Текст книги " Журавли и цапли . Повести и рассказы"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Яма

Как-то раз – впрочем, это было всякий раз, когда кончались уроки, – по шпалам домой шли два мальчика. Почему по шпалам, когда рядом, вдоль пути, бежала отличная тропинка? Да так уж, по привычке. Кто при железной дороге живет, тот даже пешком по железной дороге путешествует. Опасно? Конечно, поезд невзначай наскочить может. Но, странно, шоферам почему-то кажется, что если они шоферы, то автомобилей им бояться нечего. То же самое думают о поездах железнодорожники.

Ну а так как оба мальчика принадлежали к семье последних, то и они так же думали и всем путепроводам на свете предпочитали железные. Ясно? Теперь – дальше.

Мальчики были разные. Леня – толстый и большеголовый, отчего школьная фуражка на нем сидела, как наперсток на арбузе; Витя, наоборот, – тощий и узколицый, отчего школьная фуражка его поминутно сползала на глаза, и он щелчком возвращал ее обратно.

Светило солнце. В небе, как дирижабль на приколе, висело одинокое облако. Деревья, утомленные богатыри, дремали, не шелохнувшись, уставив в небо пики стволов. Ни шороха, ни звука… Только слышно, как комары, безумные музыканты, налетая неведомо откуда, рвут над ухом струны.

И это было все, что нарушало жаркую окрестную тишину. Это да еще шлепки, которыми награждали себя Леня и Витя, когда комары от музыкальных упражнений переходили к исполнению своих прямых обязанностей.

Но этих звуков природе явно не хватало, и она родила еще один, тревожный. Источником его стал Витя, шагавший впереди.

– Ленька… Смотри… Что это, а?.. – испуганно крикнул он и остановился.

Леня догнал друга и, разглядев то, на что указывал Витя, удивленно свистнул. Именно удивленно, а не испуганно. Потом, когда опасность дошла до его сознания, он тоже испугался. Но это потом. А в ту минуту, когда он увидел ее, эту яму, он просто удивился. Яма и рельсы над нею, как струны над розеткой в гитаре. Рельсы вместе со шпалами… Это было так нелепо, неправдоподобно, что он не только свистнул от удивления, но и еще как-то странно засмеялся, как смеялся бы над человеком, стоящим на голове посреди людной улицы. Но смех замер у него на губах, едва он осознал грозящую опасность: яма… Рельсы над ямой… поезд… Сердце у него отчаянно забилось: что де-лать? что де-лать? что делать?.. Витя! Может быть, он знает? Леня беспомощно оглянулся и – глазам своим не поверил, увидев улепетывающего друга. «Струсил? Не может быть…»

Этого и не было. Витя, он сам потом об этом рассказывал, не струсил, нет. Просто он раньше Лени осознал опасность и, не полагаясь на свои силы, кинулся назад, на станцию, в школу, за помощью. И хотя многие потом упрекали его за это («Струсил, струсил, струсил…»), сам Витя не осуждал себя, нет. А за что? За то, что кинулся за помощью? Да, конечно, не будь Лени, могло случиться ужасное – катастрофа! Но ведь Леня был. И он, Витя, учел это, кинувшись за помощью…

Учел. Ничего он не учел. Встретился лицом с настоящей, а не воображаемой опасностью и не принял боя, побежал звать на помощь.

А Леня? Леня, если честно, сперва хотел последовать за другом. Завопит трус: «А-а-а…», задаст стрекача, и полроты, если в роте необстрелянные новички, – за ним.

К счастью, Леня принадлежал ко второй половине роты, к той, что если и бежит, то только вперед, на врага.

Вот он враг – яма. Разинула пасть. А он? Что он может один, маленький и беспомощный?

Леня заревел. И оттого, что заревел, стал вдруг лучше соображать. Мысли, как молнии, засверкали в голове и высветили спасение. Леня сорвал с шеи красный галстук и, размахивая им, как флагом, побежал, до боли в глазах выглядывая поезд и до боли в сердце опасаясь его увидеть. Но поезда не было, и это радовало Леню. Хорошо, что нет. Хорошо… Чем больше он пробежит, тем лучше.

