Текст книги "Побратимы"

Автор книги: Василий Изгаршев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

19

За все время службы ни я, ни Генка ни разу не побывали дома. Другие солдаты, пока мы жили на зимних квартирах, по субботам и воскресеньям ходили в город, в увольнение. Но на меня и на Карпухина эта самая высокая привилегия солдатской службы по причинам, вполне понятным нам обоим, не распространялась.

Было обидно, конечно. Жить от дома в двадцати минутах езды на трамвае и ни разу не побывать у родных, согласитесь, не сахар. И только, когда вышли в учебный центр, обида улеглась. Тут все оказались на одинаковом положении: увольнений не полагалось никому. Офицеры и те не каждый выходной ездили к семьям.

По воскресеньям на спортплощадках, на местном стадионе сразу же после завтрака начиналась, как говорил Генка, солдатская «коррида». Организовывались всевозможные спортивные состязания. Перетягивание каната сменялось бегом в мешках, двухпудовая гиря уступала место гранате. Кто больше выжмет? Кто дальше бросит? Кто выше прыгнет? Кто быстрее доскачет до финишной черты на одной ноге? А болельщиков, болельщиков! Как в Лужниках!

Нынче для нашей роты «коррида» наполнена особым смыслом. Состязания с легкой Генкиной руки окрестили турниром в честь молодого прапорщика Альхимовича. Накануне был зачитан приказ о присвоении звания прапорщиков нашим однополчанам. Фамилия Альхимовича в приказе значилась, согласно алфавиту, первой. Ух, и покачали же мы нашего старшину!

Как всегда, спортивные состязания начались под улюлюканье болельщиков. Наша рота от других в этом деле тоже не отстает. Горластая!

Вот тот солдат с прической «под Котовского», плясун из третьего взвода, только что в составе взводной команды получил флакон тройного одеколона в качестве приза за победу в совершенно уморительной комической эстафете – на последнем этапе парень быстрее всех проскакал на четвереньках, а теперь подбадривает своих городошников.

– Шайбу, шайбу! – выкрикивает плясун. И ему вторит весь третий взвод.

Мы с Генкой вместе с товарищами по взводу заняты во многих номерах турнира. И канат тянули, и взбирались по шесту, и с двумя снарядными ящиками в руках, наполненными песком, переходили по бревну через довольно глубокую канаву. Приз мы тоже заработали. Прапорщик Альхимович после обеда пришел к нам во взвод и поздравил с заслуженной победой в силовом многоборье. А мы, растроганные, вылили ему на форменную рубашку полфлакона заработанного приза.

– «Тройной»? – поинтересовался прапорщик.

– Ну что вы, товарищ старшина, виноват, товарищ прапорщик, – запротестовал Генка. – Чай, мы не из третьего взвода, будем мы за «Тройной» надрываться. У нас марка посолиднее: «Душистый горошек». Можете самолично убедиться.

Альхимович убеждаться не стал, поверил на слово.

– Товарищ прапорщик, – продолжал Генка, – уж очень, на мой взгляд, однобоко у нас проходят спортивные праздники. Не все виды спорта в почете у нашего спорторганизатора товарища сержанта Каменева.

– Что вы предлагаете, Карпухин? Критиковать – дело нехитрое.

– Умственных занятий мало. Почему бы не организовать блицтурнир в домино, например? Во флотского! А?

– Это «козла», что ли, забивать? Нашел умственное занятие…

– А как же, товарищ прапорщик, каждой костяшкой с умом надо стукать. Это ведь не канат тянуть, – под хохот всего взвода закончил Карпухин.

– Ох, Карпухин, Карпухин, – пробасил сквозь смех прапорщик, – беда с вами, право. Однако молодец… Вот уедете все скоро, скучно без вас станет…

– Мы уедем, другие приедут. Когда же вам скучать-то, товарищ прапорщик?

– Верно, скучать некогда… А все-таки… Привык я к вам…

– А когда мы уедем, если не секрет, товарищ прапорщик? И куда?

Альхимович ответил не сразу. Достал портсигар, пистолет-зажигалку:

– Ну, кому «гвардейских»? Угощайтесь, хлопцы.

Давали нам по пайку сигареты «махорочные», переименованные в солдатском обиходе на «гвардейские». Крепости они невероятной. Помню, Николай Антропов все никак не решался начать курить.

– Да ты попробуй, – поучал его Генка. – Сначала без затяжки, а потом привыкнешь, само пойдет.

