Текст книги "Лёшка"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

И вот уже третий год – на наших столах ни пятнышка, ни царапинки.

Но я отвлекся. События развивались так. На другой день утром на училищном «Экране новостей» появился «Приказ штаба военно-спортивной игры «Орленок». А так как все мы, все училище, были участниками игры, то и облепили приказ, как мухи.

Я был членом штаба игры и без чтения знал, что было в приказе. Во-первых, объявление училища на военном положении; во-вторых, учреждение охраняемых объектов; в-третьих, списочный состав караулов под номерами «первый», «второй», «третий» и так далее.

Когда читателей поубавилось, к экрану подошли канурики. Припали к приказу, вникли в смысл и отшатнулись как ошпаренные. Вычитали, догадался я, что назначаются стеречь актовый зал училища. Два дня, меняясь в караулах, отрабатывали мы после занятий «охрану гражданских объектов в условиях, теоретически приближенных к боевым», а на третий день, в субботу, сами стали объектами неожиданного и нелегкого испытания.

За минуту до окончания последнего урока во всех кабинетах и помещениях училища, щелкнув, как соловей, неожиданно включилось радио. И тут же, сразу во всех «скворечниках», висящих поверх классных досок, послышался – не сказать тревожный, но и далеко не будничный – голос училищного диктора.

– Внимание, внимание, – сказал он, – говорит радиоузел училища. После звонка всем оставаться на своих местах. Будет передано важное сообщение. – И выключилось.

Надо ли говорить, что едва мы услышали это, как все косинусы и синусы, кислоты и щелочи, пирамиды и трапеции, пассаты и муссоны, электроны и атомы, суффиксы и префиксы, а вместе с ними способы приготовления опарного и безопарного теста, ассортименты хлеба и булочных изделий, схемы работы установки при бестарном хранении муки и правила эксплуатации оборудования мучного склада моментально вылетели у нас из головы. Мы как на иголках ждали сообщения. И оно последовало тотчас, как прогремела «колотушка» – электрический училищный звонок.

– Всем юнармейцам, – приказало радио, – построиться во дворе училища. Форма одежды – зимняя.

И вот наш батальон, по четверо в ряд, стоит на училищном дворе. На крыльцо вышло начальство: директор Анна Павловна, комсомольский секретарь Зина и незнакомец в шапке-ушанке. Для всех незнакомец, но не для меня. Я уже знал, что это наш новый секретарь райкома комсомола Плотников.

– Смирно! – скомандовали нам, но секретарь махнул рукой, и командир переключил команду «смирно» на «вольно».

Он сошел с крыльца, приблизился к нам.

– Орлята! – Голос секретаря вспорхнул и упал. – Я к вам с бедой…

Прежде чем продолжать, он окинул нас оценивающим взглядом и сказал что-то командиру батальона, моему бравому тезке Леше Твердохлебову.

Леша кивнул, соглашаясь, и велел всем девочкам выйти из строя. Девочки вышли и стали впереди мальчиков. Но и тут не задержались. Команда повела их дальше, остановила возле крыльца и, повернув, поставила лицом к лицу с мальчиками. Увы, без девочек наш батальон выглядел не так внушительно. Он поредел сразу на две трети.

Секретарь, глядя на нас, мальчиков, продолжал:

– На овощной базе ЧП: мороз грозится побить картофель, свеклу и морковь. Если сегодня ночью мы не одолеем его, то завтра утром он нокаутирует нас: оставит магазины без овощей. – Секретарь говорил образно, мне понравилось. – Орлята! – Голос секретаря снова взлетел и парил, больше не падая. – Нам ли, атлетам, бояться мороза? Мы его запросто на обе лопатки положим!

– Положим! – браво припечатал батальон.

– Но не все. – Секретарь поднял руку, требуя вникания. – Завтра – воскресенье, законный день отдыха. Не все могут… Поэтому пойдут только добровольцы… Добровольцы, два шага вперед, марш!

