Текст книги "Лёшка"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Скорей, скорей, скорей… Двадцать минут, в которые я обещал уложиться, на исходе. Мы, как ветер, влетаем в училище, на втором дыхании возносимся на верхний этаж и, дыша, как загнанные лошади, вваливаемся в комитет комсомола. Дядя Шура и секретарь Зина остолбенели. Груша, пошарив по комнате и не найдя ни Канурова, ни Мити, с презрением останавливает взор на мне: предатель! Мне не по себе, но я не сдаюсь, знаю, минута-другая, и взор у Груши потеплеет. Перевожу дыхание и представляю ввалившихся.

– Вот, – говорю, – данные!

– Вижу, – хмурится дядя Шура. – Вид – бэу, цвет – желтый…

Ах, вот он о чем, об уликах! Заблуждаетесь, товарищ командир народной дружины, перед вами не правонарушители, а совсем наоборот…

– Смирно! – ору я своим, беру под козырек и рапортую изумленному дяде Шуре:

– Докладывает старший патрульной группы Леонид Братишка. Сегодня вечером компания хулиганов пыталась избить воспитанника нашего училища Дмитрия Перышкина. О происшествии стало известно патрульным моей группы, которые… – я застенчиво потупился, – которые, применив допустимые меры воздействия, разогнали хулиганов и спасли учащегося Дмитрия Перышкина…

– Допустимые, говоришь? По-твоему, синяки и шишки – допустимые меры воздействия? И потом, почему разогнали, а не задержали? Это казаки в старину разгоняли…

– Знаю, – сказал я. – Не задержали по тактическим соображениям. Чтобы не знали, кто мы…

Секретарь Зина закраснелась, как светофор. И, вся красная, с возмущением напустилась на меня: по каким таким тактическим соображениям? Начитались Дюма, романтики-«монтекристы», спрятались под маски… А надо было по-комсомольски, в открытую, за ушко…

На «ушке» она задохнулась, а мне показалось, забыла продолжение.

– На солнышко! – подкинул я и тут же за подсказку был наказан сердитым взглядом.

– Не на солнышко, а на комсомольское собрание! – припечатала Зина.

Дядя Шура, слушая, ухмылялся, не одобряя вроде бы секретаря. Но так ли это? Оказалось, что так. Кинув нам «вольно», обратился к Зине:

– «Романтики», – говоришь, – «монтекристы»… Скажи просто: дети!

– Дети! – вскинулась секретарь Зина. – Гайдар в их годы…

– Полк водил? – подхватил дядя Шура. – Полк полку рознь. Я сам, рядовой, дивизией командовал, когда от той дивизии ни рожек, ни ножек не осталось – одно знамя. Но цело знамя – цела дивизия. Вынес я его из окружения, а мне говорят, знамя вынес – все равно что дивизию вывел… «Гайдар в их годы». Случись что, и эти смогут! А ты другого Гайдара вспомни, писателя. Вот кто обожал тайны. «Тимур и его команда», а? А ты – «монтекристы»!.. Тимуровцы они, а не «монтекристы». Совершили, как говорится, добрый поступок и удалились себе, никому не открывшись. Втайне совершили, поняла, не требуя наград.

– Наград? – вцепилась Зина. – За синяки и шишки? Будут и награды. Кому просто выговор, кому строгий, а кому, – взгляд в мою сторону, – еще и с предупреждением…

Сердце у меня екнуло. Это была не простая угроза. Кануровская шишка на весах взысканий могла потянуть не меньше чем на «строгача». И что с того, что меня не было на месте происшествия? Командир и не участвуя в операции отвечает за ее исход.

Но тут вдруг подал голос Груша.

– Какие шишки? Не было никаких шишек! – выпустил он, целясь в Зину.

Шишки видели все: я, дядя Шура, секретарь Зина. Зачем же Груше понадобилось наводить тень на плетень? Выручая меня и всех нас? Глупо. Трус у дяди Шуры еще мог рассчитывать на понимание, лжец – никогда!

– Не надо, Груша, – сказал я, – шишки видели все!

У Груши от гнева побелел нос.

– Не было шишек! – выстрелил он, метясь на этот раз в меня. – Мы их не били!

