Текст книги "Фантастика 1979"

Автор книги: Василий Шукшин

Соавторы: Александр Казанцев,Евгений Гуляковский,Ольга Ларионова,Владимир Савченко,Владимир Щербаков,Михаил Грешнов,Андрей Дмитрук,Сергей Смирнов,Юрий Медведев,Александр Осипов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

– А концы, концы рукавов? Застегивались?

– Нет, цельные, очень тесные. Когда надеваешь или снимаешь, едва-едва кисть просунуть.

Признаться, эта деталь поразила меня больше, чем все чары в рассказе Сержа. Воссоздавая одежду жителей городища, принадлежавших к обширной правобережной культуре, мы бились над многими вопросами, в том числе о застежке рукава. Художники, иллюстрировавшие недавно большой академический сборник, старались «прятать» запястья воинов чаще всего за щитом… Только недавно высказали наиболее обоснованное предположение, что рубаху шили с широким рукавом, который ушивался по руке воина. Серж об этом знать немо г…

Я промолчал. Но, честно признаться, начал куда внимательнее слушать сбивчивую повесть, часто задавать вопросы.

Сам того не зная, Серж превращал ворох отрывочных археологических сведений в гармоничную, стройную систему; одной небрежно брошенной деталью заполнял пробелы, десятилетиями мучившие ученый мир. Походя разбил он многие гипотезы, опять-таки ему неизвестные, поскольку открытых публикаций не было. А некоторые подтвердил, в том числе – о радость! – и мои. Морозцем обжигало мне спину, как у Сержа ночью от звона удил, когда он принимался описывать какой-нибудь предмет сбруи, оружия, быта, даже не зная его названия, и являл при этом поразительную точность!

Короче говоря, пока Серж вещал, мои вопросы были серьезными, а ответам я верил и невольно прикидывал, какую бурю могут вызвать некоторые откровения…

Съехав с холма, воины пускали коней в галоп. С громким гомоном и посвистом валили по мокрой, разъезженной копытами равнине. Лебедиными крыльями взметая гриву, на отшибе от гнедых и каурых стелился белый гиппогриф, в мыслях прозванный Сержем «машиной времени». Можно было разобрать, как вьются черные волосы маленькой амазонки и солнце вспыхивает на ее поясе…

Проводив ее взглядом до голого, черного, как на гравюре, леса, где в далеком будущем возникнет село X…, Серж отвернулся и уверенно зашагал к воротам детинца. Еще несколько шагов, и по другую сторону гряды стал виден сидящий, как толпа цыплят под крылом наседки, дымный посад. Дымило скопище двускатных, прямо из земли растущих крыш.

В громадной луже возились дети, укутанная баба тащила бадью из колодца, на другом конце посада жгли солому в яме – возможно, для гончарных надобностей. Серж нашел глазами свой дом и вспомнил, что обещал младшим братьям зарезать сегодня петуха. Да, да, он был кузнецом и ювелиром, и его назначили в конницу резерва на тот случай, если отряд будет разбит и придется защищать подступы к городищу.

Мне показалось, что я чего-то не уловил. Серж объяснил, что, начиная с момента, когда он обнаружил на себе кожаный доспех, им постоянно ощущалось некое раздвоение сознания. Причем личность Сергея Ивченко, металлофизика XX столетия, отступила в тень, лишь контролируя душу архаического славянина – молодого кузнеца и рубаки, кормильца многодетной семьи, раболепно влюбленного в «царицу». Пожалуй, именно бездействие собственных чувств уберегло на первых порах моего друга от ужаса перед многовековым «расстоянием» между жизнью нынешней и прежней…

Итак, человек с двойным сознанием, утопая сапогами в дорожной хляби, взобрался на детинец. Там, в ограде из массивных заостренных колод, сгрудились полуземлянки «гарнизона» и навесы для коней. На круглой центральной насыпи торчали разновысокие, топорно вытесанные кумиры, словно семья опят на пне: зубы вставлены настоящие, медвежьи, глаза обведены кругами охры.

Ворота охранялись, Серж (то есть кузнец) перекинулся соленой шуткой с караульными. Контролирующий разум моего друга понимал все-таки не столько язык, сколько общий смысл и настроение.