Он не успел, просто не знал, что надо посторониться, когда на него сзади, вопя: «А мы что? Мы чем хуже?» – налетел поток девочек, хлынувших в добровольцы. К слову сказать, он выплыл из него с честью, сохранив при себе и пальто и шапку, правда в суматохе несколько помятую. Поднялся на крыльцо и, глядя на Анну Павловну, смущенно развел руками. Анна Павловна улыбнулась, посмотрела не без гордости на девочек и добродушно махнула рукой: ладно уж, оставь их…

И девочки остались стоять там, куда их вынес поток, чуть-чуть опередив мальчиков, так же дружно подавшихся в добровольцы.

– Командирами трудового десанта назначаются… – Это крикнула Зина, и все притихли, ожидая имен. – Первого десантного отряда – Алексей Братишка, второго десантного отряда – Алексей Твердохлебов, третьего – секретарь райкома комсомола, воспитанник нашего училища Николай Плотников…

Только тут мы прозрели!

Плотников! Нам ли его не знать… Про него и в газетах было: «Каравай, каравай, какой хочешь выбирай… (Сказание о пекаре Плотникове)», и у нас он в портретной галерее среди тех, кто окончил училище с отличием. А теперь вот, оказывается, он секретарь! Ура секретарю Плотникову. И мы, ударив в ладоши, дружно заорали:

– Ура!..

Но секретарь вдруг запротестовал, замахал руками и крикнул, что ему «не светит» в командиры, а «светит» в рядовые и если «Лешка, рабочий класс» не возражает, то он, секретарь, желал бы…

Сказав это, он осекся и вопросительно посмотрел на меня. Польщенный тем, что секретарь райкома знает мое школьное и училищное прозвище, и догадавшись, конечно, о его желании, я в свою очередь крикнул:

– Рабочий класс не возражает! – и записал секретаря райкома в свой отряд.

Командиром третьего десантного отряда была назначена Зина.

Потом батальон разбили на отряды, и мы – я, Твердохлебов и Зина, – приняли командование: усадили десантников в подоспевшие автобусы и повезли на овощную базу. В автобусе я еще раз оглядел «своих». Канурики, попавшие в мой отряд, расположились на переднем сиденье, лицом к салону, и о чем-то перешептывались. Ребята мои часто и тревожно посматривали на кануриков. Боятся, как бы не дали деру, догадался я и, чтобы успокоить их, прокричал наперекор мотору, что «всякую отлучку буду считать дезертирством с трудового фронта…». Ребята заулыбались: нашел кого предупреждать, добровольцев! Но канурики хмуро переглянулись, хотя, как, собственно, они могли исчезнуть, все трое, на глазах у всех нас? Но так уж мы все устроены: людей, не чистых на руку, наделяем сверхъестественными способностями и верим, что они все могут, в том числе и сухими из воды выходить. А они всего-навсего люди, и твердое противостояние – наша неподкупность и бдительность – тотчас сбивает их с панталыку.

Никуда они не ушли, канурики, а, подхваченные вихрем нашего энтузиазма, трудились не хуже других.

Как мы работали!.. Нет, как мы сперва за обе щеки уплетали то, чем угостила нас у входа в овощехранилище скатерть-самобранка! Горячий кофе, сосиски, запеченные в булочке!.. Да на морозе!.. Нет, это была не еда. Это было объедение.

Зато потом… О, как мы потом трудились, хотя, честное слово, в нашем труде было больше от игры, чем от работы. Мы разбились на звенья, и каждое звено получило какую-нибудь секцию: картофельную или свекольную, морковную или капустную.

Секции – это что-то вроде ячеек большого улья-хранилища. Вдоль секций, как по улице, ходят машины. Подойдет машина к картошке, навалит, сколько может, на спину и ходу в магазин. Там ее уже ждут не дождутся. Большой город – Москва, всегда есть хочет!

Вот эти секции и стали нашими игровыми площадками.

В игре – капуста, целая пирамида. Один, у пирамиды, хватает кочан и бросает другому. Тот смотрит, хорош или совсем плох. Если совсем – в отходы. Если хорош или «подлечить» можно, кидает третьему. У третьего задача – прямо противоположная первому. Если первый разрушает капустную пирамиду, третий строит ее заново. Кладет в нее те кочаны, что совсем здоровы, и те, что он на лету «лечит», сдирая с них черный, побитый морозом лист.

Играй, не зевай!

