Текст книги "Лёшка"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Твой знакомый, да?

– Вместе учились, – пылая, как мак, ответила Катя, – в одном ПТУ.

– На плотника? – ахнул голос.

– Он не плотник, – возразила Катя. – Он пекарь. К нам, наверное, приехал. Работать!

Я стоял, потрясенный встречей. И сердце у меня било, как барабан, – ликующе и торжественно. Катя! Значит, она здесь! Дело в том, что распределялся я последним. Райком держал. Хотел вместо Зины комсомольским секретарем. А я отказался. И поехал в Ведовск. Туда, куда, оказывается, распределили королеву. И вот встреча. На беду или на радость?..

– Ой, девочки, Марь Ванна идет! – крикнул кто-то, и стая лебедей, вспорхнув, понеслась в цех. Тут же ударил колокол, возвещая об окончании обеденного перерыва. Но королева не упорхнула. Осталась со мной. Не могла же она, как я понимал ее, бросить раненого товарища.

Мария Ивановна шла не одна. Рядом с ней семенил маленький, усатенький и, пыхтя, тащил ящик с инструментами, в котором зубастой меч-рыбой поблескивала пила. «Плотник», – ахнул я и приготовился держать ответ.

– Молодой человек, – спросила, подойдя, Мария Ивановна, – кто вы такой?

– Он наш пекарь, – опередив меня, лучезарно улыбнулась Катя.

– Какой еще пекарь? – не столько с удивлением, сколько с возмущением (уж не розыгрыш ли?) спросила Мария Ивановна.

Я молча протянул ей диплом и направление… Но Мария Ивановна, взглянув на Катю, кажется, и без них поверила. В лице у королевы красоты не было и тени лукавства. Но забор… Забор не давал Марии Ивановне покоя, и она, покосившись на зашитый пролом, все же спросила:

– Ну, а это… дыра эта… зачем встрял?

Катя прыснула и, лукаво взглянув на меня, доверительно потянулась к Марии Ивановне.

– А у нас про него в училище знаете что на этот счет говорили? Наш пострел везде поспел! – сказала она и тут же, покраснев, испуганно посмотрела на меня: вдруг напрасно ляпнула… Я только улыбнулся на это, и моя улыбка вызвала ответную у Кати.

Кадровичка тоже улыбнулась и посмотрела на меня с благосклонностью.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

Завод работал. Был он не велик, скорее мал в ряду братьев хлебных заводов Москвы и Подмосковья, но мал, да удал! Кормил ведовцев – городских и сельских – досыта и в свой час. Ведовцы завтракать, а он тут, как тут, с русской булочкой.

У ведовцев обед – он на стол каравай, ешь, рот не разевай. По вечерней поре у ведовцев ужин – он, к чаю, сдобу ведовскую фирменную. А сдоба, что за сдоба, само объеденье! Я взглянул только и то чуть пальчики не облизал. А попробовал – едва с рукой не проглотил…

Завод работал. А я, белый от муки, в белом халате, как муравей-альбинос, сновал по его этажам и смотрел, слушал, обонял, осязал, ощущал…

С балкончика, прилепившегося к башне-цирку, заводской двор как на ладони. К люку, берущему муку, большой жужжащей пчелой подполз муковоз. Люк выпустил жадное жало шланга, и шланг тут же присосался к брюшку пчелы-муковоза. А вот уже и отвалился, сытый, перегнав муку в железное брюхо завода. А их у завода не одно, целых три брюха-емкости. И каждая емкость – высоты невиданной, ширины необъятной!

Мое место у печи. Завтра с утра я его займу там. А сегодня я еще вольный человек. И как хочу, так и распоряжаюсь своим временем. Лезу на «капитанский мостик», где готовится ржаное тесто, и вижу, как оно серой рекой течет сперва в металлическом желобе, а потом порциями впадает в люльки. Люльки, покачиваясь, уносят будущие батоны в печь и, протащив сквозь немыслимый жар, вываливают на транспортер. Транспортер возносит их под самый потолок. Они слетают с него и сквозь отверстие в стене со звоном, как гильзы, сыплются на железное блюдо, где их подхватывают проворные руки сортировщиц и заботливо, как новорожденных, укладывают в лотки.

