Текст книги "Побратимы"

Автор книги: Василий Изгаршев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

19

Мы пересекли почти всю Польшу с юга на север. Дольный Шленск [6]6
  Нижняя Силезия.


[Закрыть], Познанщина, Любушская [7]7
  Любушской землей называют в Польше Зеленогурское воеводство.


[Закрыть] земля, Щецинское воеводство. И всюду – встречи, встречи. С героическим прошлым, с чудесным нынешним днем новой Польши, с благодарной людской памятью о советских героях-освободителях. В небольшом городке Любине нас представили одному из самых известных в Польше людей – гражданину Болеславу-Збигневу Угельскому, сыну Янины и Антони Угельских. Гражданину еще не исполнилось и шести лег, а его портреты регулярно, на протяжении последних пяти лет, появляются в новогодних номерах польских газет. Чем заслужило такую известность дитя? Болек-Збышек Угельский, оказывается, был тем самым поляком, который, появившись на свет в декабре шестьдесят шестого года, позволил городскому населению республики превысить сельское ровно на одного человека, и государство стало называться индустриально-аграрным.

В Познани нашим экскурсоводом по аллеям бывшей цитадели, которую штурмовали в сорок пятом гвардейцы Чуйкова, а теперь мемориального парка польско-советской дружбы и боевого братства, была познанская учительница Божена Мруз. Она родилась в ночь на первое января сорок пятого, но день рождения отмечает двадцать третьего февраля. Февральской ночью на жилые кварталы Познани, уже освобожденные нашими войсками, налетели фашистские самолеты. Семейство Мрузов, похватав кое-какие пожитки, побежало в убежище. Крохотную Боженку папаша уложил в корзину из-под белья. Прибежали в подвал, глядь, а корзинка пустая: выронил отец дочурку по дороге. Стены подвала сотрясаются от взрывов бомб, пани Мрузова рвет на себе волосы, кричат испуганные дети… И вдруг в подвал вваливается русский военный. В одной гимнастерке, к груди прижимает скомканный полушубок.

– Ребенка вот в снегу нашел, – говорит военный, – живой еще. Возьмите, граждане, может, и родители сыщутся.

Пани Мрузова бросилась в ноги военному…

Потом он целую неделю приходил к Мрузам, спаситель Боженки капитан Романов. То супу котелок принесет, то хлеба, то консервов… По сей день переписывается с ним Божена…

В Манешках, одном из самых крупных польских госхозов, нас угощали белым пшеничным хлебом.

– Кушайте, гости дорогие. Как свой родной хлеб кушайте. Из беляевской пшеницы он.

Был тут в сорок пятом комендантом майор Беляев. Приехал по весне на один из хуторов, а хозяин жалуется: семян нет, земля остается непаханной и незасеянной.

Выслушал майор, уехал. А к вечеру комендантская машина привезла поляку несколько мешков яровой пшеницы. Какого сорта было то зерно, никто тогда не знал и сейчас не знает. Нарекли ее люди «беляевской».

Сколько историй, подобных этим, услышали мы во время поездки! Третий вечер бьюсь над тетрадкой, хочется записать все увиденное и услышанное. Ах, Карпухин, Карпухин, именуешь ты меня писателем, да, видно, в насмешку. Ничего-то у меня не получается!

Но я пишу. «Ни дня без строчки!» И не столько для тебя пишу, сколько для отца. Уж ему-то, как ни напишу, будет интересно. Тут прошла его фронтовая юность…

20

«Привет, Наталья!

Твое письмо, извини, пожалуйста, долго пролежало без ответа. Наверно, потому, что адресовано оно было нам обоим. А в таком случае, как ты понимаешь, личная ответственность за переписку снижается ровно в два раза. К тому же заняты мы по горло: грызем гранит солдатской науки. А это, можешь мне поверить, дело не простое.

На прошлой неделе всей ротой ездили по Польше, по местам боев с фашистами. Побывали на могиле Генкиного брата. А уж сколько интересного наслушались! Прекрасная страна Польша, и народ тут что надо. Душевный и благодарный народ. Нас встречали, как самых родных и близких. Специально для тебя я тут одну историю на бумаге изложил. Шлю ее тебе. Прочти. В ней ни одного слова не придумано. Все как есть правда. Если тебе понравится, напиши, я тогда ее в газету пошлю. Генка уверяет, что напечатают. А мне все не верится. Маленькие заметки писал, а тут вон какая писанина получилась!