А вот кто-то и зазевался. Ну и схватил кочаном по лбу. В долгу, разумеется, не остался и противника – тем же кочаном по тому же месту! Но я, командир, начеку. И хотя у самого руки зудят осалить кого-нибудь мячом-кочаном, помню службу и водворяю порядок…

Я прикрикнул, воззвав к дисциплине. Забияки опустили руки и смущенно посмотрели на меня. Ну и дурацкий, наверное, был у меня вид, когда в одном из них я узнал секретаря райкома…

Мелькнула мысль, до чего официальным я становлюсь, когда меня кем-нибудь выбирают или назначают. Вон секретарь – повыше моей должность, а может и запанибрата… А он взял да и поозоровал с кануриком Галеевым, и смотри, как тот разошелся! Загонял секретаря, уже не в шутку, а всерьез бросая ему капустные кочаны…

Секретарь с Галеевым, а мы? Мы, все остальные, кроме кануриков, часто видим Галеева в своей компании, кроме занятий, конечно? А никогда! Ни он к нам не идет, ни мы его к себе не зовем. Он к нам не идет, потому что мы его не зовем, а мы не зовем, потому что как же его звать, если он – мы почему-то уверены в этом – к нам ни за что не пойдет? Так мы все думаем о нем, хотя сами о себе другого мнения и точно знаем, если нас не позовут, мы на всех смертельно обидимся!

А не это ли самое случилось с ним, с Галеевым, и со всеми прочими кануриками? Не обиделись ли они на то, что мы их не зовем, и от обиды этой свернули на дорожку, по которой честные не ходят?

– Лешка-а! – Зовут или послышалось? – Ра-бо-чий класс!..

Меня! А я раздумался и не слышу. Оборачиваюсь и вижу коротышку Кафанова с черным, как у жука, крылышком волос, нашего «военного корреспондента» и неизменного редактора всех «боевых листков» училищного батальона. Я знаю, что ему нужно: лучших и худших. И, не глядя, одним мысленным взором вижу, что написано в трубочке «боевого листка», который он держит в руках. Крупно: «Юнармейцы!» Еще крупней: «Мороз – наш враг!» Чуть помельче: «Не дадим морозу хозяйничать в наших закромах!» И снова крупно: «Спасем урожай! Не оставим магазины нашего микрорайона без овощей!»

После таких призывов любимый микрорайон мог спать спокойно. Район, но не мы, десантники, участники овощного рейда. Зоркоглазый Кафанов был начеку и, завидев клюющих носом, а равно и задающих храповицкого, тут же брал их на заметку и вскоре являл всем в «боевом листке» под крестом и с эпитафией, вроде этой:

«Прохожий, зри! В расцвете юных сил он беспробудным сном, увы, почил!.. Ты не буди его, ведь, впавши в сон, по крайней мере, есть не просит он».

Да, «худших» он разрисовывал так, что пальчики оближешь – вкусно и занимательно. А вот на «лучших», увы, пускал всего одну краску – красную и, воспевая их, ограничивался прозой в две строки. «Идущие впереди» – алела обычно в «боевом листке» шапка над фамилиями отличившихся десантников.

«Худших» у меня не было, а в «лучших» я ему дал канурика Галеева.

– А? – как глухой, переспросил Кафанов, не веря слышанному.

– Га-ле-ев! – прошипел я ему в самое ухо и припечатал: – Я отвечаю!

Кафанов убежал и вскоре притащил «боевой листок», который тут же пошел гулять по отсекам. Я почти угадал его содержание. Был в нем и некто «в расцвете юных сил», что «беспробудным сном почил», был и Галеев, «идущий впереди»…

Галеев, увидев свою фамилию, как-то воровато оглянулся, посмотрел на фыркнувших кануриков и, чтобы подыграть им, махнул рукой: не стоит, мол, внимания! Но в работе поднажал, и я понял, наше внимание не так уж ему и безразлично. А канурики, канурики… Как они поглядывают на Галеева. Не смотрят – поедом едят! Как же, оторвался от масс, к другому берегу прибился. И смотри, не успел прибиться, а ему уже и почет и уважение…

Прибежала Зина, командир у девочек.

– Леш, помоги! У девчонок руки отваливаются. Дай посильней кого!

У наших – ушки на макушке. Интересуются, кого пошлю. К девчонкам – каждый рад.