Леня бежал, размахивая галстуком и захлебываясь криком. Потом вдруг спохватился: зачем кричит? Разве поезд его услышит? Не услышит, хоть лопни от крика. А увидеть? Увидеть его с поезда могут? Леня и в этом усомнился. Маленький, могут и не заметить. А надо, чего бы это ни стоило, надо, чтобы заметили. Иначе…

О том, что будет «иначе», Лене не хотелось думать, и он бежал и бежал, жалея, что не может поджечь себя и хотя бы этим привлечь внимание машиниста. Поджечь себя… В этой нелепой мысли было что-то нужное… Но что, что? Ага, есть! Леня остановился и, тяжело дыша, стал ощупывать себя. Может, хотел убедиться, что не рассыпался по дороге? Не то. Искал зажигалку, которой, тайком от учителей, удивлял одноклассников. Интересная вещь. Брат-моряк из-за границы привез. Вроде пистолетика. Но стреляет не пулями, а огоньком. Огонек! Вот что ему сейчас нужно. Огонек и стог сена. То и другое вместе. Вот он, огонек, зажигалка-пистолетик. А вот и стог сена справа от полотна, царь-колоколом. Молчишь, безъязыкий? Сейчас загудишь. От огня.

И Леня, подгоняемый отчаянием (не успеет!), стал охапками таскать сено на рельсы.

Натаскал. Поджег. Отпрянул… Хорошо горит, гудит, как колокол. Жаль, быстро горит. А быстро нельзя. Может сгореть до поезда. Ничего, у него в запасе еще стог, вон там, слева от полотна. А чтобы сено небыстро горело, он в огонь травы подбросит.

Так и сделал. От травы – дым столбом. Давай, дым, кричи поезду «стой!»..

И поезд услышал. Леня даже не заметил, как он подошел. Тащил охапку травы и вдруг увидел: он тут! Стоит целый и невредимый, вагоны, как крашеные яйца, один к другому, и от поезда к нему бежит человек – не человек, человечище, великан-машинист. Подбежал, навис над Леней, как гора, злой:

– Ты что это, а?

Лене бы испугаться, прибьет еще, не разобравшись, но он даже не подумал об этом. Схватил машиниста за руку и как безумный потащил за собой, приговаривая:

– Там… Яма…

И вот он уже над ямой, человек-гора. Смотрит, и губы у него, большого, начинают дрожать. Побелели даже. Да и есть отчего. Машинист встал, огромный, сгреб Леню и трижды поцеловал.

Леня удивился: был человек-машинист белым, и вдруг стал черным. Осмотрел себя и понял – от него стал черным. Сам он, с ног до головы, черен от огня и дыма. Ладно, пусть. Дома отмоется. Не до себя сейчас. Как с ямой быть?

– Вот что, герой, – услышал он голос машиниста, – беги на станцию и… Постой, не надо уже…

Леня оглянулся и как-то сразу заметил, что все вокруг пришло в движение. Облачко-дирижабль, сорвавшись с места, весело поплыло куда-то. Деревья-богатыри, грозя кому-то, затрясли пиками стволов. Со стороны станции к месту происшествия бежали люди. Впереди… да, впереди – он узнал его сразу по школьной фуражке, которая то и дело сползала на глаза, – бежал Витя.

Эхо Петрова лога

В детстве у каждого из нас было свое эхо. Нет, не совсем так. У каждого из нас был позывной, на который отзывалось эхо. У меня – паровоз, у Вани, мальчика с рыжим ухом, – веснушки почему-то особенно густо высыпали у него на левом ухе, – автомобиль, у причесанного Вити, всегда мечтавшего о малосбыточном, – самолет. Своим происхождением наши позывные были обязаны профессиям наших отцов: моего – машиниста и Ваниного – шофера. Витин позывной ничего общего не имел с тем, чем занимался его родитель. Он был парикмахер и испытывал на сыне новые прически. Витя всегда задавался перед нами этими своими прическами. Мы втайне завидовали ему, но виду не подавали, наоборот, высмеивали как могли. И доводили Витю до того, что он сам начинал презирать папины прически. Вот тогда назло нам он и выбрал себе позывной – самолет. Это, конечно, было смело, но мы простили Вите его позывной. Почему? Потому что не верили в то, что причесанный Витя когда-нибудь станет летчиком. Скорее петухи научатся нести яйца… Слишком необыкновенным, по нашим понятиям, надо было быть, чтобы стать летчиком! А в Вите все было очень-очень обыкновенным. Все, кроме прически.

