Текст книги "Побратимы"

Автор книги: Василий Изгаршев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

8

– Р-рота, строиться! Становись!

У старшины Альхимовича бас. Раскатистый, как у оперного певца. И сам он, высокий, ладный, под стать артисту.

Необыкновенная у него, оказывается, биография, у нашего старшины сверхсрочной службы Игната Романовича Альхимовича. В сорок втором году фашистские каратели дотла спалили белорусскую лесную деревушку Альхимовичи, жителей выгнали за околицу и перестреляли из пулеметов. Спасся один Игнат. При первых выстрелах упал в картофельную грядку, и тут же его придавили безжизненные тела родителей… До самого вечера лежал малец в огороде под родительскими холодными телами. А вечером пришли партизаны. Похоронили крестьян, а мальчонку взяли с собой в бригаду. Так вот и стал пацан сыном партизанской бригады. И обузой он там не был. Помогал поварихам, под видом нищего ходил в разведку на железнодорожные станции, носил распоряжения на явки подпольщиков. Медаль заслужил, не гляди, что был мужичок с ноготок. Потом, после освобождения Витебщины, паренек пристал к наступавшим танкистам. До самого Берлина дошел с ними. С той поры и служит. Посылали не раз на учебу – отказался. Закончил девять классов вечерней школы при гарнизонном Доме офицеров, дальше служба не позволила. Шутка сказать – ротный старшина, с подъема до отбоя – в казарме… Теперь вот должны прапорщика дать, уж пора бы, а приказа все нет и нет. Жаль, образования маловато. Могут и не присвоить…

Обо всем этом он рассказывал нам сам на вечере молодого солдата, в нашей ленинской комнате. Между прочим, замполит полка майор Носенко – однокашник нашего старшины. Сыном полка был у тех танкистов, что освобождали пепелища Альхимовичей. Только он теперь уже майор, академию окончил, а старшина так и остался старшиной. Хорошо, если прапорщика дадут…

– Р-равняйсь! Смир-р-на-а! Будем разучивать строевую песню. Какую желаем?

И понеслось со всех сторон:

– «По долинам и по взгорьям».

– «Тачанку».

– Эту, «Дальневосточную, опору прочную…»

– «Во солдаты меня мать…»

– «Кирпичики».

– Отставить! – скомандовал старшина. – Это что еще за собрание? Строй – святое место! Захотел высказать предложение, подними руку. Не учили разве? Ну, у кого есть предложения?

Предложений ни у кого не оказалось.

– Тогда я сам предложу. «Солдатскую походную» композитора Василь Палыча Соловьева-Седого будем учить. Наша вторая учебная танковая за нее переходящий приз на строевом смотре взяла. Ясно? Кто будет запевалой? Нет желающих? Назначим! Рядовой Антропов!

– Я!

– Будете запевалой.

– Есть!

– Р-рота, на м-месте ша-а-агом марш! Не частить, не частить! Р-раз, два, три, четыре! Антропов, запевай!

* * *

Николай Антропов – родом из-под Рязани. Пел в рязанском областном народном хоре. Голос у него чистый, высокий. В первый же вечер по просьбе земляков он устроил такой концерт в ленинской комнате – заслушались. Аккомпанировал ему на разбитой, заигранной до полусмерти трехрядке рядовой Сережка Шершень, самый низкорослый в нашей роте солдат, выпускник профессионально-технического училища из Чернигова. Гармонь подсвистывала прохудившимися мехами, всхлипывала, но Сережка, чувствовалось, играть умел.

 
И-эх, в Рязани синие глаза,
Широка Ока в Рязани, очи -
бирюза…
 

Тогда-то и заприметил Антропова старшина.

* * *

Целых полчаса, до самой поверки, шагала рота на месте, но и одного куплета не разучила. Песня не получалась.

