сделать это, он до того растерялся, что… поступил так, как она велела. И тут же, равняя свой шаг с Нининым, угодил ногой в лужу, предательски припорошенную снегом. Дальше до самого Нининого дома он, подгоняемый смехом своей спутницы, скакал на одной ножке, скакал, вторя Нининому смеху, хотя в душе и проклинал себя за неловкость. На крылечке он наскоро переобулся, выжал носок и убежал, отказавшись войти в дом.

На следующий день утром Нина Гончаренко первой пришла в школу. Не только не опоздала, как обычно, а пришла первой, раньше всех! Но и это было лишь начало последовавших затем удивительных событий.

Урок математики Надежда Егоровна, классный руководитель, начала с того, что попросила поднять руки тех, кто не выполнил домашнего задания. Этим педагогическим приемом она убивала сразу двух зайцев: во-первых, воспитывала честность – «не сделал – сознайся», во-вторых, прилежание. Не у всякого хватит нахальства встать и во всеуслышание заявить, что он лодырь! Поэтому лучше уж выполнить задание, чем потом казниться признанием в лености. У Нины Гончаренко этого «нахальства» хватало. И стоило, бывало, Надежде Егоровне рот открыть, чтобы задать классу коварный вопрос, как Гончаренко тут же вытягивала руку… Но на этот раз она даже не шелохнулась.

Надежда Егоровна недоверчиво улыбнулась. Одернула строгую черную блузку и сказала не без иронии:

– Можно подумать… подумать, – подчеркнула она, – что Гончаренко тоже выполнила домашнее задание…

Нина Гончаренко встала.

– Да, – сказала она без обычного кривлянья, – выполнила.

Это было как гром среди ясного неба. Класс замер.

– Очень хорошо, – растерялась учительница, – иди к доске.

Нина вышла и, сверяясь с тетрадкой, написала на доске алгебраическое уравнение. Стала решать и – решила! Класс ахнул. Командир Спартак побледнел: страшный договор начинал действовать. Вчера он долго – так долго, что в конце концов потерял веру в достижение цели, – уговаривал Нину исправиться. Нина только прыскала или книжно острила: «О рыцарь, вы меня утомляете». И вдруг, сразу посерьезнев, вперила черные, как смородинки, глаза в проклюнувшиеся на небе звезды и сказала:

– Хорошо, я согласна, только поклянись…

– В чем? – опешил командир Спартак.

– В том, что убежишь со мной на дрейфующую льдину. Я уже все продумала. Мы выдадим себя за детей командира станции СП-75 и… – Она с надеждой посмотрела на Спартака. – Ну?

Это было так фантастично, так похоже на розыгрыш, что командир Спартак с ходу решил включиться в игру.

– Клянусь, – сказал он и, с трудом сохраняя серьезность, отдал салют.

Ах как опрометчиво он поступил, поспешив с клятвой! Сумасшедшая девчонка, оказывается, и не думала шутить. Она уже начала перевоспитываться. Пример тому – домашнее задание. Что-то будет дальше?

А дальше было следующее. На перемене Нина Гончаренко подошла к Спартаку и потребовала, чтобы совет отряда дал ей самое трудное пионерское поручение. Самым трудным была военизированная эстафета, к которой готовились юнармейцы. И Нину Гончаренко включили в команду пластунов.

Вот тут-то она себя и показала. Эстафета была комбинированная. На пересеченной местности соревновались «журавли» и «цапли» – лыжники, пластуны и стрелки. Лыжники бежали, пластуны ползли, стрелки, достигнув огневого рубежа, стреляли. Эстафетной палочкой была малокалиберная винтовка, переходившая из рук в руки и на финише поражавшая мишень. Стрелком в команде «журавлей» был Аника-воин. Нина Гончаренко по-пластунски переползла через снежное поле и вручила винтовку Аникину. «Воин» взял ее наизготовку и кинулся в атаку на воображаемого врага. Вдруг он дико вскрикнул и, выронив винтовку, упал в снег. Нина Гончаренко опрометью кинулась к поверженному «воину».