Что касается нас, меня и Вани, то мы претендовали на малое, но зато уж отстаивали это малое как могли, на кулаках доказывали превосходство своих будущих профессий.

А теперь о наших эхо.

Утром за столом, энергично почавкав и пожевав для вида того-другого, мы вдруг, будто вспомнив что, испуганно ахали и опрометью кидались к двери. И пока потрясенные родители молча переговаривались взглядами, недоумевая, что такого ужасного мог вспомнить их сын, – след этого сына успевал давно простыть.

Задами садов и огородов мы пробирались к лесу и, войдя в него, тревожно замирали: в лесу человеку всегда почему-то жутковато. Потом, подбадривая друг друга локтями, шли дальше.

Оранжевым петухом у сосны на насесте дремало солнце. Удалой танцор-ветерок ходил вприсядку по выжженной солнцем полянке, и было видно, как у него из-под каблуков вихрем взлетали лесные соринки. По-куражась, ветерок уходил спать в чащу и замирал. А мы шли, и лес вдруг расступался и открывал нам свою главную тайну – Петров лог, узкое лесное ущелье по обе стороны которого, как на террасах, росли деревья.

В этом логу жили наши эха.

– Гу-гуу… – басил я, и мое эхо тут же меня передразнивало: «Гу-гу…»

– Би-бии… – кричал рыжеухий Ваня, и его эхо послушно вторило: «Би-бии…»

– Трррр… – трещал, раздуваясь как индюк, причесанный Витя, и его эхо тут же трещало в ответ: «Тррр…»

Довольные, мы возвращались домой, чтобы завтра снова прийти сюда и разбудить свои эха.

Как-то раз… Помню, это было в жаркий полдень. Смола на соснах сделалась, как воск, и в этом восковом море бился одинокий пловец-муравей, бессильно стремясь выбраться на сухой берег. Когда случается что-нибудь необыкновенное, все окружающее потом запоминается до мельчайших подробностей. А случилось вот что. Мы пришли в Петров лог, и я первым бросил вызов эху:

– Гу-гуу…

«Гу-гуу… Ха-ха-ха…»

Мы опешили. Это было не по правилам. Эхо не имело права смеяться. Оно могло лишь повторять то, что ему велели. Честно повторять. Не больше. А оно вдруг засмеялось, хотя никто из нас не сделал этого первым. Или нам только так показалось?

Следующим на очереди был Ваня с рыжим ухом.

– Би-бии… – начал он и от волнения закашлялся: – Кха-кха… Би-бии…

Эхо тотчас повторило:

«Би-бии… Кха-кха… Би-бии… – И закудахтало, как ненормальное: – Хо-хо-хо…»

Мы побледнели. Потом переглянулись, трясясь от страха, и, не сговариваясь, кинулись бежать. Помню, я бежал последним и все порывался остановиться, чтобы подумать над тем, что случилось. Но бежавшие впереди не останавливались, и я тоже бежал, увлекаемый страхом других. Наконец, обессиленные, мы остановились. Лес давно кончился. Справа был чей-то сад, слева – чужой огород, откуда на нас смотрели любопытные рожи подсолнухов.

Мы молча разошлись по домам и весь день – целую вечность по детскому календарю – не показывались на улице. Нам было стыдно смотреть друг другу в глаза. Испугаться какого-то эха!..

Утром, как всегда, мы были на опушке леса. Но не одни. Я со своим соседом-дедом, в отличие от всех прочих дедов нашего дачного поселка носившим бороду, из-за которой его то и дело принимали за молодого человека, рыжеухий Ваня со своим старшим братом – спортсменом, широкоплечим, как гипотенуза у треугольника, и причесанный Витя со своей старшей, разговорчивой, как сорока, сестрой. Ну конечно же мы их не звали с собой… Просто соседу-дедушке было «по пути» со мной. Старший Ванин брат «сам привязался». А старшая Витина сестра «случайно пристала». Так мы, по крайней мере, объяснили друг другу причину появления знакомых и родственников в нашей компании. Но, не в пример вчерашнему, держались мы в лесу храбрецами. По крайней мере, до самого Петрова лога. Здесь вчерашний страх дал о себе знать, и мы, то есть я, рыжеухий Ваня и причесанный Витя, сбились в кучу. В компании, несмотря на опасность, даже трус и тот храбрится. Наши старшие спутники вели себя куда беспечней: переговаривались, пересмеивались, но мыто знали, что от их беспечности и следа не останется, едва я брошу эху свой позывной. Знали и со злорадством поглядывали на старших.