– Посильней? – Я будто в раздумье, а у самого на уме с самого начала Плющ и Догадкин. А те на меня даже взгляда не вскинут. Знай работают. Их не пошлют! И вдруг:

– Плющ и Догадкин!

Вызвав кануриков, я знал, что за этим последует: атака! Зина кинется на меня и прошипит что-нибудь вроде того, что ей сейчас не до шуток. И что мне лучше всего поберечь свои шутки до другого раза. И прозрачно намекнет, что этот другой раз может как раз совпасть с заседанием училищного комитета комсомола, на котором она и предоставит мне слово для балагурства… Я самому себе не поверил, услышав нежное «давай». Неужели это сказала Зина? Неужели это ее грубый, с хрипотцой от долгого кричания голос мог лепетать так ласково и легко?

– Давать? – спросил я, удивившись.

– Давай… – повторила Зина, глядя на что-то поверх моей головы. Что за черт, куда она смотрит? Я обернулся и все понял: в Зинином окоеме был «боевой листок» с кануриком Галеевым. И Зина догадалась, куда я гну. Подхватила под руки оторопевших кануриков и увела.

Перебрав все, что нам было поручено, перевоплощаемся из баскетболистов в тяжелоатлетов и «выжимаем килограммы» – грузим овощи на машины.

Домой возвращаемся утром. Я сижу впереди, справа от водителя, и, глядя в лобовое стекло, ловлю взглядом магазины «Овощи – фрукты». Они то и дело возникают в поле моего зрения. Из магазинов с пузатыми от картошки авоськами выходят покупатели. На душе у меня хорошо. В нашем микрорайоне сытое, как всегда, утро.

* * *

Я никогда не записываю на уроках. Мальчики, подражая мне, тоже не записывают. Зато девочек не оторвешь от тетрадей. «Когда будем студентами – пригодится», – говорят они. Когда еще будут! Но я не записываю не потому, что ленюсь, а для тренировки памяти. После уроков забьюсь куда поукромней и восстанавливаю слышанное:

«Кислотность ржаного теста всегда выше кислотности пшеничного из муки того же выхода…»

«В большинстве случаев ржаное тесто готовят на густых заквасках…»

«Закваска готовится непрерывно. Готовую закваску делят на три части: две части идут для приготовления двух порций теста, а оставшаяся часть служит для возобновления закваски».

Помню, в тот раз я притулился к подоконнику. Это было на другой день после ночной вахты. Поглядывал в окно на улицу и, вспоминая, записывал то, что слышал только что на уроке по теме «Производство хлебобулочных изделий с применением молока и молочных продуктов»:

«Сухое молоко перед внесением в тесто предварительно восстанавливают – растворяют в воде при температуре 28– 30 °С (1 : 2) и оставляют на час для набухания».

Сверился с учебником и порадовался за себя: точно!

Я часто слышал: «Не полагайся на память, записывай!» Не полагался и все записывал. И до того дошел, что пустяка запомнить не мог. Надо что – лезу в записную книжку. А потом подумал: почему это я не могу полагаться на свою память? Это ведь все равно что не полагаться на свои ноги, на свои руки, на свои глаза. Лиши их работы, замени машиной, а они, чего доброго, возьмут и отомрут, как отмирает все ненужное. То же и с памятью. Лиши ее работы, перестань на нее полагаться, не станет и памяти.

Я открыл сундучок-дипломатку, запер тетрадь, и тут на меня налетел Митя Перышкин.

Ну и видик у него был! Как у коршуна, кидающегося на добычу.

– Кубки пропали! – выпалил он и отступил, чтобы дать мне дорогу.

В актовый зал я влетел первым. Стеклянная пирамида, еще вчера сверкавшая кубками, была пуста. Возле с какой-то бумагой в руках стояла Зина.

– Пропали? – Я тоже, как коршун, налетел на Зину.

– Ты о чем? – опешила Зина.

– О кубках! – крикнул я.

– А что с кубками? – как-то странно, будто впервые слышит, насторожилась Зина.

– Понимаешь, пропали…

– Наши кубки? – в голосе у Зины гнев и тревога. – По дороге на выставку или с выставки?

– С какой выставки? – в свою очередь опешил я.

– Спортивной… Всех училищ, – уточнила Зина. – Я сама собирала. Как же они могли пропасть?