И еще я тебе похвастаюсь – в роте избрали меня комсомольским секретарем. У вас, слышал сегодня по радио, выпал снег. Мы пока живем без снега, говорят, он тут под Новый год и то не всегда ложится.

Ты пиши, не ленись. Грех большой примешь на душу, если забудешь. Так и знай, Наталья.

Генка тебе кланяется.

С приветом Климов.

Р. 5. Никому не показывай, что я тебе написал. Ладно? В. К.»

21

Надо же случиться такому: мы застряли. В погожий день. На гладком асфальте. «Полетел», как говорят шоферы, вентиляторный ремень. И наш автобус сразу же потерял свое главное отличие от любого крестьянского рыдвана, доживающего свой век где-нибудь на задворках.

Ну что делать? Вся надежда на встречную машину. Но дорога была пустынна.

В самом деле, что же делать?

Слева от дороги, не далее чем в километре, виднелся одинокий дом. Мы заметили его сразу, и шофер не раз высказывался:

– Нешто сбегать, товарищ гвардии старший лейтенант?

Выхода, по-моему, не было: авось и в самом деле что-нибудь найдется у хозяина… Вместе с ротным пошли старшина Николаев и водитель. Спустя некоторое время водитель вернулся и передал распоряжение командира, чтобы вся рота шла к нему: хозяин приглашает всех советских товарищей к себе.

В Щецин мы в тот день приехали поздней ночью, а остаток дня и вечер провели в том самом доме, стоявшем в километре от дороги.

Дом как дом. Старый, кирпичный, с островерхой крышей. Возле сарая возился с мотоциклом пожилой мужчина. Рядом с ним стояли Шестов и Николаев. Когда мы подошли, мужчина выпрямился и весело сказал по-русски, обращаясь к ротному:

– Разрешите, товарищ старший лейтенант, покомандовать танковой ротой старому капралу-артиллеристу?

– Прошу вас, товарищ капрал.

– Бардзо дзенькуе [8]8
  Большое спасибо.


[Закрыть]. Ну так вот, хлопцы, попали вы в руки старому капралу Мечиславу Вайде, прошу слушать его, как своего товарища старшего лейтенанта. Сейчас главное дело уладим, а потом и с вами займемся. Идет?

Он вытер тряпкой руки и направился в дом.

Бывают люди, которые чем-то неуловимым притягивают к себе, есть в них что-то такое, невольно вызывающее желание поближе познакомиться. Вайда был, как мне показалось, именно из такой категории людей. На вид лет около шестидесяти, хотя стариком, пожалуй, и не назовешь. Косой шрам через всю щеку, но не обезображивающий лица, густые-прегустые, наполовину седые усы, еле заметная хромота…

Через минуту-другую Вайда возвратился вместе с сыном.

– Вот еще один Вайда, – сказал отец. – Анджеем зовут. – И к сыну: – Сделай все, как я велел. Давай.

Анджей завел мотоцикл.

– Посидим, дорогие товарищи, пока там хозяйка на кухне колдует, – предложил Вайда. – Я вам, если позволите, одну историю расскажу.

* * *

Вайда молчал. Стоял посреди землянки, понурив голову, тяжело сопел, как будто только что переколол кубометр дров. Капитан, все более распаляясь, отчитывал его на чем свет стоит. А он стоял и молчал. За окном – если можно назвать окном узенькую щелку, затянутую зеленой марлей – пискливо тренькала одинокая пичуга. Наверное, та рыженькая, подумал Вайда, для которой он у себя, на огневой позиции, приладил кормушку и по утрам сыпал туда горстку пшена. Интересно, когда она успевала поклевать? Вайда ни разу не видел пичугиной трапезы. Но к обеду кормушка всякий раз была пустой.

– Это вам, капрал Вайда, даром не пройдет, – бушевал капитан. – Надо же было додуматься!..

Пичужка умолкла, видно, спугнула все-таки ее капитанская ругань. Вайда бросил искоса взгляд на капитана, встретился на секунду с его холодными, сердитыми глазами и вдруг неожиданно только теперь осознал, что дело-то вовсе нешуточное, что тут, видно, и впрямь пахнет трибуналом. Неужто трибунал? Неужто тюрьма? Да что же он такого сделал? Пресвятая матерь божья, что же с ним будет?

