Текст книги "Знамя над рейхстагом"

Автор книги: Василий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

Хотя полк и был сильно утомлен предыдущими боями, хотя в дождь по слякоти лошади еле-еле тянули повозки, а машин не хватало, новый рубеж к рассвету был занят. За десять часов батальоны сумели не только перейти в полном составе на другое место, но и проделать все необходимые земляные работы, укрепиться.

В эти дни из лесов стали чаще выходить крупные группы гитлеровцев. Днем они избегали столкновений с нами. Зато ночами пытались просочиться к спасительному проливу. Были моменты, когда вражеские отряды угрожали нашим штабам.

Так, в довольно тяжелом положении однажды оказался штаб артиллерийского полка. Располагался он в деревне Клайн-Веков. Ночью на него неожиданно напала большая группа неизвестно откуда появившихся фашистов. Штабные офицеры, писаря, коноводы – всего человек тридцать – заняли оборону и открыли плотный огонь из автоматов и ручных пулеметов. Противник откатился в лес, вероятно не предполагая, что имеет дело с небольшой горсткой людей.

Командир артполка Гладких и его заместитель по политчасти Александров в это время находились в штабе дивизии. Под утро, возвращаясь к себе, они лишь благодаря счастливой случайности не очутились в плену.

Мы же ночью на разных участках дивизии захватили немало пленных. Все они говорили о больших потерях 11-и армии.

Но то были лишь мелкие стычки. Настоящих же боев с организованным неприятелем нам в ту пору вести не пришлось. Прорывавшиеся на запад главные силы немцев прошли севернее нас, в полосах 207-й и 171-й дивизий.

Две недели марта в Восточной Померании запечатлелись в памяти пестрыми картинами.

Вот беженцы в лесу под Каммином. Подошли к Одеру – никому не нужные, растерянные, и не знают, что делать дальше. На лицах – уже знакомое выражение недоверия и надежды: "Неужели правда можно возвращаться домой, не опасаясь быть сосланными, убитыми, ограбленными?"

Вот сценка в деревне, на широкой центральной улице. Из-за угла дома появляется группа – человек пятнадцать пожилых мужчин и три девушки. В руках у них самое разнообразное оружие – от автоматов-"шмайзеров" до дробовиков. Мы, четверо, с ручным пулеметом выскакиваем на ходу из "виллиса":

– Хенде хох!

Немцы, побросав оружие, послушно поднимают руки.

– Куда следуете?

– В лес.

– Зачем?

Молчат, потупившись. В это время к нам подкатывает машина с комендантским взводом. Задержанных уводят в разведотделение для допроса.

Оказалось, что эти жители поддались призыву гитлеровских властей уходить в леса и нападать из засад на советские войска, устраивать диверсии. Тут гитлеровцы явно пытались позаимствовать наш опыт. Но никакой партизанской борьбы у них не получилось. Подобных групп мы больше нигде не встречали.

Погода в те дни была очень неустойчивая. То вдруг светило солнышко, напоминая, что март – все же первый месяц весны, и пахло тогда по-весеннему, и резко выделялись на сизой воде пролива узкие, длинные тела бронекатеров, по которым артиллеристы из полка Плеходанова били прямой наводкой; то ползли с моря низкие волокнистые облака, цепляясь за макушки сосен и извергая на наши головы дождь вперемешку со снежной крупой. В один из таких дней в полки не поступили хлеб и махорка. Я вызвал Истрина, чтобы разобраться, в чем дело. Он прибыл к ночи мокрый и усталый. Даже говорил через силу, едва ворочая языком:

– Вчера и сегодня, товарищ генерал, чинили мельницы. Немцы при отходе крепко их попортили. Сейчас зерно на муку перемололи, первая партия готового хлеба отправлена в части. Махорка тоже.

Дивизии тогда нередко приходилось жить на "подножном корму"...

В ту пору все мы особенно остро чувствовали – война идет к концу. Это накладывало отпечаток на настроение людей, на их мироощущение, заставляло чаще задумываться о том, какой будет жизнь в мирные годы.