Но я уже все понял и угрожающе посмотрел на Митю. Потом, невинно, на Зину.

– Я не про наши кубки. Я про другие…

– Какие другие? – топила меня Зина.

– Которые для Фомы, – выныривал я.

– Кубки для Фомы? – Зину заело любопытство. – А кто такой Фома?

– Так, личность одна, – захлебывался я. – Мифическая… А еще неверящая. В общем, Фома неверующий…

Зина вспыхнула, разозлившись, что в толк не может взять моего Фому. О Фоме неверующем она, конечно, слышала, но при чем тут Фома?

– Фома – это я! – сказал я и зашагал к выходу. Митя поплелся следом.

У выхода, в стекле двери, я еще раз увидел Зину. Она удивленно смотрела мне вслед. Потом, не в силах разобраться в происшедшем, махнула рукой и уткнулась в бумагу…

Я шел, ведя остальных, а мысль о кануриках неотступно, как вредная собачонка, преследовала меня по пятам. «Спаситель! – заливалась она, – кинул спасаемым веревочку, а сам в эту веревочку не поверил. А ведь они, сам знаешь, как за нее уцепились! И Галеев, герой «боевого листка», и Плющ с Догадкиным, геройски штурмовавшие картофельные высоты в десанте девочек… Они к тебе потянулись, а ты в них не поверил, и стоило паникеру Мите прокукарекать «караул», ты тут же, не усомнившись, помчался ловить мнимых расхитителей общественной собственности. А еще – «Лешка, рабочий класс»! Не надеешься на своих, рабочих ребят, смени прозвище! Кубки – мелочь! Рабочему классу – подумать страшно, что доверено! Все заводы, все фабрики, все дороги – земные, морские и воздушные со всем своим транспортом, все недра, леса и воды… А ну, как все мы, хозяева всего этого, станем друг на друга, как на хищника, смотреть? И несправедливо, и обидно, и не это еще главное, а то главное, что подозрение это в каждом из нас может хозяина убить. Какой, мол, я хозяин, если мне доверия нет? Лучше я, как та хата, буду держаться с краю. Чтобы ни за что не отвечать. Конечно, никогда этого не будет, но тебе даже от одного предположения страшно. Или нет?» «Да, да, да», – отвечал я сам себе и, услышав звонок, обрадовался ему, как родному. Вот и предлог, чтобы расстаться с разозлившими меня Перышками.

– Пока, – кинул я через плечо, чтобы не видеть Митю.

– Пока, – виновато пробурчал он и, слышно, отстал.

Я открыл дверь и вошел в кабинет. Дежурный, стоя у доски, выписывал тему урока:

«Болезни хлеба. Виды болезней хлеба. Картофельная болезнь хлеба. Причины и условия для ее развития в хлебе…»

Вошел преподаватель. Я сел за стол и настроился слушать. Но из головы не шли канурики, и тема урока «Болезни хлеба» оборачивалась «болезнью кануриков», которую я, хирург, начал лечить и вдруг, занеся скальпель, усомнился в успехе своего лечения. Как мне не хватает порой уверенности в том, что я делаю, уверенности в самом себе!..

– Известен еще один вид зараженности хлеба, – донесся до меня голос преподавателя, – ее вызывает картофельная палочка… Но, как говорится, у всякого яда есть противоядие. Есть управа и на картофельную палочку…

Я весь обратился в слух и к концу урока точно знал, как бороться с картофельной палочкой, а заодно и с «болезнью» кануриков, которая в Уголовном кодексе именуется высоким словом «деяние», а в просторечье «воровством».

* * *

В комитете комсомола сидели двое: секретарь райкома Плотников и секретарь нашего комитета Зина. За окном морозно искрился снег. С крыши вровень с рамой сталактитами свисали сосульки. Не успели истечь в минувшую оттепель да так и торчали, штыками вниз, держа мертвую воду.

В комитете пахло духами и дымом. Два запаха – Зинин и гостя – боролись, стараясь положить друг друга на лопатки. Но, как определил мой нос, запах дыма явно брал верх над запахом духов.

Увидев меня, Плотников прикусил сигарету и двумя руками, навстречу мне, толкнул воображаемый мяч. «Капустный кочан», – догадался я и, поймав, оглянулся, куда бы бросить. На глаза попался плакат:

«У нас в училище никто не курит».