За спиной Вайды скрипнула дверь, мимо него быстро прошел высокий и, как успел заметить Вайда, довольно пожилой военный в плащ-палатке. Вайде показалось, что он однажды уже видел где-то этого военного. Капитан вытянулся, лихо щелкнул каблуками, повернувшись к вошедшему, выбросил под козырек конфедератки руку для приветствия.

– Что за шум, капитан Порембский? – жестко спросил вошедший. – За версту слышно…

– Пане генерале…

У Вайды сердце захолонуло. Теперь и вовсе пиши пропало, капрал Вайда: уж как генерал обо всем узнает – трибунала не миновать. Сколько же ему дадут? А война кончается. Это уж и без политбесед капитана каждому известно. До Берлина-то рукой подать. От Одры, поди, километров сто, разве чуть-чуть побольше. Неужто не доведется ему побывать в Берлине? Но он же должен там быть, пся крев! [9]9
  Собачья кровь (ругательство).


[Закрыть] Обязательно. Ему нельзя там не быть! Вайда почти не слышал ни одного слова из разговора генерала с капитаном. И без того знал – говорят о нем, о его – надо же было додуматься, в самом деле! – преступлении. Он все также, не меняя позы, стоял посреди землянки, понурив голову, тяжело сопел.

… В Сельцах, под Рязанью, их было трое Вайдов: Анджей, Станислав и он – старший – Мечислав. Все трое служили в одном расчете. Теперь – вот уже почти полтора года – он один. Младшие остались там, в Белоруссии, под Ленино. Тяжелый был бой. Страшный. Этот проклятый их шестиствольный… А потом хлестал крупнокалиберный пулемет. Анджей и Станислав прямо на глазах Мечислава рухнули. Почти одновременно. Он сам потом вырыл могилу – одну на двоих, в прямом смысле братскую. Сам выжег раскаленным гвоздем на доске имена братьев. И еще пониже доски, прямо на деревянном обелиске, покрашенном в неопределенный цвет, выжег слова, которые потом на политбеседе приводил всей батарее пан поручник, нынешний капитан: «Я дойду до Берлина, братья. Я отомщу собаке Гитлеру. Мечислав Вайда».

… Дошел, нечего сказать, пся крев. Кажется, это Вайда сказал вслух, потому что и генерал, и капитан сразу обернулись в его сторону…

– Вы что-то сказали, капрал? – строго спросил генерал, подходя к Вайде.

У Вайды пересохло в горле. Он выпрямился: ордена, медали на груди легонько звякнули.

– Да у вас немало наград, капрал, – не то удивленно, не то вопросительно сказал генерал. – Как же вы, боевой заслуженный воин, додумались до такого? А? Из крестьян?

– Так точно.

– Какого воеводства?

– Жешовского воеводства, пане генерале!

– Гречневую кашу любите?

– Да пропади она пропадом, пане генерале, гречневая каша. Век в рот не возьму!

Генерал усмехнулся.

– Ну уж это зря, капрал. Старые солдаты раньше так и говорили: «Борщ да каша – пища наша». Верно? – Не дождавшись ответа, генерал подошел к грубо сколоченному столу, устало опустился на снарядный ящик. – Капитан Порембский, занимайтесь своими делами, а мы тут потолкуем с капралом…

Капитан лихо козырнул, щелкнул, как и в первый раз, каблуками. Вайда только теперь заметил, что сапоги у капитана сшиты по старинной польской моде, с высоченными задниками, и что начищены они до блеска – хоть сейчас иди на вечерку.

За окном опять затренькала пичуга.

– Так я вас слушаю, капрал, – сказал генерал, и Вайде почудилось, что в его голосе вроде бы и нет сердитых ноток.

* * *

Огневую позицию орудийному расчету капрала Вайды было приказано занять прямо на задах одинокой немецкой мызы, почти у самой Одры. Еще будучи на рекогносцировке, Вайда осмотрел дом и все другие строения. Всюду был образцовый порядок. Будто хозяева и не удрали вовсе, а лишь ненадолго выехали по каким-то неотложным делам. На кухне стояла на полках чистая посуда. Полотенца с вышитыми готической вязью надписями висели на крючках. Стол в столовой был накрыт серой льняной скатертью. В простенках висели портреты угрюмых, озабоченных людей – мужчин и женщин. И даже постель в спальной была аккуратно заправлена. Только детские кровати стояли совершенно голыми. По двору разгуливали черные куры.