Похоже, что бравый воин резерва чуть ли не до захода солнца хлестал из жбана хмельное пиво под навесом, заедая хлебом с чесноком, играл с товарищами в кости да бегал к ограде по малой нужде, поскольку пива было выпито очень много. Как я и предполагал, играли на римские серебряные монеты. Воины помоложе горячились, хватали друг друга за грудки; старшие, время от времени выжимая хмель из длинных усов, держались спокойно и рассудительно, даже когда проигрывали. Из собственных россказней в застолье Серж понял, что кузнец уже не раз нюхал кровь дерзких кочевников; топором вышибал их из седла, закалывал кинжалом, стрелами топил плывущих. Дождались весны, опять набежали – ну что ж, повеселимся на славу…

Пришел черед Сержа спускаться на рослом гнедом жеребце по скользкому склону, левой рукой с намотанными поводьями держа рукоять красного щита, правой судорожно сжимая топорище…

Водоворот лошадиных и людских тел, вздымая брызги снежного месива, кипел на равнине, медленно, но неуклонно перемещаясь к холмам. Гнедой конь Сержа сам прибавил бега. Плюханье сотен копыт, истерическое ржание стали оглушительными. Мельтешили красные пятна щитов. Защитники городища молчали, храня дыхание для рубки, и лишь резко хакали, выбрасывая воздух при ударе, – зато степняки, тесня малочисленный отряд, старались запугать его истошными воплями.

Видимый вблизи, водоворот разбился на отдельные поединки. Вероятно, нервы горожанина атомной эпохи не выдержали бы вихревого наскока двоих визжащих молодцев со старушечьими лицами цвета табака, обвешанных лисьими хвостами. Но кузнец, опьяненный кровожадным азартом, поднял гнедого на дыбы, и тот своей массой опрокинул приземистого степного конька. Что-то захрустело и провалилось под копытами… Воин правым поводом развернул коня на месте и успел щитом отбить саблю второго противника.

Затем интеллигентный двойник из XX века, очевидно, впервые перешел от контроля к вмешательству в душевный строй кузнеца, – до сих пор честный пращур и не подозревал, кого он таскает в своем поджаром мускулистом теле.

Не лезвием, а почему-то боком пал дрогнувший топор на малахай степняка. Оглушенный, словно уснув на ходу, ткнулся носом в грудь…

Боюсь, что причиной всей последовавшей трагедии, а стало быть, и исчезновения Сержа через месяц, было обостренное чувство самосохранения моего друга. Взяв на некоторое время вожжи сознания, кузнец богатырским наскоком пробился к горячей линии, где нашим удалось сплотиться и сдерживать натиск основных сил кочевников. Там, с лицом, облепленным мокрыми волосами, отчаянно рубилась молоденькая «царица». Серж видел, как отдувала она с губ непокорную слипшуюся прядь и снова, прикрываясь изувеченным щитом, наотмашь выбрасывала тонкий меч. Алые капли, алые ручьи смешивались с потеками грязи на молочной шкуре ее коня.

Вдруг несколько степных лошаденок разом споткнулись, испуганно заржали и пошли боком, толкая друг друга. Это навалилась толпа степняков, до сих пор не участвовавших в бою; такова была скученность дерущихся вокруг отчаянной девчонки…

Ее окружили с дружным визгом, заслонили лесом копий, лохматыми коренастыми спинами, шапками. Споткнулся и почти по-человечески вскрикнул белый конь…

Ах, время, капризное время! Зачем внедрило ты в простую и смелую душу влюбленного воина чуждые, изнеженные, эгоистические чувства далекого потомка? Уже могучий гнедой скакун, как разгневанный бог – покровитель городища, вломился в кольцо нападающих. Уже обернулись орущие, потные лица под малахаями, и топор кузнеца жутко хрястнул по чьей-то переносице. Уже летели навстречу, сквозь путаницу вороновых волос, восторженно распахнутые карие очи. Какая благодарность была в них, какое обещание! Она улыбалась ему, она тоненько кричала – уже без щита, с кровоточащей раной под левым ухом.