– Давай, – шепнул Ваня, толкнув меня в бок.

Я, наверное, здорово волновался, потому что вместо нежного «Гу-гуу» из моего перехваченного страхом горла грубо и некрасиво вырвалось:

– Гы-гыы…

Эхо сейчас же передразнило «Гы-гыы» и расхохоталось: «Ха-ха-ха-хе-хе!..»

Смех заразителен, и мы не избежали этой заразы.

– Га-га-га! – загремел старший Ванин брат.

– Хи-хи-хи! – закатилась старшая Витина сестра.

– Хе-хе-хе! – зашелся мой бородатый дедушка-сосед.

«Га-га-га… хи-хи-хи… хе-хе-хе… – вторило им веселое эхо.

Пора бы погаснуть, а оно, наоборот, закатывалось все громче и громче: «Ха-ха-ха-ха-ха-ха…»

Ну вот они и попались! Старший Ванин брат замер, как фехтовальщик перед выпадом. Старшая Витина сестра на всякий случай притаилась за широкой спиной старшего Ваниного брата. Мы безмолвствовали, сбившись в кучу. И лишь один мой дедушка-сосед подавал признаки жизни: стоял открыв рот и, как испорченный водопроводный кран, ронял капли-смешинки:

– Ха… ха… ха…

Первым пришел в себя старший брат.

– А ну, – крикнул он, – за мной!

И напролом, заламывая кусты, полез в Петров лог, где жило веселое эхо. За ним засеменил дедушка. Следом, опасливо оглядываясь, пошла старшая сестра. Замыкающими потянулись мы. Охота за веселым эхом началась. Увы, она не принесла нам удачи. С таким же успехом мы могли охотиться за тенью, за солнечным зайчиком, за сновидениями. Ползая с горы на гору, мы, как минеры, пядь за пядью прощупали весь Петров лог, но источника эха так и не нашли. Тогда мы пустились на хитрость, стали дразнить эхо, высмеивать, ругать: «Глупое эхо…». Эхо отзывалось, не прибавляя ничего от себя.

Первым капитулировал мой бородатый дедушка-сосед.

– Не знам, кого хватам, – рассудил он, плюнул и стал выползать из Петрова лога. Ободранные, в синяках и шишках, мы потянулись следом. Вылезли на ровное место и… И никогда не забуду, как, вздрогнув, перекрестился мой бородатый дедушка-сосед, как, обернувшись, замерли все остальные. Эхо снова подало свой голос.

«Глупое эхо, – передразнивало оно нас. – Глупое эхо… Ха-ха-ха… хи-хи-хи…»

Старший брат ринулся было обратно, но его пример не нашел подражания. С нас было довольно. Мы втянули головы в плечи и отправились восвояси. Старший брат последовал за нами. В одиночку он почему-то не рискнул вновь отправиться на розыски эха. А я потом долго, многие годы жалел, что не поддержал его порыва и не помог раскрыть тайну Петрова лога. Почему мы не сходили в лог на следующий день? Потому что следующего дня не было. Вечером пришла машина и увезла нас с дачи. Больше мы никогда не ездили туда на каникулы, и Петров лог с веселым эхом постепенно стал забываться.

Прошло много лет. И вот как-то раз в город, где я жил и работал машинистом тепловоза, приехала известная эстрадная певица. Афиши объявили о ее концерте. Эту певицу я знал. Не лично, нет, – по фамилии. Фамилию певицы носила одна заноза-девчонка, жившая по соседству с нами в дачном поселке. Мы ее не очень жаловали, хотя она все время липла к нашей мужской компании. Водиться с девчонкой? «Улица смех любит», а мы не хотели, чтобы над нами смеялись. К тому же Заноза перещеголяла всех нас своей мечтой. Что там шофер! машинист!! летчик!!! Заноза метила в артистки… (Тут у меня даже восклицательных знаков не хватило, поэтому я ограничился многоточием.) Да не в простые, а в знаменитые! И хотя это было нелепо – в артисты, казалось нам, выходили только сверхнеобыкновенные люди, которые среди нас, мальчишек и девчонок дачного поселка, конечно же не водились, – мы все равно не могли простить Занозе ее мечту. Уж она-то из всех девчонок была обыкновенней всех. Даже причесок, отличающих парикмахерова Витю, и то у нее не было. Так просто торчал на затылке пучок соломы, кое-как перехваченный лентой неопределенного цвета. А ноги? А руки? На Занозе места живого не было. Вся в синяках, которые, надо отдать ей должное, она носила с гордостью, как боевые медали. Но с такими синяками в артистки? Да еще в знаменитые? Какое нахальство?! И этого нахальства мы не могли ей простить. Дразнили «артисткой погорелого театра» и гнали прочь. А она как могла мстила нам за это: высмеивала, обзывала, сочиняла про нас обидные частушки.