Мокринский смотрел на меня грустными глазами:

– Вот мы и на Первом Белорусском, товарищ генерал...

– Что, опять в разведку проситься будете?

– Нет, – Юрий Николаевич отчаянно мотнул головой, – не буду. Понял, что бесполезно это. Никто химика за настоящего солдата не считает.

– Ну, вы это зря, – ответил я ему не очень уверенно.

И еще мне запомнилось, как плясали разведчики. Часов в одиннадцать вечера по пути в штаб я заглянул в столовую разведчиков. Там "обмывались" полученные в этот день ордена. Бойцы сидели за столами подомашнему, с расстегнутыми воротниками. Столы ломились от закусок. Не было недостатка и в водке. Кто-то играл на аккордеоне. А посредине комнаты невысокий красивый офицер с девушкой-связисткой отплясывали гопака. Напряженно, боясь пропустить хоть одно движение, следили десятки глаз за этой парой. И зрелище стоило того. Особенно хорош был партнер. Казалось, невидимая пружина подбрасывала его ввысь, из присядки под самый потолок, подбрасывала снова и снова в каком-то необыкновенно частом и четком ритме.

Боясь помешать танцу, я жестом позвал Гука, и мы пошли к штабу. Это было 12 марта – дивизия сдавала спой участок обороны частям Войска Польского, чтобы назавтра выступить в поход. Надо было заканчивать подготовку к этому маршу...

Восточно-Померанская операция завершилась в конце марта. Участие в ней нашей дивизии ограничивалось всего двенадцатью днями. Правда, дни эти были напряженные. 150-я стрелковая дивизия быстро пробила брешь в неприятельской обороне. За успех при прорыве вражеского рубежа она в числе прочих соединений отмечалась в приказе Верховного Главнокомандующего.

Другим его приказом всему личному составу объявлялась благодарность за овладение городами Плате, Гюльцов и Каммин. А Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 апреля 1945 года за ночной бой у озера Вотшвин-зее дивизия была награждена орденом Кутузова II степени.

13 марта мы начали 160-километровый марш на юг, в район города Кенигсберг (Померанский). Нам предстояло действовать на новом направлении.

Кюстринский плацдарм

Четвертая весна

Померанский Кенигсберг ничем не напоминал своего старшего восточнопрусского тезки. Этот маленький провинциальный городишко, почти поселок, стоял на ровном месте и никакой "королевской горы", о которой говорило его название, тут не было. Остановились мы не в самом Кенигсберге, а в восьми километрах от него, около озера Мантель-зее, в помещичьей усадьбе. На место прибыли утром 17 марта. Переход наш сюда не ознаменовался никакими примечательными событиями, за исключением, пожалуй, одного эпизода на тему "К чему ведет недисциплинированность".

Назначая путь движения 328-му артполку, я предупредил его командира:

– Двигаться только по этому шоссе и ни по какому другому. Ясно?

– Так точно, ясно! – отчеканил майор Гладких.

Да и что тут могло быть неясным? Мы шли по чужой земле, по чужим дорогам, где нас могли подстерегать любые неприятности.

По шоссе, предназначенному для движения артиллеристов, были пущены вперед саперы. Они извлекли немало мин. И все же беда не обошла нас. Примерно через час мне доложили, что Гладких подорвался на мине.

– Каким образом? – встревожился я.

– Свернул на параллельную дорогу.

Когда я подъехал к Георгию Георгиевичу, он лежал на санитарной повозке белый как бумага и силился улыбнуться.

– Почему нарушил приказ? – набросился я на него. – Ты ведь весь полк мог погубить!

– Товарищ генерал, – извиняющимся голосом заговорил Гладких, – уж больно хороша шоссейка была, не удержался. В скорости – верный выигрыш. Вы не думайте, товарищ генерал, я полком не рисковал. Я первый на тарантасе выехал, проверить решил...

– Ну, вот она, твоя проверочка. Еще кто-нибудь ранен?

– Нет, я один. А лошадей обеих уложило – тарантас-то у меня пароконный был.

