Текст книги "Лёшка"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

ГИТЛЕР НА ПРОВОДЕ

Заяц поднял голову и навострил уши. Он сидел на сырой от росы поляне, а из леса прямо на него валил большой шум. Такой большой и густой, что заяц сперва подумал на шмелиную тучу: летит и жужжит. Заяц был не из трусливых и, хотя сердечко у него так и затопало ножками, будто само без него хотело убежать от опасности, не снялся с места, а дождался, когда шум примет зримую форму. И дождался!.. Но и тут не задал стрекача, а лишь отпрянул в сторону, с ужасом глядя, как из леса выползает большая, с лесникову сторожку, серая гусеница. Выползает и жужжит, как шмелиная туча. Тут он не выдержал и, подталкиваемый сердечком, пустился наутек.

А гусеница, миновав поляну, напала на деревья, мешающие ее ходу, и, ломая их, как спички, уползла в лес.

Время все лечит, в том числе и страх. Когда чувство страха прошло, заяц снова вернулся на поляну. Кроме поваленных по ту и по другую сторону деревьев, на ней, казалось, ничто не изменилось. Устало кудрявилась пожухлая трава, стыдливо дрожал на осеннем холоде ковыль, растопырив голые ладошки метелок, безжизненно свисали со стебельков головки колокольчиков, утративших летний звон.

Заяц попрыгал, попищал, жалуясь самому себе, что нечем полакомиться, и вдруг увидел блестящую паутину, которая, пересекая поляну, тянулась вслед за ушедшей гусеницей. Может быть, то была не гусеница, а большой паук? Ведь только паук, а не что иное в природе тянет за собой живой след – паутину. Но по сравнению с паучьей она была куда толще… В сто, тысячу раз толще и столь же несъедобна, как и паучья.

Глупый заяц, где ему было знать, что это за «паутина»? А будь он умный заяц, да разбирайся в технике, да ко всему этому понимай по-немецки… В общем, если бы да кабы! Но заяц не разбирался в технике, не понимал по-немецки, поэтому и не мог знать, что то, что он принял за паутину, никакая не паутина, а кабель телефонной связи. И что если послушать то, о чем говорят по этому кабелю, то можно услышать, как на одном конце провода сердитый голос кричит: «Здесь Гитлер, говорит Гитлер», а на другом конце – другой голос испуганно отвечает: «Здесь командир дивизии СС фон Тюльф. Я вас слушаю, мой фюрер…» И тут же, вибрируя от страха, – еще бы, самому фюреру докладывает! – сообщает о положении дел на своем участке фронта.

Но заяц, как было сказано, не разбирался в технике и не понимал по-немецки, поэтому и не мог знать, кто и о чем разговаривает по телефонному кабелю, который он принял за паучью паутину. Тем более он не знал и не мог знать, что кабель этот связывает ставку Гитлера в Варшаве с гитлеровской армией на востоке.

На этот раз зайца насторожили шаги. Робкие, осторожные… Он навострил уши и глаза и увидел мальчика в желтой, как блин, кепке, посаженной глубоко на лоб. Для фасона, что ли? Но вот, вывалившись из-за туч, прямо в лицо мальчику брызнуло солнце, но он не отвел взгляда и не прикрыл глаза ладошкой. Козырек, служа ладошкой, надежно, не мешая смотреть, прикрывал его глаза от прямых лучей солнца.

Капельку ртути, выпущенную на свободу, трудно водворить обратно. Она вся в движении и не дается в руки. Мальчик, появившийся на поляне, был, наверное, сродни этой капельке, потому что весь был в движении. Ноги у него шарили в траве, руки в кустах орешника, глаза успевали следить за ногами и руками, не упуская из вида того, что они находили: ни скользкой от слизи чернушки, ни позднего ядрышка в коричневой скорлупке. Губы у него при этом что-то неслышно насвистывали, а ушки шевелились, подкарауливая звуки. Вдруг под ногами что-то глянцевито сверкнуло.

«Змея!» – подсказали глаза, и он, как ужаленный, вскрикнул и отпрянул в сторону. Оглянулся – не слышит ли кто? – и сам себя вслух выругал дураком. Змея!.. Какая змея? Уж, наверно, а он наступил и, как девчонка: «Ма-ма!» Узнают в отряде – засмеют. От кого узнают, если он один и никто не видел? А от него же и узнают. Как-никак приключение, а его хлебом не корми, дай порассказать о чем-нибудь страшном и таинственном. Где костерок, там и он, а где он, там и слушатели.