…Из-за фамилии, которую носили известная артистка и Заноза, я хотя и устал после рейса, а пошел на концерт.

Вышла артистка. Я глянул на нее и ахнул: певица, как мать на дочь, была похожа на Занозу. Неужели она? Вот ведь и фамилии сходятся…

Певица окинула зал синими глазами и неожиданно задержала, и вдруг знакомая усмешка – она всегда так усмехалась, когда пела про нас свои частушки, – собрала в пучок ее губы. Сомнений больше не оставалось: эта была Заноза.

Пианист уронил пальцы на рояль, и Заноза сразу посерьезнела.

– «В чистом поле, – запела она прозрачным и звонким, как родник, голосом, – мчится, мчится в чистом поле…»

Я, забыв обо всем, стал слушать.

– «И быстрее, шибче воли, поезд мчится в чистом поле», – звенела артистка и вдруг – Гу-гуу, гу-гуу…

Я вскинул голову: это было не по правилам. В «Попутной песне» Глинки, которую я слышал много раз, не было никакого «гу-гуу». Заподозрив неладное, я замер без дыхания.

– «И повсюду веселится наш народ, и быстрее, шибче воли, поезд мчится в чистом поле», – подняла к концу голос певица и, роняя его, мелодично закончила: – Гу-гуу…

Зал взорвался аплодисментами. Один я не аплодировал. Сидел как пришибленный и никак не мог справиться со своим волнением. Я узнал его. Узнал веселое эхо Петрова лога, эхо моего детства.

Выручка

На туманной заре летнего утра – а над Обью в этих местах все зори туманные – пионерская радиостанция «Морошка» перехватила радиограмму… Впрочем, слово «перехватила» тут, пожалуй, не совсем уместно. Это все равно, как если бы кто сказал, что по дороге от лагеря к озеру он перехватил комариную тучу. Настырные таежные комары сами кого хочешь перехватить могут! Так и с радиограммой: скорее она «перехватила» «Морошку», заглушив все другие голоса в эфире, чем «Морошка» ее.

Дело было так. Какой-то «Нептун» долго и безуспешно вызывал какую-то «Сирень». Потом, отчаявшись докричаться, обратился ко всем, кто слышит его, с призывом – связаться с нефтеразведкой в Сургуте и сообщить, что у геологов «Нептуна», ищущих нефть в квадрате номер два, вышли продукты и питание для радиостанции.

– Квадрат номер два… Витин выворот! – крикнул, выключаясь, радист «Нептуна».

– Квадрат номер два… Витин выворот, – как эхо повторил радист «Морошки», записывая радиограмму, и со всех своих длинных ног пустился будить старшую вожатую.

Лена Скворцова спала, не раздеваясь, в полной боевой, как она говорила, готовности, то есть в спортивном костюме. Кругом тайга, глухомань, мало ли что – зверь, огонь, хворь… Вскочила и с ходу к месту происшествия: если зверь – гнать непрошеного; если огонь – гасить, спасать ребят; если хворь – лечить. Она ведь по первой должности фельдшер или «без пяти лет доктор», как шутят ребята, имея в виду медицинский институт, в который Лена Скворцова каждый год собирается поступать. Увы, мешает вторая должность, вожатой: как лето, так ее в лагерь. А в лагере к экзаменам разве подготовишься? Здесь у нее каждый день экзамен. Вот и сейчас, едва скрипнула дверь, она уже на ногах. И хотя сон слегка покачивал ее, как ленивая волна лодочку, – она вся внимание. Узнала вошедшего и усмехнулась:

– Что-нибудь очень, очень, очень ужасное? – Не без умысла усмехнулась. Знала, усмешка гасит тревогу, как волна гасит волну.