Возле сарая Вайда увидел целую гору мешков с зерном. Он ткнул ножом в один, потом в другой. К ногам потекли струйки гречихи и овса. Как и зачем они тут оказались, эти мешки, Вайда так и не догадался. Впрочем, этот вопрос его и не мучил. Была еще нужда думать об этом! Важно, что лошадям корма будет вволю: другие-то батареи давно переведены на механическую тягу, а у них все осталось по-старому – лошадиная сила. А ее, понятно, кормить надо.

И самим пушкарям в котел кое-что пойдет – не оставлять же черных хохлаток на произвол судьбы.

* * *

Немцы сидели за Одрой вполне смирно. Не так, как полтора года назад, под Ленине, или как еще месяц тому назад на Поморском вале, под Колобжегом.

Задача расчету была поставлена самая что ни на есть общая. Занять позицию, замаскироваться и быть готовыми – капитан так и сказал – «на случай любой вражеской вылазки». Оборудовать огневую – дело привычное. За ночь все было готово: и окоп для видавшей виды сорокапятки, и ниши для снарядов, и неглубокий, в один накат, блиндажишко для орудийных номеров.

Вайда распорядился, чтобы ездовый шереговец [10]10
  Рядовой.


[Закрыть] Стах Лещинский перетаскал овес на опушку рощицы, где и должен был неотлучно находиться при лошадях, да чтобы не раздаривал овес другим расчетам. А то, мол, знаю тебя, за одну закрутку махорки готов последнюю рубаху с плеча снять.

Словом, к утру все было сделано. И даже жаркое из курятины, приготовленное старшим шереговцем [11]11
  Ефрейтор.


[Закрыть] Зденеком Тримбуляком непосредственно на кухне брошенного немцами дома, тоже было.

День прошел совершенно спокойно. Где-то вдали тяжело ухали орудия – не поймешь, наши или немецкие. Где-то гудели самолеты. А здесь сияло солнце, поднимались над землей белесые космы испарений, а перед обедом над самой огневой порхали белые бабочки. Весна… Теплынь. И если бы не эти отдаленные орудийные уханья, не эта вот противотанковая пушка с вмятинами на щите – кто бы мог подумать, что все еще идет война…

Мечислав Вайда, скорчившись в блиндаже над снарядным ящиком, писал домой письмо. Он это делал каждый день. Обстоятельно излагая свою фронтовую жизнь, сообщал, что ни в чем он тут не нуждается, что все у него есть, одет, обут, накормлен и напоен, что курить он так и не привык и что хорошо бы и отцу тоже бросить сосать свою трубку, потому как для здоровья табак сущий яд. Потом следовали сердечные приветы всем, кого Мечислав хорошо помнил, и обещание завтра написать обо всем более подробно. Заканчивал Вайда обычно словами: «До Берлина уже недалеко» или «До Берлина стало еще ближе».

Дописав письмо, он сворачивал его на русский манер в треугольник, слюнил одну сторону и все тем же химическим карандашом старательно, одними печатными буквами выводил адрес.

– Лешку, – громко звал Вайда второго номера шереговца Лешека Рушковского, – отправляйся за обедом. Да не забудь письмо отправить. И спроси, нет ли ответа. Понял?

Это повторялось изо дня в день. Но ответа все не было и не было. Раньше Вайда объяснял это тем, что письма не успевали за ним: шутка ли, что ни день, то десяток верст, а то и больше, да с боями. Разве найдет тебя письмо? Он почему-то совершенно не принимал в расчет того факта, что других адресатов письма находили… Как-то Рушковский заметил ему ненароком, что, быть может, что-то дома случилось у Вайды, может, переехали куда отец-то с матерью… Вайда как обрезал:

– Куда им ехать? Из родного дома… Если они уехали, то власти сообщили бы.

