Текст книги "Лёшка"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

НЕВОЛЬНЫЕ СМОТРИНЫ

Пятый день, как нет Кати. А для меня пятый день, как нет солнца. Хотя глаза, вопреки сердцу, и утверждают обратное. Как нет солнца? – кричат они сердцу. Посмотри, сколько его! Подивись, какое горячее, зеленое, голосистое идет лето! И это так. Ведовск не Москва. Там, в Москве, лето, будто военный курсант, затянуто в узкий мундир зеленого бульвара. А здесь, в Ведовске, оно все нараспашку. Не захочешь, да увидишь, как бьет крылом сильный и добрый пожар вечерней зари, как отдает себя другой половине света, восточной, как там, навстречу ему, поднимается серебряное зеркало утра и словно сетью ловит этот добрый пожар, и он вновь бушует в небе, даря всему живому радость существования… Я люблю, встав спозаранок, – и эта привычка у меня от деда – смотреть, как «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Но Кати нет, и я, проснувшись, не вылезаю, как обычно, из окна, не бужу, что тоже вошло в привычку, братца Иванушку и сестрицу Аленушку, спящих в саду, в «индейском вигваме», и мы вместе не бежим на берег застенчивой речки Поли, что прячется в зеленом травостое желтоглазой купальницы и рослых колокольчиков, провожать одну зарю и встречать другую. Мне не до встреч и проводов зари. Лежа на своей узкой кроватке, я мысленно встречаю и провожаю Катю, которую все еще стесняюсь и боюсь назвать своей. Моя Катя! С ума сойти… Да это все равно что сказать – мое солнце! Попробуй дотянись до него. Что до него, что до нее…

А вдруг дотянусь?.. Мое сердце замирает от сладкой надежды. И все на свете мне кажется возможным и доступным: Катя, солнце… Захочу, взмахну на манер птицы руками-крыльями и полечу. Что это? Я действительно лечу? Ну да! Парю над огородом, домом, Ведовском, речкой Полей, приютившей на том берегу рощицу голоногих березок-купальщиц. Пикирую на ромашковый луг, по эту сторону Поли, опускаюсь и, зажмурив глаза, нежусь на нем, распластавшись, как тюлень. В носу что-то щекочет. Открываю глаза – золотистая от волос и солнца Катя!.. Я пытаюсь сдержаться, однако мне это не удается…

Что за черт – где ромашковый луг, где золотистая Катя? Я лежу на лезвии кровати, а рядом стоит сестрица Аленушка и щекочет у меня в носу бархатным ежиком какой-то травинки. Брат и сестра хохочут. А в окно, не спросясь у хозяев, настырно лезет рассвет. Может быть, меня разбудили идти встречать зарю? Нет, с кухни тянет жареным луком, слышно, как сердито шипит сало, значит, кому-то на скорую руку готовят яичницу. Кому – догадаться нетрудно. Мне, коль разбудили меня. А уж зачем разбудили, догадаться и того легче. На завод вызов. Лето – пора отпусков. То одного приходится заменять, то другого. И не только из-за отпусков. Еще из-за дачников. На лето они тучами слетаются в Ведовск, и все у нас просят хлеба. Вот мы и увеличиваем выпечку. Вчера вызывали Мирошкину. Сегодня меня.

Я выбегаю в сад, скрываюсь в душевой, которую мы из того-сего сколотили с братцем Иванушкой и сестрицей Аленушкой, и обрушиваю на себя водопад прохлады из бадьи, подвешенной за ушки между небом и землей.

На кухне, улыбаясь во весь рот, меня ждет Мирошкина. Она странно переменилась, все реже и реже красит нос рюмочкой. Может быть, помогло то, что над сестрицей Аленушкой и братцем Иванушкой все еще висит угроза наказания «за угон государственного гужевого транспорта» и неизвестно еще, чем все это кончится. Мирошкина переживает, и стоит кому щеколдой брякнуть, как она тут же тревожно нахохлится и ждет, уставясь на дверь: уж не за ее ли цыплятками прилетел синекрылый милицейский коршун?