А дежурный радист Вася Степанов вбежал очень встревоженным. И круглое личико у него горело, как спелый помидор. От волнения, что ли? Посмотрела и чуть не расхохоталась. От зари! В дверную щель била заря. Хотя вполне возможно, что и от волнения… Вася Степанов – он такой, не мальчишка, а микроскоп с пятикратным увеличением. Услышит на рыбалке, неведомая птица кричит: «Пить… пить… пить…» Прибежит в лагерь: «Караул, на озере человек тонет, пить просит…»

И смех и грех. Интересно, что Васю-радиста на этот раз встревожило? Узнала и сама встревожилась: в квадрате номер два терпит бедствие партия геологов, разведчиков нефти… Поджала тонкие, в ниточку, губы, потерла прямой, как восклицательный знак, нос – верное средство прогнать остатки сна – и задумалась. Вася-радист стоял и ждал.

– Подъем!

Слово, как хлыстик, подстегнуло Васю Степанова, и он понесся на радиоузел будить лагерь.

– Подъем! Подъем! Подъем! – Голос у Васи Степанова мягкий, сам он – невелик человек, роста ниже среднего, а услышишь по радио, подумаешь – богатырь: такой металл в голосе!..

…Заспанные, продирая глаза и зябко поеживаясь, а заодно и беззлобно переругиваясь в толчее, вытянулись пестрой лентой и замерли, щуря глаза под острыми, как перец, лучами утреннего солнца.

Вожатая – пилотка набекрень, всегда веселая, а тут строгая – прочитала радиограмму и отдала салют Васе Степанову. Вася расцвел, и лагерь понял: виновник утреннего переполоха он. Позавидовали Васе и обратились в слух, ожидая, что скажет Лена-вожатая, хотя, вызови любого, и у того уже готово решение: идти, бежать, мчаться, спешить, торопиться на помощь разведчикам!

– Пойдут только желающие! – крикнула Лена-вожатая. – Шаг вперед, марш!

Шагнули все, но это не обескуражило Лену. Иного она и не ожидала.

– Пойдут только старшие! – крикнула она и удивилась чуду: лагерь на ее глазах вырос на целую голову. Это, чтобы не сойти за младших, все встали на цыпочки.

– Отставить! – бросила вожатая, жестом укорачивая ребят в росте. – Пойдут только те, кто сдал нормы ГТО! Шаг вперед, марш!

Лагерь недовольно загудел, но вышли только те, кого она вызвала. Только те, кто сдал нормы. А те, кто не сдал, не вышли. И с ними тот, кого она очень хотела бы видеть среди вышедших. Но он не вышел, потому что, вопреки всем ее усилиям, не сдал (да и не хотел сдавать!) нормы ГТО.

Его звали Гусейн. Гусейн Наджафов, сын бурильщика из Баку. Смуглый, черноволосый и кареглазый, он отличался от всех, как кедр от березок. Белобрысые сибиряки и сибирячки сперва запросто приняли его в свою компанию, и он охотно вошел в нее, но вдруг откололся от всех и замкнулся. Лена терялась в догадках: почему? И все терялись, не понимая, кто его укусил?

Это было на берегу озера. Они купались и загорали, посмеиваясь над природным загаром Гусейна. И он смеялся вместе со всеми. А потом развернул сверток и показал всем эспандер – спортивный снаряд, развивающий мышцы рук. Поиграл им, растягивая, как гармошку, и сказал, что тот, кто не уступит в растягивании другим, станет чемпионом лагеря. Глаза у ребят загорелись желанием и любопытством, но удерживала застенчивость: возьмешься за гуж, а окажешься не дюж…

Вот тут, откуда ни возьмись, и выкатилась Маша Шарова – круглая и крепкая, как орешек, пятиклассница.

– Дай мне, – сказала она и пошла играть на эспандере, как на гармошке, считая: – Раз, два, три, четыре, пять… десять… пятнадцать… двадцать… двадцать пять…

Сперва Гусейн вторил ей, с улыбкой кивая:

– Раз, два, три…

Но чем больше становился счет, тем бледнее становилась улыбка. А когда Маша Шарова, сбившись со счета и выбившись из сил, выпустила из рук эспандер, на смуглом лице Гусейна не осталось даже тени улыбки.

