Текст книги "Знамя над рейхстагом"

Автор книги: Василий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Нервничал и противник. Время от времени он открывал стрельбу – так, на авось. Больше, видимо, для собственного успокоения. Туман растаял, и в черной ленте реки отражались опрокинутые цветные дуги ракет. Красивое это было зрелище.

Пройдя через лесок, я вышел к низкому камышовому берегу. Здесь собрались офицеры-операторы и разведчики. Новый наблюдательный пункт оперативной группы был подготовлен тут же. На берегу мы и провели остаток ночи.

Под утро на реку вновь упал туман. Медленно, словно нехотя, разливался бледный рассвет. В тылу заворчали автомобильные моторы – какие-то запоздавшие машины пробежали по дороге. И снова все стихло.

Подошел Максимов:

– Артиллерия готова к открытию огня.

Я глянул на часы. Еще немного – и можно будет начинать.

И вот с сердитым воем высоко над рекой пронеслись огненные полосы "катюши" дали залп, положивший начало бою. Загремели пушки. Из леска ударила дивизионная артгруппа, стремясь подавить неприятельские батареи. От берега отчалили лодки и плотики с бойцами.

Подавить артиллерию врага полностью мы не смогли – недоставало разведданных. И фашисты тотчас начали ответную стрельбу из орудий и минометов. Их берег господствовал над нашим. Немцы били по воде, где в редеющем тумане темными тенями скользили плоты с людьми. В артиллерийский гром вплетали свой голос пулеметы.

Тихая река Айвиексте в одну минуту стала кипящей, вздыбленной фонтанами тяжело опадавшей воды. Туман рассеялся, и над переправой появилась вражеская авиация. "Юнкерсы" пикировали даже на отдельные плоты. "Фокке-вульфы" прочесывали реку пушечными и пулеметными сериями. Я запросил авиационное прикрытие ца переправу. Наши "яки" не заставили себя долго ждать. В небе завязались воздушные схватки. Бомбежка переправы велась уже не так организованно, как вначале. Но все-таки перевес в воздухе был на стороне противника. На этот раз наших самолетов оказалось значительно меньше, чем неприятельских, и полностью прикрыть переправу они не могли.

А тем временем высадившиеся на правый берег бойцы схватились с гитлеровцами врукопашную. На помощь им подходили все новые наши десанты. Поднятая снарядами вода обрушивалась на ненадежные бревенчатые плотики, сбрасывая людей в реку. Одни снова влезали на плоты, другие вплавь или вброд самостоятельно добирались до берега.

Вот уже через Айвиексте переправился Зинченко. Начал форсирование реки Алексеев. На берег поодиночке выкатываются орудия – их тоже надо переправлять. А вода теперь белеет полосами всплывшей оглушенной рыбы.

И как нередко бывает в страшные, напряженные минуты, эта пустячная деталь вдруг привлекает внимание многих.

– Смотрите, это же сазаны! – говорит кто-то со знанием дела. Чей-то голос рядом со мной мечтательно вторит:

– Эх, Блинника бы сюда! Он бы сделал уху – одно объедение.

Но пока было не до ухи. Я видел, что дальше первой траншеи, протянувшейся вдоль берега реки, наши подразделения продвинуться не могут. Перед ними лесистые высотки, ощетинившиеся пулеметами. Они изрыгают свинцовый ливень. Усиливается огонь с флангов. Трудно бойцам, занявшим вражеские окопы.

Айвиексте преодолевает 1-й батальон 469-го стрелкового полка под командованием капитана Федора Ионкина. За ним – батальон капитана Сергея Хачатурова. Этот высокий, красивый южанин сменил комбата Василия Колтунова – того, что в бою за Заозерную получил тяжелые ожоги и был отправлен в госпиталь. Хачатуров уже успел показать себя как лихой командир – под стать своему предшественнику. Вот и его бойцы выпрыгивают на берег и скрываются в траншее.

Я приказал Максимову сосредоточить огонь на высотах. В обороне врага стали появляться отдельные бреши. В них небольшими группами начали просачиваться наши бойцы.