На дворе шоферы пробуют моторы. Сейчас начнется погрузка, и машины под девизом «Хлеб» разбегутся по магазинам, столовым, воинским частям, пионерским лагерям, полевым станам Ведовского района.

…Я лезу куда-то вверх по железной лестнице. Она вся в муке, как в тополином пуху. И чем выше, тем гуще мучная пыль. В ней все: ступеньки марша, стены, перила, боковая решетка…

Последняя площадка. Дальше хода нет. Чердак? Видимо. Открываю дверь и вхожу. Тремя истуканами, вперив головы в потолок, стоят башни-емкости. Возле одной из них деревянная кувалда. Странно, зачем она здесь?.. Я двинулся вглубь, поминутно оглядываясь: пусто, сумрачно, таинственно. Какие-то шорохи, ахи, охи, вздохи. Можно было, конечно, догадаться: подо мной работал завод, и он был источником звуков. Но все равно, слышать все это в одиночестве было жутковато.

– Ах!.. – Это не домовой. Это я вскрикнул, пихнув ногой какую-то гремящую емкость.

Нагнулся, поднял бидон, и в нос мне ударил слащавый запах браги. Но бидон был пуст.

Я приткнул его к стене и пошел дальше, шаря глазами в мглистом свете, испускаемом запыленными окнами. Луч солнца пробил окно, и в синей стене белым пятном проступила дверь. Я потянул за ручку. Дверь открылась и уронила к моим ногам мешок. Он, наверное, висел на гвоздике с той стороны. Я нагнулся, чтобы поднять, и, подняв, нервно рассмеялся. Мешок оказался штанами. Но странно, почему они такие тяжелые? И что это за белые лампасы? Карманы! Я сунул руку в один и выгреб горсть сахара. Сунул в другой, во что-то мягкое – и выгреб горсть дрожжей. Хлебозавод – дрожжи – сахар – штаны с секретом… Ну как тут было не догадаться, что к чему! Я и догадался. И задумался, решая, как быть.

«Бам!..» – сперва мне показалось, что грянул гром. Потом, что кто-то бухнул в колокол. – «Бам!..» «Бам!..» «Бам!..»

Я нащупал гвоздик, повесил штаны и пошел на звук. На чердаке посветлело, и я, не приглядываясь, сразу увидел звонаря. Он, голый по пояс, стоял возле башни и наотмашь долбил ее деревянной кувалдой. Могучий, треугольником, торс… Каменные плечи… Львиная, по плечи, грива… Что-то знакомое почудилось мне в его облике… Проклятая пыль! Поднятая кувалдой, она, как мошкара, набилась мне в нос, защекотала нежными крылышками, и я не выдержал, чихнул.

Звонарь оглянулся и замер, пораженный, прижав кувалду к груди. А я как чихнул, разинув рот, так с раскрытым ртом и остался. Передо мной стоял Кануров.

Он, конечно, понял, почему я на заводе, не мог не понять, вместе учились. Но почему-то не спешил меня приветствовать. Однако глаз не отводил. Смотрел изучающе. Наконец выпустил кувалду, подбоченился и сказал:

– Ты меня не знаешь…

– Не знаю, – согласился я, включаясь в игру.

– Я не потому, что боюсь, – продолжал Кануров, – а чтобы носом не тыкали… За прошлое…

– А Катя? – спросил я.

Кануров встрепенулся, и меня это неприятно поразило.

– Что Катя? – придвинулся он.

– Она как? – спросил я. – Она тебя тоже «не знает»?

Кануров осклабился.

– Катя – могила! – проверещал он, и я еще раз, как когда-то, подивился, что в таком большом теле живет такой тоненький, с волосок, голосок.

– Это почему же? – обида, прозвучавшая в моем голосе, не миновала уха Канурова, и он, поняв что-то и не таясь, ответил:

– А потому, что с Катей мы давно одной веревочкой повязаны. Вот так-то, рабочий класс!

Я похолодел. Я, кажется, крикнул так, что сам оглох: «Ты и Катя?»