– Да, дела, – сокрушенно подвел итог песенной науке Альхимович. – Неужто, гвардейцы, вторая учебная танковая, родная наша непромокаемая рота отдаст кому-то приз по песне? Не отдаст! Будем тренироваться. Научимся. Смир-р-на! Слушай вечернюю перекличку.

– Сержант Каменев!

– Я!

– Рядовой Ахмедов!

– Я!

Последним по списку значился рядовой Шершень, Сережка-гармонист.

– Я!

– Завтра на тренировку с гармонью, Шершень.

– Есть!

9

В один из ближайших дней вся рота выехала на танкодром. Занятия проводил лично командир роты капитан Бадамшин. Собственно, занятий как таковых для нас не было – состоялось показное вождение танков. Водили наши сержанты.

Вот уж никогда бы не подумал, что танк – неуклюжий с виду – такой юркий и стремительный, Правда, в кино не раз видел, как танки ловко скачут через рвы, валят деревья в обхват толщиной, и даже, помнится, в одном фильме танк на полном ходу протаранивает деревенскую избу-пятистенку. Но это в кино! Там что хочешь можно снять.

Оказывается, все правда. Наш замкомвзвода сержант Каменев – у него на гимнастерке знак специалиста первого класса – вот уж настоящий мастер. На трассе, изрытой танковыми гусеницами, – огромные насыпи, узкие проходы, мосты, повороты под девяносто градусов и круче, стенки, воронки и другие разные подвохи. А ему, Каменеву, все это – семечки. Да и остальные сержанты не хуже Каменева преодолевали всю трассу.

Всякий раз по возвращении танка на исходную капитан Бадамшин глядел на зажатый в руке секундомер и удовлетворенно отмечал:

– Видали? Отличный норматив. Да еще и в запасе остаются секунды. А техника, техника-то какова! Ничего, товарищи, каждый из вас вот так же будет управлять танком. Дайте только срок! Я из вас сделаю танкистов!

– Ну как? – спросил я у Генки, когда мы возвращались с танкодрома. – Понравилось?

– Будь здоров! – воскликнул Карпухин. – Асы!

Про это занятие я решил написать в солдатскую многотиражку. Заметку назвал «Асы». В редакции заголовок изменили – «Танк ведет сержант Каменев», а в тексте почти все осталось так, как было у меня.

10

Подъем. Занятия. Уход за техникой. Наряд… Дни укоротились. А уж ночи и подавно. Только вроде уснул, а дежурный орет на всю казарму: «Подъем!» Самая противная, по-моему, команда. А еще раза по два в неделю, на первых-то порах, за час-полтора до подъема, то ротный, то комбат учебную тревогу сыграют. Для тренировки.

– Чтобы служба медом не казалась, – объяснил цель подобных тренировок Генка.

А ведь втягивались, привыкали. И научились немалому. Подъем – и пулей с постелей. Как пружиной подбрасывало. Несколько минут – и вся рота в строю. Бегом на физзарядку.

Вот так все и шло – бегом.

Первый раз я за рычагами танка. На месте инструктора – Каменев. Спокойный, совсем иной, чем на строевом плацу.

– Добавьте, добавьте оборотов. Плавно отпускайте педаль. Так, молодец.

Молодцом я был недолго. Не сумел одолеть подъем. Метрах в пяти от гребня заглох двигатель…

– Ничего, не сразу и Москва строилась, Климов, – успокоил меня сержант. – Заводите двигатель. Спокойно, не тушуйтесь…

Генка упражнение выполнил лучше меня. Его похвалили перед строем.

А я хорошо стрелял из автомата и заслужил благодарность от командира взвода.

Карпухин тоже стрелял здорово. И ему – благодарность.

Об этой стрельбе я опять написал заметку в газету. И опять напечатали. Генка не упустил случая:

– Старик, растешь как писатель-баталист! Уж не пора ли браться за «Севастопольские рассказы»? Надо же готовить замену Льву Толстому!

– Возьмусь, дай срок.

Генке, главное, не возражать – отстанет.

* * *

Письмо от матери. «Сынок, напиши, что тебе нужно?

