Текст книги "Фантастика 1979"

Автор книги: Василий Шукшин

Соавторы: Александр Казанцев,Евгений Гуляковский,Ольга Ларионова,Владимир Савченко,Владимир Щербаков,Михаил Грешнов,Андрей Дмитрук,Сергей Смирнов,Юрий Медведев,Александр Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

ОЛЬГА ЛАРИОНОВА
СТРАНИЦЫ АЛЬБОМА

Ивин любил свое место. Даже нет, не любил, – он просто не представлял себя в классе на каком-то другом месте.

Классы сменялись лабораториями, учебными кабинетами, а место оставалось прежним, ближайшая к двери парта. Отсюда, едва зазвучит последний звонок, в один прыжок можно очутиться в коридоре, и сюда легче всего проскользнуть, если учитель оказывается в классе на секунду раньше тебя. В школе его почему-то звали Ивиком.

Был ли Ивик лентяем? Отнюдь нет. По большинству предметов он колебался между четверкой и пятеркой, правда, скорее благодаря своей феноменальной памяти, чем прилежанию, а главное – вопреки стойкому равнодушию ко всем точным наукам.

Большинство учителей по этим предметам – физик, химичка – махнули на него рукой, но математик, старый романтик с неоригинальным прозвищем Катет, не оставлял надежды заменить это равнодушие если не страстью, то хотя бы любопытством.

Сейчас Катет, чуть прихрамывая, как это всегда бывало в ненастную погоду, кружил по классу, изредка и ненавязчиво поглядывал в сторону Ивика.

– Двумерное и трехмерное пространство легко может представить себе каждый из нас, – говорил он, подымая руки, словно эти пространства лежали у него на ладонях, и трехмерное было значительно тяжелее двумерного. – Труднее представить себе пространства одномерные и четырехмерные, тут уже нужно немножечко фантазии. Но вы ведь у меня все фантазеры, хотя бы в легкой степени, не так ли?

Улыбнулся весь класс – ну просто не мог не улыбнуться, когда Катет этого добивался. А с некоторых пор старый, опытный педагог прикладывал все усилия, чтобы с первой и до последней минуты урока подчинять себе внимание ребят.

И подчинял – кроме одного. Того самого, ради которого старался. Этот и сейчас смотрел на него со странным выражением послушания и отрешенности, заставь повторить сказанное – повторит дословно, как магнитофон, ну прямо на пятерку. Но ведь не этого добивался учитель…

Он незаметно вздохнул и продолжал:

– А вот многомерное пространство представить себе гораздо труднее. Наверное, лучше начать с того, что просто поверить в его реальное, осязаемое существование. А когда вам это удастся, вы сможете принять и такую гипотезу: ведь мы с вами живем в первом, втором и третьем измерениях. Но в том же объеме, в том же кусочке Вселенной, если выражаться математически, могут существовать и совокупности, скажем, седьмого, восьмого и девятого измерений, и они-то представляют собой целый мир, который мы считаем вакуумом, потому что просто не можем его воспринимать – ведь наши глаза, уши, наконец, приборы находятся в наших – первом, втором и третьем – измерениях. Так ведь?

Молчание класса показывало, что так.

– Ну вот, большинство из вас уже поверили в существование одного такого невидимого мира. Но коль скоро измерений бесчисленное множество, то и таких миров может существовать бесконечное количество, один в другом, и совершенно непонятно, повторяют ли они друг друга, или чуточку отличаются, или совсем непохожи… Сопространственные миры, о которых мы ничего не знаем – никаких данных, ни точных, ни смутных. А ведь математика – наука точная. Так что о сопространственных мирах мы можем пока только фантазировать… Разумеется, – спохватился он, – на переменке!

Так он дошел до задней стены и, поворачиваясь в узком проходе между партами, привычно глянул туда, где сидел неподдающийся Ивик. Послушный до уныния, равнодушный до отчаяния Ивик!

И не узнал мальчика.

Всегда безучастный, он вдруг преобразился так, словно зазвучала его любимая музыка. Внимание и изумление – то, чего так добивался старый учитель все эти полгода, – были в его широко раскрытых глазах.

Класс тоже примолк – видно было, что усилие рассмотреть Сопространственные миры прямо-таки витает в воздухе.

– А у нас ведь еще масса времени, – спохватился учитель и заторопился назад к своему столу. – Возьмите-ка задачники, номер сто двадцать семь. Кто первый сообразит, с какого конца подбираться к задачке – прошу поделиться мыслями.