Но нет, крика не было. По крайней мере, слышимого. Это я про себя крикнул, оглушенный словами Канурова. Крикнул и тут же, взглянув на него, ладного, на его же атлетической груди прочитал ответ: а почему бы и нет? Идеалом девушки, в конце концов, был не только умный, добрый, а еще и пригожий молодец. Недаром Иванушка-дурачок, прежде чем красавцем стать, в молоке варился. А меня хоть в сливках вари, все равно каким был, таким и останусь: нос лепешкой, губы наизнанку, как у теленка, уши… ну уши вроде бы нормальные. Да что толку, ушами девушку не притянешь. А Канурову девушек и притягивать не надо. Они сами за ним, как за магнитом, тянутся. Помню, в училище не одна хныкала, что Кануров не с ней, а с другой в кино ушел.

– Ладно, – сказал я, униженный и оскорбленный Катиным выбором, – я тебя не знаю.

И тут сорвался…

Потом, вспоминая, я пойму, что бил в яблочко с завязанными глазами, напропалую, попаду или нет. Ведь не мог же я, в самом деле, знать, кому принадлежат штаны с секретом, Канурову или другому мастеру кувалды, сбивающему застрявшую в емкости муку? А сорвавшись, сказал:

– Не знаю, да… А вот про штаны с секретом, извини, не знать не могу… – И добавил с издевкой: – Как рабочий класс!

Он так и затрясся от злости и страха одновременно. Объединившись, они породили наглость.

– А ты докажь, что мои…

И вдруг меня осенило: штаны с секретом – наша общая тайна. Доказать, чьи они, трудно. А вот держать Канурова в руках можно. Побоится разоблачения и перестанет шкодить. А там – чем черт не шутит! – может, и его удастся вытащить, хотя, усмехнулся я, нелегкая это работа – бегемота тащить из болота…

– Я подумаю, – сказал я, вселяя в Канурова надежду. – А штаны эти, если не твои, на память возьму. Хозяин объявится, пусть меня найдет. Я завтра с утра на выпечке…

Сказав это, я вернулся в комнатушку, взял штаны, вынес и двумя кучками, дрожжевой и сахарной, опорожнил возле Канурова, который, как голый Будда, сидел, поджав ноги, на мучном полу и с любопытством следил за мной.

– Отнесешь, где взял! – сказал я и ушел, не оборачиваясь, со штанами под мышкой.

День клонился к закату, и солнце, петухом усевшись на заводской трубе, уже кукарекало вечер, когда я вышел из проходной за ворота завода. Дневной жар спал, и зеленые тоннели тротуаров с сомкнутыми кронами деревьев напрасно манили прохладой. Жиденькая людская река предпочитала почему-то течь по мостовой, скорее всего из-за луж, оловянно тускневших на пешеходных дорожках.

У меня в кармане адрес какой-то тети Лизы, и я иду устраиваться на квартиру. Адрес дала мне Катя. И по-моему, обиделась, когда я всего лишь и поблагодарил ее кивком головы. Нет, даже не обиделась, а скорее удивилась: что со мной? Почему я так холоден с ней? А я, между прочим, с девушками своих знакомых только такой: сухой и официальный. Это, наверное, нехорошо, но я всегда боюсь, как бы мою вежливость не приняли за ухаживание. Чужая жена, чужая девушка для меня все равно что… ну, как бы это?.. что чужой сад. А в чужие сады я никогда не лазил. Раз, правда, было такое дело, когда в детстве еще у маминой бабушки в деревне гостил. Нарвал яблок и за пазухой домой приволок. Бабушка, узнав, не рассердилась, а дала рубль и велела отнести соседу, чей сад. «За ворованные яблоки», – сказала бабушка. Я заупрямился, и бабушка сказала, что в таком случае сама пойдет и сама вместо меня признается, что в сад лазила. Мне стало жалко бабушку, я покраснел и попросил, чтобы она меня выдала. А бабушка сказала, что ни за что не выдаст, потому что сосед спросит, почему я сам не пришел. И если сказать, что струсил, ни за что не поверит. В вашем роду, скажет, никогда трусов не водилось…

Я пошел и отнес рубль, сознавшись в воровстве. И с тех пор никогда по чужим садам не лазил. Чужой сад… чужая девушка… Ах, Катя, Катя, и зачем только я в этот Ведовск поехал!