Береги себя. О нас не беспокойся. Работаем, живем хорошо. Геночке привет. Целую. Мама».

Отец приписал:

«Как «династия»? Порядок? Успехов тебе, Валера».

Это письмо я получил в субботу, в канун полкового праздника – дня принятия присяги новобранцами.

Генке в субботу пришло два письма. Из дому и от Наташки. Впрочем, писала она нам обоим. И называла обоих в письме «дорогими защитничками». Тоже мне, взялась русский язык обогащать…

11

В помещении, куда нас привел сам старшина Альхимович, вопреки моему умозрительному представлению о месте заключения, был идеальный порядок. Аккуратный, самого что ни на есть современного вида стол под пластик, в том же стиле табуретки, кушетка у окна. И только старинные часы, стоявшие в простенке, невесть каким образом попавшие сюда, пожалуй, вносили дисгармонию в интерьер.

– Надеюсь, с боем? – указывая на часы, не замедлил поинтересоваться Генка у сержанта, который вошел вместе с нами в эту комнату.

– Надейтесь, – ответил тот.

– Антикварная вещица, – сказал Генка, явно рассчитывая на продолжение разговора. Но сержант тотчас же исчез за дверью. Старшина сердито взглянул на Карпухина, но ничего не сказал. Вошел капитан. Низенький, толстый, просторная тужурка не скрывала живота. Поздоровался со старшиной за руку и с нами тоже.

– Обоих?

– Так точно, – ответил старшина, подавая капитану документы.

– Это хорошо, – сказал обрадованно капитан. – У меня тут отбоя от телефонных звонков нету. На складах КЭЧ – ремонт, в гарнизонной комендатуре – ремонт, на вещевых складах – просушка имущества. Звонят, давай арестантов. А где я их возьму? Это надо же, до чего дожили, товарищ Альхимович, только один человек сидит под арестом! Куда одного пошлешь?

– Трое тоже не ахти какая сила, товарищ капитан, – заметил Генка.

– Трое? Не скажите, – возразил капитан.

Кончив писать, он положил в карман ручку и подошел вплотную к Генке.

– Климов?

– Никак нет, рядовой Карпухин, товарищ капитан.

– Очень приятно. Комсомолец?

– Так точно.

– Покажите билет.

– Нет билета, сдал секретарю, товарищ капитан.

– Так. А вы, Климов, комсомолец?

– Так точно. Билет я тоже сдал…

– Так, так. Вопросы имеются?

– Есть предложение – вопросы в письменном виде… – это опять Генка.

– А вы, я вижу, веселый? – Капитан снова подошел к Карпухину.

– Оптимист, товарищ капитан.

– Так-так. Оптимизм – дело хорошее. Только когда он настоящий, а не на градусах настоенный. Верно? Впрочем, коли нет вопросов, будем считать прения оконченными.

Он позвал сержанта. Вручил нашему старшине одну из бумаг, лежавших на столе, и попрощался с ним.

– Проводите товарища старшину, сержант. А потом отведете арестованных, – он кивнул в нашу сторону, – в шестую.

– У Антона Павловича Чехова, – заметил Генка, – есть такой рассказ – «Палата № 6».

Капитан улыбнулся.

– Вы, кажется, действительно оптимист, Карпухин. Между прочим, для полного знакомства, моя фамилия не Чехов, а Семин. И никакой палаты для вас у меня нету. А вот камера найдется. Как вы слышали, под номером шесть.

Возвратился сержант.

– Значит, все ясно, вопросов нет? – еще раз спросил капитан. – Тогда так: сегодня – ужин, отбой. А завтра – работа. У нас зазря хлеб не едят.

– Какой может быть разговор, товарищ капитан. Чай, мы не дармоеды! – весело отчеканил Генка.

И сержант повел нас в камеру.

В коридоре я не сдержался, выдал все своему закадычному, пусть не паясничает. Генка не обиделся.