…Он от нее, а она за ним! Зигзагами! Обогнала его, уставилась, гипнотизируя, как кролика, и пасть разинула: добро, мол, пожаловать! Ну, он не растерялся – не кролик, выхватил пистолет и всю обойму в пасть: бах, бах, бах!

На этом они его и поймают, на пистолете. Разведчику в разведке пистолет не положен. С ним попадешь – пропадешь. Без него, может, и выкрутишься. Поймают и высмеют: «Пистолет из двух пальцев, бах, бах, бах, ври, да не завирайся!..» Ну он для вида поломается, а потом и повинится: не было змеи, выдумал, уж был! Вместе со всеми над собой же и похохочет. Тем более что настоящей храбрости ему не занимать. Она у всех в памяти. Как он год назад, когда еще с партизанами не был связан, подорвал гранатой машину, в которой ехал начальник районной жандармерии…

Однако что ж показалось ему? Уж? Если уж, то его и след простыл. А если не уж… Мальчик, наклонясь, пошарил в траве и, пораженный, выудил из нее жилу провода. Потянул на себя справа, потянул слева, но провод, как репка, сидел прочно и не поддавался его усилиям. Может, концами был привязан к чему-то? Мальчик не успел в этом разобраться.

– Хенде хох! – рявкнуло у него над ухом, и он выпустил провод из рук…

Пауль Шульман перед войной был пивоваром. И среди своих – тех, кто варил пиво, и тех, кто растил в хозяйстве хлеб, – любил, обращаясь к последним, пошутить: «Если вы вскормили Гитлера, то мы его вспоили». Он был недалек от истины. Пивная кружка помогла Гитлеру найти друзей и единомышленников. Она же, пивная кружка, помогла толстяку Шульману найти покровителей среди друзей Гитлера и, когда началась война, устроиться с их помощью в команду особого назначения. Что за команда – тайна. Развяжешь язык – смерть. Да Шульману это и ни к чему. Он готов до могилы молчать, лишь бы не турнули из команды и не послали, чего доброго, на фронт, под большевистские пули.

Фронт шел на восток, и команда шла за фронтом. Она обеспечивала телефонную связь фронта со ставкой Гитлера.

Шульман в команде держался прочно. И опять-таки благодаря все той же пивной кружке. Иные из его коллег, мародерничая по завоеванным городам и селам, гнали посылки с награбленным в фатерланд, а Шульман, наоборот, полной горстью черпал из фатерланда. Пивная кружка, при которой состояла жена Шульмана, продолжала кормить и ее, и главу семьи, которому она от щедрот своих посылала то сальце, то колбаску. Шульман, не будь дурак, делился всем этим с кем нужно и оттого так прочно держался в команде.

Тот, кто дает, тот и берет. Не столько от жадности, сколько от зависти. Я, мол, дал, почему же мне самому не взять? Увы, самому Шульману взять было не с кого, и он, видя, как его сыры и колбасы уплывают в чужие руки, мучился черной завистью: к нему бы так плыли!

Он шел, уперев автомат в живот и распарывая им кусты. Березы, заступая дорогу, бренчали листвой, как медалями, и листва, осыпаясь, падала на каску с недоразвитыми рожками, на зеленошкурую шинель, липла к цилиндрам сапог в пятнах ржавчины.

Поляна… Он вышел на нее и замер, охваченный изумлением, негодованием и страхом. На поляне стоял мальчик и держал в руках линию связи «Гитлер – фронт». Пристрелить? Именно это он и хотел сделать. Пристрелить и концы в воду. Ведь ему же головы не сносить, если узнают, что он допустил к линии связи русского, пусть мальчика, но все равно русского! Но благоразумие удержало его от выстрела. Вдруг мальчик не один и на выстрел прибегут другие? Вдруг из своих кто услышит?

– Хенде хох! – крикнул он, и мальчик послушно поднял руки. Но странно, смотрел не испуганно, а удивленно.

Спросил по-немецки, кто, откуда и чего по лесу шляется.

Мальчик, ничего не поняв, уловил, что о чем-то спрашивают, и поднял корзину.

– Гриб! – как глухому крикнул он. – Чернушка! – А сам лихорадочно размышлял, видел или не видел фашист, что он держал в руках.

– О, гриб! – понимающе кивнул Шульман, в свою очередь лихорадочно размышляя, уяснил или не уяснил себе мальчик назначение провода, который держал в руках.