Я нашел дом по адресу и вошел во двор. Деревья – одни в белых чулочках, другие так, непобеленные, – толпились возле самого крыльца, и чувствовалось, что даже им, немногим, негде здесь развернуться. С одной стороны их теснил забор, а с другой – глухая кирпичная стена.

Я подошел к окну возле крыльца и постучал.

– Чего надоть? – сонно вздохнув, отозвалось окно.

– На квартиру… от Кати, – сказал я и, назвав имя, тут же вспыхнул. Минуты и той не прошло, как я взял с себя слово ни под каким предлогом, ни по какому случаю не вспоминать это имя.

В доме что-то загремело, упав на пол, потом заскрипело, но уже в сенях, дверь распахнулась, и на крыльце, вся растрепанная, как курица, слетевшая с нашеста, появилась Мирошкина.

Увидев меня, засуетилась, застегивая пуговки, спросила, кто я, откуда, надолго ли на постой, и уже посторонилась, чтобы пропустить, как вдруг в одно мгновение по-спортивному, как перед прыжком, подобралась и уставилась на что-то позади меня.

Я обернулся.

От калитки к дому гуськом шли сестрица Аленушка, братец Иванушка и, замыкающей, черноволосая, вся в голубом женщина-милиционер.

Я услышал, как простонала Мирошкина, и, посмотрев на нее, увидел, что она без сил опустилась на крыльцо.

Ребята обошли ее и скрылись за дверью. Женщина-милиционер, понурив голову, присела рядом с Мирошкиной. Посидела, не зная, видимо, с чего начать. Поправила берет с кокардой, из-под которого, обтекая лоб, струились волосы, взглянув на меня, беспомощно топтавшегося возле крыльца, спросила:

– Кто это?

– Братишка, – сам за себя отозвался я.

– Ваш брат? – удивилась женщина-милиционер, оборотясь к Мирошкиной.

Той было не до шуток, она предчувствовала беду, но все же хоть и с горечью, а усмехнулась:

– Квартирант… Фамилия такая несуразная. С завода нашего. Новичок.

– Ляличкина, – представилась, протянув руку, женщина-милиционер. – Валентина Михайловна.

– Братишка, Алексей… – я замешкался, споткнувшись на отчестве; терпеть его не мог по молодости.

Валентина Михайловна догадалась и приняла меня без отчества, с одним именем. Кто такая сама Валентина Михайловна, мне ясно. Наверняка инспектор детской комнаты милиции. Иначе чего ей с Мирошкиными возиться?

А мне уже жаль сестрицу Аленушку с братцем Иванушкой. Про таких, как они, чего не написано! Трудные. А какие они трудные? Потерялись, как щенки, и скулят, тоскуя по ласке. Кто свистнет, за тем и побегут. Хорошо, как хороший кто свистнет, а как плохой, Кануров тот же? У нас, у хороших, – наставники. Подсказкой да лаской на хорошее наставляют. А у них, у плохих, нет, что ли? Есть. Ну не наставники, антинаставники, что ли. Антихорошему, то есть плохому, наставляют. Как? А так же, как наши, хорошие, – подсказкой да лаской. Вот щенки, потерявшись, к ним за этой лаской и тянутся. Ну а щенков на плохое науськать ничего не стоит. Им, как на зарядке, «шагом марш», они и идут, куда антинаставник укажет. Вот телегу угнали! Им бы наставника, и будь моя воля…

…Они сидели рядком, Валентина Михайловна и Мирошкина, и говорили… увы, ладка в их разговоре не было.

– Нет у меня с ними слада, нет! – убивалась Мирошкина.

– Это у меня с тобой слада нет! – не без горечи говорила Валентина Михайловна. – Покрасила нос рюмочкой, и хватит, а ты его из бутылки не вынимаешь! Без родительских прав хочешь остаться?