– Переживаешь? На «губу» попал? Ну и дурак. Да ты читал серию «Жизнь замечательных людей»? Про Суворова читал? А про Чкалова? Размазня ты, Валерка. Да любой из нынешних наших маршалов, будучи солдатом, я уверен, не миновал «губы». «Губа» уставом предусмотрена. А мы обязаны служить по уставу. Верно, товарищ сержант?

– Отставить разговоры, – строго скомандовал тот. – Нашел где устав применять…

Генка замолчал.

Мы миновали довольно длинный и темный коридор, спустились по каменным ступенькам в полуподвальное сводчатое помещение и остановились возле массивной, давно не крашенной двери. Сержант щелкнул задвижкой, потянул на себя дверь, которая тотчас же отозвалась натужным басовитым скрипом, и впустил нас в камеру. Дверь, повторив в обратной нотной последовательности тот же звук, захлопнулась. Из глубины тускло освещенной камеры нам навстречу вышел длинный, худой солдат.

– Новенькие? – поинтересовался он. – Кто такие? – Увидев на наших петлицах танковые эмблемы, разочарованно сказал: – Трактористам привет.

– Что, неважно кормят? – не отвечая на «привет», осведомился Генка.

– Откуда ты взял?

– Сужу по вашей комплекции, милорд.

– Ха, меня как не корми, я всегда такой. Кто на длинные дистанции, стайер по-нашему, тот всегда худой.

– Понятно. Удовлетворен, господин стайер, можете продолжать свой отдых.

– А ты по какому праву так со мной разговариваешь?

Генка не удостоил солдата ответом. Тот возвратился на свое место. За окном начали сгущаться сумерки. Я посмотрел на часы: сейчас рота уже возвращается с ужина. И так мне захотелось быть в строю, шагать под дружную многоголосую:

 
А для тебя, родная,
Есть почта полевая…
 

Может, это и хорошо, что мы не знали другой песни. Эта лучше других. Под нее уж очень хорошо идти.

 
Солдаты, в поход!
 

Может, Генка угадал мои мысли, может, он тоже думал о том же самом – он ведь в принципе славный малый. Балагур, конечно. Ну, а что в этом плохого! Без этого тоже нельзя. Без этого служба – не служба.

– Брось, старик, не отчаивайся. – Генка хлопнул меня по плечу. – Пять суток – не полярная зимовка на Диксоне. День да ночь – сутки прочь. Мы еще покажем себя, старик. За одного битого сколько небитых дают? Давай раскладывай бивак, старик. Слухайте, синьор стайер, – обратился он к солдату, – будьте ласковы, распорядитесь насчет электрического освещения. Темновато, понимаете ли…

Солдат послушно прошел к двери, постучал. Из коридора раздался голос часового:

– В чем дело? Проголодался, что ли?

– Свет включи, служба.

Под самым потолком вспыхнула лампочка.

– Давайте теперь познакомимся, – я протянул руку и назвал себя.

– Цезарь Кравчук, – представился солдат. – Последнего года службы. Из подразделения Крохальского. Может, слыхали?

– Ах, Крохальского… Премного наслышан. Потому как соседи, – весело сказал Генка и протянул свою лапищу Кравчуку. – Будем знакомы, как говорится, по корешам: Геннадий Карпухин, первого года службы. Танкист… Ваше имя, синьор, мне по душе. Звучное. Императорское имя.

– Вы не обижайтесь на моего товарища, Цезарь, он такой… Оптимист, одним словом…

– Ничего, послужит – оботрется, – без всяких сердитых ноток ответил Кравчук. – Я сам был любитель потравить баланду.

После ужина мы знали о нашем новом знакомом столько же, сколько он знал о нас обоих, – почти все.

Лампочка под потолком дважды мигнула и погасла. Над дверью загорелся крохотный «ночник».

– Сатурн почти не виден, – скаламбурил Генка, ворочаясь на голых нарах. – Ну и постельки, доложу я вам. На таких не понежишься.