Ну и упрямый! Такой хоть кого выведет из терпения. Хоть кого, но не дядю Шуру. Вот он похмурился, похмурился и взялся за Грушу с другого бока:

– Пусть так. Пусть не было ни синяков, ни шишек. А может, и Перышко никто не собирался бить? Где свидетели, что его собирались бить? – спросил он и, решив, что одним вопросом скосил всех шестерых, закончил: – Нет свидетелей…

Он говорил громко, но я все равно напрягал слух. Потому что кроме голоса дяди Шуры хотел услышать еще кое-какие звуки: шаги за дверью. Услышав их, я сказал.

– Есть свидетель!

И в ту же минуту в комитет комсомола вошли Лисицына, а на буксире у нее – Митя, робкий и застенчивый.

В их появлении не было чуда. Просто еще там, в общежитии, я поймал Лисицыну и велел во что бы то ни стало и как можно скорее привести Митю.

Увидев «желтых», Митя было попятился, но, узнав своих, заулыбался.

– Как те, что на нас напали, – проговорил он, обращаясь почему-то к Лисицыной. Ах, да, она же сказала, зачем его вызывают. Я сам велел.

– Как те? – Лисицына смутилась, заюлив: – Ну что ты, совсем не те…

Попытка с ходу замести следы выдала ее с головой. Час от часу не легче. Значит, и Лисицына в курсе! Какую же роль она играла в этом деле? Впрочем, Лисицына – потом. Сейчас у меня на прицеле Митя.

– Те, Митя, те! – сказал я. – Эти вот, четверо, Канура и его дружков дубасили. А та вот, длинная, за тобой, как аист за лягушонком, гонялась, а догнать не могла.

Вачнадзе, услышав, усмехнулась: так уж и не могла! А Митя, вылупив глаза, смотрел на Вачнадзе и в толк не мог взять, какое кино смотрит.

– Но о них потом, Митя, – продолжал я. – Сперва о тебе. Скажи нам, как же это ты сам, как овца, пошел, когда тебя бить повели?

– Ну… это… – Митя замялся. – Потому что… предатель!

Выпалив «предатель», он покраснел и потупился.

– Предатель? Ты? – спросил я.

Митя кивнул.

– Кого же ты предал? – спросил я.

– Ну… это… Канурова и всех, – ответил Митя.

Я вздохнул.

– Никого ты не предал, Митя. Жуликов не предают. Их наказывают. А Кануров жулик. Тетрадь украл, разве не жулик?

– Да-а-а… – уныло тянул Митя. – Его все боятся…

– Кто это все? – бухнул, как в колокол, Груша. – Мы тоже, да?

– Вы – нет!.. – загорелся Митя. – Вы как… раз, одного!.. Раз, другого… И самого Канура… На лопатки, раз!..

– За тебя, между прочим, – сказал я.

– За меня? – Митя умолк, как споткнулся, и, все еще не веря, переспросил: – За меня? А Канур про вас, что вы только за себя. Как все люди. Каждый за себя. А вы за меня, почему?

Выговорившись, Митя замкнулся, как раковина, и молчал, пощипывая нас глазами, в ожидании ответа. Но ни я, ни секретарь Зина, ни сам дядя Шура, никто из ребят не смотрел на Митю. Нам всем было стыдно. Перед ним и перед собой. Сколько раз вслух и письменно мы твердили: дружба познается в беде. В беде! Как будто до беды ей и проявиться не в чем. А дружба – это костер, у которого всегда можно занять тепла. Костер без огня – не костер. Дружба на словах – не дружба. Это только обещание дружбы. Митя слышал и читал: мы все друзья. Но никто из нас не подошел к нему и не предложил ему свою на каждый день добрую дружбу. А Кануров пришел и предложил. Не чистую, грязную, но все же дружбу. И Митя принял ее, потому что без дружбы нельзя жить, как без воздуха. Говорят, друзей выбирают. Да, сильные и умные сами выбирают друзей. А робкие? Робкие не выбирают. Они ждут, когда их выберут. Хорошо, если хороший выберет. А если плохой – такой, как Кануров?

Первой оправилась от смущения секретарь.

– Ты ведь комсомолец, – сказала она почти ласково. – Почему же к нам не пришел?

Она смотрела на Митю, ожидая ответа, но Митя мялся, уводя глаза, и молчал. Вступил дядя Шура.

– Потому, – сказал он каким-то будничным голосом, – что Митя Перышкин не верил в нашу дружбу…

Секретарь Зина вспылила.