Мирошкина, сидевшая как пришибленная, вдруг взвилась, задетая за живое:

– Да я без них… Я на себя руки!.. – Она захлебнулась и перекрестилась, сама испугавшись того, о чем подумала.

– Крестись не крестись, а чему быть, того не миновать, – вздохнула Валентина Михайловна. – А крест, он еще ни от кого беды не отвел. Не отведет и твоих от колонии.

Но тут ввязался в разговор я:

– А если без колонии? Ну, скажем, завод возьмет на поруки?

– А не много ли вы… – вгляделась в меня, разделила свои года на мои и, получив в остатке «два», заменила «вы» на «ты». – А не много ли ты, рабочий класс, на себя берешь?

Я, конечно, уловил иронию, но ответил без всякого юмора:

– Рабочему классу любая ноша по плечу. Была бы ноша на пользу…

– Хорошо… – сказала она, посерьезнев. – Подумаем…

* * *

Из сада в окно смотрела ночь. У нее синие глаза, и не разобрать, о чем она там, за окном, шепчет: шу-шу-шу-шу-шу…

Моя комнатенка чуть больше шкафа. У самого окна – стол-инвалид без одной ноги. Приткнулся к подоконнику и держится за него, чтобы не упасть. У стены справа, как войдешь, кровать горбом. Я лежу, не разобрав постели и не зажигая света. Вспоминаю и осмысливаю пережитое за день. И в каком уголке памяти ни пошарю, всюду нахожу Катю. И как найду, как поймаю ее улыбку, так мне тепло и радостно. А не посветит улыбкой, отвернется, так мне сразу знобко и тоскливо…

Вдруг мелко-мелко, словно семечки просыпав, постучали в окно. Я вскочил, зажег свет и, распахнув створки, испуганно отшатнулся. На меня из синей мглы ночи смотрел белый, как смерть, Фантомас.

Мы засмеялись одновременно. Я, придя в себя, он, Фантомас, довольный тем, что напугал меня. Содрал с головы марлевый чулок-маску и, оказавшись братцем Иванушкой, покровительственно процедил:

– Не трусь!.. Тут все свои… Кемарь, как бо… – Он не договорил. Чья-то ладонь, вынырнув из темноты, как пробкой, закупорила ему рот. Но он все нее вырвался и, проваливаясь в ночь, крикнул:

– Как бог!..

– Спокойной ночи! – Но это пропел уже другой голос, девичий.

НОВАЯ СЕМЬЯ

В бригаде, куда я попал, были одни женщины и девушки. Пригласить их всех в кафе на чашку чая? Я лишь только вообразил себя во главе женского стола и то чуть не сгорел от смущения! Нет, кафе отпадало. Торт на всех? Шоколадный набор на всех? Старо и скучно. Меня выручили матрешки и оловянные солдатики, на которых я набрел в ведовском «Детском мире». Я слетал в Москву, домой, разжился деньгами и, вернувшись в Ведовск, помог «Детскому миру» за один день выполнить квартальный план по реализации детских игрушек: скупил все, какие у него были в запасе, матрешки и оловянные солдатики.

И вот утро того дня. Первое рабочее утро в моей жизни. Что это, склад готовой продукции, уставленный этажерками с лотками? Таким он был вчера. Таким он, собственно, остался и сегодня. Но как преобразился! На столе бригадира букет цветов – длинношеих, как жирафы, пионов. Возле, сияя улыбкой, Мирошкина. Так вот куда ушли с ее клумбы цветы. А я – прости меня, Мирошкина! – думал, на рынок, «рюмкой нос покрасить». На полоске кумачика, прилепившегося к стене, кокетливая надпись:

«Здравствуй племя, младое, незнакомое…»

Это я, значит, племя… На девушках и женщинах алые праздничные косынки и невероятной белизны халаты. Скуластенькая Варя, бригадир, крепенькая, как орешек, не спускает глаз с дверей, подстерегает, когда я войду. А я уже вошел. Я уже давно здесь, раньше всех, стою, спрятавшись за хлебной этажеркой, и на чем свет ругаю… самого себя… Честно говоря, я не ожидал, что распорядителем бала буду не я, а она. Думал, приду раньше всех, разложу подарки и когда они все войдут… Но они опередили меня и сами ждут, когда я войду. А я здесь уже, с мешком подарков, и не знаю, как быть. Вижу, улыбки на лицах женщин гаснут, как лучи заходящего солнца. Варя-бригадир кидает тревожный взгляд на часы и хватается за телефон.

