Текст книги "На солнечной стороне. Сборник рассказов советских и болгарских писателей"

Автор книги: Василий Шукшин

Соавторы: Виктор Астафьев,Чингиз Айтматов,Нодар Думбадзе,Юрий Нагибин,Георгий Марков,Вадим Кожевников,Павел Вежинов,Георгий Мишев,Николай Хайтов,Димитр Коруджиев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

Иордан Радичков
Небесная радуга

Меня учили укладывать булыжник: дуга за дугой, дуга за дугой. Стоя на коленях в песке, я делал мостовую. Дорога росла, гладкая, сероватая, кое-где блестели мелкие кусочки кварца, вкрапленного в камень. Дуга за дугой ложатся дни и недели, все длиннее серая гранитная дорога. По ней с огромной скоростью проносятся автомобили, с треском двигаются повозки, из-под подков коней вылетают искры.

Дуга за дугой…

Начинается дождь, мы бежим под деревья, но вскоре наше убежище становится ненадежным, потому что сквозь кроны просачивается вода. От дождя нас спасают только наши соломенные шляпы с обмякшими полями. В леваде под нами так же неподвижно стоит коричневый бык. Издали он похож на бронзовую статую, по спине которой течет вода.

Когда туча уходит, начинает припекать солнце. Мы снова принимаемся за работу. Бык стряхивает с себя воду и наклоняется к омытой дождем траве. Вдали вспыхивает радуга, такая яркая и красивая, что похожа на сказочную. Мне приходит в голову, что если бы у нас был цветной гранит, то мы могли бы сделать нашу дорогу похожей на эту небесную радугу. Каждый ахнул бы при виде такой дороги. Но Иван Кравка сказал мне, что ничего хорошего не получилось бы, такая дорога пугала бы лошадей. Может быть, это и так, только я уверен, что когда-нибудь именно такие дороги и начнут прокладывать. Перед тобой – небесная радуга, смотришь на нее и укладываешь разноцветный гранит в той же цветовой гамме.

Этот проклятый ливень размыл кучу песка, снес его с большого отрезка будущей дороги. Теперь мы топчемся в ледяной воде. Я вижу, как лица моих товарищей синеют от холода, но они продолжают работать лопатами, преграждая путь ручейкам и пытаясь изменить их направление, ведь нам нужно укладывать булыжник. Песок мокрый, инструмент мокрый, камни мокрые, как и мы, но надо работать. Потому что, оборачиваясь, мы видим деревянные леса завода. Издали они напоминают деревянную детскую люльку, в которой что-то растет, оформляется, обретает плоть. А завод не может существовать без нашей дороги, по ней уже подвозят рабочим продукты.

Солнце обсушило нас и согрело. Ничего, что бородатые лица стали синими от холода. Где-нибудь кому-нибудь должно быть трудно. Трудно тем, кто строит завод и работает на скользких лесах с холодной арматурой, трудно шоферам, которые ведут тяжелые грузовики по колдобинам старой дороги. Нам предстоит выровнять эти ямы, залечить раны старой дороги, сделать новый настил, хотя природа совершенно не считается с нами и насылает на нас холодные дожди, размывающие песок и разбрасывающие ровные дуги уже уложенных камней.

Но солнце обсушило и согрело нас.

– При моем ревматизме только этого дождя не хватало, – произносит Павел Йоницов и закуривает сигарету, хотя сейчас не до курения.

Иван Кравка, стоя по колени в воде, смотрит на него, но ничего не говорит. Я тоже смотрю на его розовые щеки, выпирающие из-под рубашки мускулы и не верю, что он болеет. Но когда человек тебе говорит, что страдает от болезни, то, несмотря на сомнения, ты начинаешь думать о его беде.

– Что поделаешь, – произносит Иван Кравка, – если тебе нужно уехать, уезжай, как-нибудь справимся.