* * *

А у мальчика был несомненный талант живописца, и он не может жить, сознательно отворачиваясь от тех сказочных тайн, которые видит в самом обыденном и простом. Живя только сказками и фантазией, не станешь ни Грином, ни Врубелем.

«Ничего, ничего, – все чаще говорил себе старый учитель. – Видел я твои рисунки – мерцающие миры, не без загадочной притягательности, впрочем. Ко рисовать реальную жизнь все-таки научу тебя я, старый учитель, который не всегда Кента от Рериха отличит. Вот и твои творения – что-то они напоминают… Столько времени вспоминал – не вспомнил. Хотя… постой, постой… Ведь это фосфены – псевдообразы, возникающие в глубине зажмуренных век! Любопытно, в высшей степени любопытно…» Внезапно он встрепенулся. Совсем немногие уткнулись в задачники – большинство взоров витало в нематериальных сферах. Уподобились Ивину, мечтатели!

– Что, добровольцев не обнаруживается? Сайгин, к доске!

– А можно, я спрошу? Вот если бы сконструировать такой телескоп, чтобы заглянуть в эти… не наши измерения…

– Фантазии на переменке. Тетрадку домашнюю прихвати.

– Ой, правда, а если заглянуть туда… ну, в эти… а там чудовища и все такое, как в каменном веке?

Это уже Сонечка с третьей парты, пленительное существо, у которой математические способности и тормозящие центры находятся в равнозачаточном состоянии. Такие, как она, удивительно умеют увлекать за собой весь коллектив…

Так и есть. Класс взрывается. Гам, хохот.

– Ой, а если?…

– Тихо! Не тяните время – все равно и Сангина успею спросить, и кое-кого еще.

– А если туда взять и перепрыгнуть?

Все, кроме Ивика. А Ивик уже сомкнул ресницы. Опять созерцает мерцающие миры…

…Пепельно-зеленый шар потускнел, растянулся, туманными полосами перерезали его перистые облака. Чернота сгущалась в центре, она становилась плотным весомым комом, тяжелым, словно каменная громада, на которую смотришь издалека. И это всегдашнее солнце, которое оконтуривает ее молочным сиянием. И самое необыкновенное – это не сама картина, а внезапность ее изменения. Вот эта скала чуть дрогнула и вдруг беззвучно раскололась надвое, и из разлома ударил вверх бледный луч. Слева направо поплыли, разбухая, конусообразные фигуры. Неживые. Обычно ему мерещились пирамидальные замки, светлые летучие ленты не то дорог, не то рек, невообразимо распахнутые крылья ветряных мельниц, скорбные паруса траурных опавших знамен…

Когда-то (может быть, еще до школы) он уже видел подобные рисунки – в альбоме, который ему дали посмотреть.

Тогда он еще не умел читать и фамилия художника осталась ему неизвестной. Но картины жили в памяти – не похожие ни на что другое, не встреченные больше ни в одном музее.

И еще одно поражало Ивика: вероятно, смутные видения в глубине закрытых век видели многие, а может быть, и все люди. Но почему же только для них двоих – для Ивика и для того сказочного художника – они сложились в один целостный мир, почти земной?… Почти.

Для Ивика в эти минуты, кроме реального окружающего мира, существовал еще и второй – объемный и красочный мир фосфенов.

Объемный. Красочный. Осязаемый.

Сегодняшний урок стал своеобразным патентом на право существования этого второго мира. И сейчас он тоже здесь, в том же самом объеме, где разместились его класс, и школа, и набережная… Ивик даже съежился от этого ощущения.

Высоты он никогда не боялся, но при взгляде вниз у него появилось щемящее, сладковатое томление по несбывшемуся полету, и нечто похожее испытывал он и сейчас.

Хотя почему несбывшемуся?

Сноп искр вихрился в зеленоватой глубине, постепенно удаляясь, вытягиваясь в пепельный таинственный коридор.

В него надо было успеть войти прежде, чем он совсем погаснет, и мальчик, прикрыв ладонью глаза, чтобы никто не видел его сомкнутых век, поднялся со своего места.

– Что тебе, Ивин? Я сказал – вопросы на переменке.

– Мне… нехорошо. Можно, я выйду?

– Да, да, конечно. Тебя проводить? Мальчики…

– Нет! Не надо. Я сам.

Дверь-то рядом, вот она уже и за спиной, и шершавенькая шкурка коридорной стены, и сумеречный тоннель, уходящий в непроглядную темноту. Ивик продолжал бесшумно скользить к выходу, не замечая, что давно уже приоткрыл глаза – между притягательной глубиной, манивший его в иллюзорную даль, и этими неосвещенными сводами старинного школьного здания не было больше никакого различия.