– Проходная? – слышу я. – Алексей Братишка… Новенький… Прошел уже? Где же он?

– Я здесь! – бормочу я и с мешком за плечами предстаю на всеобщее обозрение.

Смех…

Он, как лавина, обрушивается на меня, и когда, отгрохотав, стихает, мне хочется пощупать самого себя и убедиться, цел ли я или лавина смеха не оставила на мне живого места!

Цел и невредим. И даже могу улыбаться. Что я и делаю, с медвежьей ловкостью кланяясь налево и направо.

Мое смущение явно забавляет бригаду. Но бригадир Варя начеку. Она, как дирижер, поднимает руку, гасит смех и представляет меня бригаде:

– Алексей Братишка. Прошу любить…

– А мы и без призыва, – озорничает кто-то, вгоняя меня в краску.

Варя-бригадир опять выручает меня.

– Катя! – дирижирует она. – Хлеб-соль новенькому.

Катя, нарядная, в лентах, как радуга, сияя, подплывает ко мне и, кланяясь, протягивает на блюде круглый румяный калач.

Но я не смотрю на калач. Я смотрю на Катю и так волнуюсь, что, спроси у меня, сколько будет дважды два, ни за что не отвечу.

– Мешок… Опусти мешок… – шипит сзади бригадир Варя.

Я повинуюсь, а она все шипит:

– Калач… Прими калач…

Я повинуюсь, а она все шипит:

– Поцелуй… В знак благодарности…

Поцеловать? Нет, не может быть… Это я просто ослышался. Взять и так вот запросто поцеловать Катю? Да она с ума сошла!.. Я скорее в прорубь… головой, чем рискну…

Я не повинуюсь, а она все шипит. Но теперь уже не мне, а Кате:

– Молодой… необученный… Давай ты!..

И Катя, как тогда, в училище… Нет, не так, как тогда, – не вдруг, не порывисто, – а церемонно, словно обряд совершая, целует меня в щеку. Я стою, ничего не видя и не слыша, и только гром аплодисментов приводит меня в себя. Все вокруг становится на свои места. Букет цветов обретает геометрическую строгость, и я вижу, как ко мне с распростертыми объятиями движется вся бригада. Неужели все они решили последовать Катиному примеру? А почему бы и нет? Но я опережаю их – всякой, подошедшей ко мне, сую в руки матрешку…

– Ой!.. – И поцелуи забыты. – Ой!.. Ой!.. Ой!..

Ну, кажется, всех оделил. Все довольны, все улыбаются. Бригадир Варя тоже ухмыляется, но глаз с часов не спускает. Еще минута-другая, и ударит гонг на смену.

Я – в панике. Бригада, приняв подарки, и не думает в них покопаться. А ведь большинство, как и я, совсем недавно из детства. Мне, например, даже сейчас попробуй подари какую-либо игрушку, я ее мигом распотрошу. А они – они нет. Пропал мой сюрприз! Нет, кажется, не пропал. Догадалась одна. Развалила маму-матрешку на две половинки, начала дочерей-матрешек разваливать и – ах! – вместо самой младшей внутри солдатика нашла. Вот он, мой сюрприз!

– Девочки, смотрите, что я нашла!.. – Крикнуть не успела, как все другие тоже распотрошили свои матрешки и конечно же нашли в них по солдатику.

«Восемь девок, один я…» Они меня поняли и, оценив юмор, прижали матрешки к груди.

…Время от времени я ловлю на себе Катины взгляды. Иду вдоль корыта, по которому течет тесто, и ловлю. И не пойму, чего в них больше, в этих взглядах, тоски или жалости? По тому, как я тушуюсь перед ней, как при виде ее меня бросает то в жар, то в холод, Катя не может не знать, что она мне не безразлична, что я ее…

Да, да, да!.. Люблю, люблю, люблю!.. Но никогда, никому, ни за что не признаюсь в этом. Да и зачем признаваться, если Катя уже чужая, Канурова? Догадывается, что я ее люблю, и жалеет.