Позже я узнал, что первым прорвал неприятельскую оборону батальон Хачатурова. Особенно отличился пулеметный расчет сержанта Пуртова. Он вырвался вперед и занял очень выгодную огневую позицию. Немцы его сразу но увидели. Пуртов до поры до времени решил выждать. Когда батальон поднялся в атаку, станковый пулемет Пуртова ударил по врагу с тыла. Гитлеровцы растерялись и поспешно оставили холм, который занимали.

Когда все это происходило, я переправлялся на лодке на правый берег. На веслах сидел возбужденный Коротенко. На корме пытался править обломком весла наш начальник отделения кадров капитан Теплоухов – Саша, как запросто называли его все офицеры дивизии. Каким образом он очутился со мной в лодке, я и сам понять не мог. Впрочем, желание "понюхать пороху" часто толкало Сашу на поступки, не предусмотренные его не очень боевой должностью. И я, признаться, на это смотрел сквозь пальцы.

По выемке прибрежного луга мы прошли в окоп, где был развернут наблюдательный пункт Алексеева. Обосновавшись там, я стал размышлять над тем, как скорее выкатить на прямую наводку переправлявшуюся артиллерию. Припекало августовское солнце. Рядом в окопчиках сидели разморенные зноем разведчики – они пока что были "безработными". Положив автоматы на бруствер, они поглядывали на высоту, где в громе и дыму дрался батальон Хачатурова.

Послышался писк зуммера, и телефонист доложил: – Хачатуров на проводе!

Я взял трубку:

– С вами говорит Шатилов. Вы меня слышите хорошо?

– Да, Прошу огня по высоте! Как можно скорее! Я хотел узнать обста... Алло! Алло!

Связь оборвалась. Мешкать было нельзя – выкатить орудия на прямую наводку требовалось во что бы то ни стало. Но это легко сказать, а сделать... Перед нашим НП и в стороне от него с противным визгом падали мины. Шансов остаться невредимым от их осколков там, на лугу, было немного. А ведь именно туда и следовало выкатывать орудия. И это значило, в первую очередь, лишиться лошадей, представлявших наиболее удобные цели для брызжущего во все стороны металла. Но иного выхода не было.

Теперь все зависело от ездовых. Я бросился к ним:

– Вперед, товарищи! Не жалеть лошадей! В ваших руках победа!

Вернувшись в окоп, я спросил оказавшегося тут Теплоухова:

– Ордена с собой?

– Так точно, – ответил он, похлопав по полевой сумке.

– Ездовому, который будет первым, вручим орден тут же. Приготовь!

Мины падали все ближе к орудиям. Кони прядали ушами, норовили встать на дыбы. По лугу уже неслась в сторону охваченной боем высоты четверка, запряженная в семидесятишестимиллиметровое орудие. Ею лихо правил плотный коренастый боец. Сразу чувствовалось, что это человек, сызмальства умеющий обращаться с лошадьми. Его власть над животными была сильнее ужаса, в который их привел минометный обстрел.

Вот левый конь в упряжке споткнулся и полетел на землю. По его морде струилась кровь – осколки разорвавшейся вблизи мины пробили ему голову. Упряжка остановилась как вкопанная. Ездовой быстро соскочил на землю, обрубил постромки, и снова упряжка с места рванула галопом. Достигнув намеченной позиции, лошади круто развернулись, и расчет быстро изготовился к бою. Тотчас же голос орудия вплелся в какофонию сражения. А боец уже гнал коней назад.

По моему приказанию смельчак прибыл на НП. Им оказался рядовой Алолов. Лет ему было немногим более сорока. Дома его ждали десять человек детей. Таким обильным потомством мог похвастаться далеко не каждый. А вот поди ж ты, в критическую минуту он первым бросился на смертельное дело, показал и лихость, и сноровку, и мужество настоящего патриота.

Кормилец большой семьи, которому жизнь дорога вдвойне, Алолов не осторожничал и не прятался за чужие спины. Наоборот, он увлек своим примером и остальных. Следом за ним помчались другие упряжки. Вовремя выпущенный залп "катюш" привел в замешательство минометные расчеты немцев, облегчил нашим артиллеристам развертывание. И сейчас, когда Алолов находился на НП, уже около десятка наших орудий стреляли прямой наводкой по вражеским траншеям и огневым точкам.