По вечерам, вполне тихим и довольно теплым – нет, какая все-таки ранняя нынче весна! – снаружи оставался только наблюдатель, а остальные укладывались на прошлогоднее, все еще пахнущее лугами сено, и тогда до позднего часа доносился оттуда наверх приглушенный полушепот солдат. Все кроме Вайды в расчете были в прошлом городские, даже ездовый Стах Лещинский и тот до войны работал вагоновожатым в Лодзи. И, быть может, потому, что были они городские, каждый с особым удовольствием слушал сельские рассказы Мечислава Вайды. Ух, как бередил он души, этот вихрастый жешовский крестьянин!

– Теперь об эту пору жди жавороночьих песен. И, скажи на милость, малая такая птаха, а сколько радости человеку дает. Повиснет над пашней, затрепыхает крылышками и, будто колокольчик звонкий, заливается… Бывало, начнешь пахать, и до того весело, радостно на душе – солнышко для тебя, колокольчики тоже для тебя…

Лежат, полузакрыв глаза, солдаты, и голос капрала для них словно жавороночий колокольчик. До чего же приятно в ночной полудреме слушать вот такие слова. Где-то грохочут пушки, тяжело вздрагивает под ухом земля. А тут – закрыл глаза, и нет войны. Одна сплошная весна, с жаворонками и соловьями, с заливистыми девичьими припевками, с «краковяком» и «полькой» на сельской площади перед костелом.

Езус Мария, каждый же понимает, что все было иначе, не так. Ведь тот же Вайда не раз днем рассказывал совсем другое: вместе с матерью, бывало, они, трое братьев, ходили по полям в поисках прошлогодней картофелины, по чужим полям – своей земли у Вайдов никогда не было. Отец сапожничал. А сыновья, едва подрастали, батрачили у зажиточных хозяев. Так что если и пахал Мечислав Вайда землю, то не свою. Какие уж там жаворонки!

А у них, городских, жизнь была разве слаще деревенской? Стах Лещинский, к примеру, больше числился в вагоновожатых, чем работал. Чуть что – за ворота: нет работы, пшепрашам, пане Стаху…

И все-таки вспоминалось не это. Так уж, наверное, устроен человек, хочется ему думать только о хорошем, потому и вспоминает хорошее.

– А по осени, бывало, – Вайда открывает новую страницу своих воспоминаний, – бабы начинают капусту рубить… В избах запах стоит – благодать. Ребятня кочерыжками смачно похрустывает. У всякой поры свои прелести… Да-а…

Проходил день за днем. На озере в лесу, за огневой позицией, шли занятия. Солдаты учились форсировать водные преграды. Судя по всему, долго тут сидеть не придется – скоро опять в наступление. Изредка с обеих сторон вспыхивала перестрелка. Немцы ночью выставляли на самый берег реки свои громкоговорители и по утрам вели передачи, полные беспардонной ругани и угроз в адрес поляков. Иногда на их заклинания никто не обращал внимания, а иной раз из штаба приказывали открыть огонь по громкоговорителям. Дважды командир батареи ставил эту задачу расчету Вайды. Мечислав сам становился к прицелу. Два-три снаряда по цели – и громкоговоритель умолкал.

Немцы тотчас же отвечали огнем. Их мины, шурша, проносились над огневой и шлепались на огороде, на лесной опушке, вздымая изжелта-бурые фонтаны. Видать, стреляли они больше наугад: позиция Вайды замаскирована была что надо. Тут, за мызой, и далее, по всему лугу, повставали березовые и тополиные куртины. Артиллеристы Вайды и на своей позиции, оборудованной посреди небольшого участка непаханной земли, рассадили почти точно такую же куртину тополей. Так что маскировка получилась отменной. Даже комбат, капитан Порембский, проверяя ночью расчеты, заплутался в деревьях. Между прочим, капитан объявил всему расчету Вайды благодарность за умелую маскировку.

А солнце пригревало все сильнее. И уже в телогрейках днем становилось жарко. С Вайдой словно что-то случилось. Стал он молчалив, задумчив. Днем слова от него не добьешься. Все суетится: то уйдет на мызу, то начнет перекладывать свои незамысловатые пожитки в вещевом мешке. Третьего дня вот придумал пристроить на тополе кормушку для птах. Каждое, утро насыпает в нее пшено. Добро бы зима была, а весной какой корм нужен птице? Под каждым кустом столовая.