– Ой!.. – растеряв мужество, вопил «воин». – Больно!.. – и катался в припадке отчаяния по снегу.

Из всех конечностей у него не действовала только одна – правая нога, и Нина, дочь хирурга, сразу определила – вывих! Вправить ногу она сумеет, но где взять силы? Нина соображала быстро. Зажала ногу «контуженого» двумя своими и резко рванула… Ого, как он вскрикнул, Аника-воин! Вскрикнул и сразу онемел от изумления: боли не было. Он поднял голову, чтобы поблагодарить Нину, но той уже и след простыл. С винтовкой наперевес она мчалась к финишу. Обогнала опередившую Анику-воина «цаплю», первой достигла финиша и все пять пуль послала в «яблочко». Отстрелялась, вернулась к Анике-воину и, взвалив на спину, потащила, как учили в «красном кресте» «Зарницы», в полевой госпиталь…

Спартак Журавлев был справедливым командиром. Узнав о случившемся, он построил батальон, велел Нине Гончаренко выйти из строя и всем рассказал о том, что было. Потом добавил:

– У нас еще нет комиссара. Предлагаю на эту должность назначить Нину Гончаренко.

Даже девочки после того, что случилось, не могли заподозрить командира Спартака в пристрастии. И только одна из них, пожелавшая остаться неизвестной, выразила свое возмущение на школьном заборе в алгебраическом уравнении: «С + Н = Л».

Командир Спартак сам видел издали, что это сделала девочка. Но догонять не стал. Зачем? Будешь злиться – задразнят…

ЧЕРНЯК И ЕГО ВНУК ТАРАС

Я вооружаюсь подзорной трубой и смотрю.

Вот в одном окне, забранном легкой решеткой, я вижу узколицего, с залысинами и нищим на растительность черепом, Федора Андреевича Черняка, по-уличному Чернягу.

Федор Андреевич быстро, как лиса в клетке, снует по комнате, и решетка на окне лишь усиливает сравнение Черняги с этой хищницей. Он и есть хищник, Федор Андреевич Черняк. Когда учился, водил дружбу только с теми, кто мог быть ему полезен. Окончил школу, потом курсы счетоводов, стал работать в райисполкоме, но не столько дело делал, сколько принюхивался к тому, где и чем можно разжиться. И разживался, обхаживая тех, кто ему мог быть полезен. Однако стоило «полезному» потерять служебное место и связанный с этим местом доход, Черняга вдруг «терял» его адрес и «забывал» телефон. Встретившись невзначай, спохватывался, записывал то и другое, чтобы тут же «забыть» и «потерять». С теми, кто ему ничем не мог уже быть полезен, Черняга не водился. И еще одно, с самого детства, взял он за правило: «двое дерутся – третий не мешай». Черняга никогда никому не мешал драться, никогда никому не помогал добиваться победы, но первым спешил поздравить того, кто брал верх. Ведь победителю, при случае, всегда можно было напомнить об этом и чем-нибудь поживиться от него.

«Моя полоса нейтральная», – любил он похваляться в домашнем кругу, забывая, что даже в мальчишеских схватках тем, кто держится в стороне, не всегда это проходит даром. Те, что дерутся между собой, лупят их подчас больней, чем друг друга. «А, нейтралитет Держите? Ждете, чья возьмет? Нате же вам…»

Первую трещину нейтралитет Федора Андреевича дал, когда он еще работал в финансовом отделе райисполкома. Борющимися сторонами были проныра Харчин – человек-змея с гибкой, как у змеи, талией и маленькой змеиной головкой, – ведавший дровяным складом, и государство. Конечно, проныре Харчину не под силу было победить государство и даже причинить ему сколько-нибудь заметный ущерб, но ведь и комар мал, а укусит – большой не стерпит.

Почувствовав укусы проныры Харчина, государство не стерпело и прихлопнуло его, как комара. А прихлопнув, поинтересовалось, с кем он делил добычу, обворовывая на дровах государство? Комары, они ведь чаще тучами нападают.