– Да, уж это точно, – засмеялся Цезарь. – Постели – не подарок.

У Кравчука служба шла к концу. Он уже отправил свои документы в вуз и теперь не без оснований беспокоился, как бы арест не помешал ему поступить в институт. Напишут в характеристике… За всю службу парень не имел взысканий. Одни благодарности. Четыре нагрудных знака заслужил. Полный, как пишут в газетах, кавалер. Но вот, поди ж ты…

Пострадал парень из-за вечного противоречия между долгом и любовью. Познакомился Цезарь с девушкой еще на первом году службы. Девчонка как девчонка – никаких тебе шиньонов, ни хны, ни басмы, ни синих ресниц. Старомодная, по-нынешнему-то, девчонка. Мозолистые ладошки, ситцевый сарафанчик да глазищи, как два агата. Увидел ее Цезарь впервые на вечере в солдатском клубе. Подойти смелости не хватило. Однако через парней с шефского завода узнал ее имя, фамилию, адрес. И в тот же вечер, возвратившись в казарму, – будь, что будет! – настрочил письмо. Ответила. Он снова написал. Опять прислала ответ. А потом, получив очередную увольнительную, как постовой милиционер, дежурил на перекрестке возле женского заводского общежития. И ведь додежурился.

– Не знаете вы, хлопцы, моей Маринки. В целом свете такой нету. В прошлую субботу я только с наряда сменился, прибегает дневальный с КПП и сует мне записку. Девчонка, говорит, приходила, просила тебя разыскать. Развернул, читаю, и аж сердце захолонуло. «Не приходи сегодня, Цезарь, заболела Маринка, в больницу свезли».

Я и не собирался идти в этот день, увольнение мне было обещано в воскресенье… Но она в больнице. И неизвестно, что с ней… И, как назло, субботний вечер, ни одного офицера в казарме. А с сержантом какой толк говорить, у него и прав-то всего только до ворот… Ну я, недолго думая, противогаз через плечо – и на проходную. Обманул дежурного. Посыльный, говорю, за командиром роты. Его срочно в штаб вызывают. Поверил. На трамвай – и к ней, в больницу… Часа через два вернулся, а ротный меня в канцелярии дожидается. Ну, и прямым ходом к капитану Семину…

Да, ничего не скажешь, история. Не намного лучше нашей. Что выпивка, что самоволка – по головке за такие штучки не гладят.

– А что же Марина-то?

– Да ничего серьезного. Полежала в жаркий день на сырой земле, затемпературила. Подозревали воспаление легких – не подтвердилось…

– А ты все бы вот так, как нам, и рассказал командиру роты. – Генка, чувствовалось, близко к сердцу принял беду Кравчука.

– Рассказывал…

– Ну и что?

– Пять суток, вот что… Что ж он, по-твоему, мою самоволку в разряд благородных поступков должен отнести? А ну как все Кравчуки с противогазами к своим Маринкам побегут, как это будет называться? Натворил дел, одним словом… Как думаете, Валерий, дадут мне хорошую характеристику?

– Ну конечно, – успокоил я Цезаря.

– Хорошо бы…

– Выходит, братцы, верно говорится – женщины до добра не доводят, – неожиданно сказал Генка.

– Ты бы помолчал, – оборвал я его, – на себя оглянись… Что с нами теперь будет? Подумал?

– Вам-то что, – сказал Цезарь, – у вас все впереди. У вас служба только начинается. Говорят, к новой парадной форме солдату белую рубашку выдавать будут. Здорово, в белой-то рубашке. А?

– Не обессудьте за любопытство, монсиньор, проекты законов вам присылают по почте или с нарочным? – Генка решил не оставлять без внимания сообщение Кравчука относительно новой формы.

– Все хохмочки, Карпухин? Лектор у нас выступал не так давно, морской полковник из Москвы. Он и говорил. В других, мол, армиях социалистических стран солдаты носят белые сорочки. И у нас будут.