– Может, оттого, что пан капрал не получает писем из дома? – предположил Зденек Тримбуляк.

После обеда Вайда взял лопату и, перемахнув за бруствер окопа с тыльной стороны, согнулся там в три погибели, начал ковырять землю. Ковырнет раз, сунет руку в ямку, подержит там минуту, потом на корточках прыгает дальше.

Зденек Тримбуляк прыснул в руку и позвал солдат расчета.

– Поглядите, что пан капрал выделывает. Это вам позабавнее кормушки… – со смехом сказал он товарищам.

– Все понятно, – догадался Ежи Ковальский, – не зря наш пан капрал ходит на мызу, пронюхал, видать, насчет клада.

– Тут что-то не так, – усомнился Лешек Рушковский. – Если бы что насчет клада, то и мы бы знали… Тут другое. Нехорошо подсматривать за командиром, ребята. Пусть его…

Через полчаса Вайда возвратился в блиндаж. Солдаты сделали вид, что спят.

– Сташку, Сташку, – позвал капрал Лещинского. – Ты почему здесь? А за конями кто смотрит?

– Да со второго взвода коллега мой, Янек Спрух.

– Овсом, наверное, его угощаешь?

– Так он его не ест, пане капрале.

– Ну-ну, не дури мне, малый. Не ест!

– Пане капрале, не даю я никому овса. Что я, приказа не помню?

– Ладно, ладно. Ступай к коням. Понял? А вечером, когда поужинаем, приведешь коней сюда. Понял?

– Зачем, пане капрале? Будем сниматься?

– Что, наступление? – в один голос спросили все «спящие».

– Не вашего ума дело, – отрезал Вайда. – Спите! Так не забудь, Сташку, коней сюда, как стемнеет.

– Будет сделано, пане капрале.

Лещинский ушел. Вайда достал из вещевого мешка бритву, кисточку, кусок мыла, завернутый в тряпку, две пустые консервные банки, маленький осколок зеркала и, пятясь, вылез из блиндажа. Побрился, сходил на мызу, пробыл там довольно долго. И когда возвратился на огневую, все вдруг заметили, что капрал снова переменился. Стал таким же, как прежде, Вайдой: веселым, словоохотливым.

– Баньку нынче себе устроил, внеочередную, как говорится, – весело доложил он. – Хорошие, скажу я вам, лазенки [12]12
  Ванные.


[Закрыть] у немцев. Удобные…

Вихры, по обыкновению распадавшиеся во все стороны, едва капрал снимал конфедератку, теперь аккуратно лежали на голове, образуя довольно высокую, будто специально взбитую, прическу. В глазах Вайды снова сияли потухшие было озорные огоньки.

– Скоро ужин, что ли? – спросил он. – Плохо, что кур-то не осталось. Чудной какой-то немец тут жил. У немцев, у них завсегда цесарки должны быть. Вкусная птица, цесарская курица. Мяса много!

– Да уж точно, пане капрале, – поддержал его Ковальский.

– Ел?

– Никак нет, не приходилось.

– А говоришь…

– Извините, просто решил вам поддакнуть…

– Зачем? Я сам отродясь не пробовал цесаркиного мяса.

Все рассмеялись.

После ужина наблюдателем заступил Ежи Ковальский. Из-за реки подул ветер. Он нагнал стада тяжелых черных облаков. Стало совсем темно. Редкие ракеты с того берега, через равные промежутки вспарывавшие сторожкую тишину ночи, еще более оттеняли ее густую чернильную темень.

Вайда стоял рядом с Ковальским, вслушиваясь в ночные звуки. Ветер доносил с той стороны грустный наигрыш губной гармошки.

– Словно панихиду тянет фашист, – довольно сказал он Ковальскому. – Как время-то переменилось.

– Сегодня наступаем, пане капрале? – спросил Лещинский.

– Откуда вы взяли?

– В-вон Стах уж и коней ведет…

– Об этом ни слова. Понял? Кони для другого дела, – скороговоркой ответил Вайда и пошел встречать Стаха.

А через полчаса весь изумленный расчет, тараща заспанные глаза в темноту, смотрел, как Вайда вышагивает за плугом по пашне. Откормленные немецким овсом, застоявшиеся без работы кони рвали плуг из рук капрала.