Знает, что я ее люблю, и смотрит на меня с жалостью, потому что сама меня любить не может. Ну а почему порой взгляды эти бывают тоскливыми? Да все потому же. Что повязала себя одной веревочкой с Кануровым. Он ее, когда смена кончается, всегда ждет. Или у проходной толчется, или поодаль маячит. «Катя!» Это он ей. А она, как услышит, вздрогнет – голос противный, тонкий, как свист кнута, – и идет, понурив голову. А впрочем, кто ее знает, может, все как раз наоборот. И не понурив голову она к нему спешит, а с затаенной радостью. И голос у Канурова только мне противным кажется, а для Кати звучит как сладкая музыка. Эх, Катя, Катя, не могла получше кого найти! Ему, Канурову, еще чиститься да чиститься, а ты его, нечищенного, сразу в пару! Вытянешь ли? Другие, пишут, вытягивали. Сам читал. Полюбит барышня хулигана и вытянет. Но это в книгах. В жизни не так. В жизни скорее не барышня хулигана вытянет, а хулиган барышню в болото затянет. Будь наоборот, к чему милиция, к чему дружина? Наслал на хулиганов барышень и торжествуй победу. Но это я так… Со зла на Катю. Может, она как раз и утрет всем нос, вытянет Канурова…

– Братишка, эй, Братишка!.. – То ли голос чей, то ли воздуходувка, прорвавшись, зашипела… Где он, источник шипения? Вроде бы наверху где-то.

Я поднял голову и увидел Риту Бурову, Катину луну, бойкую, не в пример Кате, на язычок, но уступающую Кате в красоте, как луна уступает солнцу. Впрочем, Риту это нимало не трогало, и она вращалась вокруг Кати с преданностью планеты-спутника.

Рита стояла на «капитанском мостике» и, опершись на перила, манила меня к себе. Я поднялся по железной лесенке наверх и осмотрелся: где же Катя? Рита тонким, как спичка, пальчиком показала вниз, на дверь, ведущую в подсобку.

– Там… плачет, – проговорила Рита и заморгала быстро-быстро.

«Плачет…» Она сказала всего-навсего «плачет», а мне показалось, что у меня над ухом разрядили пистолет. Я кинулся вниз, прогремев по ступенькам, как по клавишам, и сам не свой ворвался в подсобку.

Катя сидела на каком-то ящике, уткнувшись лицом в мешок с мукой.

– Катя!

Мне показалось, что я едва разжал губы, позвав ее, но Катя услышала и подняла голову.

Странно, она даже не удивилась, увидев меня, как будто точно знала, что увидит, но не обрадовалась – нет, а вдруг подобралась, как кошка перед прыжком.

– Уйди! – И снова уткнулась в мешок.

Я хлопнул дверью, но не ушел. Я видел, как она вздрогнула – сильнее прежнего – и испуганно вскинула голову. А я не ушел!.. Ну в таком случае нечего играть в прятки. Она больше не утопит лица и будет смотреть мне прямо в глаза.

Первое, самое простое и самое, как оказалось потом, глупое, что пришло мне в голову, было: ее бросил Кануров. Походил в паре и бросил.

– Он ушел, да? – спросил я с состраданием.

– Кто? – Катя изумленно посмотрела на меня.

– Кануров, – сказал я.

Катя вновь затряслась, но уже не от рыданий, а от истерического хохота. Кажется, это гасят водой? Я налил кружку из-под крана и бесцеремонно сунул Кате под нос. Я слышал, как она мелко-мелко застучала зубками по эмали. Отпила, откинулась к стене и стала прихорашиваться. О Катя, Катя, королева красоты! Как ты похожа на свою тезку по титулу. Та, на эшафоте, все прикрывала ноги. Не голова ее волновала, а ноги. А ну как бывшие подданные увидят ее голоногой!.. Давай, давай, Катя, прихорашивайся. Я, твой подданный, терпеливо подожду, когда ты кончишь свой туалет и посвятишь меня в причину своих слез…

Ну, кажется, готова. А в лице ни кровинки, как в телевизоре, в котором вдруг пропал цвет.