– Комсомолец сам должен… – начала она, сверля дядю Шуру и всех нас твердым, как алмаз, взглядом, не дядя Шура не дал ей договорить.

– Комсомолец многое должен, – миролюбиво перебил он секретаря Зину. – А еще больше мы с тобой должны… Ну а резолюция этому делу такая: за службу – спасибо и всем – по домам.

– Как это по домам!.. – бухнул Груша. – А шишки?

Ну и настырный! Дались ему эти шишки. Были они – не были… Теперь, когда все выяснилось, какое это имеет значение? Потом, можно всегда оправдаться пословицей: «Лес рубят – щепки летят».

– Лес рубят, – сказал дядя Шура, – щепки летят!

– Не было щепок!.. – в забвении выпалил Груша. Мы хохотнули, и он спохватился: – Шишек!.. Не было шишек!.. Врет Кануров!..

– Не было! – вдруг прорезался Митя, и мы все, опешив, уставились на говорившего. Уж не долг ли он платит нам? Мы за него на Канурова, а он за нас на него же. Мол, точно, врет Кануров. Не было фонарей. А раз не было, то и взыскивать не за что…

– Были, – сказал я, жалея Митю. – Были фонари. Мы сами их видели.

– А кто повесил? – оживился вдруг Митя. – Вы думаете, они вот, ваши? – Он загадочно улыбнулся. – Не они, а сам Кануров! Сперва всем, а потом себе. А меня не было. Я убежал и спрятался. А все видел. Как он сперва им, а потом себе – по фонарю! Бац… бац… бац… И повесил!..

Секретарь Зина, хохоча, навалилась грудью на стол. Вачнадзе, смеясь, сыпала мелко-мелко, будто просо сеяла, Груша трубил, как саксофон, а мы – все остальные – подхохатывали ему, как флейты.

Так, смеясь, мы высыпали из училища на улицу, пронеслись по морозной Москве и, жужжа, как пчелы, веселым роем влетели в общежитие. Сами мы там не жили, но Кануров, как иногородний, жил.

Вот его комната. Я постучал и вошел. Пружины взвизгнули, и Кануров, увидев меня, свалил ноги с койки. Ладно бы ноги. А то и сапоги с ногами! Он в чем был, в том и спал, подложив под сапоги бушлат.

– Чего надо? – сонно спросил Кануров.

– Посмотреть… – протянул я.

– А чего смотреть? – зевнул Кануров. – Музей, что ли?

– Фонарь, – сказал я.

Сон, как пух, слетел с Канурова. Я ведь как-никак старший патруля. Может, поймали тех, на кого он жаловался?..

– Поймали? – с надеждой спросил Кануров.

– Всех до одного, – сказал я.

– Пошли! – сказал Кануров, хватая бушлат, – Мы им…

– А зачем ходить? – сказал я. – Они здесь.

– Где здесь? – опешил Кануров, машинально озираясь.

– Здесь, за дверью, – сказал я и крикнул: – Входи!

Пятеро в желтых безрукавках ввалились в комнату и уставились на Канурова, как на картину. Но Канурова трудно смутить.

– Поймали!.. – обрадовался он. – Они… Они самые… И приметы… Бэу, цвет желтый. – В голосе у Канурова смесь страха и злорадства. – А маски где, а? Сняли? Зря! В масках они хоть на людей были похожи, верно, а? – Кануров спрашивает у меня, но я молчу, потому что по пьесе сейчас не мой выход. Пятеро вдруг надвигаются на Канурова, и один из них говорит:

– А ты, Кануров, даже без маски не человек!

– Ты смотри на них! – петушится Кануров, приглашая меня в свидетели. – Они еще… еще… – голос у него становится все тоньше, тоньше и сходит на нет. Кануров наконец увидел Митю. Он стоял у входа в комнату и смело смотрел Канурову в лицо. Нет, не в лицо. Показалось! Не смело и не в лицо, а насмешливо и на кануровский фонарь, припудренный зубным порошком.

Кануров поймал его взгляд и, поняв, на что он нацелен, стыдливо прикрыл фонарь рукою. Но это было только началом его казни. Митя, наглядевшись, ткнул в Канурова пальцем и сказал:

– Фонарь!.. Сам себе!.. – и засмеялся, поддержанный всеми.

Вот когда до Канурова дошел смысл происходящего. Он ухмыльнулся, поиграл улыбкой, отступил к окну и оттуда, храбрясь, бросил в нашу сторону:

– Бить будете? Семеро на одного… Храбрые!..