К утру пошел дождь. Зденек Тримбуляк, сменивший Ковальского на посту наблюдателя, не узнал своей огневой. Тополиная куртина стояла посреди вспаханного, отливавшего чернотой поля. Из блиндажа доносился переливчатый храп, бульканье. Крепко спит капрал Вайда. Да и то сказать – потрудился. Целую ночь. Эвон какой клин вспахал да засеял! Гречиха тут теперь расти будет. Придумал же, жешовский мужик. Пусть поспит теперь.

Однако спать Вайде долго не пришлось. На огневую прибежал капитан вместе с командиром взвода. Немедленно поднял Вайду. И что тут началось, Езус Мария!

– Немедленно сменить огневую позицию! – потребовал, накричав на Вайду, капитан Порембский. – Додумались, черт вас всех задери! На войне посевной занялись.

– Так земля ж пустует, пане капитане, – попробовал вставить Вайда. – А тут и семена, и все такое прочее.

– Война! Понимаете, война идет, а не «все такое прочее»! Менять позицию! Быстро!

Вайда развел руками, дважды пронзительно свистнул, тотчас же из лесу крупным наметом прискакал Стах Лещинский.

– Капрал Вайда! – распорядился командир батареи. – За себя оставьте Ковальского – и ко мне. Ясно?

Они уже успели откатить пушку в лес, когда на черном квадрате, в центре которого стояла тополиная куртина, вспыхнул первый султан разрыва.

– Была бы тебе гречневая каша, капрал, – сердито сказал Вайде взводный. – Додумался – взял, да и демаскировал позицию.

Вайда ничего не ответил. Снял с повозки вещевой мешок, забросил за спину автомат и, ни с кем не попрощавшись, торопливо зашагал в глубину леса.

* * *

– Продолжайте, капрал, – повторил генерал, испытующе смотря на Вайду.

Что Вайда должен был продолжать? Что еще хотел услышать от него генерал? Нет уж, тут, наверное, никаким продолжением не поможешь. Трибунал… Вайда решительно шагнул к столу. Генерал, жестом пригласив капрала сесть, раскрыл портсигар, взял папиросу.

– Курите, капрал, – он пододвинул портсигар Вайде.

– Извините, некурящий, – сказал он.

Генерал достал трофейную зажигалку, прикурил. В свете маленького язычка пламени Вайде опять показалось очень знакомым лицо генерала.

– А ведь мы с вами встречались, капрал, – словно прочитав мысли Вайды, сказал генерал. – Не помните?

Вайда отрицательно покачал головой.

– А я вот узнал вас сразу, – генерал устало улыбнулся, затягиваясь папиросой. – У вас же еще два брата, по-моему, служат? Помните, вы все трое рассказывали о себе писательнице?..

Ну как же, он хорошо помнит тот день. Это было незадолго до принятия присяги в Сельцах. К ним в батарею пришла известная писательница – полька, живущая в России. Она была в полковничьем мундире. Писательнице кто-то сообщил о трех братьях-поляках, и она собиралась написать о них в газету. Вайда в тот день был дневальным, и подпоручник Порембский освободил его от наряда, чтобы писательница могла потолковать со всеми троими сразу. С нею был тогда мужчина лет сорока в штатском.

– Так это были вы, товарищ генерал? – догадался Вайда.

– Выходит, что я.

Вайде хотелось спросить, пригодились ли писательнице их рассказы, но не решился. Сказал хрипловато:

– Братьев нет у меня больше, пане генерале… Не довелось им дойти до Польши… Погибли…

От глубокой затяжки на генеральской папиросе вспыхнуло пламя. Он закашлялся. Вайда посмотрел на худое, скуластое лицо генерала, ввалившиеся глаза, и ему почему-то стало очень жалко этого, судя по всему, больного человека. «Зачем же он курит?» – подумал Вайда. Вот и отец, наверное, все так же кашляет от курева. Сколько лет он не видел отца? Может, и в живых нет: письма-то не приходят. А уж пора бы.

На службу Вайду, как резервиста, призвали в августе тридцать девятого, перед самой войной. Он попал в уланский полк, в котором служили оба его брата. Первого сентября началась война. А спустя два дня их полк уже не существовал как боевая единица. В первом же бою почти все офицеры во главе с командиром бросили часть на произвол судьбы. Полк был пленен. На завтрак – похлебка из бурака, в обед – то же самое, вечером – какая-то зловонная бурда, издевательски именуемая кофе…

Через месяц с лишним, когда наступили холода, братья совершили побег.

