Текст книги "На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей"
Автор книги: Василий Шукшин
Соавторы: Виктор Астафьев,Чингиз Айтматов,Нодар Думбадзе,Юрий Нагибин,Георгий Марков,Вадим Кожевников,Павел Вежинов,Георгий Мишев,Николай Хайтов,Димитр Коруджиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)
Миколас Слуцкис
На солнечной стороне
– Обождал бы минуточку, глядишь, и я с тобою…
– Я спешу, милая.
Это «милая» прозвучало холодно, даже неприязненно, хотя никуда Витаутас не спешил.
– Обожди чуточку, я сейчас, быстро-быстро…
Он промолчал. Лучше не возражать, а то Дана станет канючить, уговаривать, потом битый час будет причесываться, роняя заколки. На улице, едва спустившись с лестницы, вдруг хватится, что забыла шарфик или перчатки, пройдут пару шагов – новая беда: петля на чулке спустилась! Ох, ах – начнет оглядываться назад, то и дело выворачивая голову, словно ей кто ножом в спину ткнуть собирается. А виноват во всем будет, конечно, он, только он! Нет, ни словечка упрека она не кинет, лишь нахохлится и всем своим постным видом даст ему это понять. И придется жалеть ее, вместо того чтобы выложить досадную правду.
– Ладно, обожду, – неохотно буркнул Витаутас. Воскресная прогулка все равно испорчена.
Поразительно, но на этот раз Дана быстро сунула ноги в выходные туфли, в одно мгновение провела помадой по губам и напудрила нос. И шарфик не забыла. А самое главное чудо – коварные петли капрона не подвели! Витаутас даже подивился ее проворству, а она улыбнулась и зарделась от удовольствия. Подчеркнуто вежливо пропустил даму вперед. Острые каблучки беспечно зацокали по цементным ступенькам, словно обрадованные тем обстоятельством, что их хозяйка избавлена от обычных хлопот: закрыть дверь, проверить, хорошо ли она заперта. На улице их залило теплое, несущее удивительную бодрость осеннее солнышко, обступил багрянец кленов и волнующий запах разогретого асфальта.
– Какое солнце, Витукас, взгляни только, какая красота! Нравится?
Не слова – голос напоминал ему что-то давнее, забытое.
Сквозь слой пудры пробивался живой цвет ее лица, глаза и губы поблескивали, словно отполированные солнцем. И не обратилась, как обычно, «отец» или «Витаутас» – сказала ласково: «Витукас». Раздумывая о непривычном звучании ее голоса, он как-то не уловил сразу смысла слов жены.
И сам, слегка запнувшись, ответил не всегдашним «да, мать» или «действительно, Дана», а, тронув рукав ее плаща, кивнул:
– Правда, красиво, Дануте.
Она снова зарделась, словно услышала комплимент – не городу и погоде предназначенный, а ей самой. Ведь Витаутас мог бы и ей сказать нечто приятное – как славно твои каблучки постукивают, будто полечку танцуешь. Не сказал, добавил что-то другое, тоже доброе, и щеки Даны совсем распылались.
– Надо бы тебе почаще на свежем воздухе бывать, женушка!
– Что ты, я и так много гуляю. Бывает, несколько раз в день по магазинам бегаю…
Значит, как-то не так сказал, раз Дана не поняла, хотя он и сам еще не до конца понимал, что хотел сказать. А от ее ответа повеяло бытом, повседневностью, слова не вызывали отклика, только подрагивающий голос упорно что-то напоминал ему. Что же? Может, такой же солнечный день, а может, напротив – хмурый и ненастный… Или не день, просто некое не нашедшее выражения, попусту растраченное, растаявшее чувство?
Они подходили к центру, все больше машин, прохожих, шума, и все это тоже сливалось со словами, которых он не сказал ей. Теснились дома, толпа шумела, бурлила, поблескивали оконные стекла, но ничто не нарушало прелести этого дня.
Масляно стелился асфальт мостовой, пламенели листья деревьев, встречные женщины, как одна, казались красивыми и молодыми.
– Забегу за хлебом и мясом, а потом в парфюмерный. Подождешь?