…О, как тошнотворен этот запах – немытой плоти, гнилых зубов! Эта отрыжка сбродившего кумыса!.. Вспорот кафтан, саднит содранная кожа на боку. Рыжий детина с головой-котлом без шеи, со слепыми щелочками глаз на вздутом лице – оживший каменный идол степи – ловким ударом сорвал навершие щита. Гнедой еще вертелся на месте, покорный опытной руке кузнеца, старавшегося уберечь спину. Должно быть, сама природа, располагая в одном мозгу двумя сознаниями, вывела «наружу» то из них, которое стремилось к сохранению тела…

Дальше, дальше от беспощадной разящей стали! Он ощущал себя голым, беззащитным, как улитка, выдранная из домика. Кожа, мышцы, кости – все казалось таким хрупким!

Он впервые заметил, как страшно онемели руки, особенно правая, с топором, какая горячая боль в раненом боку и в крестце, отбитом скачкой. Спутались точные боевые движения, куда-то в сумятицу мехов, сапог, сабель полетел брошенный красный щит. Не помня ни о чем, кроме собственного спасения, неистово молотя гнедого каблуками и топорищем, рванулся Сергей Ивченко – собственной персоной, без всяких там двойников! – прочь из сутолоки боя, домой, домой.

…Светлая вода рассвета насыщала синюю губку неба, летучие мыши метались, чуть не срывая начиненные пухом головки спелого чертополоха. А Серж все сидел, держа руку спящей калачиком Ирины, и пытался сообразить: что это за белое здание с куполом высится над лесом в стороне Города?

Обсерватория, что ли?

Простор становился по-утреннему необъятным, четче выделялись дороги и контуры полей. Лунный серпик уже не освещал небо, а как-то декоративно приткнулся над сияющей чертой востока. Холод пронизывал до внутренностей. Дрожа я лязгая зубами, Серж заставил себя встать и отправился искать сушняк для костра. Высохших коровяка и конского щавеля хватало, но разжечь их помешала бы роса.

На подъеме седловины Серж подобрал бумажный кулек и тут же с досадой бросил, поскольку бумага тоже оказалась вымокшей.

Вернувшись с охапкой сухих стеблей и решив использовать для растопки пакеты из-под еды, он вспомнил. Кулек был Ирин, в нем принесли из дому сахарное печенье. Кулек лежал вдалеке от ночлега, значит… Пустой кулек – значит, печенье…, Отшвырнув хворост, он бросился обратно к измятой бумажонке, получившей теперь такое пугающее значение. Трава и клевер вокруг были вмяты в землю конскими копытами.

Он умолк окончательно и стал смотреть на меня с такой мольбой, с таким ожиданием, что я смешался и тут же выдумал некое достаточно связное объяснение. Дескать, и у меня бывают роскошные сюжетные сны, я даже некоторые записал, а может быть, это и не сон вовсе, то есть, разумеется, сон, но навеянный нашими разговорами о древности…

Белую лошадь, пущенную пастись в ночное, Серж, конечно, кормил, а все последующие события – «сам понимаешь»…

Он не ждал другого ответа: поблагодарил, пожал мне руку, и мы пошли есть мороженое, причем Серж по моей просьбе вспоминал все новые предметные подробности, но делал это уже почти спокойно. Кажется, я убедил его больше, чем себя. Во мне что-то ныло, будто я намеренно соврал…

Что я еще могу сказать?

К сну на городище мы с Сержем возвращались неоднократно. В конце концов он посвятил и Иру.