Цыплятки тоже поубавили прыти. Соседи, ближние и дальние, что-то давно уже не бросали через забор угроз расправиться с братцем Иванушкой, а заодно и с сестрицей Аленушкой за корову Евдокию, пришедшую с выгона обутой в драный кирзовый сапог; за петуха Тимофея, запряженного в игрушечный возок и гонявшего по улице на страх всем ее пернатым обитателям, за черного как уголь кота Ермолая, трансформированного с помощью тюбика белил в зебру-недомерку, и ЗТП, что означает «за тому подобное». Братцу Иванушке и сестрице Аленушке не до мира животных – ни до коней и коров, ни до петухов и кошек. У них на уме тихая скромница речка Поля. Пока это только тайна троих – моя и Мирошкиных, сестры и братца, но на днях тайное станет явным, и на берегу речки Поли, в которой моет ноги наш огород, начнется «Вегострой». Когда я, помню, на другой или третий день нашего знакомства предложил сестрице Аленушке и братцу Иванушке расшифровать это слово, они ухватились за него каждый со своего конца: братец-звездогляд, любивший понаблюдать в бинокль за светилами, – с небесного, а сестрица Аленушка – с земного.

– Строительство обсерватории для наблюдения за созвездием Веги, – сказал братец Иванушка и был столь же далек от истины, сколь далека Вега от Земли.

– Великое государственное строительство, – сказала сестрица Аленушка, и это было уже ближе к истине.

– Ведовское голубиное строительство, – сказал я, и это была сама истина. – Башня-инкубатор для голубей… Дом ребячьей стройки… Для изучения жизни голубей, а там видно будет. Может быть, для полетов голубей в космос…

Фантазии в моих словах не было ни на грош, за исключением космоса. Но и тут я не очень фантазировал. Чем черт не шутит! Вдруг вместо мышей потребуется послать в космос голубей. А мы – тут как тут со своими…

Когда я ухожу, сестрица Аленушка и братец Иванушка не остаются без дела. Сегодня они обойдут все дворы нашей улицы и всюду, где позаметней, развесят объявление:

«Внимание! Мальчишки и девчонки с улицы Остоженки! (Когда-то на месте нашей улицы, даже не когда-то, а не так уж и давно, перед самой войной, стояли стога. От стогов и улица пошла – Остоженка.) Сегодня в 18.00 возле дома № 5, ориентир – «телефонная будка», состоится собрание всех людей нашей улицы от 8 до 15 лет. На собрание приглашаются дедушки и бабушки разных специальностей, как-то: столяры, плотники, каменщики, электрики, инженеры… Вожатый зоны пионерского действия Алексей Братишка».

Мирошкина смахивает фартуком мнимые крошки с чистого табурета и усаживает меня есть. Я обжигаюсь, запиваю яичницу стаканом холодного, из погреба, молока и выбегаю на улицу.

Печь дышала жаром, как солнце. Там, в печи, огонь творил хлеб, как когда-то на земле он творил жизнь. Из земли вышло, слышал я, в землю уйдет. Неправда. Начало жизни – огонь. И конец жизни тоже огонь. По-моему, жизнь вечна, как вечна Катя, вечен я, вечен хлеб, который я творю вместе с огнем. И самое главное, вечна наша с Катей любовь, которую я все еще стесняюсь назвать любовью. Вечна! И на меньшее, убей меня, я не соглашусь. Первая любовь, вторая любовь, третья… Да разве она, как солдаты в строю, чтобы ее считать по порядку номеров? Любовь всегда первая и всегда одна, как мама. А если было что до нее, значит, то была зарница, схожая с зарей, а не сама заря.

Подумав о Кате, я заливаюсь краской. Это потому, что меня мучает стыд. Я обманул Катю, сделав ее своим почтальоном. В письме, «очень важном и очень нужном», которое она с большим смущением взялась передать моей маме, было всего пять слов и столько же восклицательных знаков, не считая постскриптума:

«Мама! Это! Моя! Девушка! Леша! P. S. Но ей пока об этом ни гугу».

Я наверняка знал, что будет, когда мама прочитает письмо. Как-то в «Артеке» я подружился с целинным мальчиком-математиком. Через год он навестил меня в Москве. Мама предложила остановиться у нас недельки на две, на три.

– Ой, что вы, – сказал целинный мальчик, – моя мама никогда не позволит мне чужих стеснять…

Он был прямодушен и говорил то, что думал. Мы поняли это и не обиделись на «чужих».