Ну вот, так и знал! Сейчас начнет шнырять по магазинам, потом будет тащить разбухшую от продуктов сумку, перегнувшись на один бок. Окончательно испортит прогулку. И поплетешься домой вместо того, чтобы насладиться погожим днем.
Витаутас поморщился, но от раздраженного замечания воздержался – его еще не покидало странное чувство, возникшее от невысказанных слов. Дана же была целиком озабочена покупками: вспомнила, что холодильник пустой. Погрузившись в хозяйственные заботы, уже убегая, торопливо бросила:
– Погуляй тут, газеты купи. Встретимся на солнечной стороне… На солнечной! Запомнил?
– На какой солнечной стороне? – удивившись, переспросил он, но эти слова почему-то продолжали звучать в ушах. И не мог от них отделаться, словно был тут какой-то сокровенный смысл. Больше всего тревожила дрожь в ее голосе. Может, сам ее, эту дрожь, выдумал? Или действительно доносилась она из забытой, манящей дальней дали?
– Около книжного? – крикнул он ей вслед, желая избавиться от неясного, томительного предчувствия.
Дана не расслышала и только повторила:
– На солнечной!.. Жди меня на солнечной стороне! – Цокая каблучками, перебежала улицу – это цоканье как бы вторило ничего не значащим словам «на солнечной стороне». У дверей гастронома обернулась, встретилась с ним глазами, умоляя дождаться в условленном месте, если она и задержится немного.
Ну к чему ляпнул он, чтобы она почаще гуляла, ведь совсем не это было на уме? Только теперь сообразил, что хотел сказать еще в начале прогулки: хотел похвалить ее красивые глаза, какие, мол, они яркие, пусть почаще смотрит вокруг удивленными расширившимися зрачками, будто видит больше, чем можно увидеть…
Дана исчезла, не догонишь и ничего не скажешь. А ведь ее бы обрадовали его слова.
– На солнечной стороне, – повторял про себя Витаутас, стараясь запомнить место встречи, чтобы ненароком снова не обидеть жену. – На солнечной стороне…
Он осмотрелся вокруг: дома, люди, машины. Перед ним, на той стороне улицы, расстилалась густая, широкая тень, темная и прохладная, как река. Хорошо бы медленно плыть по этой реке-тротуару, где не встают перед тобой никакие вопросительные знаки, одни лишь вывески, витрины, привычно и понятно мелькающие разноцветные сумочки…
Почему не договорились они встретиться в тени? И где эта солнечная сторона? Господи! Да ведь он же на ней и стоит – тротуар залит солнцем! Рядом красные автоматы с газировкой, по липким от сиропа стаканам ползают осы. Это же очень просто – «солнечная сторона». Теперь не забудет. Неприятно только, что осы ползают по стаканам… Впрочем, почему неприятно? Ведь эти осы – последние. Как и теплое солнце, как запах разогретого асфальта…
Обожду возле книжного магазина, посмотрю новинки в витрине. Это тоже приятно, что за стеклом много книг. Яркие обложки, нарядные, как воскресная уличная толпа. Дануте знает, что он любит книги, могла бы назначить встречу у книжного. Но сказала иначе: «Встретимся на солнечной стороне…» Ладно. Все равно. Хотя нет, не все равно! Здесь какой-то каприз, какая-то причуда Даны, и это не дает успокоиться; сегодня ее голос все время напоминает какую-то забытую радость. Что-то кроется за ее капризом.
Неразгаданная тайна волновала Витаутаса. Он снова осмотрелся по сторонам, задержал взгляд на медлительных, разомлевших осах – да, он стоит на солнечной стороне, и у этой стороны, кажется, нет ни конца ни края.
«Ладно уж, раз Дануте так хочется, буду ждать не у книжного, а просто на солнечной стороне…»
Пусть нету ее теперь на солнечной стороне, но он подождет, и, пока терпеливо топчется он здесь, Дана рядом.
Ему было приятно думать, что он покорно исполняет ее маленькую прихоть, а еще больше нравилась собственная покладистость. Вот чего, думал он, не хватало мне и Дануте последние годы – этих невинных капризов, причуд, которые нарушали бы монотонное течение наших налаженных отношений. Ведь могла бы она потребовать от меня и чего-нибудь такого, что и совершить невозможно! Но пусть только не часто…
Витаутас внутренне собрался: ведь и сейчас могла она потребовать у него невозможного. И возникла неуверенность в том, в чем он всегда был твердо уверен. Он находился на солнечной стороне, напоенной красотой и юностью, причудливые, невыполнимые требования никого здесь не удивят – только его одного. Улыбнулся. Просто так – стоял и улыбался.
«А что если Дануте уже давно мечтала назначить мне свидание на солнечной стороне?»
Поскорей бы возвращалась; он прямо спросит у нее об этом. Угадал? Нет, сначала скажет те слова, которые собирался произнести еще в самом начале прогулки, еще возле дома. Что же он ей хотел сказать и не сказал? Да, чтобы чаще смотрела вокруг такими глазами… Впрочем, не это, совсем уже не это… Отвык, не умеет говорить подобных слов. А вот Дана, вероятно, не отвыкла, твердила их про себя, когда он отправлялся гулять в одиночку. Не потому ли дрожит ее голос, пробиваясь в такие закоулки души, куда не добраться словам? Как проникновенно сказала она: «Встретимся на солнечной стороне». И чтобы не испугать его небудничностью своих слов, удрала за кефиром. Семнадцать лет назад ей, пожалуй, не надо было бы бояться, крикнула бы просто: «Встретимся на солнечной стороне!» – и все.
Солнце слепило глаза. Значит, они вновь, как семнадцать лет назад, встретятся на солнечной стороне, хотя теперь они уже не те, что были тогда, семнадцать лет назад, совсем не те, во всяком случае – он… А Дана? И она?.. Правда, нынче Дана немного странная.
«Что скажу я ей столько лет спустя?»
Ждал он недолго. Его все сильнее волновало: как бы Дана не оказалась на солнечной стороне слишком быстро, не вынурнула до тех пор, пока он не успел еще разобраться в своих смятенных мыслях, не решил, что сказать ей. Кажется, так волновался он семнадцать лет назад, но лишь тогда, когда Дануте опаздывала на свидание. Как опаздывает теперь? Она и тогда была рассеянной, но его это не сердило, ее рассеянность даже нравилась…
«Ничего, подожду…»
Ему стало радостно, что он может терпеливо ждать, пусть только светит солнце и заливает светом половину улицы.
И вот она запыхавшись перебегает дорогу, спешит к нему. Она и тогда еле дух переводила – всегда опаздывала. Правда, тогда не перекашивала на один бок ее стройную фигурку набитая сумка. Но солнце озаряет волосы, глаза, губы – как тогда…
– А ты все такая же, – глухим от волнения голосом произносит он.
Она не поняла, показалось, упрекает, стала оправдываться:
– За сахаром стояла… Разве это сложно, взвесить килограмм сахару, а продавщица…
Витаутас не позволил ей жаловаться, отобрал сумку, чего прежде никогда не делал, и посмотрел на нее теми же глазами, что и семнадцать лет назад.
– А ты все такая же. Вечно опаздываешь!
Дану испугал взволнованный голос мужа. В чем еще ее обвинят?
– Я же не одна в очереди, пойми. И в парфюмерном люди стояли, а надо было взять мыло, пасту…
Он отмахнулся от ее оправданий:
– Пойми меня, я так долго ждал…
И тут голос мужа словно обнял ее за плечи и повернул к себе – она всмотрелась в его лицо: какое же оно молодое, красивое, освещенное солнцем!
– А сколько я ждала тебя?
– Семнадцать лет!
Быстрый и послушный ответ тронул ее. Захотелось даже, чтобы он чуточку поворчал, как-никак за эти долгие годы успела она полюбить и его ворчание.
Они шагали рядом по солнечной стороне, и им казалось, что так, тоскуя друг о друге, идут они давным-давно, все семнадцать лет.
Авторизованный перевод с литовского Б. Залесской и Г. Герасимова
Чингиз Айтматов
Верблюжий глаз
1
Я успел зачерпнуть из родника лишь полведра воды, как над степью пронесся истошный крик:
– Э-эй! Академик, морду набью-у-у!
Я замер. Прислушался. Вообще-то меня зовут Кемелем, но здесь прозвали «академиком». Так и есть: трактор на той стороне зловеще молчит. Тот, кто обещал набить мне морду, – это Абакир. Опять наорет на меня, изругает, а то и замахнется кулаком. Тракторов два, а я – один. И должен я доставлять для них на этой одноконной бричке и воду, и горючее, и смазку, и всякую всячину. Тракторы с каждым днем уходят все дальше и дальше от единственного на всю округу родника. Все дальше и дальше уходят они от нашего единственного на всем белом свете полевого стана, где хранится в цистерне горючее. Пробовали было перенести его, да куда там – он тоже привязан к воде. А такой вот Абакир знать ничего не хочет: «Морду набью за простой, да и только! Не затем я здесь ишачу, чтобы время терять из-за какого-то студентика-слюнтяя!»
А я и не студентик вовсе. Даже не пытался попасть в институт. Я сразу после школы приехал сюда, на Анархай. Когда нас отправляли, на собрании говорили, что мы, а значит, и я в том числе, «славные покорители целины, бесстрашные пионеры обновленных краев». Вот кто я был вначале. А теперь? Стыдно признаться: «академик». Так прозвал меня Абакир. Сам я виноват. Не умею скрывать свои мысли, размечтаюсь вслух, словно мальчишка, а люди потом смеются надо мной. Но если бы кто знал, что не столько я сам виноват в этом, сколько наш учитель истории Алдияров. Краевед! Понаслушался я нашего краеведа, а теперь вот расплачиваюсь…
Так и не наполнив бочку доверху, я выехал из ложбинки на дорогу. Собственно, и дороги-то тут никогда не было. Это я накатал ее своей бричкой.
Трактор стоит в конце огромного черного поля. А наверху – на кабине – Абакир. Потрясая в воздухе кулаками, он все еще поносит меня, ругается на чем свет стоит.
Я подстегнул лошадь. Вода в бочке выплескивается мне на спину, но я гоню вовсю.
Я сам напросился сюда. Никто меня не заставлял. Другие поехали в Казахстан, на настоящую целину, о которой в газетах пишут. А на Анархай я один подался. Здесь только первую весну работают, да и то всего два трактора. В прошлом году агроном Сорокин – он тут главный над всеми – испытывал на небольшом поле богарный ячмень. Говорят, неплохо уродился. Если и дальше так пойдет, то проблему кормов в Анархайской степи, может, удастся разрешить.
Но пока приходится действовать с оглядкой. Очень уж засушлив и зноен Анархай летом: даже каменные колючки – таш-тикен – и то, случается, сохнут на корню. Те колхозы, что пригоняют сюда с осени скот на зимовку, не решаются пока сеять, выжидают: поглядим, мол, что у других получится… Поэтому нас всего-то здесь по пальцам перечесть: два тракториста, два прицепщика, повариха, я – водовоз – и агроном Сорокин. Вот и вся армия покорителей целины. Вряд ли кто знает о нас, да и мы не ведаем, что творится на свете. Иногда только Сорокин привезет какую-нибудь новость. Он ездит верхом в соседнее урочище к чабанам, ругается оттуда по рации с начальством да сводки сообщает для отчетности.
Да-а, а я-то думал – целина, масштабы! Впрочем, это же все наш историк Алдияров. Это он расписывал нам, школьникам, Анархай: «Веками нетронутая, роскошная полынная степь, простирающаяся от Курдайского нагорья вплоть до камышовых зарослей Балхаша! По преданиям, в былые времена, заблудившись в холмах Анархая, бесследно исчезали целые табуны, а потом долго бродили там косяки одичавших лошадей. Анархай – безмолвный свидетель минувших эпох, арена грандиозных битв, колыбель кочевых племен. А в наши дни Анархайскому плато суждено стать богатейшим краем отгонного животноводства…» Ну и так далее, в том же духе…
Хорошо было тогда разглядывать Анархай на карте, там он с ладонь. А теперь? С рассвета гоняю туда-сюда эту дурацкую водовозку. Вечером с трудом выпрягаю лошадь и задаю ей прессованного сена, завезенного сюда на машине. Потом ем без всякого аппетита то, что дает мне наша Альдей, заваливаюсь в юрте спать и сплю мертвецким сном.
Но что Анархай роскошная полынная степь – это и в самом деле так. Можно было бы часами бродить тут и любоваться ее красотой, да времени нет.
Все бы ничего, да вот одного не пойму: чем я не пришелся Абакиру, за что он так ненавидит меня? Если бы я знал, что меня здесь ждет… Я готов был ко всяким, так сказать, стихийным трудностям. Не в гости же я ехал сюда. Но о людях, с которыми мне предстояло жить и работать, я почему-то вовсе не думал. Везде люди как люди…
Ехал я сюда двое суток на машине. Вместе со мной везли в кузове эту вот водовозку о четырех колесах, и я даже не подозревал тогда, что именно из-за нее хлебну здесь столько горя.
Ведь я ехал сюда прицепщиком. Думал, поработаю весну возле трактора, подучусь и сам стану трактористом. Так мне в районе говорили. С этой мечтой я и отправился на Анархай. А когда прибыл на место, оказалось, что прицепщики уже есть, а я, мол, прислан водовозом. Надо было, конечно, сразу же отказаться и вернуться домой. Тем более, что я никогда не имел дела с хомутами и оглоблями. Да и вообще-то нигде еще не работал, только вот на субботниках помогал матери на сахарном заводе. Отец у меня погиб на фронте. Я его не помню. Вот я и решил начать самостоятельную жизнь… А все-таки надо было сразу вернуться. Постыдился. Сколько шуму было тогда на собрании! И мать не отпускала, она мечтала увидеть меня врачом. Но я настоял, уговорил, – помогать, мол, буду. Сам рвался, не терпелось поскорее уехать. Как бы я в глаза людям смотрел, если бы вернулся сразу? Пришлось сесть на водовозку. Однако беды мои начались не с нее.
Еще по пути сюда, стоя в кузове, я глядел во все глаза: вот он, древний, легендарный Анархай! Машина мчалась по едва приметной дороге, затерявшейся среди чуть всхолмленной зеленеющей степи, слегка подернутой вдали голубоватым туманом. Земля еще дышала талым снегом. Но в волглом воздухе уже различим был молодой горький запах дымчатой анархайской полыни, ростки которой пробивались у корневищ обломанного прошлогоднего сухостоя. Встречный ветер нес с собой звенящее звучание степного простора и весенней чистоты. Мы гнались за горизонтом, а он все уходил от нас мягким, размытым гребнем далеких увалов, открывая за буграми все новые и новые анархайские дали.
И чудилось мне, что слышу я голоса минувших времен. Содрогалась земля, гудела от топота тысяч копыт. Океанской волной, с диким гиканьем и ревом неслась конница кочевников с пиками и знаменами наперевес. Перед моими глазами проходили страшные побоища. Звенел металл, кричали люди, грызлись, били копытами кони. И сам я тоже был где-то в этой кипучей схватке… Но утихали бои, и тогда рассыпались по весеннему Анархаю белые юрты, над стойбищами курился кизячный дымок, паслись вокруг отары овец и табуны лошадей, под звон колокольцев шли караваны верблюдов, неведомо откуда и неведомо куда…
Протяжный, раскатистый гудок паровоза вернул меня к действительности. Закидывая на вагоны густые клубы дыма, паровоз уходил, словно конь на скаку с развевающейся гривой и вытянутым хвостом. Так мне показалось издали. А поезд становится все меньше и меньше, он превратился в темную черточку, а потом и вовсе исчез из глаз.
Мы пересекли железную дорогу у затерянного в степи разъезда и двинулись дальше…
В первый же день по прибытии я выдал себя с головой. Я еще не избавился от тех видений, которые почудились мне в дороге. Неподалеку от полевого стана стояла на пригорке древняя каменная баба. Серая, грубо отесанная гранитная глыба столетиями простояла здесь, словно в дозоре, глубоко осев в землю и вперив вдаль тупой, безжизненный взгляд. Правый глаз ее, чуть скошенный, выщербленный дождями и ветром, казался вытекшим, пустым и отпугивал злым прищуром под тяжелым подобием века. Я долго разглядывал бабу, а потом, подойдя к юрте, спросил у Сорокина:
– Как вы думаете, товарищ агроном, кто мог поставить здесь эту фигуру?
Сорокин собирался куда-то ехать.
– Должно быть, калмыки, – сказал он, садясь в седло, и уехал.
Что бы мне тогда на этом успокоиться! Нет! Меня словно кто за язык тянул, и я обратился к трактористам и прицепщикам, с которыми еще не успел как следует познакомиться:
– Нет, это не совсем точно. Калмыки были здесь в семнадцатом веке. А это надгробный памятник двенадцатого века. Бабу, очевидно, поставили монголы в пору великого нашествия на запад. Вместе с ними и мы, киргизы, пришли с Енисея сюда, в тянь-шаньские края. До нас здесь обитали племена кипчаков, а до них – рыжеволосые, светлоглазые люди.
Я залез бы еще дальше в глубь истории, но меня перебил человек в комбинезоне, стоявший у трактора. Это был Абакир.
– Эй ты, малый! – Он метнул на меня исподлобья раздраженный взгляд. – Больно ты ученый. Поди-ка принеси из юрты шприц с тавотом.
Оказывается, я принес ему шприц с солидолом.
– Эх ты, академик! – презрительно процедил он, косясь на меня своими колючими, в красных прожилках, глазами. – Лекции читаешь нам, неучам, а кобылу от верблюда не умеешь отличить.
Отсюда и пошло – «академик».
Вот и сейчас я уже приближаюсь со своей водовозкой, а он не унимается. Бежит ко мне, увязая в пашне.
– Ты что ползешь, словно вошь прибитая! Сколько прикажешь тебя ждать? Придушу, щенок, все меньше одним сопливым академиком будет!
Я молча подъезжаю к трактору. Да и что я могу сказать в свое оправдание? Ведь трактор простаивает по моей вине, это факт. Хорошо еще, прицепщица Калипа вступается за меня:
– Ну успокойся, успокойся, Абакир! Криками тут не поможешь. Смотри, на нем и так лица нет. Совсем измучился, бедняга. – Она берет из моих рук дрожащих ведро и заливает водой радиатор. – Он и без того старается. Видишь, мокрый весь, хоть выжимай…
– А мне-то что? – огрызается Абакир. – Сидел бы дома да книжки свои читал.
– Ну перестань! – уговаривает его Калипа. – Сколько в тебе зла. Нехорошо так, Абакир.
– Все прощать да спускать этаким вот – задарма помрешь. План-то с меня спрашивают, а не с тебя. Разве есть кому дело, что меня гробит этот ученый олух!
Далась же ему моя ученость. Зачем я только учился и откуда взялся на мою голову историк Алдияров?
Я стараюсь побыстрей уехать отсюда. Меня ведь ждут еще в другом конце поля. Там тракторист – Садабек, человек пожилой, серьезный, он хоть и сердится, но не кричит.
Мотор за моей спиной затарахтел. Трактор Абакира тронулся с места и пошел. Я облегченно вздохнул и поежился под намокшей фуфайкой. И отчего это Абакир уродился таким вредным, таким злющим? Ведь не старый еще, едва за тридцать. Лицо, правда, немного тяжелое, с буграми на скулах, и руки цепкие, клешневатые, но собой видный. А глаза плохие, недобрые. Чуть что, наливаются кровью, тогда держись, тогда ему все нипочем.
Было у нас недавно одно дело. Дождь занялся с вечера, всю ночь моросил, нашептывал что-то унылое, монотонное, стекая по набрякшей кошме. И к утру не перестал. Мы томились в юрте от вынужденного безделья. Агроном Сорокин уехал – у него и в дождь дел по горло. Ведь он отвечал и за животноводство, поэтому и не было человеку ни минуты покоя, день-деньской в седле.
Когда дождь приутих немного, прицепщик Эсиркеп, младший брат Садабека, оседлал мою лошадь и тоже уехал куда-то к чабанам. Альдей и Калипа взяли ведра и пошли за водой к роднику. Остались в юрте мы трое – Абакир, Садабек и я.
Мы хмуро молчали, занятые каждый своим делом. Абакир полулежал, вытянув ноги и курил. Садабек сидел у очага на потнике, орудуя шилом и дратвой над прохудившимся сапогом. Я приткнулся в уголке и читал.
Сыро, тоскливо было в юрте. Намокшая кошма отдавала квелым овечьим духом. Изредка сверху падали крупные, желтые, как чай, капли. А снаружи дождь все бормотал что-то, шепелявил в лужах.
Абакир скучающе зевнул, с хрустом потянулся, зажмурился и, не глядя, швырнул окурок, который упал на краешек кошмы. И сразу же задымила паленая шерсть. Садабек поднял окурок и бросил его в золу.
– Ты бы поосторожней, – проговорил он, протаскивая сквозь кожу дратву. – Трудно, что ли, с места подняться?
– А что стряслось? – вызывающе вскинул голову Абакир.
– Кошма загорелась.
– Подумаешь, богатство какое! – Абакир пренебрежительно усмехнулся. – Латаешь свой дырявый сапог, ну и латай, тебе другого и не надо!
– Дело не в богатстве. Ты тут не один и не у себя дома.
– Знаю, что не у себя дома. У себя я бы и разговаривать с тобой не стал. Понял, рожа ты в кожаных штанах? Да, видно, бог наказал, сижу в этом каторжном Анархае, где место таким вот дуракам, как ты и твоя жена!
Садабек с силой дернул дратву. Шило выскочило у него из руки и отлетело за спину. Он долго смотрел на Абакира ненавидящим взглядом, потом грозно подался вперед, зажимая в одной руке сапог, а в другой натянутую, как струна, дратву.
– Хорошо, пусть я дурак и жена моя дура, что приехала со мной и кормит нас всех тут! – проговорил он, тяжело дыша. – А все другие анархайцы, по-твоему, каторжники? Ты их, что ли, пригнал сюда? А ну, отвечай, сволочь! – вскрикнул Садабек и вскочил с места, перехватывая голенище кованого сапога правой рукой.
Абакир метнулся к гаечному ключу, что лежал в стороне, и вобрал голову в плечи, готовясь к удару.
Я испугался. Это было очень страшно. Они могли убить друг друга.
– Не надо, Абакир! – метнулся я к ним. – Не бей его! Не надо, Садабек, не связывайтесь! – взмолился я, путаясь у них под ногами.
Садабек отшвырнул меня в сторону, и они закружились по юрте, как барсы перед схваткой, вперив друг в друга глаза. Потом разом прыгнули, и гаечный ключ просвистел в воздухе у самой головы Садабека. Но тот в последний момент увернулся и обеими руками перехватил ключ. Однако Абакир был силен. Он подмял противника под себя, и они покатились по полу, хрипя и ругаясь. Я подскочил к ним, бросился всем телом на ключ, который Абакир выронил, и, наконец схватив его, выбежал из юрты.
– Альдей! Калипа! – закричал я женщинам, возвращавшимся с водой. – Живее, живее! Дерутся они, убьют…
Женщины поставили ведра и бросились ко мне. Когда мы вбежали в юрту, Садабек и Абакир все еще катались по земле. Мы растащили их, изодранных и окровавленных. Альдей потянула было мужа к выходу. Но Абакир рванулся из объятий Калипы.
– Ну погоди, колченогая собака! Ты еще будешь молить о пощаде, дрань поганая, ты еще узнаешь, кто такой Абакир!
Приземистая, сухонькая Альдей подошла к нему и сказала прямо в упор:
– А ну тронь, попробуй! Глаза выдеру! Сам себя не узнаешь!
Садабек спокойно взял жену за руку.
– Не надо, Альдей. Он того не стоит…
Я тем временем вышел, разыскал заброшенный мной в суматохе гаечный ключ, отошел подальше от юрты и зарыл его в землю возле каменной бабы. А сам сел и вдруг расплакался. Глухие, удушающие рыдания сотрясали мое тело. Никто не видел меня, и сам я не понимал, что творится со мной. Только каменная баба, будто подслушавшая мое горе, зло косилась на меня черной глазницей. Вокруг простиралась мокрая, туманная степь, тихая и утомленная. Ничто не единым звуком не нарушало ее извечного, глубокого покоя, и только я все еще всхлипывал, утирая глаза. Долго я сидел здесь, очень долго, пока не стемнело…
Вот так я и живу в этой самой роскошной полынной степи… Стараюсь изо всех сил, но все равно ничего у меня пока не получается. Сейчас вот опять влетело от Абакира. Как быть дальше, ума не приложу. Однако и падать духом нельзя. Надо стоять там, где стоишь. Пока не упадешь.
– А ну, Серко, шевелись! Поживей! Нам с тобой нельзя унывать, работа не ждет…