Мальчик опустил корзину, да так неловко, что она, задев за куст репейника, опрокинулась и вывалила бутылку с какой-то жидкостью.

– Васер? – спросил Шульман.

Мальчик лукаво ощерился:

– Са-мо-гон!

Глаза Шульмана загорелись.

– Дай! – протянул он руку.

Но мальчик, как наседка, набросился на бутыль и залопотал, мешая немецкие слова с русскими:

– Нихт… Нельзя! Гросфатер давать, киндер относить… базар!

Шульман осклабился: хоть и русская душа, а родственная. С той только разницей, что он доброе пиво варит, а они – внук с дедом – дикую водку гонят. Отобрать и прогнать? По-глупому можно и так. Но он, Шульман, не глуп, а, наоборот, умен и поступит не по-глупому, а по-умному. Перед ним кто? Маленький дикарь из большой дикарской страны. А дикари, как ему точно известно, во всех дикарских странах одинаковые. Помани дикаря побрякушкой, и он потянется за ней, как карась за наживой. К сожалению, никаких блестящих побрякушек у Шульмана не было. Но это его не смутило. У него было нечто такое, на что юный дикарь – при известной ему, Шульману, распущенности юных дикарей – непременно должен был клюнуть. Шульман порылся в карманах шинели и извлек на свет картонный пакетик с дымящей барышней.

Глаза у юного дикаря восхищенно заиграли: сигареты!

– На – дай! – сказал Шульман, протягивая пачку.

– Дай – на! – в тон ему ответил мальчик, беря сигареты и протягивая в обмен бутыль с самогоном.

Все? Можно расходиться? Как бы не так. Нечто, более сильное, чем магнит, удерживало их на месте.

«Знает или не знает, что держал в руках?» – размышлял Шульман, пытливо глядя на мальчика.

«Видел или не видел, что я держал в руках?» – размышлял мальчик, угодливо глядя на толстяка немца. А если видел, неужели ничего не заподозрил? Может, потому и не отпускает, что видел и заподозрил? Если так, подозрение надо снять и еще раз провести за нос эту толстую бочку…

Он вдруг наклонился, поднял провод в свинцовом чехольчике и с невинным видом спросил:

– Вас ист дас?

Ни один мускул не дрогнул на жирном лице-пузыре обер-ефрейтора. Он равнодушно взглянул на провод и, ткнув пальцем в небо, по складам проговорил:

– Гро-мо-отвод!

И тут же был вознагражден за свою находчивость. Мальчик испуганно отдернул руку, и провод утонул в траве.

Шульман хохотнул над его испугом и тут же турнул прочь, выпалив в мальчика всю обойму заученных слов:

– Шнель!.. Ходить!.. Мотать!.. Марш!

Мальчик скользнул в лес и как сквозь землю провалился. Но это для Шульмана. Сам же он обер-ефрейтора из глаз не выпускал. Не для того маленький с большим играл в кошки-мышки, чтобы выпустить. Он сразу, при первом взгляде на ефрейтора, понял, кто это, зачем здесь и что это за змея, которую он принял за ужа. Не змея и не уж это, а телефонный кабель! А сам обер-ефрейтор – телефонист, о чем у него не на лбу, правда, а на шинели было написано. Из-под шинели у него – Валя ее сразу узнал – «ухом» наружу торчала телефонная трубка. Одного Валя не знал, кого и с кем связывает телефонный провод.

Обер-ефрейтор, помыкавшись в оба конца вдоль по проводу, притомился и решил отдохнуть. Разобрался, сняв шинель, уселся на нее, застелив газетой, аккуратно настрогал сальца, сырку, колбаски, хлебца и принялся работать, пустив в ход жернова зубов. Закусив, распечатал бутылку, из которой потянуло вдруг таким духом, что он, не пригубив еще, ощутил легкое головокружение. Помотав по-конски головой, пошарил в крыльях шинели и достал раздвижной, как гармошка, стаканчик.

Валя, затаясь поодаль, наблюдал за тем, что будет дальше. Вот и ожидаемое! Обер-ефрейтор опрокинул стаканчик и замер без дыхания, выпучив глаза.

Он не сразу уснул, нет. Валя и не надеялся, что сразу. Еще бы, такая бочка! Но, приняв второй стаканчик и осоловев, опрокинулся навзничь замертво! Партизанский «гросфатер» постарался на славу, сварив сногсшибательное зелье. Партизаны нарочно снабжали своих разведчиков этим зельем. И разведчики часто откупались им от врагов.