И вот однажды Федору Андреевичу Черняку стало известно, что и он может быть привлечен по делу Харчина-проныры. Какой-то дотошный следователь раскопал акт ревизии дровяного склада, подписанный фининспектором Черняком. Из этого акта явствовало, что если завскладом Харчина и можно было в чем-нибудь упрекнуть, то разве что… в беззаботном отношении к своему здоровью. Расход энергии, которую Харчин отдавал работе, нимало не восполнялся его скромным личным доходом. На деле, как доказал следователь, все было наоборот. Торгуя утаенным от государства дефицитным в ту пору топливом, Харчин здорово нагрел на нем руки.

Первой мыслью Черняка было: «Знал, но не брал». На том он и решил стоять. Потому что отказаться от первого ему было не менее трудно, как суду доказать второе: брал Черняга с глазу на глаз, без свидетелей.

Однако, когда Федора Андреевича вызвали к следователю, он переменил свое намерение. Накануне Харчину, сидевшему в тюрьме, удалось снестись с Чернягой и через верного человека передать, чтобы он, Черняга, ни в чем не сознавался: ни в том, что знал, ни в том, что брал. Конечно, не ради самого Черняги старался жулик Харчин, а ради себя. Знал: «за компанию» дают больше.

Черняга ни в чем не признался, и ему ничего не было.

Войну Федор Андреевич встретил начальником финансового отдела райисполкома. И тут его нейтралитет дал вторую трещину. На этот раз борющимися сторонами, уже не в переносном, а в прямом смысле, были его родина СССР и фашистская Германия. Но что ему, Черняге, было до Родины! Пока кормили, пока поили, пока он мог ловчить, выгадывая без заслуг то, чего у других, с заслугами, не было, Родина была ему матерью. Но вот она попала в беду, и неизвестно еще, то ли выстоит, то ли нет. По крайней мере, ему, Черняку, неизвестно. А поэтому от попавшей в беду Родины-матери лучше всего держаться подальше. В конце концов, своя рубашка ближе к телу. Полезешь за Родину-мать в драку, не то что без рубашки, без головы можешь остаться.

И Федор Андреевич решил выждать. Пережить драку где-нибудь в укромном местечке. Как быть потом – видно будет. К тому, кто победит, он сумеет подладиться.

И в ночь перед эвакуацией, набив рюкзак кое-каким барахлишком, а все остальное неправедно нажитое доверив земле, Федор Андреевич подался за Десну, надеясь укрыться в Залесье, лесном краю, у дальней родни.

Только что прошел дождь, но небо уже очистилось. Звезды сверкали как умытые. Месяц смотрел, вылупив бельмо. Земля под ногами чавкала, как обжора. На западе сыто урчал сын войны – артиллерийский гром. На востоке ему добродушно отзывался другой – сын грозы. Коварная доброта звуков не обманывала Черняка. Он по слуху определил – гроза с той и другой стороны не стихает, а разыгрывается, приближаясь. Где же та середина, чтобы проскользнуть и выйти сухим из воды?

– Стой! – в лицо ударил свет фонарика.

Руки у Черняги повисли, как плети. Губы задрожали, как у зайца: «Кто это, враг, дезертир, обирала?» Ночь ответила хохотом:

– Начфин… Ха-ха-ха… Испугался?

Тот, кто спросил об этом, хотел ободрить начфина, но Черняга, услышав знакомый голос, впал в отчаяние. Пути в Залесье были отрезаны.

Голос подошел ближе.

– Почему не той дорогой?

Он знал, о чем спрашивал. Явка была назначена у старой мельницы, на «городском» берегу Десны, а начфин Черняк очутился вдруг на «деревенском».

– А я… это… – заюлил Черняга, – сперва сюда, по мосту, а потом обратно, бродом, к мельнице.

– Для конспирации, значит, – усмехнулся голос, не очень сердясь и по-своему понимая Черняка: сперва вступил в партизаны, а как до дела дошло, струсил…

Он мог понимать это, старый чекист-подпольщик, военком Пасынок, которому принадлежал голос. Скольких еще в гражданскую приучил смотреть в лицо смерти. Приучит и этого. Вакансий для трусов в партизанском отряде, где он комиссаром, нет и не будет.

