Текст книги "Знамя над рейхстагом"

Автор книги: Василий Шатилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– Как плохо? – только и сумел промолвить я в ответ, едва сдерживая обиду и на суровость тона, и на явную несправедливость замечания. С чем другим, а с продовольственным снабжением дела у нас обстояли как никогда. Но в следующую минуту широкое лицо командующего расплылось в улыбке:

– А что ж хорошего? Разжиреют у тебя солдаты от такого харча, не смогут в наступление бегом идти.

Я понял и принял шутку:

– Ничего, товарищ командующий, зато уж если пойдут, то остановиться не смогут.

– Ну-ну, не зазнавайся. Воюй, как воевал. Пошли, посмотрим твое хозяйство.

Дальнейшее общение с командующим утвердило меня в мысли, что человек он простой, без лишнего гонора, умеет расположить к себе людей, а главное, понимает толк в деле, хорошо разбирается в природе современного боя...

Мы прибыли под Вегеряй, на границу Латвии и Литвы, когда Рижская операция, по существу, была завершена. Наши войска не только освободили Ригу, но и отбросили в последующих боях фашистские дивизии на Курляндский полуостров.

В решении этой задачи нам очень помогла Клайпедская операция. Еще 6 октября гитлеровское командование начало отводить войска с рижского участка фронта, чтобы успеть проскочить в Восточную Пруссию до того, как наши выйдут к морскому побережью и возьмут Клайпеду. Но как ни торопились немцы, советские дивизии, наступавшие на клайпедском направлении, их опередили. Хотя сама Клайпеда и не была освобождена, но Паланга, расположенная на балтийском берегу к западу от нее, оказалась в наших руках 10 октября. А к 22 октября был полностью очищен северный берег Немана от самого устья до Юрбурга (или, по-литовски, Юрбаркаса). Курляндский мешок, в который попала немецкая группировка, оказался окончательно "завязанным".

В связи с изменением обстановки 3-й Прибалтийский фронт был расформирован. Высвободившимися соединениями пополнили 1-й и 2-й Прибалтийские фронты. Нам теперь была поставлена задача наступать в общем направлении на Либаву (как тогда называли Лиепаю), с тем чтобы расчленить курляндскую группировку и уничтожить ее по частям.

Но до Лиепаи было еще далеко. А пока перед нами лежал Вегеряй, который предстояло освобождать нашему корпусу. Большая часть города находилась в полосе действий 150-й дивизии. Ширина полосы составляла около четырех километров.

Днем 22 октября офицеры дивизии выходили небольшими группами на рекогносцировку. До начала наступления оставалось дней пять, и мы, не теряя времени, начали собирать сведения о местности, на которой предстояло воевать. На следующий день я намеревался продолжить это занятие, но звонок Шерстнева внес коррективы в мои планы.

– Приезжай, Василий Митрофанович, прямо сейчас, – сказал он. – А то мне скоро на совещание к командующему фронтом отправляться. Хочу до этого повидать тебя.

Через полчаса я входил в небольшой домик, в котором остановился командир корпуса. Шерстнев с командующим артиллерией Лившицем и начальником оперативного отдела Ветренко сидели за столом.

– Присаживайся, Василии Митрофанович, – пригласил генерал, – закусим и поговорим.

Григорий Иванович рассказал о совещании, которое Еременко собирался проводить в штабе нашей армии с командирами корпусов, чтобы лично проинструктировать их относительно предстоящего прорыва неприятельской обороны. Потом расспросил меня о первых результатах рекогносцировки, записал доложенные мною сведения в блокнот и дал дополнительные указания по подготовке к наступлению.

За разговором трапеза незаметно подошла к концу. Григорий Иванович был возбужден. На его умном лице то и дело вспыхивала хитроватая усмешка. Речь свою он сопровождал частыми, короткими жестами. Поднявшись из-за стола, он протянул мне руку:

– Ну, будь здоров, после совещания повидаемся, – и пригласил остальных сотрапезников: – Что ж, пора в путь. Командующий опоздавших не жалует.