Выкрасть у пьяного телефонную трубку не стоило труда. Она лежала на шинели среди объедков. Но когда тащил, вдруг вздрогнул. Над ним – «Держи вора!» – сердито гаркнула ворона. Она, как видно, не терпела соперников в своем деле.

Отмахав метров сто вдоль провода, Валя остановился и прислушался. Тихо. Только слышно, как богачки березки сыплют медное подаяние голым кустам-сиротам.

Валя вынул из кармана нож и, как кожуру с репы, принялся срезать с провода свинцовую обложку. Срезал, обнажив две жилы – белую и желтую, и тут же рассек их на две части. Подсоединил к проводам, желтому и белому, телефонную трубку и замер, прислушиваясь.

Вдруг над ухом так рявкнуло, что Валя вторично за день вскочил как ужаленный. Думал, подкрался кто и рявкнул! Но нет, рявкнуло в трубке и продолжало рявкать сердито и однотонно: «Остен», «Остен», их «Гарц», их «Гарц»…» Ну ясно, он прервал связь, и никто не отзывается. «Остен» и «Гарц» – это позывные. Остен – восток, Гарц – кажется, горы. Но кто кого вызывает, убей – не понять. «Их» – это по-немецки «я». Может быть, отозваться?

Валя нажал на клапан и, прикрыв микрофон ладошкой, тихонько крикнул:

– Их «Остен», их «Остен»…

В трубке сразу заорало:

– Их Гитлер!.. Их Гитлер!

Валя обомлел: вот так штука, на проводе был сам Гитлер.

– Гитлер капут! – крикнул он и выключился. Надо было как можно скорей уносить ноги. Уносить подобру-поздорову, пока не налетела и не слопала его зеленая саранча. «Гитлер капут!..» Ведь он кому это крикнул? Самому Гитлеру!

Скорей к своим, в партизанский отряд имени Кармелюка. Скорей, скорей! Нет, стоп! Уходить так нельзя. Надо навредить еще больше! Как? А вот как: вырубить сколько можно провода и раскидать по лесу.

Он бежал, рубил и раскидывал. А сердце выстукивало, как приговор: «Гитлер капут!.. Гитлер капут!..»

Через несколько дней подпольная Шепетовка донесла штабу партизанских соединений в Москве:

«В октябре 1943 года тринадцатилетний партизан отряда имени Кармелюка Валя Котик повредил телефонный кабель, прервав на некоторое время связь фашистских частей со ставкой Гитлера в Варшаве».

ПРОПУСК НА ТОТ СВЕТ

В летнюю ночь навстречу друг другу ползли два солдата – наш, советский, и чужой, немецкий. Советского солдата звали Иван Селезнев, немецкого – Фриц Бауэр.

Оба они, советский и немецкий, были саперами, и у того и у другого было одно задание – пробить брешь в минном поле для прохода разведчиков.

Ночь стояла теплая и тихая. По небу взлохмаченными – то ли спросонок, то ли с испуга – птицами бежали облака. Когда одни убегали, ночь, приманивая другие, швыряла в небо пшенные пригоршни звезд. И птицы-облака набегали снова…

Наш и немецкий саперы ползли не спеша, потому что в саперном деле поспешишь – врага насмешишь, напорешься на мину и – поминай как звали. Враги, а одеты, как близнецы-братья, в одинаковые зеленые балахоны в крапинку, иначе, маскхалаты. У того и у другого в руках по небольшому обручу на палках, а под стальными касками наушники. Обручи не для игры – для работы, но озорной солдат Иван Селезнев даже свою опасную работу и ту называл игрой. «Есть разминировать!» – отвечали все прочие саперы, когда получали приказ расчистить путь пехоте. Сапер Селезнев, ухмыльнувшись, отвечал иначе: «Есть переиграть фрица». И переигрывал, обезвреживая самые хитроумные мины-ловушки, которые между собой советские саперы называли пропуском на тот свет. Называть называли, а сами туда не спешили, норовя подольше задержаться на этом.

От травы пахло вкусно и пряно, дразня аппетит. И слышно было, как поверху ходил гребешок ветра. Это было на руку и нашему и немецкому саперам. Если кто и присмотрится в бинокль, из которого видно в темноте, не подумает на человека: ветер ходит! Вдруг в ушах у того и у другого запели комарики: мины! Обруч-миноискатель, как гончий пес, унюхал добычу и подал голос.