– Ну что ж, – сказал Пасынок, – пошли бродом, разведаем подступы к родному городу.

Так Федор Черняк стал партизаном Великой Отечественной войны. Стать-то стал, а быть не был. Сбежал, как только представился удобный случай, и, пока властвовали фашисты, какое-то время отсиживался в ожидании, чья возьмет, в подполье у дальней залесской родни. Да не отсиделся. Проныра Харчин, бежавший из тюрьмы и ставший бургомистром Наташина, нашел его и – долг платежом красен – заставил служить «новому порядку». Обо всем этом Федор Черняк сам рассказал на допросе. Но до этого допроса сколько времени прошло – годы! И все эти годы, до самого последнего дня, Черняга ходил в «народных мстителях» и, занимая почетные места в президиумах собраний и слетов, потрясал воображение слушателей своими невероятными, совершенными в одиночку подвигами. Он смело врал, потому что кто же уличит партизана-одиночку, если он одиночка? И еще потому смело врал, что один подвиг, самый невероятный, совершил на глазах у всех: помог майору Орлу, ныне полковнику в отставке и почетному гражданину города, взять Наташин.

Майор-десантник Орел ворвался в город на танке, преследуя отступающих немцев. Ворвался, форсировав мост, который фашисты в суматохе не успели взорвать. Но на «городском» берегу Десны он встретил плотный огневой заслон. Пехотный десант как ветром сдуло с танка. Да и танк вдруг, как собачонка, закрутился на одном месте, ловя собственный хвост. Снаряд, выпущенный фашистским орудием, угодил танку в гусеницу. Майор с экипажем выбрались из горящего танка и присоединились к пехотинцам, зарывшимся в снег. Но все равно их темные фигурки на белом снегу были отличными мишенями. Майор чертыхнулся, вспомнив, как решительно отказались десантники от маскировочных халатов. «В город в юбках? Ни за что!» И он еще так легко уступил им. Пижоны проклятые! Вот и лежат теперь… А могли бы замаскироваться… Что делать? Спасение только в движении.

– За мной! – крикнул маленький юркий майор и, грозя врагу пистолетом, согнувшись, кинулся вперед.

Солдаты вскочили и тут же как подкошенные попадали в снег. С обгоревшей колоколенки, торчавшей посреди площади, ударил пулемет.

Вдруг пулемет замолк. «Заело», – злорадно подумал майор, собираясь снова поднять десант в атаку, как вдруг пулемет снова ожил. И в ту же минуту среди фашистов, преграждавших путь десанту, раздались дикие вопли и проклятья. Майор поднял голову и глазам своим не поверил: немецкий пулемет бил по немцам!

– Вперед, за мной!..

Десантники неумолимо надвигались на фашистов. И враг дрогнул, побежал, преследуемый огнем русских автоматов и немецкого пулемета.

…Майор первым взлетел на колоколенку. Возле пулемета валялся фашист с проломленным черепом, а за пулеметом, все еще целясь, но уже не стреляя – немцев и след простыл! – лежал худой, горбоносый, во всем поношенном, волосатый дед. Увидев майора, дед встал и молодым голосом представился:

– Черняк… Федор… Партизан…

С тех пор сколько воды в Десне утекло… Федор Черняк знаменитая в Наташине личность, партизан здешних мест, непременный участник всех пионерских слетов и торжественных сборов. Дом его – не дом, а не поймешь что: сразу и бакалейная лавка, и промтоварный магазин. Бывший начфин давно уже на пенсии – не по возрасту, «по партизанским ранам», – но его трудовой деятельности могли позавидовать молодые и здоровые. Только вот «деятельность» эта приносит пользу не всем, а всего-навсего одному человеку – самому Черняге. В городе его, хоть он и «заслуженный», недолюбливают: за нелюдимость, за скопидомство, за решетки на окнах (это на втором-то этаже!), но виду не подают из уважения к былым заслугам. А полковник Орел, поселившийся в городе после войны, и заслуг не уважает: вслух ругает за то, за что все остальные презирают молча. Вот он, Орел, маленький, лысый, с буклями седых волос у висков, копается в саду. Но стоит ему завидеть кого-нибудь, Орел взлетает на стремянку и зазывает из-за забора прохожего. Я знаю зачем. Сам не раз отзывался на призыв. У Дмитрия Семеновича вышло курево. Конечно, папиросы только предлог. Попавшись на удочку и угостив Орла, прохожий может смело забыть о том, куда шел. Дмитрий Семенович не отпустит его, пока не выговорится.