Он скорее нащупал, чем разглядел узенькую дверцу запасного выхода – и вот он уже был на набережной.

Обыденность полупустой набережной, которую он видел каких-нибудь сорок минут назад, направляясь в школу, поразила его больше, чем огненное лавовое поле или чернота космического пространства. Но ничего этого не было, а привычно маячил гриновский силуэт одинокой баркентины, примостившейся где-то за неуклюжим морским буксиром и плавучим рестораном. Баркентина принадлежала морскому училищу, расположенному правее, ближе к Горному институту; перед этим училищем, сурово обозревая плавучие краны завода «Судоверфь», отчужденно томился на гранитном постаменте прославленный мореплаватель, известный Ивику только своей длинной и неудобопроизносимой фамилией, да еще тем, что лихие курсанты-выпускники накануне праздничного прощального вечера обязательно натягивали на его бронзовые плечи форменную полосатую тельняшку.

Пятнадцатый трамвай, подмигивая опознавательным зеленым огнем, словно окривевший кот, промчался к Горному, и только тут смутное беспокойство закралось в душу мальчика. Все было на своих местах. Что же настораживало?…

Он пошел влево, к узкому каньону Восьмой и Девятой линий, откуда, выбрасывая конусы рассеянного света, вылетали одинаково серые в полутьме машины и, прочертив изящный интеграл, которого в школе еще не проходили, исчезали на мосту, превращаясь в безликое множество красных горизонтальных двоеточий. В мерцающей зеленовато-бурой мгле можно было только угадывать, что дальше, за мостом, за третьим его пролетом, должна выситься громада Исаакия, а на этой стороне…

И тут Ивик понял, что же в этот обычный утренний час было не так.

Темнота.

Кончался первый урок, было никак не меньше половины десятого, а над городом висела пелена тумана. Ивик знал, что ни грозовая, ни снеговая туча не могли дать такой темноты – значит, случилось что-то из ряда вон выходящее; тем не менее никого это не пугало, машины оживленно сновали взад и вперед, деловым шагом двигались прохожие в длинных дождевиках. Он невольно прислушался – говорили о погоде, покупках, работе, и только одно незнакомое слово (кажется, оно звучало как «коррекс» или что-то похожее) поразило его слух.

Недоумевая, но стараясь не привлечь постороннего внимания, Ивик двинулся дальше. Темнота уже не казалась ему такой непроглядной, как в первый момент, – более того, все предметы вокруг как будто бы начали испускать легкое свечение, так что можно было обходиться и без уличных фонарей.

Он прошел еще немного, миновав любимый свой «дом академиков» с черным ожерельем мемориальных досок, на которых невозможно было прочесть сейчас ни одной надписи, с дорической колоннадой, пленявшей его своей трогательной принадлежностью к далеким до нереальности временам, и направился к Академии художеств, напротив которой вздымались из мрака скальные громады сфинксов.

Между тем небо продолжало светлеть, и он вдруг успокоился. Он что-то перепутал. Не было еще никаких уроков, сейчас начало восьмого. Светает. Ему просто взбрело в голову погулять перед школой, а Катет и все его сопространственные миры – утренний сон. Сейчас он забежит домой за портфелем…

Он уже дошел до середины фасада Академии, почти до самого парадного входа, когда стремительно разрастающееся сияние, исходящее откуда-то из-за сфинксов, заставило его повернуть голову.

Это были не сфинксы.

Две зеленоватые, почти вертикальные обрывающиеся книзу скалы расходились конусом, так что в первое мгновение ему даже показалось, что между этими скалами, раздвигая их монолитные края, помещается узкая хрустальная ваза, гигантская даже по сравнению с теми каменными вазами, которые Ивик видел в Эрмитаже. Она была наполнена фосфоресцирующим туманом, подымавшимся узкими струями, чтобы угаснуть у верхнего края. Свечение становилось все сильнее, цепочки легких огней, словно след трассирующей очереди при замедленной съемке, помчались навстречу друг другу, но, приподнятые вздымающимся туманом, изогнулись кверху и ушли в вышину. Светало все быстрее и быстрее, и тут Ивик разглядел, что по двум сторонам обрыва, на самом краю, застыли две одинаковые и такие знакомые человеческие фигурки и взлетающие огоньки исходят именно от их протянутых друг к другу рук…

За спиной зашуршало – кто-то приблизился стариковской шаркающей походкой и остановился сзади. Ивик, не зная уже чего и ожидать, пугливо обернулся – это был обыкновенный старик в длинном дождевике, как и на всех прохожих, хотя тронутое облаками небо отнюдь не обещало дождя. В руке его была папка… или альбом. Старик закивал ему, может быть, от чрезмерной общительности некоторых пожилых людей, а может быть, у него просто тряслась голова. Ивик на всякий случай тоже кивнул.