– Пусть не врет! – сказал я и запустил в плакат воображаемым кочаном.

Они оба тут же аукнулись.

– Кто врет? – спросила Зина.

– О чем врет? – спросил Плотников.

– Плакат, – ответил я, – что у нас в училище никто не курит.

Зина вспыхнула. Плотников, прочитав, укоризненно посмотрел на Зину и – виновато – на меня. Потом, явно казня Зину, сказал:

– Я и не знал… А мне тут, понимаешь, даже прикурить дали…

В руках у Зины предательски поблескивала зажигалка, и я, чтобы не смущать своего секретаря, завел глаза под потолок. А когда опустил их, сигареты у секретаря уже не было. Он ее куда-то спрятал. Наверное, в спичечный коробок, которым смущенно поигрывал.

– А ты смелый, – огрела меня Зина.

Я молча снес удар. Но Зина и без слов поняла, что я о ней думаю. По усмешке, которую я в нее выпустил. Усмешка была злой и недвусмысленной: «Эх ты, подхалимка!..»

На Плотникова она не смотрела. Он сам нашел ее глаза и сказал:

– Не знаю, кто это придумал: «Нет правил без исключений…» Но знаю – шельма и себе на уме. «По правилам – нельзя, но вы – начальство и вам, в виде исключения, можно». А по-моему, если нельзя, то никому нельзя! А если можно, то всем можно!.. Ты говоришь, он смелый, – Плотников кивнул на меня, – пожалуй, если для того, чтобы другим напомнить о правилах поведения, нужны отвага и мужество. Но не думаю, что за это скоро станут давать ордена. – Он усмехнулся и кинул мне: – Ты к ней?

– Я спросить… Про замки, – сказал я и нисколько не удивился тому, что, услышав про замки, Зина, как из пращи, вылетела из кресла и, воспарив над столом, тут же без сил бухнулась обратно.

Что до Плотникова, то его, по-моему, Зинины пируэты озадачили, и он вопрошающе посмотрел на нашего секретаря. На этот раз, чувствуя свою правоту, Зина не отвела глаз.

– У всех комсомольцы как комсомольцы, – сказала она, – а у меня, извини, какие-то ненормальные…

Плотников слушал не перебивая, и Зина, кивнув на меня, продолжала:

– Он против замков. А у нас, извини, всюду замки…

– Даже на аптечке, – подсказал я.

– Да! – приняла мой вызов Зина. – И не только… Еще на пожарном щите с огнетушителем. И на витринах с муляжами: тортами, халами, сдобами… И на пирамиде с кубками… А как же? Сними попробуй!.. Снять замки, все равно, что… – Зина задумалась, подыскивая образ, а он сам вылез ей на глаза – рябина под окном, которой лакомились налетевшие неведомо откуда снегири. – Вот все равно что пустить снегирей на рябину. Сразу все растащат. А он, – косой взгляд в мою сторону, – он против замков, как против врагов: «Замки – это непедагогично!» – Зина очень похоже передразнила меня, и я улыбнулся, отчего она совсем взвилась. – Он еще смеется! А растаскивать казенное педагогично?

– Кто еще так думает? – спросил Плотников.

– Как «так»? – опешила Зина.

– Ну, что с замками педагогичней, чем без замков? – подсек Плотников.

Зина не растерялась.

– Может, без замков и педагогичней, – сказала она, – только, кто потом деньги платить будет?

– Деньги!.. – Плотников, как петух, похлопал себя по бокам, нащупал сигареты, но, достав, посмотрел на меня и не закурил. – Да, деньги счет любят. Но не в деньгах дело, а в чести. Вот я знаю, у нас на одном заводе – бригада. Деньги получат на всех, а потом – каждый себе. Сколько положено, столько и берет. Без кассира. А кинотеатры без контролеров?.. А автобусы, трамваи и троллейбусы без кондукторов, книжные магазины в цехах без продавцов?.. А ты все училище под замок. Мол, нет никому доверия. Как же ты его, – он кивнул на меня, – без доверия воспитаешь? Боишься, растащат? Ну кое-кто и унесет кое-что. Зато другим наука: куда смотрели? Да и сколько унесут!.. Когда трамвай без кондуктора пускали, тоже опасения были: заяц казну разорит. Не разорил! Сам на убыль пошел.