Руки у сапера – единственный инструмент, которым он работает. Но это не просто инструмент, каким бывают отвертка, плоскозубцы или клещи. Это думающий инструмент, сам по ходу работы определяющий, с чего ее начать, как вести и чем кончить.

Минное поле, о котором идет речь, было немецкое. Своего чего бояться! И немец сапер взялся за работу без особой опаски. Наш, русский, поняв, что поле чужое, был осторожнее. Вот он, как и немец, нащупал земляной холмик, какие обычно наваливают суслики, роя норы. Вот, расчистив, ощутил гибельный холодок железа, таящего смерть. Отправил пальцы в разведку, и разведка доложила: мина натяжного действия. К этому же выводу пришел и немецкий сапер. Теперь главное, нащупать проволочку, которая, если ее натянуть, вызывает взрыв. Вот она, эта страшная проволочка. Перекусить ее – и взрыва не будет. Оба сапера так и сделали: кусачками гильотинировали мину. И, расправившись с одной, поползли к другой, о которой уже пел миноискатель. Но тут в их действиях не было единообразия. Русский сапер, помня о немецком коварстве, действовал с большой осторожностью. А немецкий пер напролом. Он-то знал секретное устройство. Да ведь и на старуху бывает проруха. Пренебрег осторожностью, и мина, взорвавшись, не оставила от него ни рожек, ни ножек. Но не миновал беды и наш сапер. Задел, проползая, мину сапогом и потерял ногу. Его, истекающего кровью, вскоре подобрали товарищи-саперы и на плащ-палатке, как на носилках, доставили в медсанбат. Там после операции сапер Иван Селезнев сделал важное сообщение: мины, установленные на переднем крае немцев, особого устройства и без чертежей разминированию не поддадутся.

Немцы, потеряв сапера, пришли в отчаяние. Сапер был не простой. Его специально вызвали, чтобы разминировать плацдарм предстоящей атаки, заминированный ранее в целях обороны. И в Берлин из Пскова полетела шифрованная радиограмма: прислать нарочного с чертежами. Примерно такую же радиограмму в тот же день получил один из партизанских отрядов, действовавших в глубине псковских лесов на временно оккупированной фашистами территории. Ее прислал осажденный Ленинград. Отряду предписывалось во что бы то ни стало раздобыть чертежи мин особого устройства.

Леня Голиков не только в душе, но и внешне был добрый мальчик. В лице ничего острого, все круглое – нос, щеки, подбородок, глаза, лоб. А круглое, в отличие от острого, как многим думается, всегда доброе. Но это смотря для кого Леня добр. Для своих – да! Для врагов, фашистов, которые топчут его родную землю, – нет, нет и нет! Для них он злой мальчик. Эх, попался бы он фашистам! Но Леня не попадался, и врагам оставалось одно – скрежетать зубами, узнавая о новых похождениях юного мстителя. Тем более что похождения эти уже стоили фашистам около сотни выведенных из строя солдат, двух железнодорожных и двенадцати шоссейных мостов, восьми автомашин с боеприпасами и двух сожженных продовольственных складов…

Если хочешь разглядеть что-нибудь в подробностях, подойди поближе. Андрей Ленц, русский немец, не верил тому, что пишут о фашистах в газетах. Вешают, убивают, жгут? Не щадят детей? Враки. Порабощают другие народы? Враки вдвойне! Гитлер, наоборот, несет людям свободу, ранее не виданную и небывалую. И такую жизнь, про которую ни в сказке сказать, ни пером описать. Андрей Ленц был русский немец, читал русские книги, и ничего удивительного, что мыслил образами русских сказок: «Ни в сказке сказать, ни пером описать».