– Ну тебя к лешему, – отказывался Николай. – От такой сигареты лошадь сдохнет.

– А какой мерзавец лошадям сигареты дает? – возмущался Карпухин. – Ты, Антропов, на чистую воду его, классового вредителя, за ушко, как говорится, да на солнышко. А то всех лошадей такой поморит. И знаешь, к чему это приведет?

– К чему? – полюбопытствовал Антропов.

– К всеобщему застою прогресса и культуры. Ни одного исторического фильма нельзя будет посмотреть. Как его без лошадей снимешь? Гусар, уланов, красных дьяволят на велосипед не посадишь…

Конечно, Генкина беседа тут ни при чем, но Антропов начал курить наравне со всеми. Я тоже до службы не курил. А тут пристрастился. Да и как не пристраститься, если самый обыкновенный перерыв именуют перекуром. А еще такое бывает: объявят этот самый перекур, а тут куда-то сбегать надо, что-то принести. Кого посылают? Некурящего. Раз сбегаешь, другой принесешь, а потом волей-неволей курить станешь. Как все, так и я не обсевок в поле.

… К портсигару прапорщика Альхимовича потянулись со всех сторон солдатские руки. Понятно, у каждого свои имеются. Но тут случай особый: сам ротный старшина угощает.

– Спрашиваете, когда отъезд ваш намечается и куда? – повторил Генкины вопросы Альхимович, пряча в карман опустошенный в один миг портсигар. – Секретов тут нету. Скоро отъезд. Срока точного не знаю. Однако скоро. А куда – этого, сами понимаете, и ротный не знает. И комбат, думаю, не знает. Может, как говорилось с первого дня, в Группу войск. А может, и еще куда. Словом, эти вопросы Генеральный штаб решит.

Вот ведь, Генка, какие мы с тобой, оказывается, шишки на ровном месте. Разумеешь? Сам Генеральный штаб решает, куда направить Климова да Карпухина.

– Что же мы сидим-то? – спохватился прапорщик. – Футбол скоро начнется.

И мы наперегонки, как в детстве, мчимся на стадион, чтобы успеть занять места поближе к центру поля. Но куда там! «Прокурили» все самые лучшие места. Пришлось идти на другую сторону, рассаживаться против солнца.

Едва мы устроились, как кто-то сзади цепко обхватил мою голову руками. Я вскочил на ноги.

– Боже мой, Цезарь… Привет, дружище! Какими судьбами?

– Так нынче наши футболисты с вашими играют. Я с командой и пристроился. Специально тебя и Генку повидать хотел. Как у вас дела-то?

– Как сажа бела, – ответил за меня Генка. – По выговору с занесением влепили обоим. И в город ни разу не пустили…

– Н-ну? – удивился Кравчук. – А у меня как будто все в ажуре. В политехнический поступаю.

– Поздравляю, Цезарь.

– Спасибо.

– А Марина? – спросил Генка.

– Все нормально. Я ей про вас рассказывал. Просила привет передать при случае…

Начался матч между нашей «Броней» и «Молнией» из части Крохальского.

Жара, что ли, подействовала на футболистов – они пешком ходили по полю, то и дело выбивали мяч в аут. Ряды болельщиков начали заметно редеть. И мы тоже выдержали только один тайм. Вместе с Кравчуком пошли к своим палаткам. Сходили к речке. Заглянули в столовую.

Рабочий по кухне, оказавшийся Генкиным знакомым, принес нам графин квасу, ледяного, ядреного.

– Вот, старик, на какие напитки перешел твой покорный слуга и почитатель Геннадий Карпухин, – проговорил Генка и залпом осушил кружку.

– Напиток хаять нельзя – добрый. А в такую жарищу – самая благодать, – похвалил квас Цезарь.

– И я про то же самое, друг дорогой, хоть поэт и утверждал совсем иное по поводу взаимоотношений класса и кваса. Но ведь мы-то не класс, а орудие в руках класса…

– Философствуешь по-прежнему?

– По-прежнему, и даже еще больше, – заметил я.

– А что ж остается делать? Еще, что ли, по одной? Эй, земляк, – крикнул он в раздаточное окно. – Не найдется второго графинчика?

В окне показалось лицо солдата.

– Чего орешь, не в лес пришел, – осек он Генку.

– Милый, ты уж лесом-то не пугай. Сообрази-ка лучше еще один графинчик. Со льда, дорогуша… Понимаешь, гостя принимаем. Из соседней части. Не ударь в грязь лицом, гвардеец… Мы к тебе, с твоего позволения, еще ужинать придем. С другом. Можно, да?