– Я что! – отступила Зина. – Я только вот что! – и она выставила мизинец.

Но Плотников не принял Зининого самоуничижения. Заломил у нее мизинец и вместо него оттопырил большой палец.

– Ты вот что! – сказал он. – Не сама по себе, конечно, а во главе масс. А массы все могут! В том числе и без замков честно жить… «Человек и замок…» – Он задумался. – А что? Чем не тема для комсомольского собрания о доверии. – И ко мне: – Ты не против?

– Я за! – сказал я.

– Ну вот, – сказал Плотников, – массы одобряют. Выноси на комитет, Зина, утверждай повестку – и по боку замки всех калибров…

– У меня еще… – встрял я.

– У него еще! – Зина умоляюще посмотрела на Плотникова. – Вы слышите, Николай Иванович, у него еще!!!

– Просто Коля, – поправил Плотников и доверительно ей и мне: – А то как услышу свое отчество, так чувствую, прет из меня борода и тут же седеет. Отчество – это для поживших. Как уважение к годам и заслугам. А нам имя. Как пароль дружбы, а? Оно нас и роднит и сближает. – И к Зине: – Может, выслушаешь его?

– У меня кандидатуры. Для награждения за ночную вахту…

– Давай! – оживилась Зина. – Кого выдвигаешь?

– Галеев, Плющ и Догадкин, – сказал я.

Зина растерялась. Она от меня же знала что «троица» была далеко не святой: один пивом промышлял, другой – телефонными трубками, третий – пластинками, – и вдруг им, как лучшим, премии!.. А что те скажут, что ни пивом, ни телефонными трубками, ни пластинками не промышляли, а в ночном десанте не хуже кануриков действовали? А то скажут, если узнают, что плюс на плюс дает плюс, а плюс на минус дает минус. И нечего канурикам со своим минусом по поведению лезть за премиями, хотя по труду они и тянут на плюс.

– Плюс на минус дает минус, – сказала Зина, и я вздрогнул, пораженный тем, что угадал ход ее мысли.

Плотников о кануриках тоже знал. Даже больше, чем Зина. Я, рассказывая ему про них, и про кубки не утаил. Интересно, чью сторону он возьмет, мою или Зинину?

Он повел издалека.

– А что, – сказал он, – если с десанта в них новый человек начался, а? Ну допустим!.. Тогда зачем же ему, этому новому человеку, старый хвост пришивать? Человек начался… Это же точка отсчета! Вот с нее и начните новый счет плюсов и минусов. Плюсы у них есть – ночной десант, а минусы?

– Минусов нет, – сказал я.

– Тогда выдвигайте, – сказал Плотников.

– Записываю, – сказала Зина и пригрозила: – Отвечаешь!

Я улыбался. Моя взяла!

* * *

Первой, как в сказке, растаяла Снегурочка. Она была самой хрупкой из всех, и, когда март – женский месяц с мужским именем – по-матерински решил обогреть ее, она не снесла теплых объятий и растаяла. Потом, рыхлая, вся почернев, скапутилась, рухнув в лужу, Снежная Баба. Дольше других, нахлобучив на макушку детское ведерышко и обувшись в заправдашние валенки, держался Дед Мороз. Но и он – последняя из наших снежных скульптур – в конце концов окочурился, и наш училищный двор, залитый полой водой, опустел, как море, в котором вдруг потонули все парусники.

Я стоял возле окна и смотрел, как умирает зима. От нее почти ничего уже не осталось. Ну разве что коврига пышного снега, медовый ломоть льда… Да и тем оставалось жить всего ничего. Их за обе щеки уплетали ненасытные обжоры солнце и вода.

Печально знать, что умирает человек. Потому что человек умирает навсегда. А смотреть, как умирает природа, не печально. Потому что природа никогда не умирает. Только меняет вид, как солдат форму, зимнюю – на летнюю, летнюю – на зимнюю. Но у людей не всегда так, как у природы. Старое долго держится. И хотя давно надоело всем, не уступает новому. Сколько лет нашему ПТУ, а все, что есть в нем, все имущество, все кабинеты, аудитории, залы, за семью замками пряталось. Так было, но так больше не будет. «Сезам, откройся!» – сказали мы, учащиеся, на комсомольском собрании, и этой резолюции довольно было, чтобы все этажи, шкафы и шкафчики распахнули перед нами свои двери, дверцы и дверочки… Дирекция вняла нашему призыву и пошла на эксперимент. Я тоже участник этого эксперимента. И, стоя возле окна, не просто любуюсь умиранием зимы, а жду начала торжественного акта, в котором буду играть главную роль.