– Ладно, ругать не буду – сам себя наказал, хуже не придумаешь. А урок на будущее, наверное, извлекать и не придется. Выздоровеешь – войне уже конец придет.

– Товарищ генерал, – взмолился Гладких, – разрешите остаться при части! Врачи говорят, рана ерундовая.

Рана у него и впрямь была не тяжелая, кажется, в ногу. Но тут уж я не согласился:

– Нарушил дисциплину – поплатился. А уклонение от стационарного лечения – тоже нарушение дисциплины. Что ж ты хочешь, чтобы я тебе потакал? Чтобы с тобой еще что-нибудь случилось, но уже с разрешения начальства? Нет, не выйдет. Отправляйся лечиться, а мы тут как-нибудь и без тебя войну кончим.

Гладких больше не просил, но было видно, что переживает он страшно. Полк его принял Александр Петрович Дерягин – начальник штаба артиллерии дивизии.

Майор Дерягин, инженер по своей гражданской профессии, на войне стал превосходным артиллеристом. Был он расчетлив, хладнокровен, не терялся в любой обстановке. Хорошо показал себя и во время недавних боев в Померании. Словом, была у человека "артиллерийская жилка". Но он не хотел признавать за собой этого качества. Бывало, во время какого-нибудь "семейного" торжества в штабе он после двух-трех рюмок запевал "Трубку", а потом, смущенно махнув рукой, говорил: "Кончится война – в оперу пойду. Примут, как думаете? Это мое настоящее призвание. А остальное – так..."

Среди нас не было ценителей оперных голосов. Но Сашин тенор всем нам нравился. И все мы желали ему только добра. Однако никто не мог представить себе Сашку Дерягина на оперных подмостках – слишком уж это казалось неестественным. Артиллерист – да. В крайнем случае – инженер. Но оперный артист...

328-й артполк вскоре был направлен в распоряжение 52-й дивизии, проводившей частную операцию по форсированию Одера.

Вокруг Мантель-зее простирались леса и перелески – еще уныло-черные, с нераспустившимися почками, но уже вовсю пахнущие весной. По утрам в рощах без умолку галдели какие-то птицы. Снега не было и в помине. Солнце, если ему удавалось прорваться сквозь облака, уже приятно согревало. Смеркалось непривычно поздно. Впрочем, повинна в этом была не только природа. Мы, как и все советские войска, жили по московскому времени, а местное время отставало от него на два часа.

Да, весна властно и неотвратимо вступала в свои права. Четвертая военная весна! Разве сравнишь ее с первой? Большая зимняя победа под Москвой еще не внесла коренного перелома в ход войны. Той весной мы терпели поражения и под Харьковом, и в Крыму, уступая врагу не столько числом, сколько уменьем.

Вторая весна была куда веселее! Волга в ту пору была уже не трагическим рубежом, а символом победы выдающейся, переломной, не оставлявшей сомнений в исходе войны даже у многих наших недругов. И уже не за горами было сражение танковых армад на Курской дуге, от которого гитлеровская военная машина не смогла оправиться до конца войны.

Триумфальной была третья весна. Победы на северо-западе и на юге, переход нашими войсками государственной границы – разве это не предвещало скорого разгрома врага! Но противник еще был достаточно силен. Он дотянул до весны четвертой, последней, дотянул без славы и надежд.

Заканчивались последние бои в Восточной Померании. Близилось полное освобождение Венгрии – Красная Армия шла вдоль голубого Дуная к Австрии. В смертельные тиски был зажат Кенигсберг – тот, что в Восточной Пруссии. А в центре огромного фронта тучи сгущались над Берлином. Каждому сейчас было ясно, что война окончится вот-вот, что это вопрос уже не месяцев, а недель.

И теплые победные ветры – вестники весны летели над Россией, осушая слезы вдов, и сирот, и матерей, навсегда простившихся со своими близкими. Не одну, пожалуй, семью в нашей стране не обошло безутешное горе. И не было силы, способной развеять его. Но личное горе не могло затмить той общей радости, которую несла с собой всем и каждому весна победы.