Другие рабочие выравнивают камни и молчат, молчат даже те, кто давно болеют ревматизмом.

– Справимся? – спрашивает Иван Кравка.

– Ладно, – говорит один из мужчин. – Раз ему так нездоровится, пусть уходит. Мы не дети.

– Если со мной что-нибудь случится, кто станет заботиться о моих детях?

Он начинает снимать резиновые тапки. Каждый из нас, вероятно, видит, как он возвращается в теплый барак, чтобы лечь и отдыхать до вечера. Мы слышим, как шелестят его влажные брючины. Но мы не видим, как он пошел по дороге, потому что работаем спиной к заводу, мы видим перед собой только полотно будущей дороги.

– Не надо было отпускать этого хлюпика, – говорит рабочий, выкладывающий бордюр.

– Не надо так, Рангел! – Иван Кравка с упреком смотрит на него. – У человека ревматизм. С каждым это может случиться, надо быть добрее.

– Только у него ревматизм? Может, его у меня нет? – качает головой Рангел. – Прошлым летом мы хотели выгнать его из бригады, тогда он стал о детях говорить, о своей жене, у которой слабое сердце. Разве только у нее слабое сердце? И у него одного ревматизм?

Конечно, не только у него одного ревматизм. Я это прекрасно знаю, хотя работаю на дороге всего несколько месяцев. Это нетрудно понять, достаточно посмотреть на то, как люди распрямляют спины, как поднимаются с песка.

Солнце пригревало все сильнее, и мрачное настроение начало улетучиваться. Солнце сушит одежду, солнце согревает людей.

Дуга за дугой… Дуга за дугой…

До нас долетает песня, и мы ищем глазами певцов, не прекращая работы. Через леваду идут дети. У них через плечо перекинуты ружья – ракитовые прутья, из лыка они сделали себе ремни. И их песня, и их шаг нестройны. Сзади всех шагает совсем маленький мальчуган, но и у него ружье, и он пытается маршировать. Он все больше и больше отстает. Бык стоит и тоже смотрит на ребят.

Мальчуган, который идет последним, снимает с плеча ружье-прут, садится на него верхом, теперь это конь, и спешит догнать остальных. Одно дело – идти пешком, совсем другое – ехать верхом!

Неожиданно бык бросается к мальчишкам. Они бросаются наутек, побросав свои ружья.

– Бегите! Бегите! – кричат рабочие, хотя дети и так бегут.

Мальчуган на деревянном коне совсем отстал. Ракитовый прут не помогает ему больше. Его лицо искажено ужасом. Мы онемели – ясно, что он не сможет убежать. Бык уже настигает его, он нагнул свою страшную голову, мокрые от дождя рога блестят, как сабли.

Мальчуган оборачивается, сжимая своего коня. Ему не надо этого делать, он теряет драгоценное время, нужно только бежать. Мальчуган спотыкается и падает в траву. Случилось страшное, непоправимое…

И тут случается непредвиденное. Мальчуган начинает визжать. Он плачет и визжит так громко, что, кажется, земля сотрясается. Никогда мне не приходилось слышать ничего подобного, я даже не предполагал, что человеческое горло способно исторгать такие звуки.

Это нечто потрясающее.

Бык внезапно останавливается. Его налитые кровью глаза смотрят угрожающе. Он тяжело дышит. Он стучит копытом о землю, поворачивает к нам голову, но тотчас же занимает прежнюю позу и смотрит на ребенка, который бьется на земле и кричит во все горло.

Может быть, быка испугал крик ребенка? Или умерил его ярость? Нет, его озадачил этот крик. Он не походил на крик пастуха, загоняющего быков в загон. Мы видели, как бык делает круг, нервно бьет о землю копытами, как опять сверлит взглядом мальчугана.