– «Кануров…» – Ага, это она меня передразнивает. – Скажешь, тоже. С Кануровым я… – Меня проняло холодом: ну скорей же, скорей, что у тебя с Кануровым? – С Кануровым я… – Посмотрела на меня, как перед прыжком в воду, и снова сорвалась в плач: – Я… его… просто боюсь!..

Тут бы ей и посочувствовать… Тут бы ее и успокоить, подобрав для этого подходящие слова, а я – дурак – сграбастал ее, тонкую, как колосок, и закружил по просторной подсобке, как по залу бальных танцев.

Сперва, растерявшись, она не сопротивлялась. Потом с настойчивостью, которая сразу образумила меня, остановила вращение и выскользнула из рук. Смотрела она строго и осуждающе, из чего я заключил, что надежды на взаимность у меня пока что весьма сомнительные. Тогда что ж, тогда извиниться, попросить прощения, обещать в случае чего помощь и ретироваться…

Нет!

Ни за что нет! Не уйду и не оставлю Катю ни сейчас, ни потом, даже если она будет прогонять меня!.. Но Катя и не думала этого делать.

– Он злой и сильный, – она вернулась к старой теме.

А я слушал и возмущался: дался ей этот Кануров! Наконец не выдержал.

– Злой, но не сильный!.. – сказал я и умолк, поймав себя на хвастовстве. Уж кого-кого, а хвастунов Катя терпеть не могла. Это я знал точно. «С хвастунами не знакомлюсь», – отрезала она одному еще в училище, когда тот ради знакомства с ней нацепил значок парашютиста. У Кати был такой же, но только свой. А у того – чужой. Кате проговорилась подруга, с которой тот до нее дружил.

Но услышала ли она меня? Кажется, нет, потому что мазок за мазком набрасывала все тот же портрет:

– А еще беспощадный… Он из-за угла может… Ножом… Если ему кто дорогу перейдет. – Катя красноречиво посмотрела на меня, и я догадался, кого имел в виду Кануров, когда говорил ей эти слова. А в том, что он говорил их, я нисколько не сомневался. – Он и меня грозился ножом… Потому что… Потому что он без меня не может…

Я видел, глаза у нее набухли и вот-вот лопнут, как почки. Но она не успела заплакать. Горячее, как ураган, дыхание – мое дыхание – коснулось ее глаз и мгновенно высушило слезы. А может, и не дыхание. Скорее всего, не оно, а мой голос, упавший до шепота, но оглушивший ее, как гром:

– А я? Я могу? Я без тебя тоже… не могу!

Я отшатнулся, распахнул настежь дверь и выбежал из подсобки.

…Кануров, как всегда, был на месте. Топтался возле проходной. Мы вышли плечо к плечу – я и Катя. Но он не удивился.

– Катя! – с ленцой протянул он.

Катя взяла меня под руку и, задержав, оглянулась.

– Чего тебе? – с холодком отозвалась она.

Кануров остолбенел и пошел пятнами, большими и красными.

Потом я никогда не мог простить себе своей выходки. Нет, я не должен был унижать Канурова. Унизив его тогда, я потом, каясь, не раз сам переживал его унижение. Говорят, победителей не судят. Ну и зря! А я бы судил. Не чужим судом, так своим.

Я чувствовал себя победителем, и я сказал:

– Он хочет спросить, который час!

Катя посмотрела на меня и… Нет, она ничего не сказала, ни словом не упрекнула меня, но я по одному ее взгляду чувствовал, эта моя выходка не по душе ей. Она ее не одобряет. И мне тогда впервые стало стыдно за то, что я сделал. Как будто взял и мазнул сажей по белому холсту своей еще не написанной любви.

Я видел, как он сжал кулаки. Как сжал губы и зло выпятил подбородок. Но тут Катя потянула меня за руку, и мы ушли, не оборачиваясь. Шли молча, думая друг о друге и о том, третьем, что остался возле проходной. Пылила дорога. Назойливо ныли над ухом комары.