Мы вышли на крыльцо. Садясь в машину, Шерстнев еще раз пожал мне руку:

– До свидания, Василий Митрофанович.

Таким я и запомнил его в тот раз – чем-то взволнованным, старающимся скрыть свою озабоченность улыбкой.

Машина тронулась, увозя Шерстнева с офицерами к дороге, ведущей от Вегеряя на юго-восток, в сторону штаба 3-й ударной армии. Я тоже сел в "виллис" и направился в штаб нашей дивизии. Там собрались командиры полков. Встретившись с ними, я рассказал о полученных о г командира корпуса указаниях, и мы перешли к обсуждению задач, связанных с рекогносцировкой. В это время меня позвали к телефону, кто-то звонил из штаба корпуса. С трудом я поверил своим ушам: генерал Шерстнев погиб.

Немного позже я узнал подробности. "Виллис" Шерстнева достиг перекрестка как раз тогда, когда к нему по большой дороге со стороны Вегеряя подъезжала машина Еременко.

Свернув на большую дорогу, автомобиль, в котором находился Шерстнев, налетел на противотанковую мину. И это на дороге, по которой недавно прошли две дивизии с боевой техникой! Все, кто находился в "виллисе", погибли на глазах у Еременко.

Когда командующий фронтом прибыл на совещание, командарм доложил ему: "Собрались все, кроме группы Шерстнева". Тогда командующий сказал собравшимся:

– Генерал Шерстнев только что трагически погиб, подорвавшись на мине. Прошу почтить минутой молчания память этого замечательного, талантливого боевого генерала.

Командующий фронтом не преувеличил достоинств Григория Ивановича. Шерстнев действительно проявил себя незаурядным военачальником. Этот подтянутый, быстрый в движениях человек был неутомим, скор на решения, причем на решения всегда обоснованные, наилучшие для сложившейся обстановки.

К этому нельзя не добавить, что Григория Ивановича отличала большая личная отвага и смелость. Смелость в большом и малом. Мне не раз приходилось видеть, как в бою он не обращал внимания на свистящие вокруг осколки и пули и как при объяснениях с начальством, иногда весьма бурных, он последовательно и с достоинством отстаивал свое мнение. Его, в прошлом начальника училища, генерала большой военной культуры, мне думается, ожидало большое будущее.

Многое можно было бы еще сказать об этом прекрасною человеке незлобивом, веселом, горой стоявшем за своих подчиненных. Но и этого достаточно, чтобы представить, какого начальника и товарища мы потеряли.

Похоронили Григория Ивановича в Риге, в освобождение которой он внес немалый вклад.

В командование корпусом вновь вступил выздоровевший Семен Никифорович Переверткин.

Вечером командиры корпусов и дивизий собрались на совещание у командарма. Совещание проходило в большой гостиной бывшего помещичьего дома.

Подойдя к развернутой карте, где синим карандашом была нанесена оборона противника, а красным – расположение наших войск, Николай Павлович Симоняк начал подробно говорить о задаче каждого соединения, каждой части. 150-я дивизия находилась в центре группировки, наносившей главный удар. Это обязывало ко многому. Особое внимание присутствующих Симоняк обратил на маскировку. Ее он считал одним из важнейших условий успеха. Противник не должен узнать, когда, какими силами и на каких направлениях начнем мы действовать.

Наступление намечалось на утро 27 октября. И мы сразу же после совещания принялись готовиться к нему. Исходное положение для атаки занимали заблаговременно и только по ночам. Первой, за двое суток до атаки, заняла позиции артиллерия. В следующую ночь на исходные рубежи выходили танки и пехота. На дорогах дежурили офицеры, обеспечивавшие соблюдение полнейшей светомаскировки. Приказ на этот счет был строг и категоричен: если кто-либо попытается зажечь фары, разбивать их немедля.

Маскировка, как стало ясно потом, достигла своей цели. Но это не значит, что противник вообще не ждал нашего наступления. Для этого он был слишком опытен и искушен в оценке обстановки. После того как были взяты первые пленные, мы узнали, что гитлеровцы много внимания уделяли обороне. Они подтянули сюда крупные резервы. Немецкое командование издало приказ, в котором требовало от всех офицеров и солдат не отступать ни на шаг. Была даже проведена такая своеобразная моральная акция: от каждого солдата потребовали дать подписку, что он предпочтет погибнуть, но не покинет поля боя. Видно, полагаться на присягу и дисциплину уже не приходилось.

Впрочем, попять эти отчаянные меры неприятельского командования можно. Ведь за спиной у гитлеровцев было море, а надежд на эвакуацию – никаких. Германская ставка требовала от курляндский группировки одного – держаться и держаться.

На рассвете 27 октября грянула наша артиллерия. За огневым валом, тесно прижимаясь к нему, двинулась нехота. Устремились вперед танки. В тяжелый гром канонады вплеталось громкое и протяжное "ура".

Вскоре первая линия траншей была взята. 150-я успешно продвигалась вперед. Неприятель попытался контратаковать дивизию с флангов, взять ее в клещи. Но своевременный маневр 469-м полком, несколько оттянутым назад, позволил пресечь эти попытки. Медленно, но верно продвигались мы на северо-запад.

В этих боях не было недостатка в инициативных, поистине героических действиях наших воинов. Особенно отличился рядовой Дорошенко. Он первым ворвался в неприятельскую траншею и автоматным огнем и гранатами уничтожил 15 фашистов. Оставшихся в живых девятерых солдат он заставил поднять руки и с помощью подбежавших товарищей взял их в плен.

Большую отвагу и тактическую сметку продемонстрировал командир стрелкового взвода младший лейтенант Егоров. Со своими бойцами он, опередив другие подразделения, перерезал железную дорогу, ведущую к Вегеряю. Гитлеровцы контратаковали отчаянно. Совершенно очевидный перевес в силах был на их стороне. Но они ничего не могли поделать с дерзким взводом, удерживавшим захваченный отрезок полотна в ожидании, пока сюда подтянется весь батальон. Егоров толково организовал оборону. Бойцы буквально вросли в землю. Отбивая одну из особенно упорных контратак, младший лейтенант сам застрелил фашистского офицера и двух солдат. А всего взвод до подхода батальона уложил 19 гитлеровцев.

Такими примерами изобиловали бои на вегеряйском направлении, бои тяжелые, изнурительные, проходившие под почти непрерывным осенним дождем. Продолжались они четыре дня. В результате дивизия вместе со своими соседями продвинулась на 23 километра в глубь неприятельской обороны, освободив 27 населенных пунктов, в том числе и город Вегеряй. Тем самым были созданы благоприятные условия для взятия важного оборонительного узла немцев города Ауце.

Противник понес большие потери. Но и наши бойцы не были заговорены от пуль, мы тоже понесли значительный урон. Каждый новый километр давался все труднее. К тому же местность не благоприятствовала наступающим. На нашем пути встречались многочисленные болота, ручьи, леса. Деревни попадались редко, дороги покрывало сплошное месиво грязи.

Нам не хватало свежих сил, способных вдохнуть в наступавшие войска новый заряд энергии. Пополнений не поступало. Да и не удивительно. Наше направление было второстепенным. Куда более важные события вершились на полях сражений в Восточной Пруссии и Западной Польше. Ставка, видимо, не имела возможности выделить нам подкрепления людьми и техникой без ущерба для фронтов, действовавших на главных направлениях.

Впрочем, и ту технику, что находилась у нас в руках, не всегда удавалось использовать. Танки, орудия и самоходки порой безнадежно завязали в непролазной грязи и отставали от пехоты. И все-таки мы, хотя и медленно, продолжали наступать. Немцы применяли хорошо испытанную тактику обороны. Они стойко сопротивлялись на занятых позициях до тех пор, пока мы не подтягивали основные силы артиллерии. После этого враг скрытно отходил на следующий подготовленный рубеж, расположенный в 8-10 километрах от предыдущего. И нам приходилось все начинать сначала. Причем трудности наши усугублялись еще и тем, что боеприпасы и продовольствие поступали с большими перебоями.

Чем больше сжимать пружину, тем большее сопротивление оказывают заложенные в ней силы упругости. Так и вражеские войска. Чем сильнее мы давили на них, тем плотнее становились их боевые порядки и тем энергичнее давали они отпор.

К вечеру 4 ноября мы форсировали реку Ликупе. Но дальше продвинуться не смогли. После сильной артподготовки немцы сами перешли в контратаку, которую нам удалось отбить с большим трудом.

Сгустилась непроглядная осенняя ночь. Шумел частый крупный дождь, дул порывистый ветер. На командном пункте дивизии, разместившемся в небольшой избушке на пригорке, усиливалась тревога. С 674-м полком, затерявшимся где-то впереди, среди заболоченного леса, прервалась связь.

– Сколько времени прошло, как она прекратилась? – спросил я Дьячкова.

– Уже три часа, – ответил начальник штаба.

– Какие меры приняли?

– Послал офицера связи. Результатов пока никаких. Недавно отправил второго.

– А по радио?

– Не отвечают.

– Что, по-вашему, могло случиться?

– Ума не приложу.

– Ладно, поеду сам. Курбатов, готовь лошадей.

Мысль о том, что же приключилось с полком Аристова, не давала мне покоя. По нашим замыслам он должен был к рассвету выйти на опушку леса и занять одну из небольших безымянных высоток. Если это не будет сделано, то противник, окопавшийся на соседних холмах, днем мог перейти в новую контратаку и потеснить нас.

Надев осеннюю тужурку – импровизированное творение наших портных, – я вышел на улицу и зажмурился от хлестнувшего в лицо дождя. Курбатов был уже здесь с лошадьми. Вскочив на своего небольшого конька – гнедого, с черной полосой вдоль хребта, – я тронул поводья. Зачавкали копыта по густой грязи. Мы медленно двинулись по тропе, ведущей в лес.

Откуда-то доносились выстрелы, но откуда – понять было трудно. Нас окружали высокие деревья. Их макушки чернели на фоне темно-серого неба. На полянах на нас с остервенением набрасывался ветер. Вскоре мы промокли до нитки. В сапогах хлюпала вода. Тропинка сузилась, почти исчезла. Пришлось спешиться и продираться сквозь мокрые кусты, ведя коней в поводу. Время тянулось медленно. Казалось, конца-края нет этому чертову лесу.

Наконец впереди посветлело. Мы очутились на опушке. В бинокль виднелись очертания каких-то бугров. Судя по всему, мы находились у самого переднего края. Дальше идти было нельзя. Мы сели верхом и повернули назад. Моя лошадь зацепилась ногой за провод, проложенный по земле. Это ориентир! С трудом продираясь через кустарник и вспугивая лесных птиц, мы направились вдоль кабеля. Несколько минут спустя на высотке увидели антенну и две человеческие фигуры.

Мы двинулись к ним и вскоре наткнулись на полковой КП. Когда вошли туда, ординарец Аристова принялся будить своего командира, спавшего непробудным сном. Тот с трудом открыл глаза.

– Где полк? Почему нет связи? – начал я допытываться у него. Евстафий Михайлович молчал, он еще окончательно не очнулся. Я вгляделся в его осунувшееся, почерневшее лицо, и мне стало жаль офицера. В эти дни, когда люди, уставшие до предела, буквально засыпали на ходу, ему было особенно тяжело, несмотря на отменное физическое здоровье. Человек без достаточного образования, он испытывал большие затруднения в командовании полком. То, что другому, более образованному и развитому командиру давалось легче, Аристову стоило большого напряжения. И вот он окончательно выбился из сил.

На все мои вопросы ответил начальник штаба полка. Оказывается, рация была не в порядке. Первый офицер связи заблудился и приехал почти одновременно со вторым. Недавно они вместе отправились назад. Мы с ними разминулись.