Выслушав, она сказала именно то, чего мы от нее и ждали: «Ах, серый ты, серый волчище, что же ты меня не разбудил, когда кормил этого красавца? Может быть, мы бы с тобой вдвоем туда попали!» По поводу молоденькой «царицы», игравшей такую роль в видениях мужа, Ира заметила с нарочитой небрежностью: «С детства на коне – значит, ноги у нее были колесом!» Но после всех этих кокетливых пустячков начал давить интеллект Ирины. Она сказала, что, мол, давно задумывается о слоистой, в общем динамичной и сложной структуре времени. Что анизотропность времени для нее под сомнением; но в классическую уэллсовскую машину она не верит и во все идущие от нее парадоксы, вроде убийства собственного пра-пра-пра-деда, тоже. Вероятно, существует некий перенос информации, когда субстрат, находящийся в прошлом, кодируется сведениями из будущего. Короче говоря, наш современник может попасть в прошлое, только временно поселив свое сознание в теле одного из предков, а затем «перезаписав» его обратно с новым грузом памяти…

Позже я сообразил, что все рассуждения Иры только дань ее любви порядку и завершенности. Пусть ее с Сержем гнездо обширно, пусть оно вмещает и прошлое и будущее, но гнездо должно быть защищено со всех сторон. Никаких тревожных, нерешенных вопросов. Ясность.

Мне гипотеза Ирины кажется в общем правильной, однако очень неполной, отражающей лишь одну какую-то грань истины… Ведь мы сами – это и есть время? И потому нельзя в нем путешествовать, как уэллсовский герой, а можно только существовать либо в одних координатах, либо в других, душой и телом…

Наверное, чтобы разобраться в истории на городище, мало нашей формальной логики. Это задачка из учебника XXIII столетия.

А самого Сержа все эти премудрости мало волновали.

Он вспоминал радость в глазах, сверкнувшую навстречу спасителю. Он терзался своей никчемностью и жаждал…

Жаждал исправить промах.

Создать иную ситуацию, иной узор ткани времени.

И он пропал бесследно, в погожий сентябрьский день выехав утром из дому. На нем была гимнастерка и полевая сумка через плечо. И наверное, сахар в сумке. Ира подняла на ноги весь город, уголовный розыск сбился с ног – тщетно!..

А наш институт не без моих усердных хлопот в верхах наконец-то провел вскрытие злополучного городища почти по всей его площади.

Мы нашли остатки деревянных истуканов со следами оранжевой охры. Мы нашли захоронение у края детинца: скелет молодой, небольшого роста женщины, чернолощеный кувшин и черпак в изголовье, длинный узкий меч-акинак, несколько витых браслетов и бронзовые бусы с сердоликовой подвеской. У женщины рассечено темя.

В нескольких шагах к востоку была вскрыта могила рослого мужчины с панцирными чешуями на ребрах. Рядом лежал военный топор…

Я думаю, что гнедой конь в конце концов пробился сквозь копья, и улыбка «царицы» получила ободряющий ответ. Что Серж нашел в себе мужество искупить вину хотя бы тем, что погиб рядом с возлюбленной кузнеца. (Как знать, не со своей ли настоящей возлюбленной?…) Иногда мне представляется странная картина.

Летом, в ночь молодого месяца, когда колдовской сон сковывает села на равнине, и светлые пруды, и кудрявый древний вал, отлогим склоном, по колено в разнотравье, поднимаются к могилам «царицы» и кузнеца два коня – белый и гнедой. Они затевают игру на широкой седловине холма, кусая друг друга и звеня удилами.

А когда начинают блекнуть звезды и холод нарождающегося утра касается чутких спин, они скачут рядом по хребту гряды, и навстречу им раскрывает объятия рассвет.

ВЛАДИМИР САВЧЕНКО
ЖИЛ-БЫЛ МАЛЬЧИК

В центре Москвы, где люди торопятся, чтобы скорее выбраться из уличной сутолоки, в длинном и запутанном переходе под площадью Пятидесятилетия Октября с выходами наверх, на улицу Горького, на проспект Маркса, на площадь Революции, к гостинице «Националь» и еще куда-то, со спуском в метро и с бесчисленным количеством указателей, в которых не так-то легко разобраться приезжему человеку, – так вот, в этом подземном царстве стоял в белесом газосветном мареве обтекаемый людскими потоками лоточник. Этот немолодой представительный мужчина с ласковым проницательным взглядом предлагал непреложно авторитетным, лекторским голосом свой товар – книгу в серо-зеленом переплете:

– А вот новая книга, очень интересная! Называется «Книга жизни», автор товарищ Неизвестных. Цена восемьдесят пять копеек, детям до шестнадцати лет не рекомендуется. Незаменима для чтения в поезде, в самолете, в очереди на прием, а также и дома. Осталось всего двадцать экземпляров… «Книга жизни» очень интересно и смело написана! Касается актуальных вопросов жизни, проблем любви, семьи и работы…

Прохожие – из тех, кому недосуг толкаться по книжным магазинам, – останавливаются, слушают, некоторые берут.