Ждали и мы с нетерпением окончания войны. Ждали и надеялись, что получим возможность сказать свое слово в завершающих боях. Только где, на каком участке фронта? Угадать было трудно.

К западу, километрах в двадцати от нас, протекал разлившийся Одер. На левом его берегу укрепились немцы. Здесь нам и было приказано, подготовившись должным образом, форсировать реку. А дальше? Если продолжить линию наступления на запад, она проходила значительно севернее Берлина. На пути ее не было крупных военно-стратегических пунктов. Мне не была понятна цель наступления на этом участке. Лишь значительно позже я узнал, что наши действия носили отвлекающий характер. Но тогда я об этом не догадывался.

Дивизия расположилась на новом месте со всеми удобствами. А штаб – и подавно. В моем распоряжении были такие апартаменты, каких я дома и представить себе не мог. Померанские помещики оказались изобретательными по части организации своего быта. Впрочем, наслаждаться житейскими благами в роскошной вилле мне, по сути, и не приходилось. С рассветом, наскоро позавтракав, я покидал ее, потом забегал на обед и затемно возвращался окончательно, чтобы поужинать и завалиться спать – если не предвиделось ночных занятий. Так что из всей этой роскоши запомнилась мне только широченная, словно кузов пятитонки, кровать в алькове, с шелковым прохладным бельем, с атласной периной вместо одеяла.

Дел и те дни было много. К нам начало поступать пополнение. Это были либо раненые, выписанные из госпиталей, либо юноши, освобожденные нашими войсками из фашистской неволи.

В частях снова были созданы штурмовые батальоны. Отбор в них проводился очень тщательно. Брали самых здоровых молодых солдат, преимущественно с боевым опытом. Не меньше сорока процентов в каждом батальоне составляли коммунисты и комсомольцы.

Учебу, как всегда, начали с занятий в составе взвода, а где требовалось, и с отработки действий одиночного бойца. Потом в составе роты учились скрытно сосредоточиваться на исходных рубежах, пользоваться переправочными средствами, стремительно врываться в неприятельские траншеи.

После этого перешли к батальонным учениям. Командиры полков, штабные офицеры придирчиво следили за каждым элементом занятий. Самый молодой начальник штаба полка Володя Тытарь с непреклонной взыскательностью, под стать кадровому офицеру довоенной школы, проверял подготовку своих комбатов – Блохина, Давыдова, Хачатурова, каждый из которых был старше его. Они потели, краснели, ругали про себя дотошного майора, но не обижались. Тытарь был человек справедливый и в храбрости не уступал самым лихим бойцам – это он доказал в боях. Мочалову легко жилось с таким начальником штаба.

"Как откроется вакансия командира полка, обязательно выдвину Тытаря, решил я тогда. – Наплевать, что ему всего двадцать один год и что начальство будет возражать. Все равно добьюсь".

Проводились учения с боевой стрельбой. Но главное внимание уделялось отработке переправы через реку. Это была задача номер один. Военный совет армии разослал во все части сборник статей и различных советов по преодолению водных рубежей.

Учились мы на берегу Мантель-зее. Это озеро заменяло нам Одер. По ширине оно было примерно таким же. По многу раз – и днем и ночью – бойцы быстро, без суеты, садились в надувные лодки и плыли к противоположному берегу. Там они выскакивали, порой принимая по пояс холодную ванну, и вступали в "бой" за захват и расширение плацдарма.

Раза два приезжал к нам член Военного совета армии генерал-майор Андрей Иванович Литвинов. Он интересовался ходом нашей подготовки к форсированию реки, снабжением, материальным обеспечением. Но больше всего старого кадрового политработника интересовали люди – как они накормлены, одеты и обуты, какое у них настроение, что их волнует, все ли награждены по заслугам. Обо всем этом он узнавал не из вторых рук – Литвинов сам шел к бойцам, завязывал с ними живые беседы. Простота члена Военного совета была совершенно естественной. Он не старался казаться менее образованным, чем был на самом деле, не стремился играть этакого рубаху-парня в генеральском мундире. Интерес к людям, внимание к ним были у него неподдельными. Бойцы чувствовали это и тянулись к нему...