Мама ненадолго задумалась и сказала, что все наоборот, не он нас, а мы его стесним, если он останется.

Целинный мальчик удивился: как так?

– Попросим тебя помочь Леше по математике, – сказала мама и взглядом пригвоздила меня к стулу, на котором я сидел. Поэтому я не вскочил и не опроверг напраслину, которую она возвела на меня, неизменного победителя всех школьных математических олимпиад. Догадался, это нужно, чтобы удержать целинного мальчика. Ну он и попался. Сразу согласился остаться и помогать мне.

Он прожил у нас с месяц и за это время вместе со мной исколесил столицу вдоль и поперек. Увы, на математику у нас с ним почти не оставалось времени. Но и того, что оставалось, с лихвой хватило на то, чтобы сделать меня своим в мире чисел. Во всяком случае, любые задачи, которыми угощал меня целинный мальчик, я щелкал как орехи. Он так и уехал, не разгадав маминой хитрости, с сознанием честно исполненного долга.

Катя – не целинный гость. Катя – моя девушка. Уж ее-то мама наверняка не выпустит из нашего дома.

Так оно и случилось.

Познакомившись, мама тут же выведала у гостьи, давно ли мы знаем друг друга, я и Катя. Далеко ли Катя путь держит? Ждут или не ждут ее там? И если ждут, то когда: сегодня, завтра или еще позже? Ну вот и попалась птичка! Со мной, оказывается, она еще с ПТУ знакома. Путь в Можайск держит, где ее никто, в общем, не ждет. А едет потому, что соскучилась по своим…

Они одеваются, чтобы вместе выйти, и тут вдруг мама спохватывается: папа, мой рассеянный папа, унес ключи и маме нечем запереть дверь. А у нее – работа!.. А на работе у нее дело, которое никто без нее не может сдвинуть с мертвой точки!.. Мама роняет по швам руки и с надеждой смотрит на Катю. Нет, нет, она ее ни о чем не просит. Она только спрашивает, не повредит ли Катиным планам одна ее маленькая, совсем пустяковая просьба. Не повредит? В таком случае Катя очень обяжет ее, если покараулит квартиру. За час-другой она обернется, сбегает на работу, сдвинет дело с мертвой точки, возьмет у мужа ключи, вернется и освободит Катю от сторожевой службы. Катя не возражает? Тогда до свидания…

Через два часа – телефонный звонок. Это мама. С извинением за то, что задерживается. Через час еще звонок. С наказом пообедать и с указанием, что где взять и разогреть. И последний звонок, вечерний: включить телевизор, не скучать и ждать маму, она вот-вот подойдет.

Потом они все, сговорившись, слетелись на Катю, как на премьеру: мама, папа и дедушка… Поужинали, не торопясь и не пяля без надобности на Катю глаз, а когда гостья наконец собралась восвояси, раскудахтались: «Куд-куда, куд-куда на ночь глядя?» И оставили Катю ночевать, поселив в моей комнате. А утром «забыли» разбудить. И Катя, проснувшись самостоятельно, никого из них в квартире не нашла: ни мамы, ни папы, ни дедушки. Но без инструкции они ее не оставили. Инструкция лежала на столе в большой комнате и маминым почерком умоляла Катю задержаться, «если это, конечно, не повредит ее планам».

«Дело в том, – добавляла инструкция, – что нашу бабушку, которая ведет дом, срочно вызвали для участия в финале Всесоюзного кросса. А мы без нее, как без рук…»

Далее, без всякого перехода, шло:

«Мясо, яйца и масло в холодильнике. Овощи под столом. Кофе и чай в шкафу над столом. На завтрак – яичница. На обед: первое – суп, второе – жаркое. Бабушка будет к обеду. Людмила Дмитриевна».

Бабушка, бегающая всесоюзные кроссы! Это так ошеломило Катю, что мамин намек – приготовить обед – она восприняла уже без всякого удивления. Пошла на кухню, позавтракала и стала стряпать.

…Она не вошла, она стрекозой влетела в квартиру, едва Катя приоткрыла дверь, и вопросительно уставилась на Катю. Сухонькие ручки, сморщенная, как дынька, головка, тоненькие, как спички, ножки, седенькие в заколках букли волос… Как, неужели эта старушенция, если это она, еще бегает кроссы?