– Да я разве против? – сказал Генка и, подняв голову, добавил, обращаясь к нам обоим: – Вы, старики, не обижайтесь. Хочется подурачиться. Может, всем повеселее станет.

– Дошло, выходит, господин оптимист, или как там тебя, – хотелось найти слова побольнее, похлестче, – Вот после учебы ребята поедут служить за границу, а нас, пьянчуг окаянных, в назидание потомству зашлют туда, куда Макар телят не гонял.

Генка тотчас отпарировал:

– Старик, оставь проповеди, Карпухина этим не проймешь. Карпухин выше любой проповеди. И служить Карпухин будет там, где ему, как пишут в твоей любимой многотиражке, прикажет Родина. Понял? Так что ты уж, сделай милость, не стращай ни Макаром, ни телятами. Что касается заграницы, то чего я там не видел? «Как бы ни был красив Шираз, он не лучше рязанских раздолий». Понял? Поэт на моей стороне.

– Выговорился?

– Считай, что так.

– Тогда приятных снов.

– Спасибо.

В камере воцарилось молчание. Где-то за стеной булькала вода, в коридоре лязгал подковками о цементный пол часовой. Я понимал, что уснуть, наверное, не удастся. А вы бы уснули, если бы оказались под арестом? Комбат дал пять ночей и пять дней на раздумье. Много, товарищ майор. Честное слово, много! Мне и нынешней ночи хватит с избытком. А за стеной все булькает и булькает. И часовой – не может он, что ли, постоять на одном месте? – изотрет все подковки о цемент. Скорей бы приходило завтра. На вещевом ли складе, на кэчевском ли, а может, в комендатуре – в общем, куда направит капитан Семин, будет лучше и легче: как-никак – дело. А тут… Лезут в голову всякие мысли, одна нелепей другой… А ведь предстоит еще пройти через чистилище комсомольского собрания. А если возьмут да исключат? И поделом, чего с выпивохами церемониться… Да нет, не сделают этого. Разберутся, что к чему… А вдруг?

– Валерка, не спишь? – шепчет Генка.

Тоже, оказывается, бодрствует. Бодрствуй, бодрствуй, оптимист. На пользу! Я молчу.

– Чего не отвечаешь, ведь не спишь, знаю, – бормочет Карпухин. – Слушай, а если и правда пошлют нас черт знает куда? Не со всеми вместе? Как тогда?

– На твоей стороне классик, чего тебе беспокоиться.

– А-а, – тянет Генка, – классик?.. Тогда в танковых войсках порядок.

12

Сразу за гауптвахтовским забором крутой откос, сбегающий к самой Волге. К его склону прилепились разномастные деревянные домишки, утонувшие в садах. Живут тут большей частью портовые грузчики, речные матросы-пенсионеры, шабашники, нелегальные краснодеревщики и валяльщики, работающие по ночам в сараюшках, в баньках, вкопанных по самую крышу в волжский крутояр. Сады здешние нам с Генкой были знакомы с давних пор по причинам, хорошо известным, думаю, не только средневолжанской ребятне. Не предполагал я тогда, что в садах этих может быть столько соловьев. Всю ночь напролет неслись в наш зарешеченный арестантский покой шальные трели. Может, из-за них и не спалось?

Карпухин поутру в ответ на мой вопрос усмехнулся:

– Соловьи? Старик, тебе показалось. Ты, наверно, не будешь баталистом. У тебя душа лирика. А насчет трелей – прав. Многоуважаемый товарищ Цезарь выводил их как по нотам – от перигея к апогею…

И он переключился на Цезаря.

– Слухай, душа любезная, у вас в роте никто не ходатайствовал перед вышестоящим командованием о сведении всех храпунов в одно подразделение? Боеготовность от этого, считаю, выиграла бы.

– Спать мешал? Да? – Цезарь развел руками и философски заключил: – Ничего, друг, привыкнешь. На службе ко всему привыкаешь.