В одну из ночей мы собрались на рекогносцировку к Одеру. Мы – это Переверткин, Негода, Асафов и я. Полковника Василия Михайловича Асафова недавно назначили командиром 207-й стрелковой дивизии вместо Порхачева, угодившего после автомобильной аварии в госпиталь. Выглядел он грузным, сильно прихрамывал на правую ногу – никак не заживала полученная в бою рана.

Грунт в эту раннюю весеннюю пору был еще раскисший. Примерно полпути к реке мы проехали на машинах. Потом пересели на лошадей. Вдоль дамбы, отделявшей пойму от луга, пошли пешком. Ходили часа два, но толку от этого вышло немного. Слишком уж темной была ночь. Кроме редких вспышек выстрелов, мелькавших на западном берегу, и огненных пунктиров трасс, дугами прошивавших черный бархат неба, мы ничего не увидели. Зато ноги наломали, извозились в грязи до колен и промокли насквозь под нудным, по-осеннему долгим дождем.

Когда вернулись усталые, голодные и злые, Блинник устроил нам что-то среднее между ужином и завтраком. На стол были поданы огромные, как поленья, карпы из помещичьего пруда. Морщины на лице Асафова разгладились. Большой любитель вкусно поесть, Василий Михайлович сразу же забыл о перенесенных тяготах...

В конце месяца мы получили приказ провести разведку боем силами до двух батальонов. В памяти четко запечатлелась картина: серый, разлившийся во всю пойму Одер, на нем – 12 больших надувных лодок, каждая на целый взвод, и белые столбы всплесков, поднятых снарядами. Левый берег изрыгал массу огня. Меня била нервная дрожь. Казалось, под таким огнем ни одна лодка не дойдет до неприятельского берега.

Возбужденно распоряжался Сосновский. Наша артиллерия вернулась в дивизию и сейчас работала на полную мощь, стремясь подавить вражеские огневые точки. Честно говоря, я даже удивился, когда одна за другой лодки начали причаливать к месту высадки. Несмотря на огненный смерч, бушевавший над водой, ни одна из них не оказалась потопленной. Потери в людях были невелики.

И бойцы, выскакивая на береговую кромку, заученно, как на занятиях, устремлялись к первой траншее.

На нешироком, километра в два, участке высадившиеся роты заняли и первую и вторую траншеи. Немцы, вопреки нашим ожиданиям, оказали слабое сопротивление. Вероятно, мало у них здесь имелось пехоты и танков.

Итак, первый успех был достигнут. Теперь требовалось развить его, а для этого переправить на тот берег еще людей и средства поддержки. Иначе противник мог, не мешкая, собраться с силами и сбросить наши роты в реку.

Но тут вдруг по радио пришло неожиданное приказание Переверткина:

– Отбой! Всем вернуться в исходное положение.

– Я вас правильно понял – всем вернуться в исходное положение? переспросил я с сомнением. – Ошибки нет?

– Нет, все правильно, выполняйте, – подтвердил командир корпуса.

К тучам рванулись красные и зеленые ракеты, передавая ротам приказ о возвращении на свой берег. Организовав прикрытие, они начали отходить к урезу воды. И вскоре все двенадцать лодок пустились в обратный путь, выгребая к стрежню реки.

Обидно было прекращать успешно развивавшийся бой, добровольно отдавая захваченные позиции. Утешало лишь то, что взяты они малой кровью, да надежда на получение новой, более интересной боевой задачи.

И надежда на этот раз сбылась. Оказалось, Переверткин прервал разведку боем, получив приказ готовиться к передислокации. 3-я ударная армия получала новое направление. Нам было велено готовиться к тридцатикилометровому переходу на юг, в сторону города Кюстрина.