Когда началась война, Андрей Ленц сдался в плен. Ему и доказывать не надо было, что он немец. Свои своего сразу узнали: по языку и по внешнему облику. Немецкий Андрей Ленц знал лучше самих пруссаков, а своей арийской внешностью мог затмить любого белокурого арийца. Да и в «Адресной книге», с которой гитлеровцы отправились на восток, нашелся след его фамилии. В ней числились фамилии всех немцев, проживающих на территории СССР. Его проверили, как могли, и пристроили переводчиком к немецкой комендатуре в городе Пскове. Вот когда Андрей – теперь Генрих Ленц – мог разглядеть фашизм в подробностях. И что же? Вблизи он не показался ему таким красивым, каким казался издали. Наоборот, когда далекое стало близким и Андрей Ленц посмотрел фашизму глаза в глаза, он ужаснулся и вспомнил детство. Он жил на Волге. У них был дом, а при доме курятник с разной птицей. А еще у Андрея был кот – добрый и тихий. «Ученый, как у Пушкина», – рекомендовал своего любимца мальчик. И когда приходили гости, надевал на кота медную цепочку и пускал по кругу. Кот ходил и мурлыкал, как у Пушкина. «Идет направо – песнь заводит, налево – сказку говорит». Как-то раз кот пропал, и Андрей отправился на розыски. Его насторожил тревожный писк в курятнике. Он приоткрыл дверь и в свете хлынувших в курятник лучей увидел своего любимца. Кот был страшен. Зубы ощерены. В глазах – лютость. Белая грудка, как фартук у мясника, вся в крови. А лапы… Того, что делали лапы, Андрей вынести не мог и с воем ринулся из курятника в дом. Лапы живьем драли цыплят!

Таким вот, кровавым, открылся фашизм Андрею Ленцу, когда он увидел его вблизи. Было все: и виселицы, и расстрелы, и пожары… И невинно гибнущие дети… Сколько раз потом Андрей Ленц с виной смотрел на восток, где оставил настоящих своих. Но понимал: назад хода нет. Его там никто и ничто не ждет. А если и ждет, то разве что пуля. Военное время не щадило изменников. Но ведь человек отвечает не только перед временем, еще и перед собой. И Андрей Ленц, изменник, учинив свой собственный суд, приговорил себя… нет, нет, не к смерти, как делали другие изменники, осознавшие вину перед Родиной, а к тайному служению этой Родине.

Перед комендантом навытяжку, длинный, как подсолнух, стоял полицай. Комендант – маленький, тучный – сидел в кресле, как жирный зверек в норе, и, глядя на полицая, зло поблескивал стеклышками очков. Комендант злился не просто так, на всякий случай, чтобы нагнать страха на полицая, – без страха нет власти, полагал он, – а с основанием. Псков – запретная зона. Никому, кроме своих, ни в нее, ни из нее хода нет, а, по словам полицая, псковские мальчишки, эти «мерзкие русские гавроши», беспрепятственно шныряли туда и обратно. «Туда» – значит в леса, «обратно» – значит из лесов. Ну а кто поручится, что шныряют они за грибами и ягодами, а не за партизанскими листовками, например? На псковских улицах поутру не заря красит заборы, а эти самые листовки:

«Смерть фашистским оккупантам!»

Полицай докладывает, Андрей Ленц переводит, комендант слушает. Выслушав, приводит в действие обратную связь и через Андрея передает следующее: с мальчишками не церемониться. Перестрелять, как куропаток. Свалить на партизан и похоронить за казенный счет. По городу объявить: «Невинные жертвы бандитов-партизан». Мертвые правду не выдадут, а живые больше в лес не сунутся. Всё! Господин рус-полицай может идти и действовать.

Из комендатуры Андрей Ленц вышел сам не свой. Как предупредить мальчишек? Горело лето, жаркое на втором военном году даже в этих северных краях. Одноэтажный город не скрывает голубых раскатов небосвода. Высоко в небе тают легкие облачка. На окраине, над желтой жилкой большака, пенится клубами пыль, взбиваемая шинами. То тут, то там маячат черные остовы домов, пяля на улицы слепые глазницы окон. Пахнет гарью, взбитой пылью и осыпающимся разнотравьем. А вот и гавроши. На чем только штаны держатся, тощие, как спички! В глазах – голодный блеск. И устремлены не на него, а на его карманы: что там? Он уводит их подальше от комендатуры и там распихивает по голодным ртам куски колбасы и хлеба. «Спасибо, господин немец». У него язык не поворачивается сказать, что он не немец. Не немец, а служит немцам? Они бескомпромиссны, эти русские гавроши. И, узнав, что он не немец, ни за что больше не подойдут к нему. Не немец, русский, значит, изменник. А с изменниками у них один расчет – смерть. А не смерть, так презрение. Они же как последняя ниточка от него к Родине. И ему жаль потерять эту ниточку. Да и кто знает, не пригодится ли она ему в будущем? А раз так, то для него лучше всего оставаться «немцем». Их, как и его, с детства учили: немцы бывают разные – фашисты и коммунисты. Первые – враги, вторые – братья. Вот они, видно, и принимают его за брата. Ну и пусть принимают. Ему это на руку.