Но мы даже не обернулись на голос Канурова. Молча выдвинули Митину койку на середину комнаты, свалили на нее Митины пожитки и вынесли в коридор. Митя Перышкин переселялся в другую комнату.

Но это было не все. На другой день утром, перед началом занятий, я пришел к директору училища, доброй, как мама, Анне Павловне, и от имени всех своих попросил перевести Митю в нашу группу. Анна Павловна, узнав все, повздыхала, как мне показалось, над Митиной судьбой и многозначительно протянула:

– Да-а!..

Многозначительно!.. А я понял частицу «да» однозначно – согласна, мол, на перевод – и тут же был наказан за незнание оттенков родной речи.

– Нет, – сказала добрая Анна Павловна, – Митю я вам не отдам.

– Как не отдадите? – удивился я. – Вы же сказали «да»!..

Доброе лицо Анны Павловны стало грустным.

– Это касалось не Мити, а тебя, – сказала она.

Это касалось меня!.. Я стоял перед директором и хлопал глазами. Мое замешательство вызвало у директора усмешку.

– Кого готовит наше училище, – спросила Анна Павловна, – как ты думаешь?

А чего тут думать? Пекарей готовит! Я так и ответил:

– Пекарей!..

Анна Павловна покачала головой.

– Не только пекарей, – сказала она.

– А кого же еще? – удивился я. – Нам не говорили.

– Что верно, то верно, – вздохнула Анна Павловна. – Не говорили. Думали, сами догадаетесь, немаленькие! А надо было говорить… Всегда и всюду! Еще вот кого мы готовим, – бойцов!.. За наши идеалы… Бойцов, которым – что там Кануров! – никто не страшен… Которые ни перед чем не отступят!.. А ты, «Лешка, рабочий класс», комсомолец и комсорг, приходишь ко мне и уговариваешь меня отступить перед Кануровым…

Я то бледнел, холодея, то краснел, загораясь, и наконец вспыхнул, считая себя незаслуженно обиженным.

– Я не уговариваю! – крикнул я. – Я Митю спасаю!..

– Митю не надо спасать, – сказала Анна Павловна. – Он у своих. Кого спасать, я вам сама скажу, в конце занятий.

Она пришла на последний урок. Высидела его весь, до минуты, а когда прозвенел звонок, сказала: группой довольна, группа сильная и, как полагает она, может оправдать доверие дирекции. Подготовив нас таким образом, Анна Павловна сказала, что переводит к нам на перевоспитание Канурова и трех его дружков – самых злостных кануриков.

У Мити Перышкина есть страсть – таскаться по магазинам и на мифические деньги покупать новинки техники. Что с того, что новинки после Митиного пребывания в магазине так и оставались на прилавке. Прицениваясь к ним, Митя мог всласть налюбоваться работой какого-нибудь хитроумного миксера, способного смешивать горькое с кислым и выдавать сладкое, или какой-нибудь удивительной кофеварки, которую, как печь, надо было растапливать химическими дровами… Зато не было в нашем училище другого такого товароведа, как Митя! Он мог часами рассказывать о новых товарах, были бы слушатели. На вопрос, почему не купил, Митя неизменно отвечал: «Не успел… Из-под носа выхватили!..»

Так вот, на днях Митя Перышкин случайно зашел в магазин «Динамо», что на улице Горького. Мите позарез нужен был шагомер, и он зашел прицениться. Дело в том, что Митя время от времени опаздывал на занятия по производственному обучению и в то время, как другие, бывало, практиковались в приготовлении ржаного теста головочным способом на агрегатах Гатилина и Хренова, Митя безуспешно атаковал другой «агрегат», без имени авторов, под названием автобус. Увы, в часы пик пролезть в него было труднее, чем в игольное ушко, и Митя, плюнув, отправлялся на хлебозавод пешком. Опоздав раз-другой, он решил с этим покончить. Как? Очень просто, подсчитать, сколько его, Митиных, шагов от общежития до хлебозавода, умножить шаги на время и узнать, когда он должен выходить, чтобы успеть вовремя. Часы у Мити были, шагомера, увы, не было. Вот он и решил зайти и прицениться.

Магазин пах спортом, как букет полем. Но над всеми другими запахами царил зимний, кожаный. Магазин бойко торговал лыжами и ботинками к ним. Белый стоял за витриной мороз. И зубастые машины, сколько ни набивали утробу снегом, все не могли очистить главную улицу столицы.