Перед Одером

Еще в феврале в районе Кюстрина, к югу и северу от него, войска 1-го Белорусского фронта захватили на левом берегу Одера два плацдарма глубиной от 3 до 5 километров. Гитлеровцы не сумели сбросить в воду закрепившиеся там части, однако и не давали им продвинуться.

Кюстринский плацдарм лежал прямо против Берлина.

Немцы понимали, что рано или поздно отсюда начнется наступление на их столицу, до которой оставалось каких-нибудь 60-70 километров. И они делали все, что было в их силах, чтобы эти километры оказались непреодолимыми для наших войск.

Гитлеровский рейх всячески пытался оттянуть свой конец. Тотальная мобилизация сгоняла в армию шестнадцатилетних мальчишек. Из стариков и подростков создавались отряды фольксштурма – "народного ополчения". Сопляки из гитлерюгенда записывались в фаустники. Все это дало возможность фашистскому командованию развернуть на подступах к Берлину, фронтом на восток, две общевойсковые и две танковые армии, входящие в группы армий "Центр" и "Висла". В них было миллион солдат и офицеров, десять с половиной тысяч орудий и минометов, полторы тысячи танков и штурмовых орудий, свыше трех тысяч самолетов, более трех миллионов фаустпатронов.

Мы прибыли на новое место в первых числах апреля. Дивизия расположилась в лесу, километрах в пяти от Одера. До Кюстрина отсюда было около двадцати километров. На противоположной стороне Одера в полосе нашего наступления оборону держали части 89-й гвардейской дивизии 5-й ударной армии.

Теперь-то ни у кого из нас не оставалось сомнения в выпавшем на нашу долю счастье: наступать на берлинском направлении, участвовать в сражении за вражескую столицу. То, что такое наступление начнется в самом скором времени, было очевидно каждому. Об этом говорил весь ход предшествующих операций, все приготовления, которые велись сейчас полным ходом. Да и не было же, в самом деле, резона дожидаться, когда на Берлин двинутся вышедшие к Эльбе союзники, которым фашисты что-то уж слишком охотно сдавали свои города.

В дивизии продолжала вестись боевая учеба. Не отрабатывались теперь лишь действия по преодолению водной преграды.

Большой энтузиазм вызвали поступившие из штаба армии "Памятка бойцу-пехотинцу для боя в крупном городе", "Памятка расчету станкового пулемета, действующему в составе штурмовой группы в уличных боях в крупном городе" и другие советы с "крупногородским" профилем. Памятки говорили сами за себя: впереди, кроме Берлина, не было крупных городов.

К нам продолжало щедро поступать пополнение. Я, как обычно, лично встречал каждую новую партию бойцов. Однажды посмотреть наших новичков, проверить, как идут дела в дивизии, прибыл командарм.

Василия Ивановича Кузнецова я знал еще с довоенных времен – мне тогда приходилось служить под его началом. Как и Юшкевич, это был старый офицер, воевавший прапорщиком в империалистическую. Как Юшкевич и Симоняк, он был грамотным поенным специалистом, хорошим организатором. Но в отличие от того и от другого у Кузнецова была такая черта, как сдержанность ж сухость в отношениях с людьми. Впрочем, этот недостаток не мешал ему хорошо воевать.

Мы с Василием Ивановичем обходили строй дивизии. Солдаты – старые и молодые – браво выпячивали грудь, застыв в положении "смирно". Вдруг взгляд командарма задержался на двух пулеметчиках. Они стояли рядом – молодой парнишка и пожилой, степенный боец. На гимнастерке молодого красной эмалью и тусклым отблеском благородного металла светились три ордена и две медали. У старого не было ни одного отличия.

Кузнецов остановился перед этой парой.

– Вот, товарищ ефрейтор, – обратился он к старику, – посмотрите на своего соседа. Видите, сколько у него наград? А у вас ни одной. Хоть он гораздо моложе вас, а вам у него надо учиться мужеству.

У старика кровь прилила к щекам.

– Разрешите доложить, товарищ генерал? – произнес он сдавленным голосом. – Насчет того, кому у кого учиться, это вам, конечное дело, виднее. Только Васька – мой сын, и два года мы вместе с ним в одном расчете воюем. Я первый номер, а он второй.

