Текст книги "На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей"
Автор книги: Василий Шукшин
Соавторы: Виктор Астафьев,Чингиз Айтматов,Нодар Думбадзе,Юрий Нагибин,Георгий Марков,Вадим Кожевников,Павел Вежинов,Георгий Мишев,Николай Хайтов,Димитр Коруджиев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
3
Жена приносила Гавриле в узелке обед. Иногда кулеш, в другой раз борщ или уху, да еще краюху хлеба и молодого луку. Дед любил лук. Посыпал его зернистой солью и хрустел. Выступали слезы, но он не утирал их, а сидел так, почти ничего не видя. За жизнь жена много обедов ему сносила. И в поле, и в сад, и на баштан. Горшочек ставила в корзинку, а иногда в кошелку, а чаще обматывала платком. Была она невысокая, но крепкая. Родила десятерых, первые двое умерли еще маленькими, а остальные выросли и вышли в люди. Почти каждую неделю наведывались внуки, и она всегда берегла для них гостинцы. А если ничего не было, то или рубашонку заштопает, заплату поставит, а то просто малышу нос утрет и доброе слово шепнет. Трудно сказать, сколько этой невидной бабке лет. Частенько ей самой казалось, будто всегда она была такой старой.
Вместе с другими косцами дед докосил свой гон, потом взял пучок сухой травы, вытер лезвие косы и сел в тень под вербой. В горшке был борщ с грибами, а в макитре – вареники с вишнями, посыпанные сахаром. Дед почистил луковицу, макнул в соль и принялся жевать ее с хлебом. Он молчал, молчала и она. Так они долго сидели без слов. Солнце обжигало их лица, руки и легло на них густым загаром, солнце охапками сыпало лучи в их души, точно желая осветить изнутри, а они сидели, углубившись в тишину, которая настаивалась в них годами… Поев, дед сказал:
– Никифор на сенокос прибегал…
– Перевоз бросил?..
– Может, людей не было… Просил, чтобы с завтрашнего дня я его на лодке подменил.
– А за маяком кто смотреть будет?
– Маяк – ночью, а это днем.
– Сил твоих не хватит, что ты? За косьбу нам колхоз сена выделит, а с перевоза сена не получишь, чем корову зимой кормить станем?
– Свою усадьбу выкосим, вот и будет что на зуб положить.
– И надолго Бычок собрался?..
– Недели на две… Сын с невесткой в Донбасс позвали.
– То-то свет увидит!
– Конечно…
Бабка сложила посуду, взяла узелок и пошла в село. Косцы принялись за следующий гон. По густой и высокой траве коса шипела и энергично вздыхала. Зеленоватая кровь блестела на ней, и дед вытирал косу пучком травы перед тем, как править бруском. Солнце шевелилось на синеватом задымленном лезвии легкими живчиками. Дед размахивался шире, и трава бесшумно падала к его ногам. Стоял зной, воздух мерцал над землей. Вытянувшись журавлиным клином, косцы уходили все дальше, дальше.
Ночью, когда дед уже засветил свой маяк и сидел на пороге своей хатенки, вглядываясь в темноту, опять явился Никифор. Он был немного навеселе, размахивал руками и говорил так громко, что в сенях гудело.
– Думаю я, дед, что ехать стоит, – усаживаясь на перевернутое прогнутое ведро, начал он. – Если сын с невесткой приглашают, отказываться не годится.
– Вот и поезжай, – ответил дед.
– Вот вы говорите – поезжай. И я так говорю. Потому что как там дальше дело обернется, никто не знает, а у человека одна только жизнь, а? Село – оно село и есть. И речка… Ну, что мне в этом перевозе? Туда-сюда, туда-сюда. Прямо как петух: пригнешь его к земле, проведешь мелом линию, а он сидит и думает, что его привязали. Что же я, по-вашему, петух? Меня никто не привязывал… Сын пишет: у нас скоро коммунизм будет. Коммунизм!.. Да разве можно не поехать да не посмотреть, какой они там коммунизм наработали?
– Вот и поезжай, – снова тихо посоветовал дед.
– И молодицу свою захватил бы, да разве ее с места сдвинешь? Ладно… Я там разгляжу и принюхаюсь, если что – переберусь, и точка! Так или нет?
– Так, – проговорил дед.
– Э-эх! – сипло выкрикнул Никифор. – Э-эх!..
Он не мог высказать все, что бушевало в нем, только беспорядочно размахивал руками и с хрипом втягивал воздух. Пора было идти домой, но и с дедом поговорить хотелось. Перевозчик ерзал на ведре, которое под его весом еще больше оседало. Никифору рисовалась новая, не похожая на сегодняшнюю жизнь, и он радовался ей, точно не придумал ее себе, а вправду прожил.
– Э-эх! – бил он себя кулаком по коленям. – Не вернусь, и все тут! Был в селе Никифор Бычок – и не стало Никифора Бычка… Может, кто вспомнит… А не вспомнит – что мне?.. Э-эх! Правда, дед иль нет?
– Правда.
Никифор заторопился. Вскоре шаги его удалились. Но тут же опять приблизились – перевозчик возвращался. Нагнулся над дедом и проговорил:
– Присматривайте за лодкой-то. Хоть колхоз у меня ее купил, но она все равно что моя… На ту сторону десять копеек с человека и на эту десять. А билетов никаких нет, контроля тоже нет, вот вам кое-что и перепадет…
По Десне шла баржа – на носу и на корме светились огоньки. Коротко ухнул буксир, и далеко вокруг разлетелось эхо… «Наверное, уголь в Чернигов». Дед ощутил в груди давящее беспокойство. Зашел в сторожку, устроился поудобнее на топчане в надежде, что полегчает. Задремал было, но скоро проснулся: за дощатыми стенами слышался ровный шум дождя, и по кровле шелестели беззаботные струйки. Накинув плащ, он выбрался наружу. Маяк горел на краю откоса, укутавшись в капли и разбрызгивая в этих каплях искры света…
4
Теперь дед не возвращался ранним утром в село, а шел к переправе, усаживался в лодку и до первых пассажиров дремал. Туман понемногу рассеивался, и над рекой вставало крутобокое солнце, несильные еще лучи его нежно покусывали щеки старика; чуть слышно, цепляясь за корчаги и камни, журчала река; снизу, от воды и песка, тянуло свежестью, а над головой проносились перистые облака… Невдалеке послышался шорох – человек шел, цепляясь ногами за кусты и громко стуча подошвами по камням. Шаги приблизились, рядом с лодкой легла тень, и дед выпрямился.
– Доброе утро, – поздоровалась с ним дородная тетка, поставила в лодку корзинку, прикрытую рушником, и села сама. Лодка качнулась, и тетка покрепче вцепилась в борта.
– Качается, проклятущая, еще не дай бог в воду свалишься.
Дед не торопился отчаливать, ждал, не придет ли еще кто-нибудь, но тетка принялась упрашивать:
– Поедем, дед, поедем, спешу я очень. На толоку, к свекру своему. Гости небось давно собрались, а я все никак не доберусь…
А на том берегу уже стоял человек и, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, жестами подзывал перевозчика. Дед оттолкнулся и начал грести против течения. Тетка испуганно хваталась то за корзинку, то за борт, а когда пристали к берегу, она вынула из корзинки пару вареных яичек и протянула старику.
– Возьмите, возьмите, – упрашивала она.
– Да баба принесет мне завтрак.
Тетка вынула из-за пазухи узелок, развязала и долго, пришептывая, считала медяки. Вздохнула, отдала деду. Вид у нее был обиженный и злой.
…За день переправлялась тьма народу. Один торопился к новорожденному, а другому нужно было на похороны, тот переправлялся, чтобы купить у знакомого бондаря бочку – огурцы-то уже поспели, пора и солить, а этот просто хотел проведать свекра, потому что свекор на прошлой неделе заколол кабана и теперь у него есть свежатина; а тот хотел одолжить у тракториста из Колодницы старый велосипед, потому что тракторист купил себе новый и старый ему ни к чему; двое детей добирались в гости к бабушке, и оба боялись дороги, и старого перевозчика, и маяка на круче, и широких лугов, разостлавшихся, словно ровная скатерть, и на скатерти этой желтели копны сена, а за ними хаты, похожие на эти копны, только что в садах.
Вода булькала как-то утомленно, а течение становилось будто сильнее и сильнее, и лодка шла все медленнее и медленнее, пока наконец дед не причалил и не привязал ее на ночь. Он зажег свой маяк и пошел в сторожку.
Спал Гаврило чутко и часто просыпался. Выйдя во двор, долго прислушивался, не зовут ли с того берега. Но слышалось только кваканье жаб на болоте да стрекотание кузнечиков на лугу. А ночь повисла над ним темным решетом, сплошь продырявленным звездами… По реке шел пассажирский пароход на Киев; два освещенных квадратика быстро продвигались вдоль берега и исчезли за Лысой косой. И неожиданно сердце старика замерло от чего-то невыразимо дорогого, он в испуге приложил ладонь к сердцу. Яркие квадратики уже скрылись, а беспокойство не пропадало. И дед вспомнил про Бычка, который только что уехал.
5
С утра зарядил мелкий дождь, и работы на переправе было немного. Перевез молодку, державшую под мышкой петуха. На середине реки лодка качнулась, и она выпустила красноголового. Тот забил крыльями по дну и перемахнул через борт. Молодка испуганно вскрикнула. Дед выловил петуха, она прижала его к животу и, согнувшись, сидела, как окаменевшая. На другом берегу перевозчика ждал паренек с ружьем. Он держался независимо, внимательно все разглядывал и, видно, почему-то волновался – губы его вздрагивали.
– Не тонет корыто? – небрежно спросил он о лодке.
– Не тонет, – успокоил его дед.
– А зря! – брякнул парень.
Сойдя на берег, он не перебросил ружье через плечо, а нес под рукой, всем своим видом показывая, как он гордится этим ружьем, из которого можно стрелять. Правда, отец не дал патронов, просто поручил отвезти дробовик брату, а то бы мальчишка и в ворону выстрелил, и в пенек вербовый, и в небо.
Дед спрятался от непогоды в курень. Долго сидел он или нет, не помнит, вдруг совсем близко позвали:
– Э-ге-гей! Хозяин!
И другие, охрипшие от табака и натуги мужские голоса, принялись весело кричать:
– Э-ге-ге-гей!..
Когда дед на корточках выполз из куреня, то увидел перед собой пятерых высоких мужчин в зеленых плащах с капюшонами. Они хотели сесть в лодку все вместе, но дед сказал, что так можно перевернуться и утонуть. Сперва он перевезет двоих, а потом остальных.
Они опять рассмеялись и спросили:
– А почему сперва двоих, а не троих?
– Волна на реке. Если с тремя перевернусь, то двух не переправлю. А так хоть двоих попробую.
– Ну чем не Ной, – опять пошутил веснушчатый и носатый задира.
В лодке дед не то сказал, не то спросил:
– Вы, наверное, приезжие…
– Мы, дед, нефть ищем, – проговорил рябой. – Знаете, что такое нефть? Без нее ни трактор не пойдет, ни самолет не полетит.
– У нас ищете? – сперва не поверил дед и посмотрел на них повнимательнее. Ребята были молодые, крепкие, и лодка здорово осела. Поглядывали они на перевозчика с улыбкой, с едва уловимой дружелюбной иронией. Чувствовалось, что они всюду ведут себя одинаково по-хозяйски и в новую местность приходят, как в давно обжитую хату. Деду стало немного не по себе, это была его река, на которой он вырос и на которой трудился.
– У вас, – добродушно ответил носатый.
– Ну как, нашли что-нибудь? – поинтересовался дед на всякий случай.
– Нашли, – непонятно отчего рассмеялся рябой. – Когда товарищ Сапронов берется, значит будет дело.
Очевидно, товарищем Сапроновым был он сам, потому что его друг сказал:
– А ты не очень-то хвастай.
– В моем роде брехунов не водилось.
– Наверное, большой у вас род, – качнул головою Дед.
Друг Сапронова улыбнулся:
– Род-то большой, да последний в нем брехун.
– У меня уже сын есть, – весело защищался Сапронов.
– Где же вы нефть нащупали? – осторожно поинтересовался старик.
– За Колодицей. Уже готова одна буровая. – И спрыгивая на землю, сказал: – И для тракторов хватит, и для вашего мотоцикла, если имеете, и на многое другое… Скоро тут мост построят и обойдутся без вашей лодки.
Дед хотел было объяснить, что лодка не его, а Бычка, но вовремя удержался. А вдруг начнут расспрашивать, кто такой Бычок да куда он подался. Поэтому он сказал только:
– Нет, я служу на маяке.
Но они, видно, не услышали, потому что отошли в сторонку и стали под вербой.
Трое на берегу согнулись, прикуривая от зажигалки. Они хотели переправиться все вместе, но последнего из них дед остановил.
– Сперва этих двух, а потом уже вас… Волна высокая.
Когда перевозил и того, последнего, сказал:
– Так надежнее… Лодка-то старенькая…
– А что, переворачивается?
– Переворачивается не переворачивается, а так надежнее.
– Не бойтесь, выплыву…
– Так-то оно так, а все ж таки.
Следил, как они удаляются, как исчезают в дожде их фигуры. Сперва один пропал, а за ним другой… И будто не было их… В старике шевельнулось удивление, он даже привстал, чтобы убедиться, что они существуют реально… Но все пятеро уже исчезли в балке…
В тот день дед рассказал о новых пассажирах двум дояркам, направлявшимся в Вовчки на совещание передового опыта. Младшая прислушивалась преувеличенно внимательно, а старшая даже испугалась:
– Как бы молока не убавилось. Нефть же…
В сумерках Гаврило привязал лодку, вычерпал воду черпаком. Затем, как всегда, пошел к маяку.
Подчистил ножиком фитиль, и пальцы почернели от копоти. Огонек дрожал меж задубевших ладоней тихо и доверчиво, потом перебросился на фитиль и разлился по его ровной полоске. Дед прикрыл дверцы и спустился по лестнице.
Он чувствовал себя так, будто пережил сегодня большую радость. Лежа на топчане старался понять: что это с ним произошло? И не мог ответить себе. Непонятная веселая легкость наполняла его. Переворачивался с боку на бок, прислушивался к ветру, к каплям дождя, бьющим по стеклу хлестко, точно птицы клювом, и потом как-то сразу подумал о тех людях, что ищут нефть… Он вспомнил, как они один за другим исчезли в приречной балке, и поднялся. Радовался, что переправил их. Хорошо, что брал по два человека.
В груди потеплело…
На откосе горит ровный огонь маяка. Вблизи огонь кажется белым, а снизу, от Лысой косы, он кажется красным, уютным. Вокруг маяка заломилась маленькая ночная радуга.
Перевод с украинского Е. Факторовича
Димитр Коруджиев
Наверху, среди белых ламп
Андрей проснулся, не ощущая привычной бодрости.
Он долго и шумно умывался. Его жена ушла на работу совсем рано, когда еще не рассвело. Его всегда мучала мысль о том, что жена встает рано, едет на работу в первых молчаливых автобусах вместе с невыспавшимися усталыми людьми. Его жена любила свою работу, наверно, по-своему любила и эти утренние часы и иначе смотрела на ехавших вместе с ней людей. У Андрея была мечта, которой он ни с кем не делился – о доме с огромной, невиданно огромной голой террасой, на которую его жена выходит по утрам из застекленных дверей и по которой идет долго-долго, пока не дойдет да ее конца. Что она должна увидеть дальше, он представлял себе не совсем ясно, выдумка всегда казалась ему бледной и недостаточно красивой. Но все же он знал, что это будет небо без солнца, утомленное роскошное небо, излучающее сумрачный свет; он представлял себе огромную площадь под этим небом – когда он смотрел на горизонт, он казался ему слишком близким. Ему хотелось, чтобы горизонт был раза в два дальше, чтобы он находился не за лесом, не за полем, а неким странным образом окружал бы деревья, разбросанные среди трав и цветов причудливыми ломаными линиями. Ему хотелось, чтобы земля излучала прохладу.
В этой мечте он никогда не ставил себя рядом с женой, не задумывался над тем, где будет находиться сам в это время. Он думал о террасе и тогда, когда видел жену утомленной, с покрасневшими от стирки ладонями или с нервными беспокойными глазами после того, как она заставляла их капризную дочь повторять уроки.
Сейчас девочка еще спала, шум воды в ванной не беспокоил ее. У нее был крепкий здоровый сон, несмотря на упорный и своенравный характер. Она кончала третий класс, и Андрей нередко по ночам вполголоса говорил жене, что через несколько лет характер их дочери должен выровняться. Он не раз говорил на эту тему с научным работником, философом, который регулярно читал лекции на их заводе. Философ утверждал, что обычно такой нрав – признак твердого характера, что такие дети приносят немало хлопот своим родителям, но зато из них вырастают настоящие люди. Он не допускал, что ребенок может быть просто избалованным. Глядя на суровые мужественные лица мужчин в пропитанных маслом спецовках, он не верил, что эти рабочие люди могут баловать своих детей.
Андрей собрал свою брезентовую одежду, положил ее в сумку, проверил карманы – на месте ли автобусные билеты и талоны в столовую, прочел бумагу с длинными наставлениями, которую жена оставила для дочери, позавтракал на скорую руку и вышел.
Ожидая автобус, он несколько повеселел, но чувство, что ему предстоит утрясать какой-то неприятный вопрос, осталось. Может, его растревожила вчерашняя лекция? Философ говорил им о смысле жизни и всяких сложных вещах… Видимо, забыл, что перед ним рабочие. Он даже сказал: «Нужно жить так, чтобы, умирая, тебе казалось, что мир без тебя будет одинок!» Эта мысль смутила Андрея. Не то, чтобы она показалась ему слишком сложной, скорее, он не мог почувствовать справедливость этого утверждения. Он привык считать, что оценивать твои поступки должны другие, человек должен быть скромным. Но его в этом утверждении привлекала сила – вот каким может быть человек! Широта этой мысли была так огромна, что порождала напряжение. Наверно, нечто подобное он испытывал бы возле бесконечно высокого здания, пытаясь увидеть его крышу – шея бы, наверно, не выдержала, как бы он ее ни вытягивал, а крыши все равно не увидать. Философия! Наверно, ученые пытаются все время думать по-новому, давать новые объяснения. Сейчас ему было тяжело, а он не знал отчего.
Он оказался на заводе, проделав серию автоматических действий. Две ступеньки автобуса, толкучка, опять две ступеньки автобуса, проходная, когда ноги сами собой начинают идти бодро, двадцать ступеней до второго этажа, узкая кабина для переодевания (безошибочное узнавание своей, четырнадцатой слева, среди тридцати кабин-близнецов). Сняв одежду и надев свои синие доспехи, он оказался в широком пространстве перед цехом, среди которого люди казались маленькими. Последние минуты перед началом рабочего дня, когда утренний ветер вливает в тела бодрость, минуты между домом и рабочим местом.
Андрею были необходимы эти минуты. Он в это время словно отделял тревоги от паники, радости от довольства собой, давал оценку событиям, он как бы приводил в порядок самого себя.
– Каждому человеку необходимо время для созерцания, – говорил философ. – Он должен вглядываться и в себя, и в окружающих. Если этого не делать, то какой бы обычной ни казалась его жизнь, тысячи мелочей обступят его. Он не уловит момента, когда необходимы решительные действия. Течением его жизни будут руководить чужие толчки, а не его собственные устремления. Желание размышлять должно стоять перед нами, как таблички на вокзалах. «Осмотрись, прислушайся и перейди». Нужно спокойно осмотреться, а не слепо бросаться вперед, не зная, что тебя ждет – грохот, тишина или удар.
Андрея не покидало чувство тревоги, когда он слушал по утрам в автобусе оживленные разговоры о футболе или компаниях. Он мечтал ездить в автобусах, где царило бы мудрое и глубокое молчание. Скромность не позволяла ему считать, что он достиг того внутреннего настроя, о котором рассуждал философ. К тому же он считал, что ему не нужно делать решительных шагов, что его волнения обыденные, житейские. Наверно, философ имел в виду все же каких-то иных людей, не таких обыкновенных, как он. Андрей проработал пятнадцать лет на одном и том же месте, любил только одну женщину, не ездил за границу… О каких решительных шагах или действиях может идти речь? То, что несколько лет назад его сделали бригадиром, что он получает награды – не шаг, а скорее тот толчок извне, о котором говорил лектор. Пришло его время. И другие становились бригадирами, и другие получали награды. Андрей знал, что всегда будет работать хорошо и вряд ли у него возникнут неприятности с руководством. Что особого может случится в его жизни?
Солнце начало пригревать, но казалось, что этот свет и тепло несет заводу не солнце, а гул человеческих голосов. Андрей давно заметил связь между оживлением и светом. Доковая камера наполнилась за ночь водой, и большой некрашеный корабль из ржаво-красной стали, находившийся на ее дне, сейчас поднялся высоко над головами людей. Вода в камере, неподвижная и покорная, приобрела цвет корабля. Андрею захотелось показать дочери эту красную воду.
Ему всегда хотелось показать дочери все то, что ему самому казалось необычным. Считая себя самым обыкновенным, ничем не примечательным человеком, он боялся, что такой может стать и его дочь, что окружающие не будут замечать ее. Ему хотелось, чтобы она выросла умной, уверенной в себе, совершала смелые поступки, говорила умные вещи, вызывая всеобщее восхищение. Будь у его дочери такой отец, как лектор-философ, она такой и стала бы. Эта мысль порождала в голове Андрея чувство вины, он напряженно всматривался в людей, в предметы и неожиданно для себя научился открывать то, чего другие не замечали: смену настроения на лицах людей, особые интонации голоса, оттенки чувств. Он не рассказывал дочери об этом особом мире, но старался направить ее внимание так, чтобы она сама открыла его.
Его мысли прервал Стоян из их бригады – у него были близнецы, хотя он сам еще даже в армии не служил. Стоян обнял его за плечи и увел от красной воды.
– Пошли, шеф, – сказал он. – Пошли, ты можешь опоздать и подать нам плохой пример.
Андрей засмеялся и пошел с ним, чувствуя, что его утреннее тревожное настроение окончательно испарилось, как тяжелое, но необоснованное предчувствие. Трудно было оставаться в плохом настроении при виде дверей цеха и сложенных в углу стальных листов – этот угол Стоян отвоевал для их бригады. То, что Андрей говорил дочери, он никогда не говорил членам своей бригады. Да и как он мог поведать им о своих молчаливых разговорах с лектором или о любви к жене? Его считали очень добрым, но лишенным воображения человеком. Никто не догадывался, что для истинной доброты тоже нужно воображение, потому что она любит мир в увиденных и созданных ею красках, звуках и тонах. Впрочем, и сам Андрей разделял мнение других о себе. Он восхищался Стояном, который всегда находил меткое слово, не боялся показывать свои чувства, но выражал их таким способом, что никто не обвинил бы его в сентиментальности. Стоян говорил вслух, что очень любит свою жену, и когда холостяки, которые встречались порой с несколькими девушками сразу, посмеивались над ним, отвечал:
– Тебе этого не понять. Она просто параллельна моей душе.
На такое утверждение никто не находил достойного ответа.
Андрей склонился над одним из красных стальных листов. Он лежал перед ним безликий и пустой. Андрей раскрыл тетрадь, в которой вычислял размер деталей, положил ее перед собой, взял линейку и острым куском железа стал наносить на лист контуры судовых деталей, обводя их затем белой краской. Он расчерчивал лист за листом, а другие брали листы и вырезали детали.
Андрей расчерчивал листы сложными движениями, начинал чертить то с одного, то с другого конца. Казалось, в его работе нет системы. Но через некоторое время становилось видно, что пространства, обведенные белой краской, плотно прилегают друг к другу, различные по форме детали расположены на листе в стройной системе. Только крохотные уголки оставались кое-где незаполненными.
Как это у него получается, Андрей и сам не смог бы объяснить. «Отличный мастер, но не умеет делиться своим опытом», – говорили о нем инженеры. Он расчерчивал листы с наслаждением, самозабвенно, идя от края к центру и испытывая удовлетворение от того, что детали ложатся на лист плотно друг к другу. Когда он был молодым, у него на листах оставалось много неиспользованного места. Шло время, и он открывал для себя все новые и новые интересные стороны своей работы. Работая над листом, он не думал о собраниях, на которых директор и инженеры призывали к экономии металла, он не мог постичь языка цифр в докладах. Но неиспользованный металл нарушал в нем чувство гармонии и стройности, он изобретал все новые и новые комбинации, которые неведомым способом приносили успех… Порой его самого пугали испытываемые им радость и волнение. Все говорили о том, что работа – самое главное. А он шел в цех с чувством, что ему предстоит сложная и приятная игра. Наверно, если бы можно было точно объяснить суть работы, ее никто не боялся бы. Ему хотелось поговорить об этом с лектором, но каждый раз его охватывали сомнения, и теперь он думал, что вряд ли когда-нибудь заговорит с ним на эту тему. Ему казалось, что он не сумеет выразить точно свои мысли, и лектор не поймет его.
Его опять отвлек от мыслей голос Стояна:
– Перекур, шеф!
Андрей посмотрел на работу своих ребят. Неплохо, но никто из них не достиг его точности.
Все вышли во двор. Солнце давно светило вовсю. И только сейчас Андрей почувствовал тяжесть в пояснице – пятнадцать лет он работает, согнувшись.
– Пообедаем вместе, шеф? – спросил Стоян.
Андрей кивнул, но в это время его взял за плечо инженер, отвечавший за их участок.
– Мне надо поговорить с тобой, – сказал он. – Давай прокатимся на моторной лодке.
Андрей удивленно посмотрел на него, но пошел за инженером. Ребята из его бригады молча смотрели им вслед. Они сели в одну из моторных лодок, и инженер направил ее по каналу мимо кораблей к озеру. Они пересекли озеро, завод остался за спиной у Андрея. Он не оборачивался, но словно видел внутренним взором нагромождение труб, кранов, антенн. Показалось море, и они оба залюбовались им. Уходило жаркое лето. Небо словно сбросило с себя знойное марево. Казалось, оно задалось целью дарить всему живому покой и радость.
Далекий горизонт имел красноватый оттенок. Суда на горизонте напоминали ожившие миражи. Андрею казалось, что таким окружающее видит только он, что инженер видит тоже прекрасные, но иные картины.
– Здесь так хорошо, что не хочется говорить о делах, – произнес инженер.
Андрей посмотрел на него, и ему показалось, что вокруг сгущается туман. Снова припомнилось утреннее тревожное предчувствие.
– С некоторого времени в соседнем цехе иностранцы собирают большую машину. Тебе не говорили о ней твои ребята, потому что сами ничего толком не знают. Сегодня машину наконец собрали. Она с разными электронными устройствами, я в них не разбираюсь, это не по моей специальности. Это вычислительная машина. Она сама делает расчеты, расчерчивает и режет детали судов.
Инженер замолчал и повернул лодку обратно, к заводу. Андрей глядел на знакомые очертания, хотел что-то сказать, но не мог, ничего не приходило ему в голову, он двух слов не мог сказать сейчас о громадном заводе, каждый день которого был полон самых разных событий. Молчать было нельзя, инженер – его начальник, интеллигентный человек, но ничего не приходило на ум… Андрей даже не сообразил, что надо говорить о машине, он думал сейчас не о ней и даже не о заводе, а о переполненном автобусе, о том, что на работе у жены повысили нормы выработки… Он не осознавал, что, в сущности, хочет забыть о словах инженера, словно их никогда и не было.
Моторная лодка остановилась неподалеку от цеха.
– Давай поглядим, как работает машина, – мягко предложил инженер. – И еще одну вещь я должен тебе сказать, не очень приятную… Подумай, кого из своей бригады ты можешь отпустить. Мы предложим освоить им другую профессию. Пока отбери двух человек, хотя машина заменит труд куда большего количества людей…
Андрей поднял глаза. Он не знал, что смотрит на своего начальника так, словно тот совершил жестокость.
– Тебя и опытных рабочих перемены пока не коснутся. Будем расширять производство.
В голосе инженера сквозило смущение, и бригадир густо покраснел от мысли, что тот его не понимает. А если и поймет, то это мало что изменит.
– Они любят свою работу, – промолвил он, направляясь к соседнему цеху вместе с инженером.
– Кто? Ах, да!
Они вошли в цех, где шумела возбужденная толпа. «А вот и сам мастер!» – сказал кто-то. Андрея поставили рядом с директором, который с улыбкой пожал ему руку.
Оглушенный шумом, Андрей вдруг увидел машину. Она была огромной, к ее верхней части вела лесенка, за стеклянными дверьми краснели кнопки и мигали лампочки. Внизу двигалось большое металлическое устройство, которое медленно ползло, безжалостно и самоуверенно, как сильное ленивое животное. Огненный графит вырезал на помещенном под ним металлическом листе деталь за деталью. Лист казался маленьким, беспомощным и обреченным, совсем не таким, когда с ним работали в бригаде Андрея. Там над ним склонялся один человек, и между ними двоими шла достойная и сложная борьба. Впервые бригадир почувствовал жалость к металлу. Машина двигалась с угрожающей методичностью, и Андрей почувствовал, что ему сейчас станет плохо. Он растолкал людей и вышел.
После обеда он работал вяло, несколько раз бесцельно прошелся по цеху. Другие рабочие из его бригады работали молча, они тоже все поняли, но еще не знали, что двоим из них придется осваивать другую профессию.
И только выйдя из заводских ворот и отправившись домой пешком, чего он не делал уже давно, подумал, что, наверно, не все в его бригаде так горячо привязаны к своей работе. Это открытие ошеломило его своей простотой. Значит, ему стоило только поговорить с ребятами, и чувство вины стало бы не таким острым. Какой же он глупец, решил, что все только и мечтают о том, чтобы расчерчивать металл! Он впервые стал прикидывать, в каких цехах не хватает рабочих.
Ему захотелось вернуться на завод и поговорить с кем-нибудь, например, со Стояном. Но было уже поздно. И он почувствовал досаду на себя за собственную скрытность, не позволяющую ему говорить с людьми по душам…
Он даже представил себе разговор со Стояном, он мог бы поговорить с ним запросто, да и с другими тоже, ведь он хорошо знал людей.
– Знаешь, Стоян…
– Знаю, мастер, что труднее всех сейчас тебе, – ответил бы Стоян, глядя на него с хитрецой. – Ты о нас печешься, но ты не знаешь нас так, как мы сами себя знаем. Ты судишь о других по себе. Боишься, что в один прекрасный день привезут еще такие же машины, и тебе придется вместе с молодыми осваивать новую профессию. Ведь машины выпускают не в единственном экземпляре, кто знает, сколько еще таких машин там, в той стране…
Сейчас Андрей осознавал, что испытывает чувство страха. Боится, что придет день, когда ему не придется склоняться, забыв обо всем на свете и испытывая благоговейное чувство, над листом металла, что ему не надо будет составлять в голове привычные сложные комбинации…
Решительный шаг… Какой умный человек их лектор, который готовил их к разным неожиданностям. А он-то считал, что ничего с ним не может случиться.
Он подходил уже к католической церкви. Каждый день, выйдя из автобуса, он проходил мимо нее по дороге домой.
И все же было кое-что, что интересовало его в связи с этой церковью. Время от времени он видел, как карлик с большой головой закрывает церковные ворота. Карлик бросал на него молниеносный взгляд и окунался в какой-то свой мир – полутемный, загадочный и душевно нечистоплотный… Андрей не сомневался, что карлик очень любит эти ворота с их протяжным скрипом.