В коридоре раздались гулкие шаги, звякнули алюминиевые тарелки.

– Судя по всему, согласно местным обычаям, наступает время приема пищи? – осведомился Генка. – Это я люблю, старики. Приятно, знаете ли, побаловаться кофейком, проглотить пару сандвичей…

– Может, потом не откажетесь от сигары, принц?

– От вас за версту несет провинцией, Климов. По утрам, после кофе, всякому уважающему себя принцу подают кальян.

… А взвод наш теперь на занятиях. Сегодня – вторник. С утра по расписанию политподготовка. Потом – преодоление полосы препятствий. Перед обедом – урок в классе подводного вождения. Интересно, черт возьми!

На полосе препятствий мы уже были. Капитан Бадамшин проводил занятие со всей ротой. Полосу преодолевали сержанты, а мы были в роли зрителей. Ух и штука, скажу я вам, эта полоса!

… По команде ротного на исходный рубеж вышли наш замкомвзвода сержант Каменев и командир отделения из третьего взвода, ротный комсомольский секретарь сержант Цветков. Оба в полной экипировке, с оружием…

– Газы! – скомандовал капитан.

Сержанты быстро надели противогазы, изготовились к броску вперед. И в ту же секунду раздался оглушительный грохот взрывов, треск автоматных очередей, и вся полоса вспыхнула огнем… Запылал макет танка, сваренный из металлических труб, утонул в шлейфах густого и черного, как деготь, дыма каркас двухэтажного строения с лестницами и переходами. Загорелся проволочный коридор – «мышеловка», пламя заплясало на буме, клубом взметнулось из окопов, рвов… Ад кромешный!

– Вперед!

Сержанты, взяв автоматы наизготовку, в два прыжка скрылись в огненной, грохочущей круговерти. Капитан стоял не шелохнувшись, подтянутый, стройный, похожий на иллюстрацию с плаката из альбома наглядных пособий по Строевому уставу.

Секунды оборачивались вечностью. Полоса горела и громыхала, оба сержанта находились там, в пламени и в дыму. Щемящий холодок сдавил горло, ладони стали мокрыми.

– Страшно? – спросил я Генку.

– А то нет?

Наконец грохот прекратился, утихло пламя. Чудеса! Стоял на своем месте остов танка; и черный каркас строения с лестницами и переходами, и «мышеловка», и окоп, обшитый досками, и бревно через ров нисколько не пострадали от огня.

С той стороны полосы, вытирая на бегу лица, возвращались к строю сержанты.

– Как видите, оба целы и невредимы, – сказал капитан Бадамшин. – Так что убедились, думаю, товарищи солдаты, что дело это абсолютно безопасное, хотя, конечно, и смелости, и сноровки требует больше, чем обычная полоса препятствий.

И капитан раскрыл секреты огня и грома. Вдоль всей полосы на препятствиях установлены огнеупорные ванночки с горючей смесью. От нее – пламя. А грохот – стереофоническая магнитофонная запись. Динамики-усилители, как в широкоформатном кино, разносят по полосе звуки взрывов снарядов, гранат, пулеметных и автоматных очередей. Все это, оказывается, придумали и оборудовали полковые рационализаторы. И среди них двое из нашей роты – лейтенант Астафьев и сержант Цветков.

– Здорово, – прошептал Генка, – все просто, а обстановка как в настоящем бою.

– Может, пойдешь вслед за сержантами?

– Почему бы и нет?

Капитан начал объяснять порядок и приемы преодоления полосы.

– Вот так, дорогой товарищ маршал бронетанковых, – сказал Генка, когда мы возвратились в казарму, – пока не пройдем через огонь, воду и медные трубы, ничего, выходит, из нас не получится…

Ну что ж, огонь видели. Сегодня взвод через него пройдет. Без нас, правда. В воде мы еще побудем – подводное вождение впереди. Остаются медные трубы… Может, пребывание у капитана Семина – это и есть медные трубы?