– Теперь… ты… – не успев отдышаться, сказала Маша.

Но Гусейн даже не взглянул на нее. Перекинул эспандер через плечо и, мрачный, поплелся в лагерь. Ребята недоумевали, что с ним? И долго еще потом недоумевали, не зная, чем объяснить то, что Гусейн откололся от всех и ни с кем не стал дружить. Тайна Гусейна открылась Лене-вожатой случайно. Как-то после отбоя она заглянула на спортивную площадку и вдруг, в сумерках, увидела лезущего по канату «медвежонка». Она тогда с первого взгляда так и подумала: «Медвежонок». Но вот «медвежонок», не добравшись даже до середины, соскользнул вниз и захныкал человеческим голосом. Сердце у Лены Скворцовой замерло: она узнала того, кто хныкал. Это был Гусейн Наджафов. Узнала и сразу догадалась, почему накануне, как она ни упрашивала, он отказался сдавать нормы ГТО. «Я их еще там… давно…» – сказал он, глядя куда-то за горизонт. «Там… Давно…» Врун несчастный, вот он кто, этот Гусейн Наджафов. Врун и трус. Побоялся опозориться перед ребятами и не стал сдавать. Врун и трус? Нет, тут что-то другое. Лене-вожатой вспомнилась история с эспандером. Почему он тогда вызвал всех? А потому, что думал, что сильнее его по эспандеру в лагере никого не окажется. Он и был сильнее всех там, у себя, в своей бакинской дружине. А тут вдруг какая-то девчонка… Лене стало до слез жаль Гусейна. Она хотела подойти, утешить его, но вовремя удержалась: гордый, обидится. Нет уж, пусть лучше все идет своим чередом. Пробьет час, и Гусейн Наджафов покажет себя. Может быть, даже на канате. Потренируется две-три ночи и покажет. И нормы ГТО сдаст, она в этом уверена. Потренируется втайне от других и сдаст. Хорошо сдаст! Хуже других сдать гордость не позволит. Жаль, что не успел! Жаль, что не пойдет с ними на выручку геологов. Теперь, когда ей известна его тайна, она бы очень хотела видеть его в числе идущих. Но, хотела не хотела, с этим все! Идут только те, кто сдал ГТО. Она сама так решила и отступать от своего решения не будет.

Сколько же идет? Она пересчитала глазами: пятеро. С ней и бородачом Витаминычем (вообще-то Вениаминычем), завхозом лагеря, – семеро. Мысленно, как роли среди артистов, распределила походные обязанности. Витаминыч с берданкой в авангарде, он – проводник; трое из пионерской пятерки – хлебоноши, потащат в рюкзаках продукты; двое пойдут с батарейками – для радиостанции; она в арьергарде и тоже с берданкой – «от страха отстреливаться».

Подумав так, она усмехнулась: изречение «от страха отстреливаться» принадлежало не ей – Витаминычу, и родилось на охоте. Они промышляли вдвоем – она и Витаминыч. Шли, держа ружье наперевес, поминутно замирали и тревожно прищуривались, высматривая дичь. Вдруг в одной из коряг ей померещилась медвежья морда. Она от страха зажмурилась и выпалила… В кого? Именно об этом и спросил у нее бородач Витаминыч, подбежавший на выстрел. А потом, разобравшись, покопался в бороде и изрек: «От страха отстреливалась..»

…Солнце встало над лесом, подобрало подол болотного тумана и желтым колобком покатилось по небосводу. Семеро вышли из лагеря и зашагали впереди солнца, на запад.

Провожавшие, выйдя за ворота, постояли, потосковали, завидуя ушедшим, и вернулись в лагерь к своим делам: кто к самоделкам в кружках умелых рук, кто к спортивным снарядам на лагерном стадионе, а Вася Степанов к своей «Морошке» – слушать, не отзовется ли таинственная «Сирень» терпящему бедствие «Нептуну»?

Гусейн Наджафов приплелся в лагерь последним. Потому что, пока плелся, не раз останавливался, глядя вслед ушедшим и негодуя на себя за то, что он не с ними! Приплелся последним и последним узнал новость, поразившую всех в лагере: ушедшие забыли соль! Об этом лагерю сказала повариха. Толстая, во всем белом и оттого похожая на снежную бабу, она стояла возле столовой и держала в руках пакет с солью, не зная, что с ним делать.