С теплым чувством вручил я Алолову орден Красной Звезды – высшую награду, которую командир дивизии мог давать по своему усмотрению. Обняв его и расцеловав, я от души сказал бойцу:

– Желаю тебе живым и здоровым встретить последний час войны.

И ведь сбылось это пожелание! Невредимым окончил свою фронтовую дорогу бравый ефрейтор Алолов в самом что ни на есть фашистском логове, вернулся к жене и к своим десяти наследникам...

Наконец завершили переправу полк Михаила Максимовича Михайлова и 991-й полк самоходной артиллерии, которым командовал мой старый знакомый Василий Иванович Гордеев. Под Идрицей я распорядился этим полком самовольно. На этот раз он был придан дивизии официально.

Полкам я поставил задачу: засветло захватить две господствующие высоты, перерезать дороги, ведущие к реке. Бой разгорелся с новой силой, медленно перемещаясь в глубь неприятельской обороны. Наша оперативная группа перебралась на новое место, откуда полнее охватывалась картина боя.

Обосновались мы в домике, к которому подступало мелколесье. У крыльца толпились яблони, склоняя крупные ветви, отягощенные желтоватыми шарами белого налива. В комнате не умолкал телефонный аппарат. То докладывал Зинченко, что не чувствует соседа слева и отбивает фланговые атаки, пришлось помогать ему артиллерийским огнем. То звонил Михайлов, сообщая об ожесточенной стычке, в которой переплелись наши и неприятельские боевые порядки. Разговор наш прервал Курбатов:

– Немецкая цепь на опушке!

Прозвучал чей-то тревожный возглас:

– Идут на нас!

Схватив автоматы, мы с Курбатовым выскочили из дверей, залегли. Приготовились отстреливаться и другие офицеры оперативной группы. По кустам действительно двигались неприятельские солдаты и на ходу палили из автоматов по дому и саду. Опять, как и у Лиелаис-Пурвс, мы попали в переделку. Моя вина. Перебрался на новый НП, не дождавшись комендантского взвода. Теперь за это легкомыслие, может быть, придется расплачиваться самой дорогой ценой.

Изготовившись к стрельбе, я вдруг услышал надсадный рев мотора. На подъеме показалась полуторка с бойцами. "Вот оно, наше спасение!" вспыхнула радостная мысль. Но не тут-то было! Пули ударили в борта и кабину грузовика, шофер прибавил газу, развернулся и был таков.

– Трусы, сволочи, – процедил сквозь зубы Курбатов.

Надежда на благополучный исход передряги мгновенно испарилась. Ловя на прицел серые, прячущиеся за кустами фигуры, я нажал на спусковой крючок... Вдруг стрельба вроде бы стихла. Я непроизвольно оглянулся, почувствовав, что это связано с чем-то, чего я не вижу. И замер. На гребне дороги, по которой несколько минут назад выскочила к нам полуторка с солдатами, появилась невысокая девушка в солдатской форме. "Оля!" – сразу узнал я.

Румяной, круглолицей Оленьке – нашему почтальону – было лет девятнадцать. Но выглядела она не больше чем на шестнадцать. Все у нас любили эту веселую и очень старательную девушку. Сейчас она беспечно шла, перебросив за спину толстую сумку, стрельба нимало не смущала ее. Да и чего ей было бояться? Она знала, что идет к оперативной группе, которая находится достаточно далеко от боевых порядков. И только когда пули подняли около нее фонтанчики пыли, когда кто-то крикнул отчаянным голосом: "Оля, ложись!" – она повяла, что творится что-то неладное, и плюхнулась наземь, выставив впереди себя почтовую сумку.

В таком положении Оля пробыла недолго. Через несколько секунд она вскочила и стремительным броском, которому мог бы позавидовать даже бывалый солдат, достигла крыльца осажденного домика. Схватив чей-то автомат, стоявший у входа, она бросилась туда, где залегла оперативная группа.

– Оля-я, вернись, Оля! – закричали ей радисты, наблюдавшие за происходящим. Но девушка уже скрылась за углом дома. Тотчас оттуда брызнула автоматная очередь. И тут случилось нечто невероятное. Неприятельские солдаты, будто напуганные Олиной стрельбой, начали поспешно отходить в лес.

Но чудес на свете не бывает. Просто оказалось, что в тыл противнику зашла рота из алексеевского полка и открыла залповый огонь. Смертельная опасность, нависшая над нами, миновала. Возбужденные боем офицеры громко смеялись и шутили:

– Вот ведь подошла Оля и сразу немцев отбросила!

– Причем, заметьте, с большими потерями для них – даже раненых побросали.

– Да, не то что те герои с полуторки. Откуда они, кстати? Наши?

– Нет, не наши. Это, по-моему, какие-то заблудившиеся артиллеристы...

День, густо насыщенный событиями, сменился сумерками. А вслед за ними быстро и незаметно подкралась ночь. Но бой не утихал. На поросших лесом высотах вспыхивали яростные схватки. В темноте наши и немецкие боевые порядки перепутались окончательно. Командиры батальонов, оторвавшись от соседей, занимали круговую оборону или начинали пробиваться навстречу друг Другу. Управление боем терялось. Борьба шла на ощупь. В лесу завязывались рукопашные поединки.

На левом фланге дивизии, где действовал 756-й полк, положение осложнилось. Наш сосед – 207-я дивизия – отстал километра на три. И гитлеровцы, введя в бой резервы, начали теснить Зинченко. Дело принимало плохой оборот. Надо было немедленно и полностью восстановить управление боем, овладеть инициативой.

Зинченко получил приказание наступать несколько правее, прижаться к 647-му полку. Вся артиллерия дивизии обрушилась на огневую систему противника. После артудара все батальоны были подняты в атаку. Положение на левом фланге немного улучшилось.

С упорнейшим сопротивлением столкнулся и 469-й полк. Все три комбата этого полка – Ионкин, Давыдов и Хачатуров – действовали с исключительной отвагой и находчивостью. Получив артиллерийскую поддержку, батальоны рванулись вперед. Все переплелось – выстрелы, хлопки гранат, вскрики ярости и боли. Гранаты порой использовались как молотки – ими колотили вражеских солдат по голове.

Славно поработали в этом бою саперы 469-го полка под командой Владимира Николаевича Колоколова. В кромешной тьме им приходилось резать проволочные заграждения, обезвреживать минные поля, очищать дороги для пехоты и танков.

После полуночи доклады командиров полков и батальонов, поступавшие на КП дивизии, уже свидетельствовали о том, что войска обрели взаимодействие и ведут организованное наступление. Эти сообщения радовали. Крепла уверенность, что дивизия не хуже других справится с поставленной задачей.

До рассвета оставалось недалеко. Скрипнула дверь, и в дом вошел Михаил Васильевич Артюхов. Начальник политотдела был в приподнятом настроении, глаза у него горели. Он только что вернулся из подразделений.

– Отчаянно сражаются ребята, – заговорил Михаил Васильевич, энергично жестикулируя. – Просто орлы! Знаете, как сержант Аганцов из четыреста шестьдесят девятого отличился? Вырвался со своим отделением вперед. Человек двадцать они уничтожили. Сам сержант с десяток уложил из автомата. Гитлеровцы окружили их. Патроны у ребят кончились. Начали отбиваться гранатами, потом до прикладов дело дошло. Все полегли, один Аганцов остался. Левую руку ему перебило, потом еще четыре ранения получил. Но захваченной позиции не сдал. Кидал гранаты до последнего, пока не подоспели наши. Его на носилках в медсанбат – и тут же листовку выпустили: "Бери пример с сержанта Аганцова!" Исключительно высокий боевой дух у людей, точно говорю!

На востоке разгоралась утренняя заря. Стрельба заметно стихла. По дороге мимо нашего наблюдательного пункта потянулись небольшие группы пленных. Пришла приятная весть: за сутки боя нами захвачено двадцать самоходок, или, как называли их немцы, штурмовых орудий. Их отправили в 991-й полк к Гордееву. У самоходчиков ведь частенько случались те же заботы, что и у летчиков, и у танкистов: потери в боевых машинах восполнялись медленнее, чем потери в людях. И оставшиеся "безлошадными" артиллеристы жаждали заполучить хоть какое орудие...

Первые сутки боя на Айвиексте окончились в нашу пользу. Мы преодолели водную преграду, вклинились в глубокую, хорошо развитую оборону противника, потеснив его на решающих участках. Люди действовали умело и отважно. Потерь у нас оказалось меньше, чем можно было ожидать. Командиры полков и батальонов управляли подразделениями уверенно. Лишь в начале ночного боя они несколько утратили чувство обстановки, потеряли связь с соседями. Но вскоре наладили. Неплохо зарекомендовал себя Михайлов, проводивший свой первый бой в должности командира 674-го полка.

Все это было так, но... Успех первого дня еще не решал всей задачи в целом. Окончательно сломить противника нам не удалось. Еще два дня продолжались бои. Сопротивление гитлеровцев не ослабевало. Заметно было их преимущество в воздухе – фронтовое командование на этот раз не баловало нас авиационной поддержкой. И каждый отвоеванный метр давался нам с большим трудом, хотя перевес в сухопутных силах был на нашей стороне.

Лишь на третьи сутки после форсирования Айвиексте мы вышли к деревне Арики, расположенной всего в десяти километрах от переправы. Но и перед ней пришлось топтаться дня два. Прежде чем мы закрепились в этом населенном пункте, он трижды переходил из рук в руки. В конце концов перевес оказался на нашей стороне. Части дивизии захватили много пленных, всякой военной техники, боеприпасов и лошадей.

Противник откатился километра на три, к полотну железной дороги. Там проходил рубеж, прикрывающий реку Арона. Сама Арона, текущая с севера на юг и впадающая в Айвиексте, выглядела по сравнению со своей старшей сестрой не рекой, а ручейком. Но укрепления на ней были сильные.

Их предстояло преодолеть.

Несчастливое число

Я слышал от многих, что люди на войне частенько заражаются фатализмом, с повышенным вниманием начинают относиться ко всякого рода приметам и предзнаменованиям. Не знаю, как кого, но меня не мучили сомнения, если какое-нибудь дело приходилось начинать в понедельник; я не сворачивал с дороги, если ее перебегала черная кошка или навстречу попадалась женщина с пустыми ведрами. Впрочем, кошек в деревнях осталось мало, а женщин за их повседневным трудом мы видели редко.

И все-таки бывали совпадения, обращающие на себя внимание. Ну хотя бы тем, что случались они очень редко.

С утра 13 августа 79-й стрелковый корпус дрался на подходах к Ароне. В полосе нашей дивизии противник был сбит с железнодорожного полотна, и бой теперь переместился за насыпь, в лес. Зеленая чащоба гудела и стонала от снарядов и мин. Новые разрывы сливались с эхом предыдущих. Схватка была жестокой.

На этом этапе операции перед войсками 2-го Прибалтийского фронта стояла задача нанести концентрированный удар с севера и юго-востока по городу Мадона и овладеть им. Мадона хоть была и небольшим городком, но представляла собой важный для общего хода наступления узел железных и шоссейных дорог. Наш корпус непосредственно не участвовал в освобождении Мадоны, но мы должны были сковать и потеснить немецкие части, прикрывавшие город с юга, и тем самым помочь нашим соседям ворваться в него. Меридиан Мадоны мы уже прошли – город находился в девяти километрах к северо-востоку от нас.

Помня о главной задаче фронта, мы изо всех сил старались в этот день прорваться к реке, чтобы как можно больше ослабить силы противника. Ведь в эти часы уже завязывалась перестрелка на окраинах Мадоны.

Бой дивизия вела всеми силами – три полка наступали, развернувшись в одну линию. Их поддерживали гордеевские самоходчики. Михайлов донес, что не имеет локтевой связи со своим левым соседом – 380-м полком 171-й дивизии. С наблюдательного пункта, расположенного перед железнодорожным полотном, уже ничего не было видно, Я подумывал, что пора бы перенести его за железную дорогу.

По радио связался с командиром корпуса, доложил ему обстановку и свое решение, спросил о положении 171-й дивизии – не оголила ли она наш левый фланг? Переверткин рассеял мои сомнения:

– Переход на новый энпе разрешаю. По данным, которыми я располагаю, все идет нормально. За свой фланг не беспокойтесь, смотрите вперед!

Я приказал готовить новый наблюдательный пункт. Место для него было выбрано среди сосняка на возвышенности, откуда хорошо просматривались боевые порядки на главном направлении. Как только саперы наспех, с колена отрыли окопы, оперативная группа стала перебираться на новое место, хотя там далеко не все еще было готово. Со мной отправились командующий артиллерией дивизии Максимов, начальник дивизионной разведки Коротенко, начальник оперативного отделения Офштейн, дивизионный инженер Орехов, помощник начальника связи Муравьев, мой адъютант Курбатов, ординарец Костя Горошков, радисты и телефонисты. Позже подошла Таня Павлова – младший лейтенант медицинской службы.

Все мы любили эту славную девушку из далекого сибирского села, мечтавшую стать актрисой. В редкие часы отдыха, когда оперативная группа оказывалась в сборе, мы охотно подпевали Тане, заводившей высоким голосом старинные русские песни. Она, как могла, развлекала нас шутками и импровизированными сценками. Младшего лейтенанта любили не только за веселый нрав и ровный характер. Павлову уважали за неженскую храбрость, за доброе фельдшерское искусство.

На этот раз Офштейн сказал Тане и еще нескольким офицерам, обычно входившим в оперативную группу:

– Вы останетесь за насыпью, пока новый энпе не оборудуют окончательно. А то будет слишком много народу, не сумеем соблюсти маскировку.

Когда все ушли, Таня, подумав, тоже собралась в путь – ведь в группе-то не было ни одного медика. Случись что, и некому даже сделать перевязку. Этого она допустить не могла.

– Таня, куда идешь? – закричали ей, когда она переходила насыпь. Убьют!

– Для меня немец еще пули не отлил, – задорно ответила девушка.

Израиль Абелевич, увидев ее, поморщился, но не сказал ни слова. Сам он сидел у стереотрубы. А я смотрел, как рвался вперед батальон Давыдова, как, следуя за ним уступом, двигался по кустарнику батальон Ионкина. Левее наступали батальоны капитанов Калинина и Ткаченко из Михайловского полка.

Я пробрался к Офштейну. Он был чем-то необычайно взволнован.

– Ну, какие тут у вас дела? – поинтересовался я.

– Товарищ командир дивизии, не вижу соседа слева! Вы знаете, от насыпи и до самой Ароны никого нет. Мне все-таки кажется, что сосед и не выходил за полотно.

– Не может этого быть.

В стереотрубу хорошо просматривались отдельная рощица, кустарник, открытый луг – и нигде ни души. Похоже, что Офштейн был прав. Смутное беспокойство закралось в душу. Но, вспомнив твердые, спокойно сказанные слова командира корпуса: "За свой левый фланг но беспокойтесь", я если и не успокоился окончательно, то, во всяком случае, подумал, что обзор влево у нас слишком ограничен, чтобы делать твердое заключение об обстановке.

Перейдя в свой окоп, где радисты налаживали рацию, я сказал Муравьеву:

– Свяжитесь с Михайловым, уточните, есть ли кто у него слева.

Через несколько минут Муравьев докладывал:

– Командир полка утверждает, что никого из соседей не видел и связи с ними не имеет. Слышит стрельбу слева, за железной дорогой. А по эту сторону полотна никто не выходил.

Настроение у меня упало. В это время принесли обед, и я дал команду всем подкрепиться. Разместились на вольном воздухе, под мягкой тенью сосен. На землю, слегка присыпанную хвоей, постелили две палатки. На одной из них уселись Орехов, Муравьев, Коротенко и Таня. Здесь то и дело слышался смех рассказывали что-то забавное. До меня долетели чьи-то слова: "Вот дерзкая девчонка! Не выполнила приказ Офштейна. Подожди, попадет тебе на орехи!"

Мы с Максимовым и Офштейном немного задержались, и когда, усевшись по соседству, принялись за густой борщ, обед веселой компании уже шел к концу. И тут воздух вдруг распороло сухим треском. Над макушками сосен разорвалось несколько мин. Горячив осколки, шишки и хвоя полетели наземь. Не донеся до рта ложку, я бросился в укрытие. Все остальные сделали то же самое. Я с размаху плюхнулся на радиста, который плотно прижался ко дну траншеи.

Мины продолжали рваться. Осколки шуршали, визжали, свистели. Несколько минут продолжался этот налет. С последним разрывом в соседнем окопе вдруг раздался страшный женский крик. У меня захолонуло сердце. Но необходимость действовать отодвинула все на задний план. Паузу в обстреле надо было использовать немедленно. И, поднявшись, я крикнул Максимову:

– Дай залп реактивными снарядами по минометной батарее!

Максимов схватил телефонную трубку. Но тут снова прозвучали хлопки мин, вынудившие нас поплотнее вдавиться в окопы. Через несколько минут нарастающим мажором прозвучала, покрывая все звуки, самая милая для нашего слуха музыка "катюш". Вслед за этим наступила тишина.

Словно сквозь вату в ушах, я услышал голос Кости Горошкова:

– Фу-ты, чуть не убило!

– Чуть-чуть не считается, – вразумительно отозвался Курбатов, поднимаясь и стряхивая с одежды пыль. Вылез из окопа и я.

– Товарищ полковник, у вас гимнастерка на спине пополам разорвана, – с тревогой произнес Костя. Гимнастерка и правда была вспорота осколком. Но спина оказалась цела.

У соседнего окопа собралась группа солдат и офицеров. Мы с Офштейном поспешили туда. На дне укрытия, скрючившись, лежала Таня. Бедная девушка! Во время первого надета осколком мины ее ранило в грудь. А как только начался второй налет, еще один осколок ударил ее под левую лопатку. Она лежала окровавленная, бледная и бездыханная. А поодаль от нее в лужицах крови шевелились Максимов, Орехов и Коротенко.

Орехов стонал, повторяя время от времени: "Помогите... Помогите..." У него был прямо-таки разворочен правый бок. Максимов негромко сказал:

– Я, видать, не выдержу. Стар уже, а рана тяжелая. Прощай, Василий Митрофанович. – Он, кажется, впервые назвал меня по имени-отчеству.

И только Коротенко молчал, глядя на нас спокойным-спокойным взглядом. Это молчание было самым нехорошим признаком, оно пугало меня больше всего.

Раненых тотчас же отправили в медпункт. Оперативная группа поспешила оставить негостеприимное место. Мы вернулись на прежний НП, который хоть и не был так хорош для руководства боем, зато был безопаснее.

Возвращаясь, я зашел в медпункт проведать раненых. Коротенко лежал под сосной у ручья. Губы у него почернели, запеклись, глаза были закрыты. Всю грудь опоясывали бинты. Когда я опустился на землю и склонился над ним, он приоткрыл глаза.

– Ну что, болит, дорогой?

– Нет...

Казалось, он хотел что-то сказать, но сил не хватало. Подошел хирург в белом халате – высокий, русоволосый, с открытым русским лицом. Это был капитан медицинской службы Иван Филиппович Матюшин. Несмотря на свою молодость, он пользовался репутацией отличного врача. Я поднялся и спросил шепотом:

– Скажите, ранение тяжелое?

– Да, – кивнул он головой, – очень. Надежды никакой.

Матюшин склонился над Иваном Константиновичем и, сжав длинными, сильными пальцами его запястье, принялся считать пульс. Потом поднялся и снова покачал головой.

– Может быть, тебе что-нибудь нужно, Иван? – спросил я Коротенко. Тот чуть слышно выдохнул: "Нет".

Неподалеку, запрокинув голову, лежал Орехов. Иван Федорович не прекращал стонать.

– А он как?

– Плохо, – негромко ответил Матюшин. – Сильно разворотило бок, ребра переломаны. – Потом уже громко добавил: – Орехова можно оперировать. Сейчас будем готовить.