Дорожник, который закрыл лицо руками, уже бежит к нему с лопатой. Мы устремляемся следом за ним. Он берет ребенка на руки, а мы преграждаем своими телами путь быку. Животное стоит, как бронзовая статуя, перед нами – вряд ли его устрашат наши лопаты. Но он смотрит не на нас, а на рабочего с ребенком на руках. Мальчуган продолжает реветь, хотя и не так громко.

Когда мы достигаем шоссе, бык все еще смотрит не на нас – удивленно и задумчиво.

Ребенка душат спазмы, он едва дышит. Иван Кравка плещет ему водой в лицо.

– Повезло мальчугану! – говорит он, пытаясь улыбнуться, но нижняя губа у него дрожит и улыбки не получается.

– Хорошо, что он завизжал, – произносит дорожник, который первым подбежал с лопатой к ребенку.

Когда мы снова принимаемся за работу, стоя на коленях в пропитанном водой песке, Иван Кравка говорит:

– Мой сын, когда я его шлепну, сейчас же начинает реветь. При виде его слез я опускаю руки, не решаюсь его снова шлепнуть. У меня перехватывает дыхание от его рева.

– А мой начинает реветь еще до того, как я его ударю. И хотя я знаю, что он хитрит, не могу его стукнуть, – отзывается дорожник, укладывающий бордюр.

Я укладываю свою гранитную дугу и думаю о силе детского плача, единственного оружия детей против гнева взрослых. Я был целиком на стороне детей – доверчивых, хитрых и беззащитных. Я спрашиваю себя, осталось ли в нас что-нибудь от этого оружия?

– Конечно, – говорит рабочий, укладывающий бордюр, – и взрослые скулить умеют, плачут, чтобы их пожалели. Иному хлюпику и по морде не дашь, таким несчастным он кажется. Только взрослые – не дети.

Тук, тук, тук – стучат по граниту молотки… Мы знаем, что несчастные не виноваты, и потому мы снисходительны к ним. Мы знаем, что взрослые – не дети. Я вдруг вспоминаю про Павла Йоницова. Не больно приятно шлепать по ледяным лужам, мокнуть под холодным дождем, а потом, стоя на коленях в мокром песке, укладывать мокрые камни, мокрая рубашка прилипла к телу, дымится под лучами выглянувшего солнца… Приятного в этом мало. А кое-кто может позволить себе уйти в теплый сухой барак, лечь в постель, потому что и завтра день, и завтра надо укладывать камни… Но ведь и те, которые строят завод, тоже вымокли, леса, стали скользкими, арматура грязной, машины с трудом движутся по размытой дороге. Те, кто строят завод, не могут оставлять работу из-за холода и грязи, потому что младенец в большой деревянной люльке хочет расти. А грузовики должны доставлять материалы и продукты. Для этого нужна широкая ровная дорога, надежная и прочная, которой не страшна никакая непогода. И мы строим такую дорогу.

Не больно приятно работать среди такой мокрети, а Павел, черт бы его побрал, – сейчас я в этом уже не сомневаюсь – схитрил, хоть ему и удалось заставить меня на мгновение почувствовать себя виноватым. Наверно, когда он был ребенком, его много раз наказывали, и он научился хитрить, противопоставляя свои слезы силе взрослых.

Солнце все больше припекает, мы чувствуем спинами тепло. Дуга за дугой ложатся на песок камни, растет гранитная дорога. Несколько дней назад мы видели конец этой дороги, теперь этого конца не видно. Он сливается с серым фоном дождевых облаков, подмявших под себя горизонт, и мне кажется, что наша дорога продолжается, взмывая в небо, что над ней сияет пестрая радуга. Может быть, такая дорога будет пугать лошадей, но я уверен, что когда-нибудь наши дороги будут выкладывать цветным гранитом и они будут напоминать пеструю небесную радугу. Вспомним ли мы тогда, что были детьми, что страдали от ревматизма или что укрывались в тепле от непогоды, когда другие, стоя на коленях на мокром песке, мучаясь болью в распухших суставах, работали, чтобы сделать дорогу надежной?.. Дуга за дугой ложатся камни, и мы знаем, что прокладываем дорогу к заводу, который растет там, у подножия зеленых гор, увенчанных снегами.