Солдат махнул рукой:

– А куда же вы денетесь? Приходите. Нынче по раскладке гидрокурица с толченой картошкой. Вкуснятина!

Солдат скрылся, оставив нас в неведении по поводу второго графина. Однако вскоре вышел с большущим запотевшим от холодного кваса бидоном.

Генка чуть не подпрыгнул от радости.

– Видал! – торжественно воскликнул он, обращаясь к Цезарю. – Видал, как танкисты гостей встречают? Хлебного квасу от пуза! Спасибо, земляк, – он похлопал по плечу солдата, принимая у него бидон. – Присаживайся с нами. Люблю, брат, людей, для которых моральный кодекс – высшая норма поведения.

Солдат улыбнулся.

– Да уж вы тут сами попотчуйте гостя, у меня дело стоит.

Солдат уже собирался уйти снова на кухню, но Генка его остановил.

– Слухай, земляк, хоть ты в основном блюдешь моральный кодекс, но я тебя все же попрошу: искореняй ты из языка своего грубые слова. Это же некрасиво, милый, камбалу, почти благородную в общем-то рыбу, гидрокурицей называть. А толченая картошка – это, по-твоему, звучит? Она называется пюре. Понял? Может, повторить по буквам?

– Я вот сей же час дежурного покличу, он тебе растолкует по буквам, – сердито сказал солдат и решительно скрылся за дверью кухни.

– Вот так, старики, и начинаются локальные войны, – подытожил Карпухин.

– Я про тебя в газете читал, Гена. Здорово Валерка расписал, как ты на пожаре отличился. Ну, думаю, переменился Карпухин, а ты без баланды не можешь, – сказал Кравчук. – Тяжело тебе будет, помяни мое слово.

– Друг мой дорогой, да разве я ищу легкой жизни? «Покой нам только снится». Это про нас товарищем Блоком сказано. Давайте-ка лучше, старики, зальем жажду народным напитком и, как любит выражаться наш сержант, на полусогнутых отсюда.

– Боишься с дежурным объясняться? – уколол Генку Кравчук.

– А думаешь, нет?

По времени футбольный матч должен был уже кончиться, но со стадиона доносились крики, свист. Судя по всему, игра оживилась.

Кравчук с откровенной грустью в голосе сказал:

– Не знаю, ребята, увидимся ли еще? Ты, Валерка, черкни пару слов, как на место приедете. Запиши Маринкин адрес.

Генка не удержался от очередной реплики:

– Настоящие кандидаты в студенты визитными карточками заранее запасаются…

– А кандидаты в маршалы? – не остался в долгу Кравчук.

– Конечно, тоже, но только после соответствующего решения Генерального штаба, который их, кандидатов, должен в самое ближайшее время распределить.

Когда мы подошли к стадиону, матч уже закончился. Футболисты «Молнии» сидели в кузове машины. Времени на словесную пикировку с Генкой у Цезаря не осталось. Пора прощаться. Мы обнялись.

– Будьте счастливы, ребята. Всего вам!

– Будь счастлив, Цезарь!

Кравчук с разбегу вскочил в кузов машины, и она тронулась. И пока не растаял пыльный шлейф над дорогой, мы стояли и стояли на том самом месте, где простились с Цезарем. Не заметили, как подошел сержант Каменев.

– С кем вы тут обнимались? – поинтересовался он. – Вроде лицо знакомое, а не признал.

Я хотел ответить сержанту, но Генка, как всегда, опередил:

– Это, товарищ сержант, известный советский конструктор, создатель звездолетов, герой труда…

Каменев вопросительно вскинул голову.

– … будущий, имеется в виду, – закончил Генка.

– А на гауптвахте с вами вместе, случайно, он не сидел, этот конструктор звездолетов? – спросил Каменев.

– Ну и память у вас, товарищ сержант! – ответил Каменеву Генка. – Точно, он. Но это сути дела не меняет. Дружок наш поступает в политехнический. А уж оттуда прямая дорога к звездам. Верно, старик? – Генка по привычке, по дурной своей привычке, толкнул меня в бок.

– Что ты все молчишь да молчишь?

– Слава богу, ты за всех высказываешься.

– Пошли, нечего стоять, – сказал Каменев.