Иван Федорович даже поднял голову:

– Делайте что хотите, только поскорее!

Я подошел к Максимову. Он лежал молча и неподвижно, накрытый одеялом.

– Тоже тяжелый, – шепнул мне Матюшин, – но надежда есть. Прооперируем....

К вечеру умер Коротенко. Похоронили его в лесу, неподалеку от Тани Павловой, которой так и не суждено было стать актрисой. А он, Иван Коротенко? Кого лишила нас судьба в его лице – ученого, писателя, полководца? Человек он был незаурядный, но никто из нас не представлял его в ином качестве, кроме разведчика, – настолько был он хорош на своем посту. Во всем корпусе не было лучшего мастера разведки, чем этот двадцатичетырехлетний майор. К этому делу у него был настоящий талант: храбрость сочеталась с расчетливостью, предприимчивость с сообразительностью, пылкость с терпением. Всегда он был на самом опасном направлении, там, где решалась наиболее трудная задача. И пули миловали его. А тут...

Одним словом – тринадцатое число. Но к черту мистику. Я не склонен был сваливать несчастье на случайность. Конечно, я не мог не признаться себе в том, что во всем происшедшем была изрядная доля моей вины. Пренебрег осторожностью, не сделал всего необходимого для обеспечения скрытности при размещении на новом НП. Да и командир корпуса слишком оптимистично посоветовал не беспокоиться за фланг, а смотреть вперед. А знай я, что соседнюю дивизию потеснили и она не перешла за железнодорожное полотно, я действовал бы по-иному.

Горько было и тяжело, ведь погибли и выбыли из строя близкие мне люди, с которыми я успел по-настоящему сдружиться. Тяжелое чувство не могла развеять даже радостная весть о взятии Мадоны и о форсировании реки Ароны. Немного успокоился я лишь тогда, когда узнал, что Максимов и Орехов операции перенесли благополучно. Но судьба разлучила меня с ними. Оба они надолго легли в госпиталь. Иван Федорович Орехов потом снова попал на фронт, но уже в другую дивизию, Александр Васильевич Максимов по выздоровлении начал службу на новом поприще – в военно-учебных заведениях. И тот и другой своим спасением были обязаны превосходному хирургу Ивану Филипповичу Матюшину.

...А мы продолжали до конца месяца вести трудные наступательные бои. В рукописной книге "Боевой путь 150-й дивизии" тем двум неделям посвящены два скупых абзаца:

"С 14 августа 1944 года началась армейская операция, где основная роль отводилась 100-му стрелковому и 5-му танковому корпусам, которые вводились в прорыв. Нашей дивизии ставилась задача обеспечить левый фланг стрелкового корпуса и армии.

В ходе выполнения поставленной задачи, занимая временно активную оборону на участке озера Лабоне-эзерс, Рубени и по восточному берегу реки Светупе, дивизия 16 августа овладела станцией и городом Марциена. После ряда боев к 20 августа наши части вышли на рубеж Аугусте, Авены, где бои возобновились с новой силой. В течение 20-28 августа войска дивизии отражали яростные контратаки на правом фланге. Эти контратаки характеризовались особенно сильным огнем артиллерии и интенсивными налетами авиации противника".

Кое-что здесь стoит прокомментировать, дополнить личными впечатлениями.

Мне запомнилось зловещее уханье шестиствольных немецких минометов. Здесь их было особенно много. И еще запомнилось острое, долго не проходящее чувство тревоги: 21 августа в тылу у нас с севера высунулся "язык" неприятельских войск. 100-й стрелковый и 5-й танковый корпуса не сразу сумели отсечь его и уничтожить.

Помню, как содрогался воздух от рева авиационных моторов и взрывов бомб. В небе то и дело вспыхивали воздушные схватки. Увы, победа не всегда сопутствовала нашим "ястребкам". Один "як" буквально над нами вдруг выпустил шлейф черного дыма и резко пошел на снижение. Я сел на "виллис" и поехал к месту, где, упал самолет, в надежде, что летчику еще не поздно оказать какую-нибудь помощь. Но куда там! Машина по самые крылья врезалась в землю...