Случается, правда, что у прохожих не оказывается папирос. Орел и тут не теряется. С озабоченным видом он осведомляется у прохожего, чем тот подкармливает по весне клубнику. Прохожий задумывается, но ни единого слова так и не успевает вымолвить. Орел сам разражается речью на эту тему. И пока прохожий слушает, Орел успевает выдымить две-три папиросы из собственного запаса, начисто забыв о том, что только что просил закурить.

Впрочем, на Орла не обижаются. Его все любят – за общительность, за то, что любой обиженный или невинно наказанный найдет у него заступничество. Но с «виной» к Орлу лучше не суйся: у «депутата без мандата», как зовет его улица, он не найдет ни оправдания, ни поддержки. За одним исключением: если правонарушитель – ребенок. В отношении остальных исключения не бывает. Никакие заслуги – ни те, что предшествовали преступлению, ни те, что следовали за ним, – не оправдывали в глазах Орла того, кто его совершил. «Закон – генерал, как он велит, так тому и быть», – поучал Орел тех, кто пытался с его, Орла, помощью сыграть с законом в прятки, чтобы потом, если удастся скрыть концы в воду, усмешливо гордиться перед себе подобными: «Не пойман – не вор».

Орел сам помогал закону ловить таких.

Я перевожу взгляд дальше и вижу бегущего по улице мальчишку – Тарас, внук Черняги. Не узнать его нельзя. Да и сказать, что он «бежит», тоже нельзя. Точнее, спешит, подпрыгивая на одной ноге, помогая себе костылем. По этому костылю я и узнаю Тараса. Когда-то, живя у отца в Туле, он, гоняясь на коньках за машинами, попал под трамвай, и ему по самую щиколотку ампутировали ногу. Несчастье озлобило мальчика, и отец с матерью, отчаявшись справиться с ним да и пользуясь предлогом, чтобы сбыть с рук отбившееся от этих самых рук дитя, отправили его к деду, в Наташин, где жизнь и потише, и вся на виду. Так что проказнику Тарасу от зоркого дедова взгляда никуда не деться.

Тарасовы мама и папа были «современные» родители и полагали, что воспитание детей давно пора передать в школы с продленным… нет, нет, не днем, а… годом. И пусть школа обучает и воспитывает детей весь год, включая каникулы. Как вам это понравится? По-моему, некоторым родителям надо бы снова стать маленькими, чтобы вспомнить, как они сами нуждались в папах и мамах, не правда ли?

Дед Черняк сам привез внука Тараса в Наташин. Осенью внук пошел в школу и с прошлого года стал учеником и грозой пятого класса «Б». Имя Тараса склонялось на всех педагогических советах и пионерских сборах, потому что его костыль, в отличие от его языка, никогда не оставался без дела. Язык на уроках, когда требовалось отвечать, молчал, зато костыль на переменах действовал куда энергичней. Скорый на расправу, Тарас «костылял» им правого и виноватого.

«Костыль проклятый», – шипели обиженные, не очень повышая голос. Услышит – еще добавит.

Другого на месте Тараса давно бы выставили из школы, но Тарас, как заноза, держался прочно. Его держал авторитет деда-партизана и собственная травма.

Знала или не знала все о Тарасе старшая вожатая Зоя Алексеева, когда год спустя приняла дружину? Впоследствии, когда я спрашивал ее об этом, Зоя Алексеева отвечала улыбкой – лучший способ увильнуть от «да» и «нет».

Знакомство с грозой пятого класса «Б» состоялось на батальонном смотре.