По дороге к палаткам Карпухин вдруг вспомнил давешний разговор с прапорщиком насчет домино и почти теми же словами высказал свое предложение Каменеву. Сержант, видимо, не поняв шутки, а может, наоборот, хорошо поняв ее, сказал коротко:

– Предложение дельное. Подумаем, обсудим. А пока формируйте, Карпухин, команду…

Возле палаток уже собрался тесный солдатский полукруг. В его центре со своей неразлучной хрипатой гармоникой восседал на табуретке Серега Шершень.

– Может, возьмешь, наконец, скрипку? – сказал я Генке.

– Очень хочешь?

– Да недурственно бы.

– Так и быть, уважу.

Для Карпухина требование масс превыше всего. После ужина, до самого построения на вечернюю поверку, над притихшим палаточным городком, над неостывшей от полуденного зноя степью то плакала, страдала, то не на шутку сердилась, то заливалась буйным озорством звонкоголосая Генкина певунья-скрипка. И ни один из слушателей не ведал тогда, что был этот концерт скрипача прощальным, что уже вечером следующего воскресенья мы будем слушать совсем иную музыку – музыку вагонных колес…

20

В понедельник утром развода на занятия не было. Нас построил командир роты капитан Бадамшин и объявил, что с завтрашнего дня мы сдаем экзамены и что в ближайшее время будет назначен срок нашего отъезда к новому месту службы.

Наступили самые горячие дни. Уж сколько, казалось, в своей жизни пришлось сдавать разных экзаменов! И в школе, и в техникуме. И все равно я не мог чувствовать себя спокойным. Да и не я один. Уж на что Николай Антропов флегматичен по натуре, а и тот всполошился. Чудак, больше всего боялся экзаменов по защите от оружия массового поражения. А чего там бояться? Задачки на уровни радиации? Тоже мне – высшая математика! В тетрадки, понятно, заглянуть надо, не без того, но чтобы паниковать!.. Вот вождение, стрельба – другое дело. Тут любой подвох возможен. И, честно признаться, внутри екало при мысли, что вдруг сыпанешься на каком-нибудь колейном мосту или цель вовремя не обнаружишь.

Пожалуй, один Генка внешне ничем не выдавал особого беспокойства. Но это же Генка! Попробуй пойми, что он думает, о чем переживает.

– Старики, – твердил он нам, – судя по всему, наша страна на нас возлагает особые надежды. Иначе бы зачем нас досрочно стали выпускать! И согласно остроте момента мы должны действовать. Друг мой, Иаков, – обращался он к Сокирянскому, – самое бы время тебе все это дело средствами наглядной агитации отобразить.

– Ну да, я плакаты рисовать должен, а ты за меня к экзаменам будешь готовиться.

– Все ты превратно готов истолковать, Иаков-живописец!

– Замполит скажет – сделаю. Чего я сам буду лезть, куда не просят?

– Понятно, по указке жить куда проще. По указке сверху, имеется в виду. Указка снизу для тебя нуль. Ну, живи, живописец, по указке.

И Генка покровительственно похлопал Сокирянского по плечу.

– Ты бы в конспекты заглянул, наставления почитал, – советовал я Генке.

– А зачем, милый? Я что, по-твоему, баклуши бил или учился? У меня весь конспект вот тут, в сельсовете, – он тыкал себя пальцем в лоб.

– Ну тогда сделай милость, знаток военного дела, прикажи своему сельсовету, чтобы он другим не мешал готовиться к экзаменам.

Во вторник до обеда мы сдавали матчасть, Генка вызвался отвечать первым, без подготовки. И получил пятерку. Капитан Бадамшин поздравил его и поставил всем нам в пример. И после обеда на вождении Карпухин снова отличился. Танк провел, как говорится, без сучка, без задоринки. Председатель комиссии, подполковник из штаба, тут же объявил Генке благодарность.

Генка так и засиял, засветился.

– Слухай, чудило, – сказал я Генке его же словами, – как же насчет праздника?

– Это ты к чему?

– Нет, не рыцарь ты, Генка, – я старался испробовать весь набор слов, какими он когда-то предлагал мне арзамасско-крыжопольскую отраву, – ведь такой успех можно бы и отметить по русскому обычаю.

– Разыгрываешь, да? Карпухина разыгрываешь? Эх ты, друг-приятель… Ты вот попробуй сдай, как Карпухин, вождение, а потом разыгрывай. Потом даже предлагай как угодно и чем угодно отметить… И я соглашусь, не думай, Карпухин с удовольствием выпьет с тобой целый графин этого… как его, квасу. Квасу! Понял? И все!

Я рассмеялся.