Понянчив шагомер на ладошке, понаблюдав за его действием, а заодно посетовав на то, что для его покупки не хватает ровно двух третей капитала, Митя с сожалением отошел от прилавка и вдруг увидел трех кануриков, трех бывших дружков Канура, который так и не стал учиться в ПТУ. Обиделся на перевод в нашу группу и ушел неизвестно куда. Он-то ушел, а корешки оставил, и, как мы потом ни пропалывали, посеянное Кануром нет-нет да и давало ростки. То проныра Галеев исчезнет куда-нибудь на день-другой, так что ищем-свищем всем училищем и находим беглеца в подручных в пивном ларьке. У него, тощего, оказывается, малокровие. А при малокровии, как известно, хороши пивные дрожжи. Да разве их найдешь! Вот он, Галеев, и компенсирует недостачу пивных дрожжей натуральным пивом! Опасное лечение! Так, чего доброго, и к спиртному недолго приохотиться. А знает ли он, будущий хлебопек Галеев, что спиртовое изобилие одинаково вредно как хлебу, так и человеку? Ну-ка, ну-ка, вспомни, Галеев, что учил на уроке: «В результате длительного спиртового брожения теста изменяется усвояемость и питательность хлеба».

И Галеев, которого мы чуть не силой притаскиваем к директору училища, «вспоминает» и заученно клянется больше «не нарушать».

– Что не нарушать? – сострадая, спрашивает добрая Анна Павловна.

– Ну в целом!.. – обобщает Галеев, рисуя в воздухе шар и с тоской поглядывая на дверь из кабинета. Но Анна Павловна не отпускает и требует уточнения: что значит «в целом»? Галеев знает, чего добивается директор, но ему смерть как не хочется отвечать. Сказать «дисциплина» – для него все равно что признаться в любви к тюремной решетке. Но от этого слова ему не уйти и не увернуться. Оно, как нос, торчит перед глазами, куда бы он ни взглянул: на стенгазету в общежитии, на доску Почета в училище, на какой-нибудь стенд в аудитории.

Кому-то когда-то показалось, что если капля долбит камень, то и слово, например слово «дисциплина», тоже может справиться с этим. Ну и забубнили, задудели, заталдычили: будь дисциплинированным!.. будь!.. будь!.. будь!.. А ведь слово, как монета, тоже теряет ценность от частого употребления. Пятак без «орла» и «решки» уже не пятак, а простая медяшка. Слово без дела пусто и пресно, как тесто, которое забыли посолить. Не неся смысла, оно раздражает, как нытье водопроводной трубы. Неужели Анна Павловна не понимает этого? Может, и понимает, но привычка сильнее ее. Она, не напомнив о дисциплине, не выпустит нарушителя из своего кабинета.

В конце концов Галеев сдается.

– Ну, дисциплина! – выдавливает он и, дав слово любить ее, как родную мать, уходит восвояси.

Ни я, свидетель этой сцены, ни сама Анна Павловна не верим Галееву. Жди от него: полюбит он дисциплину, как родную мать! Он и родную-то любит раз в год по обещанию. Письма родной в Казань и то за него землячка Соня пишет! А ему не до писем. Душа Галеева, как душа модника, в тряпках. Я-то знаю – от ребят, – а Анна Павловна не знает: не ради пивных дрожжей околачивался по пивным барам малокровный Галеев, а ради джинсов с молниями по швам. Зарабатывал, разнося пиво, на джинсы. За эту веревочку – любовь к модному – его и водил Кануров.

И про второго канурика, встреченного Митей в магазине «Динамо», долговязого Плюща, я тоже знал кое-что такое, чего не знала Анна Павловна. В отличие от всех прочих дружков Канура, он на виду у всех держался тихо и скромно и если был знаком всем, то лишь благодаря своей фамилии и училищным острякам-стихотворцам, сложившим про Плюща насмешливые ямбы: «В ПТУ есть Саша Плющ. Не курящ он и не пьющ. В белом доме на Плющихе с мамой он живет Плющихой. Вот и все, что вообще нам известно о Плюще».

Да, стихотворцы немногое знали о Плюще. Как, впрочем, и все остальные. Я знал больше. От Мити. И, зная, не удивлялся, как другие, почему Плюща даже на аркане нельзя было затащить в театр или в музей. Почему он, как уж, ускользал с собраний и, наконец, почему дружил с Кануром.