Внизу, на лестнице, ведущей на мой этаж, – шумок глуше ужиного шипения. Но вот шум усиливается, все отчетливей говорок, хохоток, топоток, и вот я уже в плену делегации, явившейся принимать мой этаж. Я не различаю лиц. Делегация вся на одно лицо, красное от быстрого восхождения, а может быть, и от торжественности происходящего.

Кто-то из ребят протягивает ко мне руку, и я церемонно вручаю ему символический ключ от этажа.

– С нами ключ! – восклицает он. – За мной! – И делегация, всосав меня в себя, как поток щепку, растекается по коридору.

Первая дверь. Она как затор, и делегация, бурля, задерживается возле, ожидая, когда хмурый, не понимающий и не одобряющий происходящего завхоз сбросит с двери замочные оковы…

Вторая дверь настежь…

Третья – настежь…

Все двери настежь…

Входи, Доверие, и владей всем, чем раньше владели замки!

* * *

Когда я был маленьким, бабушка сшила мне голубые штаны. Я напялил их, посмотрел на себя в зеркало и заревел в три ручья.

– Тесны! – определила мама, сверкнув стеклышками очков.

Дедушка, не доверявший ничьему зрению и из всех чувств полагавшийся чаще всего на ощущение, ощупал меня и сказал:

– Они же без ширинки!

Бабушка укоризненно посмотрела на дедушку и постучала наперстком по лбу:

– Штаны-то спортивные!..

– Мало что… – не сдавался дедушка, оправдывая мои слезы.

Кончили они тем, с чего следовало начать, спросили, отчего я хнычу.

– Оттого, что они голубые! – глотая слезы, ответил я.

Бабушка всплеснула руками:

– Голубые!.. Это еще что за цветобоязнь? А по мне, чем ярче, тем краше…

– Засмеют! – хныкал я.

– Кто?.. Где?.. – спросила бабушка.

– Ребята на улице…

– Это точно, – заметил дедушка, – пестренькие у нас не в обычае. В обычае у нас черненькие.

– Вороний обычай, – рассердилась бабушка. – У черных ворон белым ходу нет.

– Потому и нет, – сказал дедушка, – что черных большинство.

– Так то вороны, они от природы черные, а люди от дурости. Скорее вороны оперенье сменят, чем они одежный цвет.

– Привычка, – махнул рукой дедушка.

– Привычка не закон, – сказала бабушка. – От всякой привычки отвыкнуть можно. Был бы пример. – И ко мне: – Иди и подай им этот пример.

Спорить с бабушкой было бесполезно. Она умела настоять на своем. Я и не спорил. Пошел и утопил штаны в Москве-реке.

Потом, когда я вырос, мне было больно думать об этом. Да, я бы скорее умер, чем стал носить голубые штаны. Но если признаться один на один, они мне нравились. И не знаю, кто смелей: тот, кто, презрев боязнь высоты, первым покорил Эверест, или тот, кто, преодолев цветобоязнь, первым надел голубые штаны?.. Глупое, конечно, сравнение, но, на мой взгляд, верное.

Я – об этом уже было говорено – сколько помню себя, всегда был активистом… Но я никогда не любил собраний. Наверное, потому, что они были не такими, о каких рассказывала «Комсомольская правда». Те, газетные, были живыми, интересными, веселыми, остроумными. А наши – тягучими, как резина, и серыми, как небо без солнца. Мы их принимали, как лекарство. Невкусно, а надо. Где же, как не на собрании, мы могли лечить друг друга от недостатков или прилюдно награждать по заслугам?

Все собрания у нас готовила и проводила Зина. И они по форме были похожи, как перчатки с одной руки. Однажды я сказал об этом на комитете. Зина рассердилась и, не помня себя (помнила бы – не сделала!), выпалила: