Текст книги "На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей"
Автор книги: Василий Шукшин
Соавторы: Виктор Астафьев,Чингиз Айтматов,Нодар Думбадзе,Юрий Нагибин,Георгий Марков,Вадим Кожевников,Павел Вежинов,Георгий Мишев,Николай Хайтов,Димитр Коруджиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Дубина ты, дубина, – сказал Иван Аксаментов, – всех же наверх свистают!..
– Я так и подумал, – торопливо ответил Дмитрий Павлович. – Если всем, значит, всем… Я с вами, ребята.
– Сними только свой макинтош, – посоветовал Иван. – Надень мою телогрейку запасную.
– И верхонки мои возьми, – предложил Гоша. – Держи, новые! – И бросил брезентовые рукавицы.
Вместе со всеми он вышел под ливень и ветер. Забрались в крытый грузовик, уселись на доски, перекинутые с борта на борт. Дмитрий Павлович устроился между Иваном и Гошей, спиной к шоферской кабине. Дождь барабанил по фанерной крыше, пробирал холод, и трудно было согреться.
В кузов влезали все новые и новые люди, ругали погоду и какого-то прораба Враждобина, гадали – как там в котловане? Наконец набилось полно народу, машина тронулась.
Котлован, когда Дмитрий Павлович выбрался из грузовика, освещали прожектора, слепили. В их лучах мельтешила дождевая пыль, а вокруг котлована была темнота – ни огонька, ни просвета.
– Все отключили, всю энергию, – сказал Федор Подзоров, вынырнувший из темноты. – Опору, понимаешь, молнией спалило. На главной линии. На другой – обрыв за обрывом. Осталась одна шестивольтовая. Водоотлив вот-вот захлебнется, если опору не поставят. Айда вниз, ребята!
Уже внизу Дмитрий Павлович увидел, как два бульдозера воздвигали валки вокруг блестевшей на дне котлована воды. Тут же люди с лопатами пытались ввести в русло разлившийся поток. Но поток вырывался, размывал землю, которую кидали лопатами, земли не хватало, привезенная самосвалами горка уже растаяла.
– Подкрепление принимайте! – закричал Федор Подзоров. – Где тут начальство?
– Давайте людей к насосам! Вторую насосную заливает, – приказал кто-то массивный, в дождевике с капюшоном.
По щиколотку в воде, они побежали за Федором в самый дальний угол котлована. Здесь Дмитрий Павлович увидел переполненное водой озерцо, а посредине его, на бетонных фундаментах, насос и два мотора. Их уже заливало. По кромке бегал прораб, командовал людьми, столпившимися тут же.
– Снять их с фундаментов надо! – услышал Дмитрий Павлович. – И немедленно!..
– А то зальет моторы, – объяснил Федор Подзоров. – Тогда за неделю не откачаем…
«Как же снимать? Вокруг вода, без лодки не доберешься», – подумал Дмитрий Павлович.
– Плотники, живо сюда! Где плотники? – крикнул прораб.
Из досок и бревен сколотили плот, спихнули на воду. Федор Подзоров, Гоша, Иван сразу же прыгнули туда. Дмитрий Павлович воткнул в бревно топор, схватил шест и тоже – к ребятам. Они подплыли к насосу и уже замершим моторам. Фундаменты их вместе с болтами крепления скрылись под водой. Федор и Гоша на ощупь пытались гаечными ключами открутить болты.
– Эй вы, на плоту! – крикнул прораб. – Держите трос, обвязывайте оборудование!..
Дмитрий Павлович поймал брошенный с берега конец и вместе с Иваном стал продергивать трос под основание.
И огни прожекторов, и непогода, на которую никто не обращал внимания, и отрывистые команды – все это на миг перенесло Дмитрия Павловича в те времена, когда ненастной ночью полк форсировал реку, и он стоял, как и сейчас, на зыбком, шевелящемся плотике рядом с Терентием Малковым…
У Федора Подзорова и Гоши-пограничника дело подвигалось быстро, а проклятый трос никак не продергивался под насосом. Иван зло матерился, прораб с берега что-то им советовал, но у них ничего не получалось.
– Долго вы там чикаться будете? На первой насосной уже мотор подняли и систему к эвакуации подготовили, – подгонял их прораб.
А вода все прибывала.
«Тут по-другому надо», – решительно подумал Дмитрий Павлович. Рывком сбросил ремень, ватник, рубаху, майку… Все это он проделал мгновенно, а затем прыгнул в воду.
– Трос! Быстро!..
– Ну, Палыч! – воскликнул Иван Аксаментов. – Ну, ты даешь! – И протянул ему конец.
Дмитрий Павлович схватил его и нырнул как можно глубже. Нащупал под водой часть насоса, втолкнул трос в какое-то отверстие и вынырнул. Отдышался, снова нырнул. Закрепил трос петлей и вдруг почувствовал боль: ногу сводила судорога. Он попытался выпрыгнуть на плотик, но беспомощно сорвался, едва удержавшись за скользкие доски. Иван Аксаментов и Федор подхватили его, вытащили. Гоша набросил ему на плечи свою намокшую телогрейку и сразу причалил к берегу.
– Держи, одевайся, – сказал прораб, протягивая майку и свитер. – Да ты разотрись, разотрись!
– Тоже мне, медицина, – проворчал Федор Подзоров. – Разотрись! Ему бы изнутри согреться. Ночной-то буфет работает? Может, у Лизки-буфетчицы разживемся для Палыча? Кто скорый на ногу? Иван, ты? Слетал бы до буфета, держи гроши…
Дмитрий Павлович натягивал одежду на мокрое тело, но теплее не становилось, его пронзал холод и била дрожь.
– Ты бы побегал, попрыгал, – сочувственно сказал Федор. – Сейчас горячее Боцман доставит. Эх, ты, Палыч…
– Палыч-то ваш, ребята, в самый момент плюхнулся, – раздался позади чей-то густой голос. – Еще бы чуток, и конец насосу, а теперь вытянем…
– Палыч войну прошел, – сказал Гоша. – Понимать надо!
Дмитрия Павловича окружили электрики, арматурщики, плотники. Говорил же о нем бригадир арматурщиков Свилеватов. Из его личного дела Дмитрий Павлович знал, что он сапером провоевал от Курска до Белграда, а потом восстанавливал Днепрогэс, строил канал в Крыму, работал на Волго-Доне. Свилеватов протянул ему эмалированную кружку:
– Бери, браток, сейчас нальем твои, как говорится, боевые сто грамм. У нас в бригаде народ запасливый, все предусмотрели.
Дмитрий Павлович взял кружку, кто-то налил туда из фляги, обшитой сукном, с медным колечком и карабином. «Тоже фронтовая», – отметил Дмитрий Павлович и почему-то вспомнил свой исцарапанный телефонный аппарат.
– Получай, – сказал Гоша, сунув Дмитрию Павловичу толсто отрезанный кусок докторской колбасы и детскую шоколадку.
– И как тебе служится, Палыч, на кадрах?
Согреваясь от выпитого, веселея, Дмитрий Павлович неопределенно пожал плечами, вопросительно посмотрел на Свилезатова – мол, к чему такой вопрос?
А тот продолжал:
– Боевой, вижу, человек, а сидит, понимаешь, там, свой талант маскирует… Ловко ты водную преграду форсировал…
Все сдержанно засмеялись, Дмитрий Павлович тоже улыбнулся.
– Мы только еще мозгами шевелили – как быть, – сказал Федор, – а он, гляжу, бултых! И тама. И лапти сушит. Слыхали, как семеро вятских в проруби кисель заваривали, а после лапти стали сушить? Дело, значит, было так…
– Да слыхали, слыхали! – нетерпеливо перебил Свилеватов и неожиданно для Дмитрия Павловича предложил: – А если тебе к нам в бригаду? Нам люди во как нужны, сам знаешь…
– Не всякие люди, – ревниво заметил парень, наливший из фляги, – всяких мы не берем. У нас народ правильный подобран. С которым, бригадир говорит, куда хошь идти можно.
Дмитрию Павловичу стало хорошо то ли от выпитого, то ли от этих слов, то ли от того, что был он среди ребят, чем-то похожих на тех, из его орудийного расчета. И ему захотелось водить с ними дружбу, встречать праздники, советоваться, жить по соседству. И, как они, работать с металлом, сваривать тяжелые, неподатливые штыри, и чувствовать, как они меняют форму, превращаясь в разнообразные хитрые переплетения, без которых станцию не построить.
Но тут же он подумал о Валерке, о Клаве, о секции в новом доме, которую отдадут кому-то.
– Так я бы не против, – сказал осторожно. – Только дела у меня такие, ребята: семья! А в учениках у вас сколько ходить? Год, а то и больше…
– Да кто тебе сказал? За год мастером тебя сделаем. Я сам тебя учить буду, – заверил Свилеватов. – Через три месяца сдашь на разряд. Поставим тебя сварщиком…
Дмитрий Павлович слушал молча, скрывая волнение.
– Ты не сомневайся, – продолжал Свилеватов, – бригаду нашу все знают. И навстречу пойдут, в случае чего. Ну, согласен?
Вместо ответа Дмитрий Павлович отрешенно протянул Свилеватову руку. И в это время зажглись огни вокруг котлована, засветились окна домов, все радостно зашумели, а Гоша даже закричал «ура!».
– Ну, теперь порядок, – сказал прораб. – Восстановили главную! Теперь и насосы поднимать не придется. Побегу к электрикам. А тебе, Шеменев, спасибо от лица руководства. Начальнику строительства доложу.
А еще через два дня Дмитрий Павлович, одетый в брезентовую куртку и такие же брюки, зажав в руке держак сварочного аппарата и прикрывая лицо щитком, неумело тыкал электродом в скрещенные арматурные штыри. Из-под электрода фонтаном разлетались искры, металл потрескивал, податливо плавился, послушный действиям Дмитрия Павловича, и застывал намертво, свариваясь с другим металлом.
Дмитрий Павлович был захвачен новым, непривычным еще делом и радовался этому делу, хотя Свилеватов, стоявший рядом, одергивал:
– Постой, Митя, постой! Держи инструмент крепче, а сам-то, сам-то не напрягайся. Свободней держись. И электродом не тычь. Не тычь, говорю. Веди как пером по бумаге. Во, это совсем другое дело. Вот, вот! Получается помаленьку…
Вечером Дмитрий Павлович возвращался из котлована вместе со Свилеватовым, Федором Подзоровым, Иваном и другими ребятами из бригады, и Гоша все спрашивал:
– Что ты улыбаешься, Палыч? Как майская роза лыбится и лыбится. Клава, что ли выехала? Темнишь ты чегой-то!
– Темню, темню, – отвечал он и весело думал о том, что сегодня же напишет письмо Терентию Малкову. И еще он думал, что человеку надо хоть раз в жизни решиться и обрубить все постромки, которые держат тебя по привычке, а не по желанию, на давно уже освоенном пятачке, и вот так сразу шагнуть вперед, шагнуть в эту ли черную ледяную воду или еще куда-нибудь, чтобы найти верный путь к самому себе. К делу, для которого ты явился на эту землю.
Генчо Стоев
Его называли Гербицидом
Он и сам не мог сказать, когда открыл, что здешняя почва – самая лучшая в мире. Странно было смотреть, как он приседает, роется в ней, просеивает ее сквозь пальцы, как старый крестьянин просеивает зерно.
Еще его отец или дед отреклись от земли, или она отреклась от них – это до сих пор не совсем ясно.
Но так или иначе, у них был свой домик на этой земле, на берегу, в приморском городке. Отец возвращался из сухого дока, где работал, то днем, то ночью, как правило, чисто вымытый под душем, но иногда – и с масляным пятном на лбу, с потемневшей верхней губой, с почерневшими от копоти ноздрями, и тогда ему приходилось отмываться дома.
В глубине двора находился колодец, на дне которого блестела холодная вода. Но в самые жаркие месяцы колодец пересыхал. А так как без воды не обойтись, сын брал кувшин и ведро и шел в дальний квартал с большими белыми домами, где из колонок текла на тротуары хрустальная вода, пенясь, как лимонад.
Теперь за водой ходил отец. Потому что теперь пятна и сажу отмывал со своего лица сын. Соседским парням поливали матери, но в этом доме матери не было. Ее здесь уже и не помнили, все делали сами – топили печь, готовили на ней пищу, постигнув лишь одну кулинарную тайну, единственную, но очень важную: самое лучшее жаркое на свете – горячее жаркое. И какой бы ни была жизнь в этом доме, они всегда ели хорошее жаркое.
Старик говорил, что это относится и к морякам. Много разных работ в разных землях испробовали они, и каждая работа приносила доход, позволяющий прокормиться, но главной оставалась та еда, которая готовилась дома, самой лучшей была именно она. И просил сына не уходить в море:
– Пока можешь, держись за сушу. Держись, сынок, и только в крайнем случае уходи в море. Море помогает только тогда, когда суша выбрасывает человека. Иначе и оно губит и выбрасывает человека…
В глубине души старику хотелось, чтобы его сын вкусил плодов других меридианов. Так или иначе, но их род уже достиг края суши. Многие парни из дока уже ушли в плавание, из сухого дока не трудно перейти в мокрый, не имеющий конца-края, они и без того работали на корабельных палубах с пилами и щетками в руках, нужно было только оставить инструменты, а палубам – поплыть по волнам. Парни часто отправлялись в путь на этих палубах. Сын старика тоже собирался выбрать палубу получше, маршрут поинтереснее, но все колебался и медлил, пока в один прекрасный день не понял, что выбор уже сделан, что маршрут уже определен.
Ему предстояло плавание по суше, по книгам и еще по каким-то ориентирам, указанным другими.
Он никогда не думал о том, что мог бы вести других за собой, никогда не считал себя чем-то выше других. Он знал, что создан для работы и только для работы, но прежде чем взяться как следует за нее, он нередко смотрел дома в зеркало на свое лицо, словно хотел определить, не написано ли на нем чего-то значительного: волевых складок возле губ или каких-нибудь других признаков мудрости… Он даже обмерил свой лоб. Умные или талантливые люди обладают высоким лбом, а его лоб не был ни высоким, ни низким, таким же, как и у его отца. Теперь он гадал, почему в комитете решили, что он создан для того, чтобы учить и вести за собой таких же, как и он сам.
Сначала ему было жаль и сухого дока, и своей молодости. Были часы и дни, когда он вертелся, как на токарном станке; он словно слышал, как свистят стружки, видел, как они, снятые с него самого, кружатся перед глазами, как делается все тоньше и совершеннее его существо; он терпел, стиснув зубы, глядя на эти горячие спирали, на то, как они отливают стальной синевой. В такие моменты он допускал, что он сам приобретает такой цвет. И надеялся, что природа нашла для него уже свою более чистую, более точную форму.
Но в редкие дни, в редкие часы отдыха он шел на берег моря, к причалам, и ему еще милее становились дали, утраченные, несбывшиеся, не ставшие для него судьбой. Он видел паровые суда в клубах черного дыма, дизельные корабли и белые теплоходы, словно сделанные специально для молодых женщин и девушек в нарядных платьях, для безоблачной радости путешествий.
А потом он перестал думать обо всем этом. Да ему и некогда было думать. Теперь он работал в центре города, в пятиэтажном здании комитета, работал с комсомольцами. Ему казалось странным, что для этой работы выбрали именно его, а еще более странным то, что он с работой справлялся. Эта работа напоминала порой работу в доке, ему тоже приходилось очищать ржавчину, готовить суда для новых рейдов…
Порой к нему заходили ребята с судов. И тогда он снова видел перед собой морские дали. Ребятам предстоял новый рейс. И от него во многом зависело, каким он будет. И снова он удивлялся, что справляется со своей работой.
А дела дома шли по-старому. Колодец опять высыхал в жаркие месяцы. И так как в их квартале все еще не было водоразборных колонок, однажды он спустился в колодец по скользким камням, ступил на песчаное дно. И увидел, как с камней последнего ряда кладки медленно капают редкие драгоценные капли, эти водяные топазы, крупные жемчуга, необычайно красивые, но слишком скупые, не способные утолить жажду двух мужчин. Камни были зелеными, песок желтым, глина на самом дне колодца черной, с кругами, оставленными ведром. Этих круглых ран было много – ведро много раз стукалось о глину, чтобы пробить ее и добраться до более глубокой воды.
А над колодцем сияло небо, отсюда оно казалось тоже круглым, сухим, маленьким, блестящим, похожим на перевернутое цинковое ведро. В этом ведре плавало и белое облачко – голова старика-отца. Они прекрасно понимали друг друга с этим облачком – оно на несколько минут исчезло, а потом на веревке с неба в колодец спустилась кирка. Опускаясь, она со звоном ударялась о старые камни цилиндрической кладки, осыпая мужчину в колодце кусочками покрытого плесенью гранита. Потому что у облачка были слабые глаза, и оно не видело, что происходит внизу.
Наконец кирка вонзилась в глину, погрузилась в нее. Наверху осталась только половина стальной части, которая подрагивала, словно сама собиралась копать, пробираясь к более глубокой воде. А молодого мужчину она похлопала ручкой по плечу, словно хотела сообщить ему, что он родился удачливым. Удачливый, прежде чем начать копать, еще раз посмотрел на испещренное кругами дно. И заметил только сейчас, что эти круги наполнены золотым песком, словно кто-то годами промывал здесь золото, отливал золотые обручи. Молодой мужчина долго работал в колодезном трюме, а облачко над ним кричало, что глина не пропускает воду, а он возражал, что если и не пропускает, то по крайней мере глину можно выбрать.
Так дно отвечало небу, и колодец наполнялся сочным молодым голосом. А на следующий день глубокое углубление в глине наполнилось чистой прохладной водой. Старик расчувствовался, про себя благодаря судьбу за то, что дала ему такого толкового сына, за то, что нашлось кому выучить его и вывести в люди, ведь он сам по простоте и темноте своей не смог бы этого сделать.
А через день уже весь квартал знал, что во дворе у двух одиноких мужчин на дне колодца обнаружили глубинную водяную жилу. Все соседи стали ходить к ним за водой; и старухи, и молодые женщины, и юные девушки, и, конечно, мужчины. А однажды пришла сюда хорошенькая опрятная девушка, да и осталась здесь. Звали ее Марией.
Дело с найденной водяной жилой закончилось необычно – весь квартал остался без водоразборных колонок. Строительство водопровода отложили на годы, и порой молодой мужчина спрашивал себя, доброе ли дело сделал он, найдя воду, или злое. Хоть люди и пили его воду, многие уже утверждали, что сделанное им принесло только вред. Теперь во всех дворах стояли огромные глиняные кувшины со свежей водой, они вполне заменяли водопровод. Но за водой приходилось ходить, долго вертеть ворот вместо того, чтобы за секунду повернуть ручку крана. Квартал и в самом деле чувствовал себя обездоленным, в других кварталах жилось полегче.
Он от многих слышал укоры, но чаще всего – от Марии. И очень сложно все было, и очень просто: вроде и неприятностей немало, а все же жить приятно, да и вода сладкой казалась. Видимо, это было оттого, что текли лучшие годы его жизни. Вскоре забот еще прибавилось, ночи стали бессонными – из-за плача первенца.
Теперь он был партийным руководителем целого округа, он знал, что невозможно завоевать доверие всех без исключения. И что даже завоеванное доверие не является незыблемым. Он научился не спешить, но и медлить не любил.
В хлеборобном округе, по степям которого он колесил, в чьей земле рылся и копался, условно искал, куда бы пустить корни, его встретили так, как принимают новые семена – они вроде бы и лучше, но еще не испытаны. У них были свои сорта – их бросали в землю, ими кормили своих детей. Какими бы ни были старые сорта, хорошими или плохими, они легко находили для себя почву, да и земля ждала их. И агрономы тоже. Они бы создавали новые сорта, но без спешки и без худых слов о старых. Прежний секретарь назначал людей на более высокие должности, переводил людей на менее ответственную работу. Никто не мог утверждать, что с ним уже покончено. Сейчас новое семя знакомилось со вверенной ему землей, стремилось укорениться.
Годы сделали свое дело – он стал сухощавым мужчиной с узким волевым лицом. Он был сухощавым, но без той утонченности, которая делает людей стройными. Худоба делала более легким тело, придавала ему подвижность. Но более быстрыми, чем его ноги и руки, были его глаза. Они не останавливались ни на чем долго, но все видели. Они оглядывали тротуары, залы заседаний, улицы, они постоянно искали взгляды других людей, заглядывали в глаза, чтобы через минуту или час забыть о них и глядеть в другие глаза, но через день или месяц снова находили забытые глаза и пытливо смотрели в них. И хотя он был не очень крепкого сложения, его считали сильным и выносливым. Когда человеку глядят прямо в глаза, он не слишком много смотрит по сторонам, так с него скорее сходит ржавчина.
Есть самые разные глаза, которые постоянно ищут. Если они не возвращаются к раз увиденному, значит, они ничего особенно и не видели или не рассмотрели. Существуют глаза, которые похожи на забитые во что-то гвозди – раз проникнув во что-то, они уже не шелохнутся, потому что это «что-то» сильнее их. И первые, и вторые глаза ничего не делают. А его глаза словно ставили каждого на весы. Он внутренне взвешивал каждого по нескольку раз. Он взвешивал и докладчика в комитете, и продавца, торговавшего пирожками – предметом изучения для него были все.
Ему нелегко было на этой большой и трудной земле. Именно она прогнала его род на самый край земли – к берегу моря. И до сих пор все не проявляла к нему дружелюбия. Здесь не было холмов, не было эха во время гроз. Гром раздавался внезапно и так же внезапно стихал, внезапно начинались и кончались дожди. Эта земля была и широкой, и глубокой – два метра лесса над песком и черной глиной, вода бесшумно поглощалась им. Его ранили слова, подобные этим:
– Что знаешь ты, сынок, о нашей степи, о нашей почве? Я кровью своей полил этот лесс… Рука моя в нем осталась. Не надо слов, ты лучше дай этой степи каналы, ка-на-лы!
Говоривший все это поднимал левую руку, а пустой правый рукав, засунутый в карман, подрагивал, словно таил в себе угрозу. И было невозможно решительно и остро ответить ему, потому что говорившим был бай Продан, человек, которого все уважали. К тому же бай Продан являлся его предшественником.
В степи повсюду думали о воде. Десятилетия подряд. Делали планы будущих каналов, собирали подписи, посылали в разные инстанции делегации, и, возможно, каналы через время и появились бы… Но секретаря прислали сюда именно затем, чтобы показать, что ждать больше нельзя, потому что не один урожай затонул в лессе вместе с краткими дождями. И он отвечал старцу:
– Я не смог пролить свою кровь, бай Продан, слишком поздно родился, но и ждать благодатной воды каналов тоже не стану. Я переверну этот лесс, войду в глубь его, чтобы отнять влагу, которая проникает туда во влажные сезоны, а если мне это не удастся, сам зароюсь в него. Зароюсь в него у тебя на глазах, зароюсь в эту чужую для меня – так ты утверждаешь – землю. Что бы ты ни думал обо мне, уважать тебе меня хотя бы за это придется!
И за это именно его и начали уважать – на глазах у людей в январскую стужу мощные машины начали копать землю на полях возле областного центра. На двух метровую глубину они затолкали зимние осадки. И ничего не исчезло, не испарилось. А когда весной появились первые всходы, желтые самолеты посыпали эти поля гербицидами, и все сорняки исчезли.
Теперь секретарь заговорил во весь голос. А после его речи над степью, как марево, повисли тихие месяцы ожидания. После многолюдного шумного собрания в области иссякли все слова, их заменило одно ядовитое слово – Гербицид. Так его прозвали. За эти месяцы Гербицид буквально высох. Он уже не ходил каждый день в комитет, не объезжал ежедневно поля на газике, не рылся в земле, хотя только так мог обрести успокоение. Когда его нужно было срочно найти, его находили в городской авторемонтной мастерской, где он работал напильником, словно искал утерянную почву. На лбу у него темнели масляные пятна. Даже смыв машинное масло перед уходом домой, он мало менялся внешне – его кожа приобрела синеватый оттенок. В один из дней этого долгого утомительного ожидания он сказал Марии:
– Знаешь, нам и театр нужен. Если я докажу свою правоту, нам дадут мощные тракторы, подходящие для нашей земли. И артистов нам пришлют.
– И зачем тебе эта новая затея с театром? – неодобрительно произнесла Мария. – Уж не артистки ли тебя привлекают?
И он снова пропадал в авторемонтной мастерской. По области ездили агрономы, они привозили ему из поездок сухие сорняки и колоски – еще зеленые, неналившиеся. Ему пока нечем было себя утешить. И он высох, как и сорняки. От него остались одни глаза. Но странно – все, что он пророчил, сбылось. Перед ним стали снимать на улице шапки, встречные почтительно приветствовали его.
Лето все еще не кончилось, но все больше людей начинало относиться к нему с глубоким уважением, хотя прозвище за ним так и осталось.
Наконец пришла и осень с первыми холодами, с редкими облаками, тогда-то и посыпались цифры, красноречиво говорившие о количестве зерна. Туманное марево развеялось над жнивьем, вместо него поднялся дымок – от свежего хлеба, шашлыков. Пошли праздники.
Теперь все двери открылись перед Гербицидом, а шапки стали опускаться до самой земли.
Посыпались цифры, тяжелые грузовики далеко разносили их эхо. Далеко укатилось оно и вернулось издалека; и уже не затихало на этой земле ранее неведомое ей эхо. Не затихло оно ни через год, ни через два года…
А тем временем из других областей приезжали делегации посмотреть на совершенное чудо, тем временем появилось в областном центре неоновое освещение на улицах, появился в городе и театр. Все были довольны театром – кроме Марии, которая стала с непонятной ревностью относиться к артисткам. Особенно к одной, русоволосой.
В этот день они встречали гостей. А после обеда заседали. К вечеру они обследовали снесенные кварталы – весной здесь предстояло начать строительство гостиничного комплекса. Бай Продан не отходил от секретаря ни на час – радостный и оживленный. Потом они направились к театру, где их должна была ждать Мария. Они шли пешком, наслаждаясь прохладой вечера, машина двигалась в отдалении. Неожиданно рука старика остановила секретаря:
– Послушай, сынок, ты вроде бы поверил в то, что мы все хотим, чтобы ты навсегда остался у нас? А ты всего лишь гость.
– Что тебе ответить, бай Продан? – произнес Гербицид. – Думаю, что я не переоцениваю себя… Но и считать меня гостем нет причин. Я уже доказал это…
– Ты так считаешь? Тем лучше, сынок. С твоим авторитетом ты сможешь еще многое для нас сделать. И каналы можешь провести.
– О каналах мы уже говорили, бай Продан! И с глухими разобрались, и со слепыми…
– Но я-то не глухой и не слепой. Твоя система годится только для такой почвы, как наша.
– Мы же богатеем благодаря ей! В других местах богатеют от другого.
– Ладно, не кипятись. Виноват! Но я, виноватый, хочу, чтобы ты уцелел – ради области.
Гербицид остановился. На этот раз сам. И снова посмотрел прямо в глаза высокому старику. Он внутренне словно снова взвешивал его на своих весах.
– Не тяни меня за язык, – произнес бай Продан, – послушай опытного человека, береги свой дом и свою семью. Если они рухнут, рухнет и вся твоя стратегия… Ты ведь – партийный работник.
– Какая стратегия? От чего я должен оберегать свою семью? Мы с Марией живем дружно.
– Не знаю, сынок…
Секретарь хотел возразить, ему вдруг захотелось даже показать, что он носит в портфеле среди бумаг. А носил он массивный дверной замок из кованого железа. Он сам его сделал не так давно, в спокойные дни, в авторемонтной мастерской. Спокойные и веселые пальцы придали металлу красоту. У них с Марией было трое детей, а так как не было такого места, куда детям не разрешали входить, то этот замок должен был развеселить Марию. Конечно, Мария будет долго смеяться, но он так уставал последнее время на работе, что все время забывал вынуть из портфеля свой замок-шутку. Сейчас, остановившись среди площади, он уже засунул было руку в карман, но сейчас же вынул руку – это не для чужих глаз.
– Не знаю, сынок, как тебе поступить, – снова заговорил старик, – но считаю, что тебе стоит выгнать эту русоволосую артистку. Вчера она заходила ко мне…
– Кто? – воскликнул пораженный Гербицид. – Русоволосая?
– Да нет же! Твоя жена была! Мария…
– И что?
– Ничего, пожаловалась… А ты приструни эту, русоволосую…
– За что же, бай Продан? У меня на то никаких причин нет.
– Эх, сынок. Все можно, если захочешь… Каких людей приструнить смог, так о ней ли думать…
Они не поняли друг друга. И времени у них на это не было, они уже подходили к театру. Со ступенек им махала рукой Мария. Уже прозвенел второй или третий звонок, и зрители были внутри.
Гербицид тяжелым шагом пересек площадь, тяжело поднялся по ступеням. Взяв Марию под руку, он поднял отяжелевшие веки, посмотрел на жену и почувствовал, что она взвешивает его на своих черных весах.
– Не волнуйся, – тихо произнесла она, пока они приводили себя в порядок в гардеробе. – Я не злопамятна. Важно, чтобы человек осознал, правда?.. Ты весь взмок, если бы ты знал, как я рада этому поту… Нет, нет, наши места слева… Ты не можешь мириться с ложью… Я ведь вижу, что ты мучаешься… Нам вот сюда…
Гербицид послушно шел за женой, глядя в сторону. Послушно кивал, послушно потел и послушно повторял для чего-то:
– Абсурд, это невозможно! Нет, нет, нет! Что за абсурд? Разве я похож на легковесного человека? Я, который себя чуть не извел!.. Нет! Абсурд!
Они сели, когда в зале уже погас свет. И тогда Мария спросила, жарко дыша ему в ухо:
– Ты принял меры, правда? Вместо нее будет играть другая? Не смотри на меня так, прошу тебя… Все на нас смотрят…
Он ничего не ответил. И не смотрел на нее. Ему хотелось только сказать, что нужно уйти, что ему плохо. Но он ничего не сказал, не успел, потому что на сцене появилась «русоволосая», а Мария поднялась и тихо направилась к выходу. Он не успел встать сразу, и теперь сидел, сунув ладонь под рубашку и растирая грудь с левой стороны.
Эта боль не казалась страшной, ее даже болью назвать было нельзя, просто грудь давила ему на сердце, а воротничок рубашки стягивал шею. Но все прошло, боль отступила. Секретарь поднялся, чтобы незаметно уйти. Вместе с ним поднялся, легонько зашумев, весь ряд. Подниматься было совсем не нужно. Гербицид так исхудал, что мог спокойно пройти, никого не задев. Он в этом не сомневался, но другие явно не считали его таким хрупким. Другим он казался крупным. Он виновато прошел мимо людей, попросив их сесть.
Они послушались его, сели, шепот смолк. Стало так тихо, что он невольно обернулся, подойдя к двери. Даже на сцене стало тихо. Актеры молча смотрели на него. Он махнул им рукой: «Играйте, что же вы?» – и вышел в прохладу вечера.
Он достиг края залитой неоновым светом площади и свернул в узкую улочку. В этом квартале все улочки были такими узкими, что не нуждались в неоновом освещении, но он знал, что обитатели квартала и даже жители окрестных сел через пару лет потребуют этого освещения. Этого не понимают только недальновидные. Но он сейчас же сказал себе: «Я-то вроде дальновидный, столько сложных проблем решил, а самую простую не смог. И знаю, что не смогу. Я даже не хочу ее решать. Неужели мне надо день за днем, ночь за ночью доказывать Марии свою чистоту? И всей области? Каким-то неизвестным людям? Что же мне теперь, уподобиться тем боксерам, которые уже не могут наносить удары и только обороняются, закрыв лицо? На них смотрит зал, по телевидению их показывают всему миру, все ждут от них прежних смелости и размаха, а они оберегают только свое лицо. И наконец проигрывают, падают. Нет, только не это!»