– Ты кто? – последовал строгий вопрос.

– Я? – Катя вспыхнула, не зная, как представиться. – Я… Лешина девушка.

– Это что же?.. Это, если по старому диагнозу, невеста, значит?..

– Ой, что вы! – Катя утопила лицо в ладонях. – Просто девушка… Товарищ по работе… А вы его бабушка?

Но старушенция, не отвечая, гнула свое:

– Нет, значит? Так ему и надо. Не ловок внучек. Где ему, простофиле, такую жар-птицу схватить!..

Катя пылала, как факел. Казалось, плесни на нее еще черпак лести, и она сгорит дотла.

Но старушенция знала, где остановиться. Взяла Катю за руку и повлекла на кухню, приговаривая:

– Отощала небось на ведовских хлебах. Ничего, я сейчас такой суп… такую вкуснотищу приго… – Она не договорила. Из кухни навстречу ей ударил вдруг такой аромат, что она остановилась и с удивлением посмотрела на Катю. «Ты?» – спросили ее глаза. «Я», – ответили Катины. И бабушка, войдя на кухню, уже не удивилась ни кастрюле, бурлящей, как вулкан, ни сковородке, шипящей, как стая рассерженных гусей.

Она не терялась нигде и никогда. Уселась за стол, нырнула ложкой в суп, который подала ей Катя, и, попробовав, блаженно промурлыкала:

– Лакомо…

Этот суп сделал их друзьями. Но бабушка, кажется, переиграла, сказав, что, ее внук, по известной причине, о которой она уже говорила, не достоин ни этого супа, ни мастерицы, его сварившей.

– Почему это? – надулась вдруг Катя. – По-моему, вполне достоин!

– Чего именно, – подсекла бабушка, – супа или мастерицы?

Обе посмотрели друг на друга и весело рассмеялись. Смех придал Кате смелости.

– Того и другого, – сказала она, и это было ее первое признание в любви, которое она сделала мне через бабушку.

В тот же день Катя уехала. Прощаясь с бабушкой, полюбопытствовала, где ее кеды.

– Мои кеды? – удивилась бабушка.

– Ага, – сказала Катя, – в которых вы в соревновании участвуете.

Катины глаза не смеялись, поэтому бабушка не обиделась. А докопавшись до истины, сама рассмеялась.

– Участвую, участвую, – сказала она, – только не на ногах, а на руках бегаю. И не по трассе, а по бегунам. Врач я, массажист. Вот доберусь до тебя и красоту еще краше сделаю. – Дотянулась, маленькая, до Кати и обняла. Как обручами стиснула. Катя удивилась: ну и сильная!

Все это я узнал потом, когда побывал у своих. Да и Катя о том же, смеясь, рассказывала…

УЛЬЯНА-НЕСМЕЯНА

Женщина Стрючкова была младшим начальником хлеба. Ее звали Ульяна Николаевна. А еще, за суровость, Ульяна-несмеяна. Над ней еще были главный инженер, директор завода, а она была заведующей производством. По должности ближе всех к рабочему классу, она на самом деле была от нас дальше всех, дальше главного инженера, дальше директора. Она всегда хмурилась, а если улыбалась, значит, в чем-то нуждалась. И тот, кому она дарила свою улыбку, знал: Ульяна Николаевна, улыбнувшись, тут же огорошит его просьбой: куда-нибудь сходить, что-нибудь принести.

Как-то после работы она увидела меня в проходной и улыбнулась.

– Алексей Иванович! – она была единственной, кто звал меня по имени и отчеству. – Не откажите слабому полу.

Сказав это, она протянула мне свой портфель. Я взял, и портфель знакомо звякнул.

– Мне рядом, – продолжала Ульяна Николаевна. – Через дорогу только.

Но я уже знал, куда она идет: сдавать бутылки. Увы, это были не «семейные накопления», как я подумал при первой встрече. Ульяна Николаевна, как сыщик, день-деньской шныряла по заводу и, руководя хлебным производством в общественных интересах, в своих личных – очищала это производство от стеклянной тары из-под молока и прочих напитков.