Сколько им пришлось пережить, поскитаться по свету, прежде чем они добрались до Бессарабии! Сквалыга – управляющий богатым поместьем (самого хозяина они ни разу и не видели – он жил в Бухаресте) – за еду и ночлег взял трех беспаспортных «бродяг поляков» на барские виноградники. Там, в Бессарабии, нежданно-негаданно закончились мытарства братьев: в августе сорокового года Бессарабию освободила Красная Армия.

А потом снова война. И с первых дней все трое ушли на фронт в Красную Армию. А когда было объявлено о формировании польской дивизии в Сельцах…

Впрочем, все это известно генералу, коли он помнит встречу братьев Вайда с писательницей.

– Так что же, капрал, нечего добавить про свою огневую позицию? – прервал затянувшееся молчание генерал.

– Пане генерале… – Вайда встал. Воспоминания о пережитом придали ему смелость. Будь что будет, решил Вайда, но сколько же можно таить в себе, стесняться того, о чем думал всю свою жизнь? Что ему надо в жизни? Каких-то богатств несметных? Хором каменных? Езус Мария, ничего этого ему не надо. Зачем? Он – простой крестьянин, сын бедного деревенского сапожника. Его отец всю жизнь мечтал о своей полоске земли, которая могла бы кормить детей. Эту отцовскую мечту с той поры, как начал батрачить в поле, стал считать своей собственной и Вайда. Полоску земли… Чтобы трудиться на ней, пусть до седьмого пота, днем и ночью, да только б знать: для себя все это, не для тех, кто гребет жар чужими руками…

Видел Вайда, живя в России перед войной, труд людей на земле. «С песней люди работают, понимаете, пане генерале?» Все сообща, все вместе, дружно. У них машин полно, у них государство мужикам помогает. А у нас – ну пусть будет на первый случай своя полоска у каждого из таких, как Вайда. Разве это плохо? А потом можно и дальше пойти. Потом – и песни родятся. А пока – земли, своей земли…

Генерал не промолвил ни слова, слушая горячую, сбивчивую исповедь – иначе и не назовешь! – капрала. Папироса в его руках давно потухла.

– Пане генерале… – Вайда, сам того не замечая, принялся жестикулировать… – Война кончается. Понимаете? Весна… Земля ждет своего хозяина. Ей нельзя оставаться бесплодной. Ведь она, земля, кормилица. А тут еще, как на грех, политбеседа. Капитан наш проводил. Земли, говорит, эти, на которых стоим сейчас, по самую Одру – наши, польские… Понимаете, наши!

Не сразу решился, пане генерале. Думал. Не одну ночь думал. Уснут солдаты – все лежу и в уме прикидываю. Если наша земля, то зачем же она целый год пустовать будет? Может, мы уйдем вперед, а сюда какой-нибудь горемыка безземельный поселится, власть наша ему, может, как раз тут и место определит… Пусть уж он примет подарок от солдата, освободившего землю.

Генерал встал из-за стола, выбросил окурок, достал новую папиросу.

– Все у вас, капрал?

– Все, – недоуменно ответил Вайда.

– Идите, капрал Вайда.

– Не понимаю, пане генерале… Куда?

– В батарею… В расчет. Скоро наступление, капрал Вайда. Только об этом ни-ни. Ясно?

Вайда – капитан Порембский не зря слыл отменным строевиком, научил этому солдат – лихо откозырял генералу и проворно выскочил из землянки. Небо было синее-синее. Солнце припекало совсем по-летнему, и Вайда обрадовался тому, что не взял с собой ни шинель, ни телогрейку. Запарился бы.

* * *

Вайда умолк, поднялся и, широким жестом пригласив нас следовать за ним, прихрамывая, пошагал через картофельное поле к тополиной куртине.

Высоченные, залитые склонявшимся к закату солнцем, стояли тополя. А посреди куртины, ни дать ни взять – орудийный окоп. С нишами для снарядов, с пустыми, позеленевшими гильзами на дне. Поодаль зиял чернотой вход в блиндаж. Мы удивленно посмотрели на Вайду.