Тем более что осталось двадцать экземпляров: потом будешь искать – не найдешь.

Петр Квантович, заведующий лабораторией одного НИИ, расположенного в тысяче километров от столицы, командированный на десять дней в министерство, тоже взял. Он еще вчера завершил свои дела, загодя отметил убытие, попредавался всем маленьким радостям командированного: объездил магазины, накупил множество мелких вещей, которые только тем были хороши, что потом о них можно сказать: «В Москве купил, в фирменном магазине на Таганке…» – и сейчас направлялся в аэропорт.

Трудно определить, что именно побудило Петра Квантовича купить «Книгу жизни». Возможно, поддавшись рекламным увещеваниям лоточника, он купил ее просто как хорошую вещь, потому что по внешнему виду книга была действительно хороша: элегантный переплет из тканевого картона, тисненного под крокодилью кожу, броские огненные литеры названия по диагонали ст нижнего левого угла, доброкачественная печать на гладкой плотной бумаге; словом, было в облике книги что-то солидное, академическое, а Петр Квантович как мало искушенный в современной книжной продукции человек был уверен, что не станут же так издавать какую-нибудь чепуху. А возможно, дело решило то, что командировка прошла на редкость удачно: и тему утвердили, и с заместителем министра Петр Квантович беседовал (и, кажется, запомнился тому, в хорошем плане запомнился). Поэтому и настроение у него было радужное, легкое. «А, кутить так кутить! – решил он, отдавая продавцу деньги. – В крайнем случае будет кстати, если подведет погода и придется загорать во Внукове».

Но погода оказалась летной, и в девять часов вечера Петр Квантович уже открывал двери своей квартиры. Телеграмму он, как обычно, не дал (он делал так из соображений супружеской бдительности, равно как и никогда не говорил, на какое время уезжает, чтоб ждали). Он сразу убедился, что дома все благополучно. Добродетельный запах вывариваемых для холодца свиных ножек, запах семейного уюта (была такая мечта) встретил его с порога. Жена хлопотала на кухне, сын – пятиклассник Андрюша готовил уроки.

До купленной в Москве книги он в тот вечер так и не дотронулся. А раскрыл ее только на следующий день, когда, выкупанный, обласканный, ухоженный, прилег после завтрака в своей комнате на диване с намерением основательно отвлечься от столичной суеты, командировочных и служебных забот.

«Жил-был мальчик, – прочитал Петр Квантович на первой странице. – Когда ему исполнилось три года, родители подарили ему трехколесный велосипед, и он катался по квартире из одной комнаты через прихожую в другую и обратно. Комнаты казались ему необъятно большими и высокими…» «Приятное начало, – отметил Петр Квантович, – самый раз для отдохновения». Он на секунду смежил веки, припоминая свой первый велосипед – с желтым деревянным седлом и желтыми жe ручками; он тоже гонял на нем по квартире и даже ухитрялся падать, переезжая порог… Надо же, до сих пор помнится!

«…Квартира, где жил мальчик с мамой, папой и двумя старшими сестрами, находилась в бельэтаже старого дома.

Кроме двух комнат и прихожей, ей принадлежал еще большой деревянный балкон, заросший от земли до крыши диким виноградом. Другие квартиры дома выходили во двор с несколькими старыми, уже не родившими яблонями, сараями и общей деревянной уборной у оврага. Но во двор мальчика по малости лет не пускали…» («Да, да… вот теперь таких дворов почти нет, вывелись.