У заводских, бывало, кто-то рождался. Все скидывались на подарок. Все, но не Ульяна Николаевна. Заводские, случалось, изредка умирали. Все скидывались на венок. Все, но не Ульяна Николаевна.

На заводе получка. Все от кассы – кто в партком, кто в комитет комсомола, кто в завком платить взносы. Ульяна Николаевна прямым ходом в сберегательную кассу. Это единственное учреждение, с которым она поддерживает денежные отношения. Кассы всех остальных организаций – партийной, комсомольской и профсоюзной – она обходит стороной, потому что не состояла и не состоит ни в одной из них. Тем, кто интересовался ее семейным положением, она без всякой иронии отвечала: «Одиночка».

Она такой и была – одиночкой среди всех нас, неприкасаемым островком в море людей, сцепленных друг с другом, как капли воды.

Как «одиночке», ей выделили комнату в общей квартире. Ее соседкой была общительная Зоя Зайцева из нашей бригады. Как-то она принесла и пустила по рукам коробок с цифрой 41. Цифра на коробке была начертана рукой Ульяны Николаевны. А еще раньше той же рукой на том же коробке были начертаны и зачеркнуты цифры 60, 58, 55, 50, 45… Ульяна Николаевна, оставляя коробок на кухне, записывала для памяти число оставшихся спичек. А может быть, и не только для памяти… Однажды она пересчитала их, не постеснявшись Зои.

Я, наверное, казался ей мальчишкой. Иначе чем объяснить то, что произошло по дороге от завода до «стеклотары»? Началось с того, что она спросила о моих планах. Решив, что речь идет о сегодняшнем дне, и опасаясь с ее стороны покушений на мой вечерний досуг, я, не раздумывая, ответил:

– Закладка голубиной почты…

Она снисходительно усмехнулась, и усмешка эта эхом отозвалась в моем сознании: «Мальчишка, все еще голуби на уме». Она и повела себя со мной, как с мальчишкой. Но прежде уточнила:

– Я о планах жизни.

– А, – спохватился я, – печь хлеб!

– А потом? – спросила она.

– Опять печь хлеб!

– В детстве, – помолчав, сказала она, – мы все играли в лошадок. Вы кем любили быть?

– Лошадкой.

– А я наездницей. И вам никогда не хотелось быть наездником?

– Хотелось, – честно признался я, – но другие плакали, и я уступал.

– Жизнь не игра, – сказала она. – За место в жизни надо бороться. А не то… Не то всю жизнь проходишь в лошадках!

– Я и борюсь. За хлеб.

– За хлеб – хорошо. А надо еще и за себя бороться.

– Я и за себя борюсь, – сказал я. – Увидят – первый сорт работы, в капитаны возьмут.

– Жизнь не игра, – повторила она. – И в жизни не так, как в игре. В игре чей верх – тот и капитан. А в жизни… в жизни всех, кто хорошо работает, начальниками не поставишь. В начальство ведь вприглядку выдвигают. Кто кому приглянется, тот того и выдвигает. Ты вот мне приглянулся, и я тебя… – Она растягивала слова, как гармошку, и, не доиграв, вдруг сбрасывала пальцы с ладов. Умолкла, чтобы дать мне время подумать над сказанным. Но и у меня выходит, как на гармошке.

Наверное, от смущения.

– Не знаю… чем это… – играл я, то давя, то отпуская лады, – чем таким… я вам… приглянулся?

– Пока ничем, – сказала она, – но думаю, что приглянешься.

– Чем же? – не отставал я.

– Хотя бы тем, – сказала она строго, – что сохранишь в тайне то, что узнаешь…

Вот когда я понял, что кажусь ей мальчишкой. Играть со мной в тайны!

Мы пересекли дорогу и вышли к павильону «Пиво-воды». Она переняла у меня портфель и поставила на траву, несмелыми кудряшками покрывавшую лужайку возле павильона.

– Наш директор чудаковатый человек, – сказала она.

Я проглотил не поморщившись. Ну и что, что чудаковатый? Это даже вроде похвалы…

– Со странностями, – нагнетала она. – С заскоками!..