«Что делать?» Язык спросил, руки ответили. Гусейн Наджафов выхватил у поварихи пакет с солью и, не дав никому опомниться, выбежал из лагеря.

…А семеро между тем топали и топали, похрустывая валежником да позыркивая вокруг в надежде узреть какое-нибудь таежное диво: белку-вертихвостку, бурундучка-кулачка, медведя-увальня, соболя, волка, лисицу, лося, а нет, так из птичьей породы кого-нибудь: глухаря, рябчика, кедровку…

Так они им и показались! Тайга не зоопарк. Здесь живое живому на глаза не лезет, наоборот, таится друг от друга, а от человека тем более, потому что не всякий человек зверю и птице друг.

А вот водяника, голубика, морошка и прочая озерно-болотная ягода – те сами на глаза лезли и, как в сказке, упрашивали собой полакомиться.

Они и попробовали. Устроили привал и кинулись к болотцу, усеянному, как скатерть-самобранка, ягодой голубикой. Кинуться-то кинулись, да в тот же миг и назад отпрянули, будто их огнем обожгло. Не огнем, конечно, – комарьем, да болотный комар еще больнее огня жжется!

Так и ушли, несладко евши, почесывая укушенное и размышляя, для какого-такого биологического равновесия существует на свете комар, если от него всему прочему живущему один вред? Правда, раньше так и про волка думали – один вред! А потом оказалось – не вред, а польза: поедая слабых, волк дает жить сильному. Ну а комар, он кому дает жить? Да от него нигде никому никакой жизни нет!

Шли цепочкой, слушая, как шумит тайга, а тайга, казалось, и не шумела вовсе, а дышала – глубоко и сладко – всеми своими зелеными легкими: вдох – выдох, вдох – выдох… Дышал кедр-гулливер, вознесший голову под самые тучи, дышала малорослая березка-лилипутка, прильнувшая к щиколотке кедра-гулливера, дышали пихты, лиственницы, ели… Глухо бранились в таинственной глубине тайги боевые глухари, крякали, пролетая над лесом, утки, трубили, идя на посадку, гуси, пересвистывались кедровки, как вдруг весь этот нежный птичий гам был заглушен отчаянным свистом, раздавшимся позади цепочки. Замерли, как по команде, оглянулись и глазам своим не поверили: к ним с пакетом в руках бежал Гусейн Наджафов. И когда подбежал, Лена-вожатая без слов, едва взглянув на пакет, поняла: соль! Они забыли соль! Она забросила берданку за плечо, обняла Гусейна и поцеловала мальчика, вогнав того в краску.

Дальше пошли все вместе, и хотя происшествие взволновало всех, шли молча, потому что с затылком идущего впереди не очень-то поразговариваешь. Гудели ноги, ломило плечи, бессильно болтались ленивые маятники рук, а Витиного выворота все не было и не было, хотя Витаминыч, по цепочке, не раз утешал идущих: «Скоро выворот… скоро…» К нему, вывороту этому, все чаще и чаще возвращались мысли. И потому, что все устали – отдохнуть хотелось, и потому, что не терпелось увидеть выворот, о котором они столько слышали. Они-то, сибиряки, знали, что это такое. Выворот это все равно что лесной повал, бурелом. Но лесоповалу до выворота далеко. Выворот – это когда не один, не два, не три десятка, а не счесть сколько деревьев выворачивает с корнем. Вот такой выворот в здешних местах и нашел юный охотник за растениями пионер Витя. В честь его и выворот назван Витиным. Да где же он, в конце концов, этот выворот?

Выстрел грянул неожиданно и оттого пугающе. Но все уже так устали, что и испугаться не было сил. Просто остановились и стали ждать, что будет дальше.

– Ого-го-го-го!.. – загремело вдруг в тайге.

Обернулись на крик и, не сговариваясь, дружно заорали в ответ:

– Ого-го-го-го!..

И увидели, как из-за деревьев вышел человек с ружьем. На голове – кожаный шлем, лицо в рыжей рамке волос, сбоку на ремне – длиннющий гусь. Увидев ребят, удивился: