Текст книги "На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей"

Автор книги: Василий Шукшин

Соавторы: Виктор Астафьев,Чингиз Айтматов,Нодар Думбадзе,Юрий Нагибин,Георгий Марков,Вадим Кожевников,Павел Вежинов,Георгий Мишев,Николай Хайтов,Димитр Коруджиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Дончо Цончев
Звездная пыль

Было просто невозможно представить, что Илию Богданова могут не впустить в варьете. Он надел костюм, повязал галстук, тщательно стер влажной тряпкой известь с ботинок. В карманах у него лежало минимум в пять раз больше денег, чем в карманах толпившихся у входа пижонов. Но швейцар пренебрежительно отмахнулся от него – мол, иди, тебе здесь не место! – и захлопнул дверь в зал у него перед носом. Илия остался в фойе.

Но через минуту этот деловой человек во внушительной униформе с блестящими пуговицами и фуражке вдруг засуетился, чтобы впустить двух солидных мужчин. С ними вошли и две девушки, которым швейцар улыбнулся и кивнул. Илия Богданов хотел поинтересоваться, почему для одних мест нет, а для других они сразу находятся, но это сделал вместо него кто-то другой из толпившихся у входа в зал. Швейцар раздраженно и громко ответил, что только что вошедшие заказали столик заранее. Илия Богданов обернулся, чтобы удостовериться, что и Мария слышала это объяснение, которое делало нанесенное оскорбление не таким обидным. Но она стояла в глубине огромного фойе, возле гардероба, и, похоже, не интересовалась подробностями.

Она смотрела то на стены, то на потолок, но больше всего ее интересовала блестящая красивая мозаика у нее под ногами.

Эту мозаику делал Илия Богданов. И высокий цоколь здания, и колонны. Каждый кусочек мрамора прошел через его руки. Никто в целом свете, даже инвеститор, никогда не станет рассматривать эти облицовки так пристально, как он, Илия. То, что работа его станет приковывать взгляды, он отлично знал еще тогда, когда, насвистывая и сдвинув набекрень сделанную из газеты шапку, с удовольствием укладывал мозаику. Он представлял, как по этой мозаике, любуясь ею, пойдут гости из Канады, Голландии, с Чукотки. И восхищение унесут в свои далекие города и селения. Он ничего больше не хотел – только работать творчески. Он был счастлив.

И так приятно, что Мария сейчас рассматривает мраморную картину у себя под ногами. И как много увидела бы она внутри, в варьете, если бы не этот тупица в униформе. Что делать? Чтоб ему пусто было! Есть и другие заведения на побережье, которые работают допоздна. Есть такси. И деньги у Илии Богданова найдутся, когда нужно.

Он без слов сказал все это Марии, подошел к ней. Она все поняла, как обычно. Будь иначе, он не женился бы на ней так, сразу. Скольких девушек повидал он за время своей кочевой жизни строителя… Самых разных. Но он считал, что все они, вместе взятые, не стоили мизинца его Марии.

Такси нашлось сразу. Они сели, и Илия Богданов сказал:

– Ресторан «Кошары», пожалуйста.

Шофер повел машину, как на состязаниях. Мария спросила:

– Кажется, «Кошары» совсем недалеко от бараков, о которых ты мне когда-то писал?

– Правильно, – подтвердил Илия Богданов, – «Кошары» находятся в ста шагах от бараков.

– Хорошо, что мы будем так близко от них, – произнесла жена и облегченно вздохнула.

Вскоре они подъехали к ресторану, Илия расплатился с шофером, дав ему лишний лев, и они без труда нашли под деревьями свободный столик.

– И что мы так расстроились там? – произнесла Мария и улыбнулась. – Посмотри, как здесь хорошо.

– Хорошо, но мне хотелось показать тебе свою работу.

– Разве я не знаю, как ты работаешь? Ты украшал не только то варьете.

Они на славу поужинали.

Мария рассказала ему о его стариках, потом – о своих, несколько раз рассмеялась, как могла смеяться только она, сжала ему под столом руку. Все встало на свои места, и Илия Богданов опять почувствовал себя счастливым.

Сколько раз, живя в этих бараках, он думал о том, как расскажет Марии о своем исключительном открытии, как она обрадуется. И вот наконец они оказались в нескольких шагах от заветного места. И опять же благодаря ей, ее неожиданному приезду. Он сказал ей об этом, но она покачала головой:

– Если бы я не приехала в твой день рождения, это было бы неожиданностью, а так мой приезд вполне естественный.

Они пошли танцевать. Что из того, что они были уже не так молоды? Это было чудесно. Илия Богданов заплатил пять левов сверх суммы, указанной в счете, и они встали.

– Наверно, они вон там? – спросила Мария, когда они пошли через скупо освещенный лесок.

– Ты о чем?

– О бараках.

– Они дальше.

– Куда же мы тогда идем?

– Увидишь.

Гостиница выросла перед ними совсем неожиданно, как в сказке.

– И это ваша работа?

– А ты как думаешь?

– Внушительная.

– Ты внутри ее посмотри!

Через две минуты они были внутри. Мария сидела в фойе в глубоком кресле и рассматривала помещение, испытывая чувство гордости и за Илию, и немного за себя.

Илия учтиво поздоровался с девушкой-администратором и спросил, нет ли свободного номера.

– Свободных комнат нет, товарищ, – любезно ответила она.

Илия Богданов улыбнулся. Он отделывал эти комнаты, коридоры, фойе, залы. Знал здесь каждый уголок. Он только что не кричал от восторга, когда ему удалось сделать фееричную лестницу и веранды.

– Неужели ни одного свободного номера нет? Для меня и моей жены. Всего на одну ночь.

– Нет, – сказала девушка. – Наверно, вам нужно обратиться в квартирное бюро. Я могу и сама позвонить туда. Наверно, найдется комната.

Девушка попалась и в самом деле очень любезная. Она уже вертела диск телефона. Но Илия Богданов кивнул Марии, и она поднялась из глубокого роскошного кресла.

Они спустились по фееричной лестнице и снова вошли в скудно освещенный лесок. Слышался шум моря. Призрачный свет озарял все вокруг, словно на этот берег просыпалась звездная пыль.

Открытие Илии Богданова гласило: мы можем достать звезды с неба вот этими руками. И в этом счастье. Человек может всю жизнь прожить в одной комнате, спать всю жизнь на одной кровати. А может собственными руками сделать сотни таких комнат и сотни кроватей. И в этом счастье.

Илия Богданов ничего не сказал сейчас, только обнял Марию за плечи.

Так они дошли до бараков. Он попросил жену подождать, вошел в барак и тронул за плечо спящего Ивана. Тот сейчас же встал и спросил:

– Это ты, Илийка?

– Я.

– Сейчас! – Иван спрыгнул с кровати и начал быстро одеваться.

– Ты можешь…

– Глупости, – прервал его Иван, – располагайтесь, я найду, где переночевать.

Он вышел.

Илия Богданов вышел за ним следом и кивнул Марии. Она вошла вслед за мужем в барак и почувствовала запах извести, спокойный и чистый. Ощутила у себя на талии его большие сильные руки.

Закрывая дверь барака, она посмотрела на звездную пыль и одним движением смахнула ее…

Георги Мишев
Сопромат

– Выгленов едет! – провозгласил счетовод, глядя на шоссе. Из его окна открывался вид на фабричный двор и шоссе аж до железнодорожной линии, и он первым заметил появление машины.

– Меня нет! – Михаил вскочил. – Я в городе…

Другие рассмеялись, а он взял сигареты со своего письменного стола и вышел из отдела. Ему нужно было пройти всего шагов десять до угла здания, чтобы затеряться в фабричных лабиринтах, но он не выдержал и обернулся – синяя машина, скрипя рессорами, двигалась по неровной дороге.

«Хоть бы он меня не заметил, – подумал он. – И хоть бы в отделе не проговорились. Им все кажется смешным…»

Он прошел мимо сушильного помещения и двинулся между двумя рядами кирпичей, конец которых упирался в ограду. В узком проходе пахло сырой землей – кирпичи были только что сделаны и еще не прошли через печь. Кирпичи были сложены так, чтобы между ними попадал воздух для проветривания, но когда Михаил дошел до конца, то попал в тихое место с застоявшимся воздухом, прогретым солнцем. Позади осталась фабрика с высокой трубой, на которой еще темнела старая надпись «Будущность», низкие сушильни, пропитанные пылью, небольшая площадка, где останавливались грузовики и где сейчас, наверно, сверкает лаком тот автомобиль.

– Здесь он меня не найдет, – вслух подумал Михаил, закуривая. – Лишь бы не заметил, когда я уходил…

Возле ограды, на припеке, выросла густая ароматная трава, покрытая ранними красными цветами, привлекшими внимание возбужденных пчел. Они налетели на цветы. Михаил вспомнил, как в детстве, в конце марта они ходили на дорогу собирать эти рубиновые цветы вероники, пробившиеся сквозь камни дороги. Яркие капли цветов издали напоминали светлячков. Когда это было? Да и были ли в его жизни эти беззаботные дни?.. Он благодарил память, сохранившую название этого цветка.

– Я знал, что найду тебя!

Михаил обернулся и увидел перед собой плотную фигуру секретаря, его продолговатое лицо с черными глазами.

– Я хорошо знаю этот двор, – произнес секретарь. – Через него я уходил в горы, в леса. Тогда я работал на кирпичном заводе.

Он вынул сигарету, примял ее пальцами и наклонился, чтобы закурить. Поднося ему огонь, Михаил пытался справиться с волнением.

– Вам в отделе сказали, где я? – спросил он.

– В отделе сказали, что ты в городе, – Выгленов засмеялся. – Но мне показалось, что я найду тебя именно здесь. Потом заметил над кирпичами дым твоей сигареты.

– В отделе что угодно сказать могут, – произнес Михаил. – Вчера они подсмеивались над Якимовым, завтра поднимут на смех меня…

– Якимов не подходил для этой должности. Наша ошибка, что терпели его столько времени, он немало дров наломал.

– И я не буду лучше, – сказал Михаил. – В таких условиях нельзя хорошо работать.

– Но ты инженер, а не портной, как Якимов.

Инженер усмехнулся, наморщил лоб:

– Мы же материалисты, товарищ Выгленов! Личность не имеет значения!

– Любопытно…

– Если директором этой разномастной фабрики назначить председателя Болгарской академии наук, и он с работой не справится…

Папиросный дым поднимался с теплым воздухом вверх и таял у них над головами. Со стороны сушилен все еще доносился глухой стук…

– Послушай, мой мальчик… Не сердись, что я так тебя называю. У меня нет детей, я никогда не был женат… В свое время у меня была девушка, эта фабрика принадлежала ее отцу… Если бы я тогда женился, у меня мог бы сейчас быть сын твоих лет…

Голос секретаря звучал проникновенно, что-то новое было в его тоне.

– Я хочу, чтобы ты меня правильно понял, мой мальчик. Мы всегда можем найти директора. Но я ищу человека, который не согласится сразу же, не запрыгает от радости, что станет получать директорскую зарплату…

Выгленов смотрел на молодого человека и читал в его глазах легкое смятение.

– Я уважаю тех, кто умеет сопротивляться. И хотя ты мне по возрасту в сыновья годишься, я тебя уважаю.

– Я не сопротивляюсь. Просто вижу, что в таких условиях ничего нельзя изменить… Люди бегут, платят им мало, машин нет, печи старые, растрескавшиеся.

– Сопротивляйся. Мне надоели люди, которые со всем соглашаются… Сейчас твое время… И я был таким, как ты. Оставил завод и женщину, которая могла дать мне счастье, потому что не мог иначе…

– Вот и я не могу, – сказал Михаил.

Секретарь сел на траву, стряхнул пепел с сигареты, долго молчал.

Инженер смотрел на низкие холмы за оградой, заросшие акацией. Среди голых еще ветвей темнели птичьи гнезда. Эти гнезда птицы вили в самой гуще крон, старательно маскировали ветками и листьями, но как все в конце концов выходит на белый свет, так и они стали видны издали.

– Ты, наверно, изучал сопротивление металлов, – сказал секретарь, которому пришла в голову какая-то мысль.

– Сопромат! – воскликнул инженер. – Больше всего двоек ставят как раз по сопромату.

– Трудно пришлось?.. А насколько сложнее с другим сопротивлением – живого человека… Оно у нас в крови, и мы часто в нем мало что смыслим.

– Да, это так, – с улыбкой согласился Михаил. – Нужно беречь это зернышко в душе, потому что без него мы мало стоим…

Они долго еще сидели на траве вдвоем, солнце согревало им спины, а вокруг искрились красные капли вероники, прогретый весенний воздух был пропитан запахом необожженного кирпича.

Евген Гуцало
У маяка

1

Когда спускались сумерки, Гаврило зажигал прибрежный маяк. Очищал ножом фитиль от копоти, выпрямлял его, после чего его огрубевшие пальцы еще долго пахли керосином, выдувал из отверстия всякую труху и чиркал спичкой. Танцующий огонек отражался в глазах старика с нависшими бровями и покачивался крохотной точкой, то бледно-золотистой, то багряной. Когда дед прищуривался, огонек в глазах пропадал, продолжал гореть на конце спички, а потом перескакивал на влажную полоску фитиля. Сразу же начинало противно пахнуть горелым, Гаврило прикрывал застекленные дверцы и по скрипучей лестнице, каждая перекладинка которой имела, казалось, свой голос, спускался вниз.