Саша Плющ был изобретателем. А так как изобретателям никогда не хватает времени, то он отнимал его у досуга и общественной работы. Это было еще полбеды. Но кроме времени изобретателю Плющу никогда не хватало технических деталей, и это была уже ниточка, за которую тянул его Кануров.

«Пекарь, работающий на тесторазделочной машине, – учили Плюща, – должен уметь устранять попадание посторонних предметов в продукцию». И у Плюща идея: электронный искатель – обруч с наушниками! Зарядил обруч током, поднес к тесту и слушай… Пропоет зуммер тревогу – стоп, машина, воздержись от разделки теста, дай пощупать, что там в нем!.. Идея идеей, но, как говорится, из одной идеи штанов не сошьешь, необходимо кое-что прочее: нитки, швейная машинка, ножницы, материал, а в применении к Сашиной идее – провода, инструменты, батарейки, наушники, микрофон… Где взять? Можно, правда, сунуться в ОУР к «архимедам», но объявиться в обществе училищных рационализаторов и изобретателей для Плюща было не так-то просто. Свою тайну Плющ хранил, как Кащей душу. И как никто до поры до времени не знал, где и в чем Кащеева душа, так никто не догадывался, что Плющ – изобретатель. И лишь одному из всех повезло узнать тайну Плюща – Канурову. Плющ сам, себе на беду, проговорился. И едва проговорился, на тебе, Канур прет детали: и шнур, и батарейки, и микрофон… У Плюща глаза разгорелись:

– Откудова? Где взял?

– Оттудова! – огрызнулся Канур. – Где приготовили, там и взял. – И, насладившись изумлением дружка, уточнил: – В телефонной будке!

Тут бы Плющу прогневаться, кинуться на вора с кулаками, но он, очарованный электрическим сокровищем, трусливо промолчал и дал Кануру ниточку.

Догадкин, третий из кануриков, был, как и Митя когда-то, на побегушках у Канурова. Ах, Догадкин, Догадкин, веселый малый, солист-балалаечник нашего училищного ансамбля «Русские булочки». Нарядный, как, впрочем, и все в ансамбле, в кремовой рубашечке и белом «мучном» паричке, он и впрямь был похож на сдобную булочку, игравшую на балалайке. Игравшую! Причастие прошедшего времени… Да, прошедшего, потому что Догадкин давно уже не «булочка» в ансамбле других таких же «булочек», а канурик среди других таких же кануриков. Не нам, а им играет и подыгрывает он ныне. Подумать только, чем взял его Кануров! Заграничной долгоиграющей пластинкой с записями поп-музыки. Но как камень, брошенный в паутину, пластинка эта пробила брешь в неокрепшей музыкальной душе Догадкина, и в эту брешь на волне грубой мелодии хлынуло лягушечье кваканье, овечье блеянье, петушиное пение, воронье карканье, крик, стон, вопль, рев мертвой и живой природы.

Догадкину понравилось, и он приволок пластинку на репетицию ансамбля «Русские булочки». Включил радиолу, поставил пластинку, и «булочки», сами того не желая, заплясали, разбившись на пары и извиваясь друг перед другом в замысловатых конвульсиях. Им, как и Догадкину, тоже понравилось. Но явился худрук, длинный, тощий, с подбородком, выступающим перпендикулярно шее, помел бородкой, не одобряя того, что видит, и, вынюхав затейщика, вымел Догадкина из «булочек». И Коля Догадкин навсегда ушел к Канурову.

Галеев, Плющ, Догадкин – вот кого встретил Митя в магазине «Динамо». И что же они там делали? Ходили от прилавка к прилавку и приценивались к… спортивным кубкам. Чем черт не шутит, может быть, Канур, не порывавший с кануриками, задумал учредить «Кубок ловкача»? А что? Срезал на ходу подметку – получай награду, кубок…

Подумав так, Митя невесело усмехнулся. И вдруг услышал такое, отчего сразу похолодел. Галеев, жадно обозревавший прилавок, вдруг кинул через плечо Догадкину и Плющу:

– Наши! – и назвал цену.