Я чувствовал, что краснею. Мне было стыдно. Как будто при мне раздевали человека и мне же в лицо бросали его белье. Повернуться и уйти? Поздно. Она знала, что делала. Птаху заманивают в сети зернышком. Человека – любопытством. Я уже месяц почти на заводе, а директора, тов. Иванова И. И., как гласит табличка на дерматиновой двери, и в глаза не видел. Его увезли на «скорой» прямо из кабинета недели за три до моего приезда в Ведовск. Главный инженер тоже отсутствовал, он был в отпуске, и всеми делами на заводе заправляла Ульяна-несмеяна.

Итак, что же в нашем директоре странного? А то, по словам Ульяны Николаевны, что он, в отличие от всех прочих директоров, не по ветру дерево клонит, а против ветра гнет. Ну, если проще, без метафор, – плану хода не дает. Ему – план, а он в ответ – не вытяну. Мощности, мол, не те. В людях урон: кто уволился, кто в отпуск подался. Взялся за гуж, а кричит, что не дюж. Один бы кричал, ладно. А то ведь и других на крик подбивает, все начальство – заводское, партийное, профсоюзное: «Не вытянем!» Ну и рабочие туда же. Им что? Директору, мол, сверху видней, вытянут они план или не вытянут. А у них кругозор ограничен. Кроме своей печи, ничего не видно…

Тут я попытался возразить, брякнув, что одной лопатой сразу двух ям не выкопаешь, но где там! Ульяна-несмеяна и слушать не стала, возразив походя, что наши отцы, когда того требовало время, и не такие чудеса творили. Не лопатой, а голыми руками горы сворачивали. Наше время не хуже тогдашнего. И раз оно требует: «Вынь да подай!» – значит, надо вынуть и подать на стол советскому человеку столько хлеба, сколько ему требуется.

– Странность в том, что он этого не понимает. – Ульяна-несмеяна задумалась и строго закончила. – Если это странность!..

– А заскоки? – напомнил я.

Ульяна-несмеяна гадливо усмехнулась:

– Заскоки в его аморальности. Вы знаете, сколько ему лет?

– Я его совсем не знаю, – сказал я.

– Пятьдесят пять! А позволяет… – Она вскипела. – Черт знает что позволяет!.. Девчонкам рыжим на шею себе вешаться…

Не знаю, почему, слушая это, я не оборвал ее и не ушел, а стоял и слушал, как приговоренный? Верил я или не верил Ульяне-несмеяне? Не скрою, верил, потому что уже слышал про своих сверстниц, которые, любя пожить, выходили замуж за пожилых и обеспеченных. Слышал и презирал таких. Равно, как и тех, кто брал их в жены. Значит, вон он какой, наш директор! Тут же, правда, закралось сомнение: не наговаривает ли Ульяна-несмеяна? Откуда ей знать?

– Откуда мне знать? – ответила она на вопрос. – А оттуда, что я сама слышала, как рыженькая умоляла его дать свой адрес. Вот он, этот адрес, с его слов. Хотя я и так знала. – Сказав это, она протянула мне клочок бумаги. Это было так неожиданно, что я взял. Но тут же спросил:

– А мне зачем?

Она не сразу ответила. Помялась, на что-то решаясь, и не решилась.

– Нет, – сказала она, – потом узнаете.

Но я уже набрал ходу:

– Нет… Заберите… Не надо мне!..

– Надо! – строго сказала она. – У вас будет предлог. Вы пойдете к нему и…

– Никуда я не пойду!.. И никакого предлога у меня не будет! Да и вообще, как вам-то не стыдно? Что вы тут мне наговорили! И о ком! О человеке, который уже два месяца тяжело болен! – И я разорвал бумажку с адресом в мелкие клочки.

– Вот о нем-то, о его нравственном и физическом здоровье я и беспокоюсь. А то ведь эти-то молоденькие кого хочешь в могилу сведут.

Она нехорошо улыбнулась, подхватила портфель и ушла.

С чего это вдруг на Ульяну-несмеяну напала чуткость: «о здоровье нравственном и физическом забочусь…» А сама? Я уже знал: как-то одна из девушек-работниц попросилась из ночной смены в дневную. Узнав о причине – свидание! – Ульяна-несмеяна впервые при всех расхохоталась. Работница воззвала к чуткости. «Чуткость, – сказала Ульяна-несмеяна, – пусть местком проявляет. Это по его линии. А у меня – план. И мне не до чуткости».