Остались разве что в маленьких городах, где не развернуто еще строительство. А жаль, это был свой мир, своя территория для детей, и, кстати, она неплохо отдаляла их от тлетворного влияния улицы».) «…Играл мальчик – иногда с сестрами, а чаще сам – на балконе. Более всего он любил выглядывать оттуда, не идет ли отец. Когда отец – плотный мужчина в очках – показывался, возвращаясь с работы, вдали, на неизведанной и таинственной улице, мальчик прыгал у перил и звонко кричал: «Папа идет! Папа идет!» А однажды мальчик услышал от судачивших под балконом женщин слово «идиёт», запомнил, решил, что так действительно лучше звучит, и, увидев отца, закричал: «Папа идиёт! Папа идиёт!» – за что тотчас и получил встрепку от мамы…» – Что такое?! – Петр Квантович сел. Ему стало не по себе.

Ведь это же было с ним! И как он выглядывал отца, и встрепка, и старшие сестры… и балкон их, и отец был именно такой. Что это – совпадение? Не очень-то вероятное.

«…Во дворе, куда мальчика стали пускать на другое лето, жили его сверстники: Коля, сын дворничихи, и Вика, дочь шофера дяди Лени…» («Точно», – отметил Петр Квантович, ощущая сердцебиение.) «Этот дядя Леня был для мальчика самой значительной после отца фигурой. Он приезжал во двор на грузовике, позволял детям забираться в кузов и в кабину, а иногда под хорошее настроение и прокатывал их по улице.

Машины тогда были редки, и все в них казалось чудом: и рукоятки в кабине, и сигнал, и рык мотора, и восхитительный, ни с чем не сравнимый запах бензина. Наверное, с тех пор и закрепилась у мальчика тяга ко всяким механизмам, машинам, устройствам.

А еще жил во дворе инвалид, продавец Гаврилюк с громыхающей и скрипучей ногой-протезом. Сверстника Колю иногда лупцевала его мамаша-дворничиха: взяв за руку, гоняла вокруг себя туго скрученным полотенцем».

Теперь Петр Квантович четко видел и двор с зеленой травой, в которой они находили вкусные «калачики», и судачащих соседей, и кореша Кольку, который мчит по орбите вокруг разгневанной мамаши, вопя и прикрывая ручонкой попку, – а они с Викой стоят в стороне. Им и жаль Кольку, и понятно, что мамаша – она и вправе, и радостно от сознания, что это происходит не с нами.

«…Еще жили во дворе, во флигеле, Дина Матвеевна и ее сестра, знающие по-французски. Мальчику пошел пятый год, когда умерла сестра Дины Матвеевны. Это была первая смерть на его памяти. Нельзя сказать, чтобы она произвела на мальчика тяжелое впечатление, но разговоры детей и взрослых, их натуральная или показная скорбь, приготовления к похоронам – все это возбудило в нем интерес. Ему захотелось доказать, что он умеет скорбеть не хуже, а лучше других. И когда похоронная процессия из их двора направилась вверх по улице к кладбищу, он шел не в ней, а в стороне от толпы, всхлипывал без слов, причитал и не забывал примечать, какое впечатление это произведет на публику. Впечатление было не совсем то, какого он ждал: дети смотрели на него с недоумением, а взрослые неодобрительно.

Но эта черта: производить впечатление, стараться (даже с ущербом для самоуважения) нравиться другим во всех обстоятельствах, работать на публику – прорезавшись в нежном возрасте, сохранилась у мальчика на всю жизнь. И многое из того, что он сделал (а равно и того, что не решился сделать), было следствием ее…» Петр Квантович вздохнул, поморщился, снова вздохнул.

Сомнений не было: он читал книгу о себе. «Что же это такое?!» – в панике спрашивал он. А глаза бежали по строчкам, всматривались в них, как в неотвратимую опасность.

«…Тем же летом мальчика отвели в детсадик при доме командиров РККА на Пушкинской, потому что отец его как раз та был таким командиром». Трудно описать, что творилось сейчас в душе Петра Квантовича. И вспомнилось ясно, со щемящей жалостью к себе – к тому четырехлетнему, на подоконнике – и к отцу, как все было; и возникало горделивое чувство, что вот, мол, у него в руках книга не о ком-то, а о нем самом. Было и полнейшее недоумение: откуда все это стало известно – не с его же слов, никому он не рассказывал о себе такие подробности! «И зачем все это?!» И мелькало недовольство оценкой, которую автор уже успел ему дать по мелкому поводу, по поведению на похоронах, – оценкой, допустим, в какой-то мере и не вздорной, но, простите, одно дело, когда я сам так себя оцениваю, а иное – когда посторонний человек, да еще не в разговоре с глазу на глаз, а в книге, которую все будут читать! «И почему именно обо мне?» И в то же время казалось естественным, что именно о нем.

Вряд ли возможно сравнить с чем-либо те сложные и сильные чувства, которые испытывает человек, читая напечатанное о нем самом, – тем более если он к этому не привык и не сам организовал публикацию. А сейчас в нервно листающих страницы руках Петра Квантовича находилось нечто большее, чем обычная публикация, – это он чувствовал.

В смежной комнате послышались мальчишеские голоса.

Это Андрюша вернулся из школы и, как обычно, с приятелями. «Ма, я буду во дворе!» – «Только далеко не убегай, скоро обедать». Голоса стихли, хлопнула дверь. Петр Квантович все это воспринимал и не воспринимал: он был в ином времени.

«…Мама работала на трикотажной фабрике. Сестры ходили в школу. Мальчик оставался под присмотром соседок, которым было не до него.

Однако вскоре отец ушел в запас, стал работать заготовителем. Летом он иногда брал мальчика с собой в поездки по области – и это были самые счастливые недели. Ехать в телеге, которую тянет великолепное животное «коняка» – ее можно для лихости хлестнуть кнутом, можно прокатиться на ней верхом. Поля, пруды, рощи, речушки, яблоневые сады, утки, запудренные мукой люди на мельницах, бахчи, рожь, с головой скрывающая человека (он однажды заблудился в ней). И главное: папка, самый лучший человек на свете. Как-то в дороге они остались почти без харчей; отец научил мальчика готовить «допровскую» тюрю: в кружку с водой накрошить хлеба, добавить постного масла, посолить – и не было ничего вкусней этой тюри!

Там, в глубинном селе, и застала их на второе лето война.

«Киев бомбили, нам объявили…» Мама – она как раз приехала навестить их – подняла плач, перепутав Киев с Харьковом, где у родственников гостила старшая дочь.

Война. Парень-тракторист развернул на одной гусенице свой трактор, выпечатал в грязи веер, на полном газу рванул вперед, по представлениям мальчика – прямо на фронт.

За трактором, воя и заламывая руки, бежала распатланная старуха.

Война. По забитым беженцами дорогам они вернулись в город. На следующий день отец пришел в командирской форме, в пилотке, с наганом в кобуре и даже с котелком у пояса.

Котелок он подарил мальчику. Велел матери готовиться к эвакуации и сразу уехал принимать батальон.

Война. Перечеркнутое крест-накрест белыми полосами бумаги на оконных стеклах мирное благополучие. Первые бомбежки; их пережидали в дворовом подвале, где раньше хранили картошку и капусту. Панические сверхдешевые распродажи вещей, которые никто не покупал.

Отец появился еще раз через две недели. Осунувшийся, усталый. Посадил всех в бушующий, переполненный эшелон и ушел – на этот раз навсегда…»

В гостиной снова раздались голоса, на этот раз женские: жена и ее знакомая Марьмихална вкладывали весь нерастраченный пыл в обсуждение какого-то животрепетного вопроса.

Не сойдясь во взглядах, кликнули Петра Квантовича – их доброжелательного и ироничного арбитра. Тот не отозвался.

«Отдыхает, – сказала жена. – У него была трудная командировка в Москву, в министерство». Женщины понизили голоса.

А Петр Квантович читал-видел-вспоминал.

…Как они приехали в чужой город, в серый домишко на окраине, принадлежавший дальним родичам, в скандалы от начавшейся нужды, тесноты, неустройства. И четвероюродного племянника Костьку-ремесленника, который тоже кричал: «Понаехали на нашу голову!» – и лупил мальчика.

…Как он ощущал постоянный голод, а потом уже и не ощущал, потому что желание есть стало привычным, нормальным – на всю войну и первые годы после нее – состоянием.

…Как к соседям пришло письмо, что их хозяин ранен, и соседская девчонка плакала, а они, мальчишки, смеялись над ней, потому что чего ж плакать, если теперь ее отец вернется.

…Как выглядел с выползшей на бугор окраины город во время ночных налетов: его кварталы освещены сброшенными на парашютиках с немецких бомбардировщиков ракетами» люстрами», в разных местах вспыхивают разрывы, алеют пожарища, грохочут с близкого аэродрома зенитки.

…Как немцы подступили и к этому городу, и пришлось вместе с негостиприимными родичами двинуться в теплушках дальше на восток.

– О! – услышал он, вздрогнул, поднял голову: рядом стояла жена. – Я думала, ты уснул, а ты читаешь. Интересная книга? Из Москвы привез? Дай посмотреть.

– Нет, нет! – Петр Квантович едва удержался, чтобы не спрятать книгу под себя. – Потом. Чего тебе?

– Ух… какой ты все-таки! – У жены обидчиво дрогнули полные губы. – Чего, чего… Обедать пора, вот чего.

– Обедайте, я не хочу.

– Новости! – Жена повернулась, ушла, громко затворив дверь.

«…В забайкальском селе, куда загнала их война, среди мелкорослых, но ловких мальчишек царили свирепые нравы.

«Ты, Витек, боисси его?» – «Не… А ты?» – «Я?! Этого выковыренного!» Вопрос решала драка. Равных не было: или ты боишься, или тебя боятся. Никогда мальчику не приходилось так часто драться, «стукаться», как в эти годы. Впрочем, несмотря на скудное питание, он был довольно крепким и рослым – драки получались. Он даже стал находить молодеческий вкус в этом занятии.

Был мальчик Боря из смежного класса, тоже эвакуированный, черноволосый и черноглазый, с подвижным, как у обезьянки, лицом. Его мальчишки особенно не любили, после уроков налетали стаей: «Эй, выковоренный!» – и ему приходилось либо удирать, отмахиваясь сумкой, либо защищаться.

Он предпочитал последнее, благо по неписаным законам драться можно было только один на один. «Стукался» он тоже неплохо, но место его в мальчишеской иерархии «боисси – не боисси» было еще неясно – для установления его надо передраться со всеми…» Подойдя к этому месту, Петр Квантович начал болезненно морщить лицо: не надо об этом, зачем!.. Он ведь забыл про это.

«…Наш мальчик хоть и ничего не имел против Борьки, но, стремясь не выпасть из общего тона, тоже приставал к нему, дразнил. Как-то зимой их свели: «Ты его боисси?» и т. д.

Мальчик замахнулся на Борьку сумкой с книгами; тот, уворачиваясь, поскользнулся, упал.

– Ах ты… – И наш мальчик выругался тонким голосом, неуверенно и старательно выговаривая поганые слова. Вокруг захихикали.

Мальчик ждал, пока Борька поднимется (лежачего не бьют), и увидел его глаза. В них было и ожесточение, и одиночество, и тоскливая мольба: не надо! Было видно, что ему не хочется вставать со снега и продолжать драку. Мальчик на миг смутился: ему тоже не хотелось драться, было одиноко и противно среди ожидающих звериного зрелища сверстников. Но он не дал волю чувствам: могли сказать «боисси», а кроме того, он понимал, что сильнее и победит. Драка продолжилась, мальчик разбил Борьке нос, и тот заплакал.

Долго после этого мальчику было жаль Борьку, было неловко перед ним, хотелось сделать что-то доброе. Но ничего доброго он ему не сделал; наоборот, обращался с ним, как и подобало победителю, сурово и презрительно. А в черных глазах Борьки был укор, потому что он все понимал, только не умел сказать, как не сумел бы выразить словами свои переживания и сам мальчик.

Пожалуй, это был первый случай, когда мальчику представился выбор: поступить по совести, по своим чувствам или как другие…»

Петр Квантович читал весь субботний день, неспокойно проспал ночь, затем дочитывал книгу первую половину воскресенья. Он осунулся за это время, почти не переставая курил, даже забыл побриться. Жена спрашивала, что с ним да не заболел ли он; Петр Квантович отговаривался пустяками.