Вот это «наши» и заставило Митю похолодеть. Магазинные кубки, изумрудно пылавшие на прилавке в электрическом молоке дневного света, были в родстве с училищными, выставленными для всеобщего обозрения на стеклянных этажерках при входе в актовый зал. Цена и «наши»… тут и дурак мог догадаться, что означало это цено-словосочетание! А когда Галеев вслух умножил цену на какие-то штуки числом с чертову дюжину и, опять-таки через плечо, бросил сумму канурикам, отчего те довольно заржали: «Пять больших, ого-го», Мите окончательно стало все ясно. «Большой» на языке кануриков, к которым до побоища принадлежал Митя, называлась самая большая из бывших в ходу денежек – сто рублей. Ну а «чертовой дюжиной», как про то шутили в училище, были кубки – бронзовые, серебряные, малахитовые, – завоеванные боксерами, пловцами, легкоатлетами, гребцами, лыжниками и конькобежцами нашего ПТУ.

Украсть и продать! Вот что задумали канурики. Когда Митя понял это, ему стало ужасно жалко… Нет, нет, не кубков – кубков само собой! – а кануриков. Он незаметно выскользнул из магазина и пошел по Горького к Белорусскому вокзалу, на метро. Шел и размышлял, почему люди воруют. Раньше, до народовластия, хоть оправдание было: «Со зла ворую, я нищ и голоден, а он, буржуй, богат и сыт». Но буржуев давно нет, никто не нищ и не голоден, а воры все равно есть. Почему? Вот он, Митя, мог бы украсть? Нет, нет и нет. Почему? Потому что стыдно. А почему стыдно: что этот стыд у него, от рождения? Если бы… Тогда бы и воров не было, если бы все рождались со стыдом. От воспитания! Оттого что кто-то давно-давно, когда Митя сам себя еще не помнил, внушил ему, что чужое брать стыдно. Да так внушил, как железными гвоздями прибил, не отдерешь. А кому-то такого внушения не было. Или было, да некрепко держалось. Не на железных, а на соломенных гвоздях. Вот и сдуло первым ветром искушения: ловить без труда рыбку из пруда. Опасно? Есть риск, но риск этот только подразумевается, не имея значения. Как в лотерее – проигрыш. Потому что всякий играющий непременно надеется на выигрыш. А всякий ворующий – на удачу. Знай играющий наверняка, что не выиграет, – не играл бы! Знай ворующий, что попадется, – не воровал бы! А они, канурики, даже не украв еще ничего, уже попались. Правда, пока Мите на глаза. Попались, и Митя разгадал их замысел. Промолчать и посторониться? А что он сделает, что? Митя, размышляя, разволновался и на площади Белорусского, сворачивая к метро, чуть не угодил под МАЗ. Хорошо, что МАЗ успел рявкнуть, и Митя отскочил как ошпаренный, напутствуемый неласковыми словами шофера.

Ступенчатая лесенка опустила Митю до самого донышка и небрежно выкинула на перрон станции. Опять задумался и зазевался! Что он сделает? Проще всего было заявить, куда нужно, но жаль ребят – турнут из училища! Предупредить кануриков? Так, мол, и так, имею точные сведения, за вами следят! Ну и что? Затаятся, выждут, а потом опять за свое. Что же сделать? Голова у Мити разламывалась, и Митя, посетовав на свою бесталанную голову, естественно, вспомнил, что в комитете комсомола с добрый десяток голов.

Начал с меня, комсорга группы, где учились канурики.

У меня в голове робко, как росток, проклюнулась странная мысль: пойти канурикам навстречу, то есть помочь им получить желаемое без воровства. У кануриков цель – деньги. А на что точно?

Я стал расспрашивать Митю о кануриках, и вдруг, как рыбки из взбаламученного пруда, выплыли джинсы Галеева, изобретательство Плюща и джазовая пластинка Догадкина.

– Мы их опередим, – сказал я Перышкину.

– Возьмем под караул? – встрепенулся Митя.

– Да, – сказал я, – а в караул поставим самих кануриков!

Перышкин вытаращил глаза. И на молчаливый вопрос получил молчаливый ответ. «Да», – кивнул я.

Это была не моя идея. Ее, как привой, я взял у Галины Андреевны. Как-то, еще на первом курсе, на нашу группу налетел «комсомольский прожектор». И ахнул, узрев столы, за которыми мы сидели. Почти все они, по древней школьной привычке, были испещрены инициалами, формулами, рожицами. Досталось всем: и мастеру производственного обучения Галине Андреевне, и старосте Оле, и мне как комсоргу.