Дуга за дугой… Так, наверно, ложатся слова песни. Я бы тоже запел, но не умею. Что же тогда?

Тогда я могу сказать своим товарищам: «Ты, который укладываешь бордюр! Ты, который укладываешь камни новой дороги! Ты, который с грохотом гонишь телегу по новой дороге! Ты, который работаешь на влажных лесах завода, к которому мы прокладываем дорогу!.. Вы все здесь потому, что то новое, что формируется и растет, чтобы подняться во весь свой гигантский рост над нашей землей, зовет вас. Если вы увидите беглецов или услышите нытье, закройте глаза. Это нытье отжившего мира, оно не может сравниться с искренним, трогательным криком рождающегося нового. Оно – лишь слабое оружие, направленное против нашей справедливости.

И ты, товарищ, который укладываешь ряд Павла Йоницова, посмотри на мокрый песок внимательней, видишь, как ненадежен мокрый песок и как тверд гранит. Никто не может сделать дорогу из песка. Пусть болят колени, пусть прилипают к спине рубахи, пусть одолевает холод, но ни сейчас, ни потом мы не прервем работу, и наша дорога будет сделана из вечного гранита».

Василий Шукшин
Микроскоп

На это надо было решиться. Он решился.

Как-то пришел домой – сам не свой – желтый; не глядя на жену, сказал:

– Это… я деньги потерял. – При этом ломаный его нос (кривой, с горбатинкой) из желтого стал красным. – Сто двадцать рублей.

У жены отвалилась челюсть, на лице появилось просительное выражение: может, это шутка? Да нет, этот кривоносик никогда не шутит, не умеет. Она глупо спросила:

– Где?

Тут он невольно хмыкнул.

– Дак если б я знал, я б пошел и…

– Ну, не-ет!! – взревела она. – Ухмыляться ты теперь долго не будешь! – И побежала за сковородником. – Месяцев девять, гад!

Он схватил с кровати подушку – отражать удары. (Древние только форсили своими сверкающими щитами. Подушка!) Они закружились по комнате…

– Подушку-то, подушку-то мараешь! Самой стирать!..

– Выстираю! Выстираю, кривоносик! А два ребра мои будут! Мои! Мои!..

– По рукам, слушай!..

– От-теньки-коротеньки!.. Кривеньки носики!

– По рукам, зараза! Я ж завтра на бюлитень сяду! Тебе же хуже!..

– Садись!

– Тебе же хуже…

– Пускай!

– Ой!

– От так!

– Ну, будет?

– Нет, дай я натешусь! Дай мне душеньку отвести, скважина ты кривоносая! Дятел… – Тут она изловчилась и больно достала его по голове. Немножко сама испугалась…

Он бросил подушку, схватился за голову, застонал. Она пытливо посмотрела на него: притворяется или правда больно? Решила, что – правда. Поставила сковородник, села на табуретку и завыла. Да с причетом, с причетом:

– Ох, да за што же мне долюшка така-ая-а? Да копила-то я их, копила!.. Ох, да лишний-то раз кусочка белого не ела-а!.. Ох, да и детушкам своим пряничка сладкого не покупала!.. Все берегла-то я, берегла, скважина ты кривоносая-а!.. Ох-х!.. Каждую-то копеечку откладывала да радовалась: будут у моих детушек к зиме шубки теплые да нарядные!.. И будут-то они ходить в школу не рваные да не холодные!..

– Где это они у тебя рваные-то ходют? – не вытерпел он.

– Замолчи, скважина! Замолчи. Съел ты эти денюжки от своих же детей! Съел и не подавился… Хоть бы ты подавился имя, нам бы маленько легче было…

– Спасибо на добром слове, – ядовито прошептал он.