– Весело? Да? Посмотрю, как ты танк проведешь, – не успокаивался Генка.

Вечером в лагерной ленкомнате были вывешены взводные боевые листки. В нашем боевом листке в числе сдавших на «отлично» первые экзамены значилась и моя фамилия.

– Поздравляю от лица службы и от себя лично, – Генка стиснул мне руку. – Про это событие, старик, не грешно бы тебе заметочку сочинить в солдатскую газету. Я сам отправлю в редакцию. Теперь же тебя снова начали печатать.

– Нет, не стану писать. Нескромно про самих себя.

– Гляди, тебе виднее. Только печатные труды тебе нужны, не мне. Упустишь время, а в Союз писателей с каждым годом все труднее, предвижу, вступить будет…

* * *

Вот и позади экзамены. Генка почти по всем предметам получил пятерки. За политподготовку ему объявил благодарность майор Носенко. Срезался он на строевой подготовке. По команде «Кругом – марш!» через правое плечо повернулся. Вот тебе и сельсовет! Четверку, да еще с натяжкой!

Впрочем, и мне своя четверка досталась. По противоатомной защите, будь она неладна. Не уложился в норматив, надевая индивидуальные средства защиты.

Ну да что горевать, результат все равно – что надо, как, впрочем, почти у всех наших ребят. Прапорщик Альхимович от наших экзаменационных отметок был в восторге.

– Вот так грамотеи, право слово, грамотеи, – твердил он, просматривая сводные ведомости. – Пятерки да пятерки. Четверок раз, два и обчелся. Какой солдат пошел в армию, надо же, все со средним да со среднетехническим…

Поздно вечером в пятницу мы возвратились на зимние квартиры. Город встретил нас россыпью огней, многоголосьем шумных улиц. Колонна машин проследовала мимо нашего дома. И мне показалось, что у раскрытого кухонного окна стояла мама… На всякий случай я помахал рукой.

На следующий день перед строем батальона был зачитан приказ командира части. Всем нам присваивалась квалификация механиков-водителей и звание «ефрейтор». Тут же на построении командир представил нам наших новых начальников – офицеров, прибывших за нами из Северной группы войск. Вот, значит, куда едем!

– Теперь можешь меня поздравить, ефрейтор Климов, – Генка вскинул руку под козырек и замер по команде «Смирно».

– А ты меня?

– Само собой… Слухай, старик, сколько ступенек нам осталось до маршала бронетанковых войск?

– Не считал.

– И правильно. Чего их считать? Прошагаем – сочтем. Ты готов?

– Спрашиваешь…

21

И еще одна радость ждала нас с Генкой в этот день. После обеда нас вызвали в ротную канцелярию, и командир роты вручил нам первые в жизни увольнительные записки. До двадцати четырех ноль-ноль.

– Прямо сейчас и можно идти, товарищ капитан? – с детской непосредственностью спросил обрадованный Генка.

– Прямо сейчас можно идти. Желаю успехов. Проведете последний вечер с родителями…

Мне показалось, что он хотел сказать совсем не то. Может, хотел напомнить… Не надо, товарищ капитан. Прошлое не повторится,

Мы идем по Средневолжанску. Мимо садов, огороженных зелеными заборами, и мимо розовых домов с балкончиками и лоджиями, мимо нового здания Государственного цирка с крышей, как тулья армейской фуражки, мимо похожего на гигантский ангар Дворца спорта. По Чкаловской спускаемся вниз к Волге и возле кинотеатра «Волна» (сколько раз строгие, как мумии, контролеры выдворяли нас, безбилетников, отсюда и сколько раз мы, обманув их бдительность, все-таки ухитрялись смотреть кино без билетов!) выходим на набережную, на Волжский проспект. Это наша улица. Тут мы родились, выросли. Отсюда ушли на службу…

Ох, как расплеснулась ты, Волга-матушка! Под самым парапетом пляжи. Сейчас они опустели: прохладно, не искупаешься…

Мы не спеша шагаем по набережной, всматриваемся в лица встречных, сидящих на лавочках, в надежде увидеть знакомых. Но увы!

Над водным простором мечутся беспокойные чайки. На том берегу, у самого уреза воды, дымят костры рыбаков. Натужно шлепает плицами по воде старый колесный работяга – буксир. Мы его сразу же узнали – «Пермяк». А навстречу ему мчится белый горделивый трехпалубный «Юрий Гагарин». Вся средняя и верхняя палубы машут городу руками. И мы, сняв фуражки, отвечаем им. В добрый путь, счастливого плавания, люди!..