«Прожектор» ушел, замесив тесто, а нам троим досталось его разделывать. Помню, Оля, пылая гневом, как роза цветом, оправдывалась:

– При чем тут мы, если у них не развито чувство собственности?

Я тогда как-то не вник в смысл сказанного, а Галина Андреевна так и вцепилась в Олю:

– Пожалуйста… Как ты сказала?

Решив, что обмолвилась, Оля утопила глаза в пол и промолчала.

– Нет, нет, – спохватилась Галина Андреевна. – Ты хорошо сказала: «Не развито чувство собственности…» Теоретически, мы все ощущаем себя хозяевами: наша аудитория, наше училище, наша страна, а вот практически… – Она задумалась и вдруг хитро посмотрела на нас: – А что, если мы попробуем это чувство привить?

Нас как магнитом притянуло к Галине Андреевне, и мы в один голос спросили:

– Как… привить?

– Очень просто, – сказала Галина Андреевна. – Назначить всех столоначальниками…

Мы недоуменно переглянулись. Какими-такими столоначальниками? В старину, читали, столоначальниками были чиновники.

– Не доходит? – спросила Галина Андреевна.

– Нет, – признались мы.

Она подошла к доске и нарисовала рамку. Вверху пометила: «Паспорт стола № 2844», а внизу – справа и слева:

«Стол принял в целости и сохранности. Имярек». «Стол сдал в целости и сохранности. Имярек».

Нам понравилось, и мы с Олей, списав текст, пошли в канцелярию печатать на машинке.

Утром нашу группу ждал сюрприз. Вместо преподавателя химии учительский столик занял президиум. Оля – председатель, а я и Галина Андреевна – члены.

– Собрание группы считаю открытым, – сказала Оля. – На повестке дня – выдача паспортов на владение столами…

– Чего? Чего?.. – до ребят не сразу дошел смысл сказанного. – Каких столов?

– Тех, за которыми вы сидите, – сказала Оля.

Это вызвало смех: владеть тем, что им не принадлежит. Да и на что им такое владение? Никуда они и так не денутся, эти столы.

Смех еще не остыл у них на губах, когда Галина Андреевна, встав, спросила, знают ли они, сколько стоит стол.

– Завхоз знает! – подначил кто-то, но его шутка, не вызвав смеха, утонула в молчании. Вопрос Галины Андреевны никому не показался смешным. Но сама она не упустила шутника.

– Завхоз, конечно, знает, – сказала она, – ему по должности положено. А вам по долгу знать надо…

– По долгу чего? – прикинулся простачком шутник.

– По долгу хозяев, – сказала Галина Андреевна. – Или вы только меня и директора считаете хозяевами училища?

– Нет, почему же… – засмеялся шутник, – весь народ… У нас народ – хозяин.

Кто это? А, Семенов! Он как репей. Прицепится – не отцепится, пока его не собьют. А собьют, он не в обиде: «Ваша взяла». И смотришь, опять к кому-нибудь прицепится… Ему никто не рад. Но на этот раз я, кажется, ошибаюсь. Галина Андреевна, по-моему, с удовольствием пикируется с Семеновым. Значит, не бесцельно.

– Что верно, то верно, Семенов, – говорит она, – народ – хозяин. Как пчелиная семья всему улью хозяйка. А в семье этой пчел – видимо-невидимо. И у каждой пчелы для работы – ячейка. Она в нее мед таскает. Вся семья за весь улей в ответе, а она за свою ячейку. Оставит пустой – беда. Из улья как тунеядку турнут. Думаешь, нет?

Семенов, длинный, как вьюн, встает и усмехается:

– А я пчелой не был, не знаю…

«Пчелка!..» – давится от смеха группа, вылупив глаза на нескладную фигуру Семенова. А ему смех, как гусю вода. Он всегда рад вниманию.

– А может, и нет, – задумчиво опровергает себя наша учительница. – Может, и не турнут. Потому что – некого! Пчелы не люди. У них сознания нет. А если в зародыше и есть – не доросло до того, чтобы пчеле жить за чужой счет. Но я не о том. Я о нашем с вами «улье», о нашей аудитории. Мы все здесь хозяева. И все за все в ответе. Но это, увы, одна символическая ответственность. Все за все отвечать не могут. А вот за столы – каждый за свой – могут! Что нам предлагает Оля? Взять столы в собственность. На время ученья. И беречь их, как свое личное имущество…