– М-хх, скважина!.. Где был-то? Может, вспомнишь?.. Может, на работе забыл где-нибудь? Может, под верстак положил да забыл?

– Где на работе! Я в сберкассу-то с работы пошел. На работе…

– Ну, может, заходил к кому, скважина?

– Ни к кому не заходил.

– Может, пиво в ларьке пил с алкоголиками?.. Вспомни. Может, выронил на пол… Беги, они пока ишо отдадут.

– Да не заходил я в ларек!

– Да где ж ты их потерять-то мог, скважина?

– Откуда я знаю?

– Ждала его!.. Счас бы пошли с ребятишками, примерили бы шубки… Я уж там подобрала – какие. А теперь их разберут. Ох, скважина ты, скважина…

– Да будет тебе! Заладила: скважина, скважина…

– Кто же ты?

– Што теперь сделаешь?

– Будешь в две смены работать, скважина! Ты у нас худой будешь… Ты у нас выпьешь теперь читушечку после бани, выпьешь! Сырой водички из колодца…

– Нужна она мне, читушечка. Без нее обойдусь.

– Ты у нас пешком на работу ходить будешь! Ты у нас покатаешься на автобусе.

Тут он удивился:

– В две смены работать и – пешком? Ловко…

– Пешком! Пешком – туда и назад, скважина! А где так ишо побежишь – штоб не опоздать. Отольются они тебе, эти денюжки, вспомнишь ты их не раз…

– В две не в две, а по полторы месячишко отломаю – ничего, – серьезно сказал он, потирая ушибленное место. – Я уж с мастером договорился… – Он не сообразил сперва, что проговорился. А когда она недоуменно глянула на него, поправился: – Я как хватился денег-то, на работу снова поехал и договорился.

– Ну-ка дай сберегательную книжку, – потребовала она. Посмотрела, вздохнула и еще раз горько сказала: – Скважина.

С неделю Андрей Ерин, столяр маленькой мастерской при «Заготзерне», что в девяти километрах от села, чувствовал себя скверно. Жена все злилась; он то и дело получал «скважину», сам тоже злился, но обзываться вслух не смел.

Однако дни шли… Жена успокаивалась. Андрей ждал. Наконец решил, что – можно. И вот поздно вечером (он действительно «вламывал» по полторы смены) пришел он домой, а в руках держал коробку, а в коробке, заметно, – что-то тяжеленькое. Андрей тихо сиял.

Ему нередко случалось приносить какую-нибудь работу на дом, иногда это были небольшие какие-нибудь деревянные штучки, ящички, завернутые в бумагу, – никого не удивило, что он с чем-то пришел. Но Андрей тихо сиял. Стоял у порога, ждал, когда на него обратят внимание… На него обратили внимание.

– Что эт ты, как… голый зад при луне, светисся?

– Вот… дали за ударную работу… – Андрей прошел к столу, долго распаковывал коробку… И наконец открыл. И выставил на стол… микроскоп. – Микроскоп.

– Для чего он тебе?

Тут Андрей Ерин засуетился. Но не виновато засуетился, как он всегда суетился, а как-то снисходительно засуетился.

– Луну будем разглядывать! – И захохотал. Сын-пятиклассник тоже засмеялся: луну в микроскоп!

– Чего вы? – обиделась мать.

Отец с сыном так и покатились.

Мать навела на Андрея строгий взгляд. Тот успокоился.

– Ты знаешь, что тебя на каждом шагу окружают микробы? Вот ты зачерпнула кружку воды… Так? – Андрей зачерпнул кружку воды. – Ты думаешь, ты воду пьешь?

– Пошел ты!!

– Нет, ты ответь.

– Воду пью.

Андрей посмотрел на сына и опять невольно захохотал.

– Воду она пьет!.. Ну не дура?

– Скважина! Счас сковородник возьму.

Андрей снова посерьезнел.