Маяк стоял на откосе, круто ниспадавшем к Десне. Вечером он светился нежным, не очень ясным огнем, отличаясь от звездочки лишь величиной. Ночью его свет как бы твердел. Одинокий, красный, он выделялся среди побледневших звезд, далеких и безразличных. Когда шел дождь, капли его разбивались о маяк, и вокруг шевелилась морось, в которой свет преломлялся, образуя клубок, несущий в себе тихое пламя. В тумане огонь болезненно тлел, язычок едва теплился, и от Лысой горы его едва можно было приметить. И в дождь, и в туман, лежа в деревянной сторожке на скрипучем топчане, дед чутко прислушивался к звукам, рождаемым ночью, и то и дело выбирался во двор проверить, не потух ли маяк. Этого почти никогда не случалось. Гаврило знал, что гаснет он редко, но все равно не спал – такая уж это была служба, к которой он был приставлен и которой кормился.

Где бы Гаврило ни был, он помнил о своем маяке. Шел в село домой обедать, и вдруг ему виделся на лугу или на пригорке маяк на высоком столбе. Окучивал картошку, неловко ковыляя с сапкой среди кустов, и неожиданно вспоминал о маяке. Его неотвратимо тянуло к реке, к маяку, к сырому речному ветру.

Иногда дед гостил у дочери, пел в компании родных старые, тягучие, голосистые песни и вдруг умолкал, поднимался из-за стола, говоря, что ему пора на службу. Его удерживали – до вечера еще далеко, а дед волновался, вдруг в его отсутствие с маяком что-нибудь случится, тогда вся вина на нем. Все смеялись, уверяли, что маяк как стоял, так и будет стоять, ничего с ним, мол, не случится. Дед, хоть и оставался среди гостей, мысли его были уже на высоком откосе. Он маялся, потом потихоньку выбирался из-за стола, за хатой пригибался у плетня и так, пригнувшись, бежал, пугливо озираясь, в надежде, что его уход останется незамеченным. Чуть не бегом пересекал луг и тут, чувствуя себя уже в безопасности, замедлял шаг и шел не торопясь, уверенной, ровной походкой.

И когда к вечеру Гаврило возвращался из села, всякий раз маяк казался ему немного не таким, каким он его оставил. Нет-нет, это был все тот же крепко вкопанный в землю столб с приставленной к нему лестницей, а над головой тускло светились стеклянные оконца; но к тому, как он вырисовывался на фоне неба, как вписывался в пейзаж, какой оттенок принимал при меняющемся освещении, прибавлялось нечто такое, что обновляло маяк, и от него исходило что-то неуловимо новое. Когда же у деда болела грудь, ломило в суставах, от непогоды ныли кости или он был просто чем-то утомлен, то ничего интересного в маяке не замечал. Стоял маяк таким, каким Гаврило привык наблюдать его много лет. Дед лениво зажигал фитиль, поворачивался и спускался вниз. Усаживался на откосе в том месте, где он плавно спускался к реке, и подолгу глядел на воду.

Издали она казалась очень темной, почти смоляной, и даже гребни легких речных волн не были прозрачными; у берега вода была намного светлее, даже можно было на дне увидеть песок, который постепенно уносило течением. Глаза деда долго и неотрывно следили за водой, за ее течением, наконец он встряхивал головой, как бы желая очнуться, и возвращался в свою сторожку.

Глядел на маяк, прорезающий сумерки мигающими лучиками, и успокаивался, и снова ощущал, к какой важной службе приставлен. Приходила ночь, и он никак не мог заснуть на своем топчане, ворочался с боку на бок, вздыхал и все порывался за дверь, хотя за единственным подслеповатым оконцем сторожки, уставившимся на Десну, уже давно было темным-темно.

2

Никифор Бычок был приставлен к перевозу. На лодке переправлял людей с одного берега на другой. Приземистый, коротконогий, с большими оттопыренными ушами, он греб, тяжело дыша, стараясь выгрести так, чтобы течение не очень сносило. Когда поджидал пассажиров на левом берегу, а звали с правого, он принимался негромко ругаться. На середине бранился уже в полный голос, и только приставши к берегу, умолкал, но в глазах его горели недобрые огоньки. Никифор любил рассказывать о своей жизни. После приезда сына с невесткой он целый месяц угощал пассажиров рассказом о том, как сын, несколько лет назад оставив отцовскую хату, долго не подавал о себе вестей, а теперь вот приехал, привез гостинцев – отцу резиновые сапоги и отрез на костюм, а матери кофту, и юбку, и платок… Никифорова корова сломала рог, подравшись в стаде, и опять-таки скоро об этой истории знали жители ближних придеснянских сел. Уже в который раз Никифор пересказывал мужикам и бабам, как в сумерки корова приплелась домой без рога и как переживала жена – вдруг от этого пропадет молоко – и советовала ему, Никифору, пойти жаловаться в сельсовет. Но он, Никифор, не послушался, у него своя голова на плечах, и он знает, как над ним посмеялись бы. Рассказывая, Никифор иногда запинался, и тут слушатели приходили ему на помощь, а перевозчик удивленно таращил глаза, но все-таки доводил рассказ до конца – с новыми подробностями, которых не было в предыдущем рассказе…

Последнее время он рассказывал о том, как чуть было не купил у заезжих шоферов три кубометра дров. Хорошие дрова – граб и береза, и Никифор собирался было ударить по рукам, да вовремя спохватился: что-то уж больно дешево, а ну как дрова краденые, отвечать придется. Жалея в душе, что такие дрова ускользают из рук, Никифор отказался от покупки…

К ночи он причаливал к берегу, крепко привязывал натрудившуюся за день лодку и некоторое время стоял без движения, прислушиваясь, как волны трутся о просмоленные борта, а потом широко расправлял плечи, так что даже кости трещали, и неторопливо направлялся к Лысой косе, где приветливо мигал огонь маяка. Гаврило сидел в кустах ольшаника, или на теплой еще траве, либо на скрипучем своем топчане. Встречал он Бычка молча; разговорчивый перевозчик тоже умолкал, закуривал ядовитую махру и долго чадил. Намолчавшись, Бычок заводил разговор:

– Сегодня из Чернигова какие-то приезжали, рыбу за косой ловили. Целый день просидели и что, думаете, наловили? Полторбы лещей… Не умеют… Да и мест не знают, а найти – не тот глаз, и нюх не тот.

– Сказали бы, чтобы они шли к откосу…

– И там никакая рыба не ловилась бы… Разве не видать рыбака?.. Рыбака сразу узнаешь, а с них не рыбаки, а черт-те что.

– У откоса дети чуть не руками ловят…

– Детишки… Наши небось сельские, не откуда-нибудь. Они тебе самого черта поймают, только разреши…

– А за шлюзом лов хороший…

– За шлюзом!.. Да разве они разбирают, где водится рыба, а где нет?.. Пока не наловишь да в город на базар не привезешь, то и не будет у них рыбы.

– Да сказал бы, где водится, – уже сердито проговорил Гаврило.

Перевозчик покуривал свой табак. Когда он затягивался, вспыхивал огонек и освещал круглое лицо с окаменевшими чертами.

– Им эта рыба, вроде как мне те дрова, – немного погодя откликнулся он. – И видишь и пощупать можешь, а в руки не дается!.. Вы с бабой еще торфу не копали?

– После жатвы попробуем…

– И я… Придется зимой торфом топить. Соломы в колхозе выпишут… А вот как хлеб печь… От березового полена один вкус у хлеба, торфом истопить совсем не то, что бы ни говорили, не то… И хлеб, как хлеб, и не сырой, а запах не тот… Как думаете, злодеи то были или честные люди?..

– Кто?

– Да те двое, что дрова мне продавали?

– Может, честные, но срочно наличные потребовались, вот они дешево отдавали… Всяко бывает…

– Вот-вот… жаль, по усам текло, а в рот не попало. В другой раз умнее буду… Наверное, продали все-таки они эти три куба, не может быть, чтоб не продали. – И Бычок принимался завидовать тому незнакомому «ловкачу», который оказался поумнее и порешительнее, чем он, Бычок. От злости даже плюнул…

А у Гаврилы были свои заботы. Ревматизм мучил его ноги, и дед болезненно прислушивался к ноющей боли, к внезапным уколам, то остро, то тупо впивавшимся в его тело.

– Случись в другой раз такая оказия, будьте уверены, своего не упущу, – пообещал Бычок. И умолк, решив на этот раз не прозевать, если ему вдруг подвернется подходящее дельце. Голова его кружилась от сладких мечтаний, от усталости и от выкуренного табака.

Пожелав деду спокойной ночи, Бычок возвращался в село. Вокруг на лугах приглушенно звенели комары, верещали сверчки, сытый дух земли забивал ноздри. А Бычок обдумывал тот случай с дровами и все больше убеждался, что шоферы были честные, просто им нужны были деньги на какую-то покупку, а он своим недоверием и подозрением только повредил себе… На околице села он оглядывался – из-за лугов, из ночной тьмы маяк посылал ему короткие несильные лучи.