Старик воспринял это как приглашение к беседе:

– Когда-то я тоже любил приходить сюда к тому самому моменту, когда солнце входит в знак Близнецов… Правда, приходилось удирать с уроков, но с кем этого не бывает? И я смотрел до последнего мига, сколько выдерживали глаза, пока… Мальчик, но где же твой коррекс?!

Ивик беспомощно пожал плечами, не понимая, о чем идет речь; что-то сверкнуло тусклой медью, и с удивлением, уступающим место ужасу, Ивик успел заметить краем глаза, как в прорези между скалами засветился краешек раскаленного диска, словно по ту сторону Невы не было никаких домов и солнце вставало прямо из воды. Больше ничего он рассмотреть не успел, потому что шуршащая пленка взвилась над его головой и окутала его до самых ног непроницаемой чернотой. Еще он услышал торопливые шаги и потом стук, отчаянный стук, но скрипа отпирающейся двери не последовало, а вместо этого полыхнуло таким нестерпимым жаром, что Ивик перестал что-либо слышать и от страха присел, жадно ловил ртом тот воздух, который умещался под коробящейся пленкой. Воздуха было совсем мало, он жег легкие изнутри.

…Да нет. Было совсем не жарко. Совсем обычно. И уличный шум – откуда только взялись машины, и одна, и другая, и третья, все разом завизжали тормозами, и Ивик услышал топот десятка ног – бежали прямо на него, и он вскочил и, путаясь, пятясь назад, принялся сдирать с себя липковатый пластик…

Бежали, оказывается, не к нему, а мимо, задевая, но не обращая на него никакого внимания, и сгрудились, и подняли, и понесли… в одну из машин, и так же стремительно разбежались – и вот уже и нет никого. Черный дождевик на панели у входа в Академию художеств – рваный. И совсем светло, хотя нет никакого солнца. Ровное сияние, которое исходило от всего – и от затянутого пепельной дымкой неба, и от гранита набережной, и от поверхности невской воды, и от двух исполинских скал, на краях которых застыли одинаковые фигурки мальчишек-близнецов. Стойкое, неослабевающее свечение без теней – надолго ли? На день, на месяц, на год? И только ли оно снаружи, может, и внутри домов все так же сказочно и неярко мерцает – и парты в классах, и доски, и мел. Но только…

Да, вот именно – только…

Только есть ли вообще в этом мире его школа? Или на ее месте тоже торчит какая-нибудь вавилонская башня?

Его затрясло при одной мысли, что здесь, куда он так непрошенно забрался, и так беззастенчиво совал повсюду свой нос, и так безответственно (хотя и невольно) натворил что-то страшное, – здесь он может оказаться чужим и ненужным, и раз уже все, что его сейчас окружает, явно не его мир, то здесь будет не его школа и не его дом!

Он вдруг почувствовал себя таким маленьким и беспомощным, что громко всхлипнул и помчался со всех ног обратно, вдоль прямоугольных кварталов, очерченных параллельными линиями несостоявшихся петровских каналов, к несчастному Крузенштерну, который вынужден ежегодно терпеть на себе полосатую курсантскую тельняшку, вдоль налившихся голубым огнем трамвайных рельсов, проложенных, наверное, еще до первой мировой войны, и влетел в школу, даже не успев обрадоваться тому, что она, тихо теплясь нежарким свечением фасада, оказалась на своем законном месте.

По неосвещенному коридору он добрался до своего класса, прислонился лбом к шершавому косяку и, задыхаясь, прикрыл глаза. И всплыла страница альбома. Он вспомнил ее так отчетливо, что сомнения исчезли. Да, то, что он увидел, то, что ему вдруг представилось, было там… в альбоме неизвестного художника. Ивик сделал усилие… нет, фамилии и имени его он вспомнить не смог… Там были скалы и две фигурки – близнецы?… Чувствовалось, что вот-вот зазвучит звонок…

Ивик понял, что больше ждать он не в силах, что он должен немедленно увидеть и поверить – это его класс, а иначе… у него просто сердце выпрыгнет, и тут звонок действительно задребезжал, дверь распахнулась, и Ивик увидел старого учителя, который, чуть прихрамывая, направлялся от доски к двери, ступая по четкому чертежу солнечных квадратов, расчертивших линолеум, начит, здесь было обычное, земное солнце…

– Ивик? – произнес учитель так, словно пребывание мальчика в коридоре несказанно удивило его.

Сайгин сразу же подхватил из-за учительской спины: – А мы-то думали, что ты уже там… в нетутошних измерениях!

Класс, плотно обступивший учителя и явно не желавший с ним расставаться, с готовностью подхватил:

– С прибытием, Новый Гулливер!

– В каких измерениях изволили гулять – в тысяча первом, втором и третьем? Зеленых человечков не встречали-с?

– Ой, девочки, как он запыхался – за ним же людоеды гнались!

Это уж, конечно, Сонька.

– Ну-ну, девочки, умерьте кровожадность вашей фантазии, – проворчал Катет. – Я ведь успел предупредить вас, что если сопространственные миры и существуют, то скорее всего они отличаются друг от друга весьма незначительно, и уж конечно, развиваться они должны в сторону накопления добра, а не зла – это закон природы, как и течение времени из прошлого в будущее.

– А если эти миры совсем похожи, значит, в них можно Побывать и даже этого не заметить? – настырничал Сайгин.

– Легко сказать – побывать! Такой переход, ребята, должен поглотить непредставимое количество энергии. Скажу вам больше: некоторые ученые – а они любят пофантазировать в перерыве между серьезными занятиями – высказывают предположение, что однажды наша Земля такой переход уже терпела.

– Ой! – вскрикнула Соня, словно пол ушел у нее изпод ног.

– Это не двенадцать ли тысяч лет назад, когда потонула Атлантида и появился Гольфстрим? – солидно вопросил кто-то из отличников.

– Много раньше. Около ста пятидесяти миллионов, если вас устраивает такая точность. Так вот, есть предположение, что одна из наших лун по какой-то причине сошла со своей орбиты и была притянута Землей. Куда, спрашивается, делась вся энергия соударения?

– Воронка должна была получиться – жуть!

– Предположим, что это Тихий океан. Но, по расчетам, энергии выделилось несравнимо больше. Так вот, существует безумная идея: а не пошла ли эта энергия на то, чтобы переместить Землю в другое пространство, точнее, в совокупность других измерений?

Ребята ошеломленно затихли, как тогда, на уроке.

«Не поверят, – вдруг четко пронеслось в голове Ивика. – Хорошо, что я ничего им не сказал, не поверили бы. Еще и подняли бы на смех. Поверить смог бы только один… Но его, кажется, уже давно нет в живых. Остались только картины, которые лучше всего вспоминать с закрытыми глазами. Он, значит, тоже побывал там, вот с ним можно было бы попытаться еще разок перебраться в этот мир. А лезть туда в одиночку, тем же неумехой и незнайкой, из-за которого…»

Он невольно замотал головой при этом воспоминании, но старый педагог, незаметно приглядывавшийся к этим стремительным сменам сомнения, восторга и отчаяния на мальчишеском лице, понял его по-своему:

– Ну что, Ивин, математика не такая уж сухая наука, как тебе казалось? – В его голосе проскользнула горделивая нотка. – Я вижу, что тебя наконец-то слегка заинтересовала геометрическая проблема пространства – или я опять ошибаюсь и твое воображение опять занято чем-то посторонним?

«И этот не поверит, – в отчаянии думал Ивик. – Этот в первую очередь. Еще в то, что было сто пятьдесят миллионов лет назад, может быть; но в то, что случилось здесь и сейчас, нет. Никогда».

Но учитель ждал ответа, и мальчик решил от этого ответа попросту уйти.

– Как же так? – спросил он, глядя на Катета равнодушными глазами. – Выходит, сто пятьдесят миллионов лет назад у нас было три луны?

– Выходит, так. Разумеется, если гипотеза о падении одной из лун верна. Потому что сейчас у Земли, как известно, их только две.

И он пошел в учительскую, усталый и чрезвычайно довольный как сегодняшним уроком, так и разговором.

* * *

Пройдет много лет, прежде чем Ивик сможет оценить происшедшее.

…Он снова увидит альбом, ту страницу, на которой протянули друг другу руки две человеческие фигурки. И узнает о гипотезе изопространственных миров – сказочных и ослепительно-туманных, которых могут дать какое-то представление разве лишь фосфены. Он вспомнит, что старик в дождевике и был тем самым художником… иначе и быть не могло. То была их вторая встреча.