Слопав хлеб и колбасу, троица, именующая себя Мишей, Гришей и Олегом, снова во все глаза уставилась на переводчика. Но на этот раз объектом их внимания был не карман, а рот Андрея Ленца. О чем-то сегодня расскажет им глупый немец? А в том, что он глупый, троица гаврошей нисколько не сомневалась. Какой же умный немец станет хвастаться перед ними, уличными мальчишками, тайнами комендатуры: «Завтра наши на ваших в лес пойдут и так вжарят, что от партизан мокрое место останется… А вчера ваш Тихон, что лесничим служит, вашего слепого Федора нашим гестаповцам выдал. А у нас ему как вжарили, сразу прозрел». У гаврошей от гнева сжимались кулаки, но что они могли поделать с немцем, убить его? Не имели права. Глупый немец нужен был им живым. Ведь это только ему они казались простыми уличными мальчишками, с которыми приятно было почесать языком. А на самом деле троица была подпольной пионерской организацией «Юный мститель», которую создал и которой руководил четвертый из их числа, такой же мальчишка, как и они, только не здешний, а пришлый из лесу. Его фамилия? Тайна. Его имя? Вторая тайна. Он появился внезапно, когда они удили рыбу на реке Поле. Но между этими двумя внезапностями успел многое. Узнать, кто они и откуда. Поразить пистолетом, который выудил из-за пазухи, и рассказами о своих партизанских подвигах. Вовлечь в организацию «Юный мститель». Дать задание, назначить место явки и уйти внезапно и незаметно, как и пришел. Явка – лес близ деревни Лукино неподалеку от города Старая Русса. Они ходят на нее по очереди, то Миша, то Гриша, то Олег.

Есть ли что, нет ли ничего, все равно ходят. И рассказывают командиру обо всем, что узнают в Старой Руссе. Но про глупого немца даже говорить не хотели. Услышит командир, высмеет. Нашли с кем связываться! А он, услышав, не то что не высмеял, а, наоборот, поблагодарил и приказал дружбы с немцем не терять и обо всем, что выловят из разговора с ним, докладывать ему, командиру «Юного мстителя». Сегодняшнего улова на целую партизанскую уху хватит. Тихон – предатель, надо же! Конечно, может, и наговор. Может, не он, а другой кто Федора-разведчика немцам выдал. Но все равно, проверить надо. А за этим у партизан дело не станет.

Помялись, прощаясь и благодаря за еду, и уже пошли было, но немец вдруг окликнул и вернул.

– Еще вот что… – проговорил и, как показалось, в лице почернел, – в лес не ходить… Убьют… Приказ коменданта – стрелять…

– В нас? – удивился, не поверив, старший.

– В вас! – клюнув носом, подтвердил немец.

– Спасибо, – поблагодарил старший и, отвернувшись, с ехидцей подмигнул двум другим: слышали, мол? А когда отошли, дал выход гневу: – В лес не ходить, а? Нашел дураков. – И засмеялся, радуясь собственной прозорливости. – Это он нас от партизан отваживает…

Лес встретил их комарьем и птицами. Комарье жгло, как крапива, а птицы чирикали так, будто пришел их последний час и они, пока живы, спешили высказать лесу все свои обиды. Что ни днем, ни ночью не дает им, бедным, покоя. Нагнал целый лес охотников, и те, стреляя, распугивают пернатых и не дают им высидеть потомство. Что мало ему охотников, так он еще науськивает на них красного петуха, и тот заживо сжигает целые птичьи стаи…

Они шли гуськом, держась друг от друга на расстоянии вытянутой руки, чтобы в случае чего не голосом, а рукой подать знак тревоги. Но они не смогли ни предугадать ее, ни предупредить друг друга об опасности. Они, как муравьишки – где на своих двоих, а где и на четвереньках, – перебирались по бревну через лесной овраг, как вдруг затрещало, засвистело, и их словно ветром сдуло с бревна в овраг. Упав, кто на живот, кто на спину, они тотчас подхватились и, вскочив на ноги, понеслись вдоль по оврагу, даря колючкам клочья одежды и на бегу слюнявя места крапивных поцелуев. А вверху гремела стрельба. И временами им казалось, что они бегут прямо на нее. Но это было не так. Они, напротив, удалялись от нее, принимая очередной изгиб петляющего, как змея, оврага за возвращение к тому месту, где они взяли свой страшный старт. Наконец стрельба удалилась, притихла и оборвалась, как струна у мандолины, уставшей бренчать. Они перевели дух.