– Так почему же вас ни разу не наградили? – спросил Кузнецов.

– А это уж, товарищ генерал, кому какая планида. После боя я завсегда в медсанбат или в госпиталь. И живым не чают. А Васька целехонек. Ему и ордена идут. Чего ж там, воюет он здорово, по-нашенски.

– Что ж, будут и у вас награды, – пообещал Василий Иванович. – Желаю вам отличиться в первом же бою, но ран не получать.

Он двинулся дальше вдоль строя. Я за ним.

– Шатилов, – сказал командарм вполголоса, – этого солдата надо наградить.

– Разрешите вашей властью?

– Нет, незачем. Наградите сами...

Вскоре старый солдат был удостоен ордена Красной Звезды.

Случай этот может показаться вымышленным. Тем более что фамилию пулеметчика я назвать не могу – в свое время не записал и, понятно, забыл ее. Но и сейчас стоят у меня перед глазами эти два бойца – сын, впитавший отцовскую науку воина, и отец, принимавший на себя все пули, предназначенные им обоим.

* * *

Наконец дивизии поставлена задача: с началом общего наступления двинуться с левобережного плацдарма на Кунерсдорф и захватить его. Это не тот знаменитый Кунерсдорф, где во время Семилетней войны русские войска наголову разбили прусскую армию Фридриха II, а просто его "однофамилец", заурядный городишко километрах в восемнадцати от Одера. Все пространство от переднего края до Кунерсдорфа сильно укреплено. Правда, средства усиления нам выделены немалые. Одних орудийных стволов у нас будет 337.

Дьячков и Офштейн со своими помощниками взялись за дело. Им предстояло подробно, во всех деталях разработать последовательность действий дивизии вплоть до захвата Кунерсдорфа. А это кропотливый и сложный труд. И времени на него, как всегда, оказывалось маловато.

Подготовка к наступлению велась скрытно. Части наши не показывались из лесу, не попадали в поле зрения противника. Всякие передвижения к Одеру и от него совершались только ночью, при полной темноте. Днем принимались все меры для маскировки с воздуха.

Забота о сохранении в тайне наших приготовлений проявилась и в своеобразном проведении рекогносцировки на плацдарме. Принять в ней участие требовалось и командиру корпуса, и командирам дивизий, которым предстояло наступать с плацдарма, а в дивизиях – командирам стрелковых и приданных полков, командующим артиллерией. В связи с этим было приказано всем генералам и старшим офицерам отправляться на рекогносцировку небольшими группами и в сержантском обмундировании. Об этом маскараде ничего не знали даже командиры частей, оборонявшихся на плацдарме. Просто их предупредили, что у вас, мол, в эти дни будут работать сержанты-разведчики из штаба, которых не следует ни о чем расспрашивать и которым надо во всем оказывать содействие.

Что ж, мысль о переодевании была неплохой, ибо появление на передовой большого числа генералов и полковников не ускользнуло бы от внимания противника и свидетельствовало бы о том, что готовится что-то серьезное, причем в ближайшие дни.

С утра 12 апреля "старшина" Переверткин, "старший сержант" Асафов, я, "младший сержант" Шатилов (шинель Блинника была мне очень велика и топорщилась во все стороны), и другие "сержанты" переправились по мосту через Одер и группами по два-три человека разошлись по ходам сообщения.

Я с Асафовым вышел на левый берег полка, позиции которого должна была занять наша дивизия с частями усиления. Нам предстояло буквально втиснуться сюда. Рельеф местности здесь равнинный, и полк глубоко врылся в землю. Все окрест просматривалось неприятелем, и всякая попытка высунуться из укрытия обычно оказывалась последней. Все эти траншеи, блиндажи, командные пункты и капониры должно было занять войско вдесятеро большее.

Мы очутились в окопе, среди бойцов. Отсюда хорошо наблюдалась вражеская оборона. Появление в окопе посторонних, незнакомых людей пусть небольшое, но событие. Мы привлекли к себе всеобщее внимание.