– Микробов ты пьешь, голубушка, микробов. С водой-то. Миллиончика два тяпнешь – и порядок. На закуску!

Отец и сын опять не могли удержаться от смеха. Зоя (жена) пошла в куть за сковородником.

– Гляди суда! – закричал Андрей. Подбежал с кружкой к микроскопу, долго настраивал прибор, капнул на зеркальный кружок капельку воды, приложился к трубке и, наверно, минуты две, еле дыша, смотрел. Сын стоял за ним – смерть как хотелось тоже глянуть.

– Пап!..

– Вот они, собаки!.. – прошептал Андрей Ерин. С каким-то жутким восторгом прошептал: – Разгуливают…

– Ну, пап!

Отец дрыгнул ногой.

– Туда-суда, туда-суда… Ах, собаки!

– Папка!

– Дай ребенку посмотреть! – строго велела мать, тоже явно заинтересованная.

Андрей с сожалением оторвался от трубки, уступил место сыну. И жадно и ревниво уставился ему в затылок. Нетерпеливо спросил:

– Ну?

Сын молчал.

– Ну?!

– Вот они! – заорал парнишка. – Беленькие…

Отец оттащил сына от микроскопа, дал место матери.

– Гляди! Воду она пьет…

Мать долго смотрела… Одним глазом, другим…

– Да никого я тут не вижу.

Андрей прямо зашелся весь, стал удивительно смелый.

– Оглазела! Любую копейку в кармане найдет, а здесь микробов разглядеть не может. Они ж чуть не в глаз тебе прыгают, дура! Беленькие такие…

Мать, потому что не видела никаких беленьких, а отец с сыном видели, не осердилась.

– Вон, однако… – Может, соврала, у нее выскакивало. Могла приврать.

Андрей решительно оттолкнул жену от микроскопа и прилип к трубке сам. И опять голос его перешел на шепот.

– Твою мать, што делают! Што делают!..

– Мутненькие такие? – расспрашивала сзади мать сына. – Вроде как жиринки в супу?.. Они што ли?

– Ти-ха! – рявкнул Андрей, не отрываясь от микроскопа. – Жиринки… Сама ты жиринка. Ветчина целая. – Странно, Андрей Ерин становился крикливым хозяином в доме.

Старший сынишка-пятиклассник засмеялся. Мать дала ему подзатыльник. Потом подвела к микроскопу младших.

– Ну-ка ты, доктор кислых щей!.. Дай детям посмотреть. Уставился…

Отец уступил место у микроскопа и взволнованно стал ходить по комнате. Думал.

Когда ужинали, Андрей все думал о чем-то, поглядывал на микроскоп и качал головой. Зачерпнул ложку супа, показал сыну.

– Сколько здесь?.. Приблизительно.

Сын наморщил лоб.

– С полмиллиончика есть.

Андрей Ерин прищурил глаз на ложку.

– Не меньше. А мы их – ам! – Он проглотил суп и хлопнул себя по груди. – И – нету. Сейчас их там сам организм начнет колошматить. Он-то с имя управляется!

– Небось сам выпросил? – Жена с легким неудовольствием посмотрела на микроскоп. – Может, пылесос бы дали. А то пропылесосить – и нечем.

Нет, бог, когда создавал женщину, что-то такое намудрил. Увлекся творец, увлекся. Как всякий художник, впрочем. Да ведь и то – не Мыслителя делал.

Ночью Андрей два раза вставал, зажигал свет, смотрел в микроскоп и шептал:

– От же ж собаки!.. Што вытворяют. Што они только вытворяют! И не спится им!

– Не помешайся, – сказала жена, – тебе ведь немного и надо-то – тронешься.

– Скоро начну открывать, – сказал Андрей, залегая в тепло к жене. – Ты с ученым спала когда-нибудь?

– Еще чего!..

– Будешь. – И Андрей Ерин ласково похлопал супругу по мягкому плечу. – Будешь, дорогуша, с ученым спать…

Неделю, наверно, Андрей Ерин жил как во сне. Приходил с работы, тщательно умывался, наскоро ужинал… Косился на микроскоп.

– Дело в том, – рассказывал он, – что человеку положено жить сто пятьдесят лет. Спрашивается, почему же он – шестьдесят, от силы семьдесят – и протянул ноги? Микробы! Они, сволочи, укорачивают век человеку. Пролезают в организьм, и как только он чуток ослабнет, они берут верх.

Вдвоем с сыном часами сидели они у микроскопа, исследовали. Рассматривали каплю воды из колодца, из питьевого ведра… Когда шел дождик, рассматривали дождевую капельку. Еще отец посылал сына взять для пробы воды из лужицы… И там этих беленьких кишмя кишело.

– Твою мать-то, што делают!.. Ну вот как с имя бороться? – У Андрея опускались руки. – Наступил человек в лужу, прошел домой, наследил… Тут же прошел и ребенок босыми ногами – и, пожалуйста, подцепил. А какой там организьм у ребенка!

– Поэтому всегда надо вытирать ноги, – заметил сын. А ты не вытираешь.

– Не в этом дело. Их надо научиться прямо в луже уничтожать. А то – я вытру, знаю теперь, а Сенька вон Маров… докажи ему: как шлепал, дурак, так и всегда будет.

Рассматривали также капельку пота, для чего сынишка до изнеможения бегал по улице, потом отец ложечкой соскреб у него со лба влагу – получили капельку, склонились к микроскопу…

– Есть! – Андрей с досадой ударил себя кулаком по колену. – Иди проживи сто пятьдесят лет!.. В коже и то есть.

– Давай спробуем кровь? – предложил сын.

Отец уколол себя палец иголкой, выдавил ярко-красную ягодку крови, стряхнул на зеркальце… Склонился к трубке и застонал.

– Хана, сынок, – в кровь пролезли! – Андрей Ерин распрямился, удивленно и горько посмотрел вокруг. – Та-ак. А ведь знают, паразиты, лучше меня знают – и молчат!

– Кто? – не понял сын.

– Ученые. У них микроскопы-то получше нашего – все видят. И молчат. Не хотят расстраивать народ. А чего бы не сказать? Может, все вместе-то и придумали бы, как их уничтожить. Нет, сговорились и молчат. Волнение, мол, начнется.

Андрей Ерин сел на табуретку и закурил.

– От какой мелкой твари гибнут люди! – Вид у Андрея был убитый.

Сын смотрел в микроскоп.

– Друг за дружкой гоняются! Это маленько другие… Кругленькие.

– Все они – кругленькие, длинненькие – все на одну масть. Матери не говори пока, что у меня в крове видели.

– Давай у меня посмотрим?

Отец внимательно поглядел на сына… И любопытство и страх отразились в глазах Ерина-старшего. Руки его, натруженные за много лет, большие, пропахшие смольем, чуть дрожали на коленях.

– Не надо. Может, хоть у маленьких-то… Эх, вы! – Андрей встал, пнул со зла табуретку. – Вшей, клопов, личинок всяких – это научились выводить, а тут каких-то… меньше же гниды самой маленькой – и ничего сделать не можете! Где же ваша ученая степень?!

– Вшу видно, а этих… Как ты их?

Отец долго думал.

– Скипидаром?.. Не возьмет. Водка-то небось покрепче… я ж пью, вон видел, што делается в крове-то!

– Водка в кровь, что ли, поступает?

– А куда же? С чего же дуреет человек?

Как-то Андрей принес с работы длинную тонкую иглу… Умылся, подмигнул сыну, и они ушли в горницу.

– Давай попробуем… Наточил проволочку – может, сумеем наколоть парочку.

Кончик проволочки был тонкий-тонкий – прямо волосок. Андрей долго ширял этим кончиком в капельку воды. Пыхтел… Вспотел даже.

– Разбегаются, заразы… Нет, толстая, не наколоть. Надо тоньше, а тоньше уже нельзя – не сделать. Ладно, счас поужинаем, попробуем их током… Я батарейку прихватил: два проводка подведем и законтачим. Посмотрим, как тогда будут…

И тут-то во время ужина нанесло неурочного: зашел Сергей Куликов, который работал вместе с Андреем в «Заготзерне». По случаю субботы Сергей был под хмельком, потому, наверно, и забрел к Андрею – просто так.

В последнее время Андрею было не до выпивок, и он с удивлением обнаружил, что брезгует пьяными. Очень уж они глупо ведут себя и говорят всякие несуразные слова.

– Садись с нами, – без всякого желания пригласил Андрей.

– Зачем? Мы вот тут… Нам што? Нам – в уголку!..

«Ну чего вот, сдуру казанской сиротой прикинулся?»

– Как хочешь.

– Дай микробов посмотреть!

Андрей встревожился.

– Каких микробов? Иди проспись, Серега… Никаких у меня микробов нету.

– Что ты скрываешь-то? Оружию, што ли, прячешь? Научное дело… Мне мой парнишка все уши прожужжал: дядя Андрей всех микробов уничтожить хочет, Андрей!.. – Сергей стукнул себя в грудь кулаком, устремил свирепый взгляд на «ученого». – Золотой памятник отольем!.. На весь мир прославим! А я рядом с тобой работал!.. Андрюха!

Зое Ериной, хотя она тоже не выносила пьяных, тем не менее лестно было, что по селу говорят про ее мужа – ученый. Скорей по привычке поворчать при случае, чем из истинного чувства, она заметила:

– Не могли уж чего-нибудь другое присудить? А то – микроскоп. Свихнется теперь мужик – ночи не спит. Што бы пылесос какой-нибудь присудить… А то пропылесосить – и нечем, не соберемся никак купить.

– Кого присудить? – не понял Сергей.

Андрей Ерин похолодел.

– Да премию-то вон выдали… Микроскоп-то этот…

Андрей хотел было как-нибудь – глазами – дать понять Сергею, что… но куда там! Тот уставился на Зою, как баран.

– Какую премию?

– Ну премию ж вам давали!

– Кому?

Зоя посмотрела на мужа, на Сергея…

– Вам премию выдавали?

– Жди, выдадут они премию! Догонют да ишо раз выдадут. Премию…

– А Андрею вон микроскоп выдали… за ударную работу… – Голос супруги Ериной упал до жути – она все поняла.

– Они выдадут!.. – разорялся в углу Сергей. – Я в прошлом месяце на сто тридцать процентов нарядов назакрывал… так? Вон Андрей не даст соврать…

Все рухнуло в один миг и страшно устремилось вниз, в пропасть.

Андрей встал… Взял Сергея за шкирку и вывел из избы. Во дворе стукнул его разок по затылку, потом спросил:

– У тебя три рубля есть? До получки…

– Есть. Ты за што меня ударил?

– Пошли в лавку Кикимора ты болотная!.. Какого хрена болтаешься по дворам?.. Чурка ты с глазами.

В ту ночь Андрей Ерин ночевал у Сергея.

Только на другой день, к обеду, заявился Андрей домой… Жены не было.

– Где она? – спросил сынишку.

– В город поехала, в эту… как ее… в комиссионку. Андрей сел к столу, склонился на руки. Долго сидел так.

– Ругалась?

– Нет. Так, маленько. Сколько пропил?

– Двенадцать рублей. Ах, Петька… сынок… – Андрей Ерин, не поднимая головы, горько сморщился, заскрипел зубами. – Разве ж в этом дело?! Не поймешь ты по малости своей… не поймешь.

– Понимаю: она продаст его.

– Продаст. Да… Шубки надо. Ну ладно – шубки, ладно. Ничего… Надо, конечно…