Построив ребят, командир Спартак отдал салют и доложил:

– Товарищ старшая вожатая, батальон к смотру готов.

Но старшая вожатая не смотрела на него. Она смотрела на Тараса, корчившего рожи юнармейцам. Она смотрела долго, пока Тарас наконец не ощутил на себе ее взгляда. Смешался, покраснел, язвительно усмехнувшись, отвернулся.

То, что за этим последовало, повергло всех в недоумение.

– Юнармеец Черняк, – громким, с хрипотцой, голосом крикнула старшая вожатая, – стань в строй!

«Что? Что? Что?» – прошелестело в строю.

Тарас, побледнев, резко обернулся: «Дура она, что ли? Я, во-первых, не юнармеец, а во-вторых…»

Командир Спартак все еще стоял с салютом. Наконец опустил руку, подошел к вожатой и что-то шепнул на ухо, скосив глаза на Тараса.

– Знаю, – не меняя тона, крикнула вожатая. – Юнармеец Черняк, батальон ждет!

Тарас затравленно посмотрел на вожатую. Ах так… Загонять хочет?.. Ладно, он встанет в строй… Он пойдет вместе со всеми… Пойдет… Почему не пойти? Синие Тарасовы глаза зло сверкнули. «Туда» – пойдет, а назад… Назад она его сама потащит, когда он, обессиленный, упадет где-нибудь по дороге.

Тарас, ковыляя, стал в строй.

– Смирно! – скомандовал командир Спартак. – Равнение на середину! – и повторил свой рапорт.

Старшая вожатая прошла вдоль строя. Остановилась и скомандовала:

– Летописец батальона, три шага вперед, марш!

Батальон заулыбался. Но вовсе не потому, что нашел в словах старшей вожатой неточности, нет, строевые команды она знала будь здоров! Но не мешало бы ей знать и другое – что летописца в батальоне отродясь не было.

Аника-воин первым не выдержал.

– Его нет! – крикнул он, потешаясь над попавшей впросак вожатой.

– Где же он? – не меняя тона, спросила старшая вожатая.

– А не было! – крикнул Аника-воин, продолжая веселиться.

– Очень жаль, – сказала Зоя Алексеева, с упреком посмотрев на командира Спартака. – Разве не интересно то, что мы делаем?

Вопрос был обращен ко всем, и батальон вразнобой ответил:

– Ин-те-рес-но!

Старшая вожатая подняла руку:

– Предлагаю летописцем батальона назначить Тараса Черняка. Кто против?

У всех, по кому прогулялся костыль Тараса, зачесались спины. Но травма и авторитет деда и на этот раз выручили внука партизана. Против не было никого.

– Летописцем батальона назначается Тарас Черняк, – сказала Зоя Алексеева и, пошептавшись с командиром Спартаком, добавила: – Пребывание в строю необязательно.

Голос командира Спартака взвился, как ракета.

– Батальон, на-право! На стрельбище шагом марш! – крикнул он и, увидев, что Тарас не вышел из строя, скомандовал передним: – Реже шаг…

Я смотрю в трубу на бывшего «грозу» пятого класса «Б» и замечаю в руке Тараса предмет. Вглядываюсь и узнаю в «предмете» тетрадь в черном клеенчатом переплете. На лице Тараса тревога. И одет он как-то странно, точнее, полуодет. Одну руку засунул в рукав куртки, другую не успел. Так и на улицу выбежал. Бежит и поминутно оглядывается. Собак, что ли, опасается? Так городские собаки сами боятся Тараса. Нет, тут что-то другое. Уж не от деда ли убежал? Дед Черняк, слышно, не очень обрадовался, когда узнал, что внука чуть не насильно «забрили» в юнармейцы. (Кстати, Тарас, подражая Спартаку, в тот же день обрил голову.) По этому поводу у старшей вожатой Зои Алексеевой был с дедом Черняком особый разговор. Дед пришел в школу с жалобой.

– «Зарница», – сказала старшая вожатая, – отвлекает детей от всего плохого.