– Откуда, братки? По какой нужде? – посыпались вопросы. – Разведчики, говорите? У нас тут не наразведуешься.

Мы сами принялись расспрашивать солдат о жизни на плацдарме. И гвардейцы охотно начали вспоминать февральские дни, когда плацдарм был взят в жестоком бою и им приходилось отстаивать его, укрепляясь, вгрызаясь в землю, неся потери. Каждому хотелось воспользоваться редким случаем рассказать незнакомым людям обо всем примечательном, что случилось здесь, поделиться с ними своими воспоминаниями. Из этих рассказов вырисовывалась картина богатырского мужества и стойкости наших людей. Сколько раз, пока не наступила здесь стабилизация, приходилось отбивать им атаки многократно превосходящих сил врага! И они выдержали все, что, казалось, не под силу выдержать человеку.

– Что за шум, а драки нет? – послышался вдруг звонкий голое.

Мы обернулись. В окопе появился ротный – совсем молодой лейтенант. И по тому, с какой подчеркнутой небрежностью он был одет, как всей манерой держаться хотел показать себя тертым, бывалым фронтовиком, можно было безошибочно определить, что на фронте он недавно.

– Э, да тут гости! Зачем пожаловали к нам, сержанты?

– Да вот, товарищ лейтенант, – ответил я, – изучаем местность для захвата "языка". Смотрим, где лучше к немецким траншеям подобраться. А то вы давно тут стоите, а пленных-то нет.

Лейтенант посмотрел на нас озадаченно, потом расхохотался, фамильярно ткнул Асафова кулаком в живот.

– Ну вот ты, – сказал он мне, – поползешь, сумеешь. Вижу, что разведчик, хотя, конечно, староват. А вот старший сержант – куда он с таким брюхом? Да и нога у него, вон, не сгибается. Разве он может в разведку? Не поверю! В писаря – это еще сойдет. – И лейтенант снова засмеялся весело и заразительно.

Асафов покраснел, смутился, но не обиделся. А я ответил за нас обоих:

– Напрасно смеешься, товарищ лейтенант. Мы знаешь кто? Мы казаки донские, вот кто. С детства воевать обучены. И науку эту до старости помним. У нас деды – во-о бородищи, а в разведку почище молодых ходят.

Лейтенант посерьезнел:

– Ну если казаки, тогда конечно. Я это понимаю, какие с Дона рубаки. Извините тогда.

Он смотрел на нас уже с некоторой опаской и завистью. Что, если правда возьмем пленных? Будут его тогда срамить, будут выговаривать: вот, мол, живешь на плацдарме, как на курорте, и мышей не ловишь. Сколько времени пленных не имел? А пришли два старика из разведки – и на тебе, пожалуйста.

– Пойдемте-ка, сержанты, ко мне обедать, – вдруг предложил он. Водочкой угощу! – И лейтенант снова довольно хохотнул.

Мы направились за ним – дел здесь у нас больше не было.

– За чей же счет водкой угощать будешь? – поинтересовался я. – Каждому ведь по сто граммов положено. Или солдата ущемишь?

– Солдата? Не-ет. Жить надо уметь! У меня запасец есть.

– Откуда ж?

– А очень просто. – И лейтенант стал пояснять нам с видом бывалого человека древнюю премудрость, почерпнутую, вероятно, у дошлого старшины: Не все в роте пьют? Не все. Боевые потери у нас бывают? Бывают. А пока сведения о них до интендантов дойдут – водка на них отпускается. Понятно? И тут соображение нужно.

– Мудро, – едва сдерживая смех, сказал Асафов.

– Так что вы не сомневайтесь, угощу, – подтвердил ротный.

– Спасибо, товарищ лейтенант, – отказался я, – идти нам пора, а то от начальства попадет. Времени нет.

– Ну что ж, бывайте здоровы. Когда за "языком" пойдете, заглядывайте ко мне, – распрощался с нами хлебосольный лейтенант.