Развернув карту, начальник штаба показал расположение подразделений полка. Они находились в лесу. На высоте, которую им предстояло оседлать, был противник. Я приказал на рассвете атаковать высоту и посоветовал, как это лучше сделать. Убедившись, что начальник штаба и очнувшийся наконец Аристов правильно уяснили задачу, я собрался в обратный путь.

На командный пункт мы вернулись уставшие и продрогшие.

– Товарищ генерал, – поднялся Дьячков, – за время вашего отсутствия ничего существенного не произошло...

Я было оглянулся, отыскивая глазами генерала, к которому обращался начальник штаба. А Дьячков продолжал:

– За исключением одного события. Поздравляю вас с присвоением звания генерал-майора.

– Откуда вы это узнали?

– Звонили из штаба корпуса, просили передать поздравления.

– Спасибо. – Усталость и тяжелая, неотступная озабоченность помешали мне даже как следует порадоваться этому приятному и радостному для каждого военного человека событию. – А как семьсот пятьдесят шестой полк? Без изменений? Ну ладно, тогда я посплю, а в случае чего – пусть немедленно будят...

На следующее утро 674-й полк занял высоту, на которую был нацелен его удар, но дальше продвинуться не смог. С переменным успехом вели бои два других полка.

В этот день, в канун 27-й годовщины Октябрьской революции, в дивизии состоялось вручение орденов и медалей большой группе бойцов и командиров. На опушке леса был поставлен накрытый алой материей столик. Саша Теплоухов разложил на нем коробочки с наградами, привезенными из штаба армии. В строю стояли награжденные. И хоть многие из них, только что пришедшие с передовой, в мятой и грязной одежде, под холодным мелким дождем выглядели далеко не по-парадному, все равно чувствовалась торжественность обстановки.

– Служу Советскому Союзу! – громко и приподнято отвечали солдаты и офицеры, принимая награду и поздравления. И слова эти звучали прямо-таки символически в канун дня рождения Советского государства, жизнь которого воины отстаивали в кровопролитных боях.

Многие в тот день получили награды. Были среди них и люди близкие мне, боевой путь которых проходил на моих глазах: способный, грамотный политработник Михаил Васильевич Артюхов, старательный и деловитый штабист Израиль Абелевич Офштейн, двадцатилетний начальник штаба полка Владимир Маркович Тытарь – отважный и умный офицер, подающий большие надежды...

Несмотря на напряженную обстановку, Артюхов сделал все возможное, чтобы люди ощутили праздничную атмосферу. Ведь праздник-то нынче был особый! Мы встречали его на гребне волны, катящейся на запад и выметающей оккупантов из пределов страны. В руках врага оставалось совсем немного наших земель. Но зато уже вовсю гремели залпы на Балканах и ликовали освобождениые София и Белград. Шло паше наступление в Норвегии и Польше. И уже разящий меч был занесен над Восточной Пруссией.

То был праздник людей, стоявших на пороге окончательной победы. Но для того чтобы приблизить ее светлый час, еще немало предстояло затратить сил и пролить крови...

Капитан Вадим Белов – наш новый дивизионный редактор – готовил праздничный номер многотиражной газеты. Агитаторы рассказывали солдатам о боевых успехах, которыми страна встречала знаменательную дату, о том, какой вклад в общее дело вносила наша дивизия, о лучших людях батальонов и рот. Там, где позволяла обстановка, были проведены митинги. В подразделениях накоротке состоялись партийные и комсомольские собрания. Резолюции принимались самые что ни на есть деловые: ознаменовать праздник овладением такого-то рубежа или такой-то высоты.

На вечер 5 ноября я пригласил к себе гостей: командира корпуса, командиров соседних дивизий, офицеров нашего штаба. Надо ж было отметить и получение генеральского звания, и орден Красного Знамени, которым меня наградили. Этот "семейный" ужин решили устроить в избушке, где находился наш командный пункт. Стояла она на пригорке, прижавшемся к опушке леса, около хутора Варначи. Домик окружали ветвистые многолетние яблони. Поблизости журчал быстрый ручей. Эту идиллическую картину портило лишь обилие грязи вокруг.

Готовиться к торжеству начали еще днем. Хозяин дома – литовец, проводивший большую часть времени в лесу в землянке, узнав, в чем дело, принес нам корзину прекрасных яблок. Они отливали янтарем, и от их густого запаха кружилась голова.

Но противник не считался с нашим желанием провести этот вечер в добром товарищеском кругу. Как только наступили ранние и долгие ноябрьские сумерки, немцы после сильного артобстрела нашего переднего края перешли в контратаку на участке 756-го полка. Гитлеровцам удалось потеснить полк и захватить одну из безымянных высот. Зинченко ввел в бой резервы, которые возглавил майор Чернобровкин. Высота была отбита.

Противник обрушил на нее шквал артиллерийского огня. Едва стихла канонада, как из-за леса донесся рев моторов и лязг гусениц. Приближались танки, стреляя на ходу и с коротких остановок.

– Спокойно! Спокойно! – говорил бойцам Чернобровкин. – Надо подпустить их поближе, на верный выстрел!

И когда дистанция стала, по его мнению, достаточно короткой, он поднялся во весь рост и скомандовал:

– По фашистам огонь!

Грянули орудия прямой наводки. И сразу же три машины остановились, окутавшись дымом. Остальные не приняли боя и стали отходить в укрытия. Продвигавшаяся за ними пехота залегла. На высоту опять посыпались снаряды. На этот раз обстрел был особенно ожесточенным. На окутанной дымом земле, казалось, не осталось живого места. Но это только казалось. Когда на холм вновь – на этот раз уверенно, почти без опаски – двинулись танки и пехота, наши орудия заговорили с прежней яростью. В сгущавшихся сумерках высота полыхала слепящими вспышками залпов.

Неприятель отошел, оставив на подступах к нашим позициям много трупов, десяток подбитых и подожженных танков. И у нас, разумеется, имелись потери. Особенно тяжелой утратой была гибель Сергея Васильевича Чернобровкина. Осколок сразил его, когда он руководил отражением второй контратаки фашистов. Он умно и темпераментно провел этот бой, обеспечив устойчивость положения не только полка, но и всей дивизии. Противник отказался от дальнейших контратак после решительного отпора, полученного на безымянной высоте.

Получил тяжелую рану в этом бою и начальник штаба 2-го батальона, которым до последнего времени командовал Чернобровкин, капитан Дмитрий Юдин. Комбата и его начштаба связывала крепкая дружба – они воевали бок о бок с 1942 года. Мы собирались утвердить Юдина в должности командира батальона – сейчас он временно исполнял ее. Но ранение положило конец его военной службе.

Я помню, как понурые бойцы несли бездыханное тело Сергея Васильевича На носилках. Тяжело им было навсегда прощаться с любимым командиром. Помню, как забилась в неутешных рыданиях Тоня – наш зубной врач. Она потеряла самого дорогого и близкого человека. Подступал и у меня комок к горлу. Этот очень молодой и очень симпатичный парень показал себя многообещающим офицером. Велик ли срок – полгода. А за это время он у меня на глазах вырос от ротного до комбата и в последний бой шел уже заместителем командира полка. Главное же, я успел просто, по-человечески полюбить Сергея.

Из-за боя наш торжественный ужин был перенесен с шести на девять вечера. Гости прибыли на копях. Лишь один Семен Никифорович Переверткин сумел пробиться через грязь на своем вездеходе. Расселись за столом. Подняли тост за праздник, за победу.

А у меня настроение было совсем не праздничное. Из памяти не выходил Чернобровкин, каким я увидел его на носилках, с бескровным, заострившимся лицом.

Начались поздравления. Переверткин, вручая мне орден Красного Знамени, заметил:

– Что же ты, Василий Митрофанович, форму нарушаешь, не торопишься полковничьи погоны сменить?

– До погон ли, Семен Никифорович, сейчас? Да и где их достанешь?

Но тут голос подал Истрин:

– Завтра погоны будут. Расшибусь, а достану. Слово начальника тыла!

Это клятвенное заверение было встречено дружным смехом – слово интенданта не считалось тогда самым верным словом. Но надо отдать Константину Петровичу должное: обещание свое он выполнил...

Утром 7 ноября я зашел в блиндаж оперативного дежурного, чтобы справиться о новостях на переднем крае. Дежурил начхим дивизии майор Мокринский. Я поздравил его с праздником и попросил доложить обстановку. Юрий Николаевич коротко и толково сообщил обо всем, что произошло за ночь. Мы разговорились.

– Не повезло мне в жизни, товарищ генерал, – вдруг огорченно сказал Мокринский. – Надо же – в начхимы попал. Знал бы, что это за должность, ни за что бы не согласился. Я с четвертого курса чкаловского химинститута на войну пошел. Вот встречусь после войны с однокашниками – они, может быть, и не скажут, но подумают: в тылу отсиделся. Ни одной награды нет. И не будет – химикам ордена не дают, не за что.

Я глянул на его расстроенное лицо. Горе начхима было хоть и наивным, но очень искренним. Он продолжал:

– Товарищ генерал, разрешите мне в разведку сходить.

– Нот уж, Мокринский, никаких разведок. Есть приказ – химиков беречь, на передовую не пускать. Да и что ты расстраиваешься? Еще успеешь себл показать. Не завтра война кончится.

– Я, товарищ генерал, на войне с первых дней и все время такое слышу. Только слабое это утешение. Сидим мы здесь в лесах да в болотах на третьестепенном направлении. Не то что Первый Белорусский – они вон куда нацелились!

– Оставь, Мокринский, – остановил я его. – Не будь нашего, как ты говоришь, третьестепенного направления, разве Белорусские фронты действовали бы так? У них правый фланг голым был бы, и, думаешь, немец этим не воспользовался бы? Группировка "Север" – штука серьезная. Если бы мы ее не прижали здесь, тогда и в центре не до наступления было бы. Так что задача у нас не менее важная, чем на других фронтах. Только, может, славы меньше. Так воюем-то мы не ради славы. А боевая работенка и для тебя найдется. Не торопись только...

Юрий Николаевич слушал внимательно и серьезно. Потом с грустной улыбкой попросил:

– Логика на вашей стороне, но все же разрешите мне в разведку сходить за "языком". Я уже с Васей Гуком договорился.

– Никуда ты не пойдешь. Смотри, сколько рек до Берлина осталось. Кто дымзавесы будет ставить?

На этом и закончился наш разговор. Конечно, упоминая о Берлине и о реках, лежащих на пути к нему, я называл германскую столицу не как конкретное географическое понятие, с которым может быть связан боевой путь дивизии, а как некий символ рубежа, где мы встретим победу. Но события обернулись так, как никто из нас и не предполагал.

В конце ноября, когда мы готовились к новому туру наступательных боев, генерал Симоняк вдруг срочно собрал командиров корпусов и дивизий. Я ехал в штаб армии, гадая, зачем меня вызвали, да еще в срочном порядке. Ясность относительно предстоящих боевых действий была полная. Может быть, на "проработку"? Но повода для этого вроде бы не было. Оставалось предположить одно: будет поставлена новая задача. Но какая?

То, что сообщил командарм, и удивило, и обрадовало нас. 3-я ударная армия получила устный приказ готовиться к отправке по железной дороге. Куда? Этого мы не знали. Могли только гадать.

Впрочем, логика событий подсказывала, что предстоящая передислокация не такое уж неожиданное событие. Группа армий "Север" была выведена из активной борьбы. Оказавшись в курляндском мешке, она лишилась возможности влиять на ход операций других фронтов. Правда, решить все задачи, поставленные Ставкой, в Прибалтике не удалось. Прибалтийские фронты так и не смогли расчленить и окончательно разгромить курляндскую группировку, на это не хватило сил. Но все же стратегический удар здесь достиг своей цели. И это давало Верховному Главнокомандованию возможность, заблокировав группировку врага, перебросить часть войск туда, где в них испытывалась большая нужда.

Оканчивалось наше пребывание в Прибалтике. 99 дней назад перешли мы границу Латвии. И добрая половина этого времени была насыщена трудными наступательными боями. Поэтому казалось, что пробыли мы здесь не три с лишним месяца, а целую вечность. Теперь все оставалось позади. Шла ускоренная подготовка к переезду на другой, пока неведомый нам фронт.

Граница позади

Поезда идут на запад

Всякие сборы в дорогу – событие волнующее и, как правило, окрашенное либо радостью, либо печалью. Но когда в путь готовится целая дивизия, тут уж над всеми чувствами господствует озабоченность. Столько всего надо предусмотреть, согласовать, утрясти, сделать. Как-никак, а переезжают три стрелковых полка, один артиллерийский, два дивизиона – противотанковый и зенитный, да еще несколько специальных подразделений. И во всем этом должен быть полный порядок: чтобы и техника и припасы были погружены правильно, чтобы люди разместились в вагонах как надо и чтобы не было отставших в пути.

Но прежде чем заняться сборами, требовалось передать занимаемый участок. 2 декабря нас сменили части 22-й армии. И уже утром следующего дня мы начали нелегкий марш в сторону Елгавы.

В другой обстановке и в другое время года этот март не оказался бы особенно трудным. Но, во-первых, наша передислокация должна была быть сохранена в тайне, и поэтому шли мы только ночами. Во-вторых, погода нас не баловала – почти непрерывно лил дождь, перемежаемый снегом. Транспорта и горючего не хватало. На дорогах, ставших непроезжими, застревали автомашины. Люди брели по колено в грязи. Хорошо, хоть темного времени в эту пору много.

Ночью 6 декабря дивизия сосредоточилась на станции Платоне около Елгавы. Здесь нас должны были посадить в эшелоны.

Штаб дивизии под руководством Николая Константиновича Дьячкова составил подробный план работ, связанных с перевозкой. В каждой части и подразделении представители штаба наблюдали за их ходом. Дел хватало всем. Бойцы пилили доски для оборудования вагонов, заготавливали дрова. К месту посадки доставлялись железные печки и продовольствие, лампы и фураж, ведра и веники. Словом, предусматривалась каждая мелочь.

Политработники, партийные и комсомольские активисты разъясняли бойцам условия и правила железнодорожных передвижений, давали советы, как вести себя, чтобы не отстать в пути. Особо обращалось внимание на то, чтобы сохранить в тайне сам факт нашей передислокации из Латвии: противник в Прибалтике не должен был знать, что мы уезжаем, а на новом месте – откуда прибыли. Поэтому все, что говорило о нашем довольно долгом пребывании на прибалтийской земле – лозунги, плакаты, листовки, номера многотиражки "Воин Родины", – убиралось или уничтожалось. О задачах, возникавших в связи с переездом, говорилось на партийных и комсомольских собраниях, на общих собраниях красноармейцев и совещаниях офицеров.

И вот наконец наступил день 17 декабря, когда первый поезд тронулся в путь. Он был сцеплен из шестидесяти товарных вагонов и платформ. Еще шесть таких составов формировались и по мере готовности отправлялись. Последний из них ушел со станции Платоне 22 декабря.

Я ехал с первым эшелоном. Помню, как лязгнули сцепки, дернулся под ногами пол вагона и в самую душу ворвался паровозный гудок, воскрешая что-то далекое, довоенное, счастливое. Отпуска, командировки, переезды в незнакомые гарнизоны – все это бывало связано с ощущением новизны, с ожиданием того, что жизнь откроет перед тобой еще одну непрочитанную, увлекательную страницу. Отголосок этих чувств тронул сердце легкой и приятной грустью.