– А наш-то… немец… не соврал, а? – сказал, отдышавшись, старший и, виновато посмотрев на двух других, уточнил: – Насчет стрельбы, а? А я не поверил…

Но они не приняли его вины, отведя взгляды. Старший ни в чем не был виноват перед ними. Они, как и старший, тоже не поверили немцу. С чего бы он, враг, стал вдруг предупреждать их? А может быть, он не враг, а друг? Тот немецкий друг-пролетарий, о котором им говорили в школе? Друг – враг. Друг – враг… Кто его знает, кто он, этот загадочный немец, такой на первый взгляд простофиля.

Вот и явка – крошечная полянка в лесу. Подошли и затаились, поглядывая на одинокую, как свеча, березку, росшую посреди полянки.

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку…» – и обрыв. Он, командир, его позывные.

Встретились возле березки и не успели, присев, разговориться, как вдруг командир вскочил и скомандовал:

– Встать! Смирно! – И продолжал, обращаясь к кому-то позади них: – Товарищ комиссар, группа «Юный мститель» по вашему приказанию…

Так вот, оказывается, зачем их всех троих вызвали на явку! Чтобы представить комиссару партизанского отряда. Невольно оглянулись и, оглушенные восхищением, замерли, как заколдованные. Перед ними, вооруженная снизу доверху гранатами, пистолетом и автоматом, стояла невиданная, мыслимая разве что в сказке борода.

– Здравствуйте, товарищи пионеры! – весело подмигнув, сказала борода.

Колдовство спало, и они, как грачи, прогалдели в ответ:

– Здррр… авствуйте!

Уселись в кружок, подбив под себя побольше травы, и троица, слово за словом, выложила все, что принесла: и про нашего-ненашего Тихона, и про «слепого» Федора, и про детей, в которых приказано стрелять…

У всякого слова свой вес. Иного и не почувствуешь, услышав. А иное придавит так, что сразу и не поднимешься.

Узнав о Тихоне, комиссар помрачнел: такую змею пригрели! Что он знал о нем до войны? То, что знали все: лесной разбойник. Ему, лесничему, доверили лесное зверье, а он это зверье потихоньку глушил и торговал мясом. Его лишили должности и судили. И когда пришли немцы, никого не удивило, что Тихон снова стал лесничим. Все, кого карала Советская власть, были у них в почете. Три судимости, которые имел Тихон, были для него лучшей рекомендацией перед врагом. А Тихон, став лесничим, пришел к ним. И не с пустыми руками, а с кассой, которую, по его словам, взял перед войной в магазине на станции Дно. Они потом проверили: было! Магазин на станции Дно действительно грабили. И унесли кассу. Жуликов задержать не удалось. Но подозревали его, Тихона. И вот он пришел к нам и принес кассу. Его не прогнали, но и не приняли, хотя деньги взяли. Обещали присмотреться и подумать. Жди, сказали. А он не стал ждать. Снова разыскал их и выдал провокатора, которого приставили к ним враги. Теперь ясно, жертвуя одним, немцы вводили к ним другого. А они не догадались и приняли его в отряд. Дорого, как видно, стоила им эта ошибка – лучшего разведчика! Стоп, а не ложь ли то, о чем говорят мальчишки? Нет, в них он не сомневался. Мальчишки свои, пионерские. А вот правда ли то, что они передают? Ведь то, о чем они рассказывают, известно им с чужих слов, со слов какого-то странного немца-простофили. Так вот, не ложь ли то, что он им внушил? А если правда, то не повторяются ли немцы в своей игре, выдавая с головой Тихона? Тихона выдадут, а другого кого, похитрей, зашлют. Думай, комиссар, думай… Немец-простофиля, враг он или доброжелатель? Да и не немец он, то есть не немецкий немец, а наш, русский, немец. Дезертир. Это они сразу установили, как только узнали о нем от «Юного мстителя». Пытается внедриться к нам? Раскаялся и, вредя немцам, хочет замолить грехи? Эх, встретиться бы с этим немцем, поговорить с глазу на глаз… А пока… Пока пусть все идет так, как идет. Он – ребятам, ребята – партизанам, и никакой обратной связи, игра только в одни ворота. Хочет того немец или не хочет, а ответного «мяча» не получит. Так безопасней и для него, если он доброжелатель, и для них, если он враг и притворщик…