– Ну для этого у нас свой агитатор имеется, – нахмурился дед Черняк, – похлеще «Зарницы» действует.

– Это какой же? – насторожилась Зоя.

– Кожаный. – Дед Черняк щелкнул по солдатскому ремню, которым был подпоясан. – И отвлекает и увлекает.

Вожатая вспыхнула и, с трудом сдержавшись, поинтересовалась, каким же таким делом с помощью «кожаного агитатора» дед Черняк думает увлечь внука Тараса.

– Сапожным, – оборвал дед и ушел не простившись.

Старшая вожатая по-мальчишески свистнула: вон оно что! Ход рассуждений деда Черняка был для нее ясен. Внук – калека, учится – из рук вон, значит, одна дорога – в холодные сапожники. По-житейски Зоя понимала деда, но не оправдывала – зачем же перед мальчишкой-пятиклассником закрывать другие дороги в жизни? Ну а в том, что дед Черняк может выучить внука Тараса «на сапожника», старшая вожатая нисколько не сомневалась. Все знали, и она не хуже других, что Черняга «сапожных дел первый мастер». В партизанах – когда успел только? – научился.

Я перевожу подзорную трубу на дом, где живет Черняга, проникаю взглядом за решетку дедова окна и, пораженный, замираю без движения, чтобы не сместился фокус. Дед как смерч носится по комнате. Закрывает и открывает дверцы шкафа. Выдвигает и задвигает ящики письменного стола. Расшвыривает подушки. Ныряет под кровать. Выныривает и замирает в позе человека, перед которым вдруг разверзлась пропасть. Глаза у него выпучены. Рот перекошен. Постояв в раздумье, Черняга вдруг срывается с места и выбегает из комнаты. Больше я его не вижу. А Тараса? Тараса вижу. Он все ближе, ближе. Взгляд устремлен на нас, стоящих на вышке, и по этому горящему Тарасову взгляду нетрудно догадаться о цели, которой он спешит достигнуть. Эта цель – НП «Зарницы». Но ведь он не знает пароля. А без пароля попасть на вышку труднее, чем птице взлететь без крыльев. Командир Спартак тоже видит своего летописца. В глазах у него недоумение: Тарас сегодня не в наряде, а торопится так, будто на дежурство опаздывает. Что делать? Он вопросительно смотрит на меня. Я догадываюсь: молча спрашивает разрешения нарушить правило. Я так же молча киваю в ответ.

Спартак снимает трубку.

– Пропустить, – распоряжается он.

Железная башня – ступеньки веером – глухо гудит. Это Тарас, бодая железо костылем, поднимается на веранду. Остановился, запыхавшись. Шумно дышит. Мы ждем, наклонившись над люком.

– Эй, нашел чего… – кричит снизу Тарас. Голосок будь здоров – иерихонская труба!

– Чего нашел? – строго, не теряя командирского спокойствия, отвечает командир Спартак.

– След… – продолжая прерванное восхождение, бросает вверх Тарас. – Мазая…

Говорят, при звуке иерихонской трубы рушились башни. Не знаю, верно ли это, а вот то, что мы – командир Спартак и я, – услышав сообщение Тараса, сами не обрушились с башни, на которой стояли, можно объяснить лишь чудом, или, по крайней мере, тем, что мы вовремя ухватились за поручни. Напасть на след легендарного Мазая? Нет, это слишком невероятно, просто потрясающе!..

ТАЙНА «СУДА МАЗАЯ»

Когда фашисты во время войны заняли Наташин, в его окрестностях появился странный партизанский отряд. О его существовании немцы узнали так. Они устроили собрание городской интеллигенции. Пришло не густо: глухой Тимофеич, школьный сторож, тетя Паша, почтальон, поп Рождественский и еще человека три-четыре, имена которых в памяти наташинцев не сохранились.

Бургомистр Харчин – человек-змея – рассвирепел. По его сведениям, в городе были и настоящие интеллигенты. Однако вот из «настоящих» никто не пожаловал, хотя в приглашении именно так и было написано: «Вас просят пожаловать…» Тогда Харчин послал за ними полицаев.