Одновременно смотрим на часы. Шестнадцать без двадцати. Пора домой. Сегодня короткий день, и, должно быть, дома уже все в сборе. У зеркальной витрины «Синтетики» на минуту задерживаемся. Оттуда, из-за радуги женских косынок, на нас внимательно смотрят два бравых ефрейтора с танковыми эмблемами в петлицах. Мы, не сговариваясь, отдаем им честь (они нам тоже) и, как на строевом плацу по команде сержанта Каменева, поворачиваем направо.

Вот и наш дом… Наш подъезд… Наша лестничная клетка… Карпухиным – один звонок. Климовым – два звонка. Генка нажимает два раза. В коридоре щелкает выключатель, шаркают, приближаясь, шлепанцы. Дважды клацает ключ в замке, и на пороге – мой отец. Мы вскидываем руки под козырек.

– Валера, Гена! – радостно восклицает он и пытается обнять сразу обоих. – Солдатики вы мои! Лиля, Елена Петровна, Алексей Иванович! – прямо как у нас на вечерней поверке, выкрикивает отец в раскрытую дверь.

К нам навстречу, не давая войти в квартиру, бегут наши милые родичи… Объятия, радостные всхлипы матерей… А у меня комок в горле. Ни слова не могу выговорить.

– Ах, батюшки, ах, батюшки, – запричитала тетя Лена, прижимаясь к Генкиному мундиру. – Радость-то какая… Солдаты наши пришли.

– Слухайте, дорогие наши родители, может, для этого дела – имеются в виду объятия и поцелуи – нам лучше в дом войти? – предлагает Генка. – Какие у вас на сей счет предложения?

А спустя полчаса, после обязательной в таких случаях суеты, вся наша одиннадцатая квартира восседала за столом в большой комнате Карпухиных. За настоящим праздничным столом – с цветами и селедкой, с тонко нарезанным лимоном, со студнем, хреном, горчицей, непременной любительской колбасой и российским сыром, с пельменями…

– Богато живете… – заметил Генка. – Шикуете, можно сказать.

Алексей Иванович пошарил взглядом по столу и с укоризной сказал жене:

– Чего ж ты, мать, главное-то забываешь? Ставь, не жмись…

– Ах, батюшки, – снова перешла на фальцет тетя Лена. – Забыли мы с тобой, Лилечка, совсем забыли… Сичас, сичас… – И затрусила на кухню.

– Ну, докладывайте, служивые, рапортуйте родителям, – растягивая слова и по-волжски окая, обратился к нам Алексей Иванович. С такими словами он обращался уже трижды, но только я или Генка начинали свой рассказ, как Алексей Иванович моментально перебивая нас и начинал высказываться сам. Это повторилось и на сей раз.

– Видал, Вань, каких молодцов вырастили для Красной нашей Армии? А?

– Отец, – попыталась остановить его тетя Лена, – ты зубы-то перестанешь заговаривать? Наливай-ка лучше.

– Постой, мать… – у Генкиного отца слезились глаза от радости. – Не перебивай. Ты смотри, Иван Васильевич, и прослужили-то без году неделю, а, гляди, при галстуках, по лычке на погонах. Начальство! Ну, рассказывайте, рассказывайте, ефрейтора… Как служба? Что там ваши командиры про международную обстановку говорят?.. Вам, думаю, больше толкуют, чем нашему брату. Верно, Вань?

Генка толкнул меня в бок и прошептал:

– Слухай, батя весь в меня, не находишь?

– А ты вслух, вслух говори, сынок, не учись шептать на ухо, – сразу же отреагировал Алексей Иванович. – Ну, давайте-ка, за здоровье ефрейторов. – Увидев, что Генка наливает в стопки крюшону, искренне возмутился – Э-э, сыночки, так дело не пойдет… По такому случаю да чтоб крюшон пить… Ет вы не настоящие, выходит, солдаты, – совершенно категорично заключил старший Карпухин. – Как ты считаешь, Вань?

– Алексей Иванович, не надо ребят принуждать. Они сами знают…

– А на фронте как было дело? Сам же говорил, на каждый день наркомовская стопка, вынь да положь…

– Па, – взмолился Генка, – не будем мы пить ничего, кроме крюшона. Не положено…

– И-эх, мать честная, ну и жизня, как я погляжу, у вас. Не положено… А чего ж положено? Ать-два? Левой, правой? И-эх! При встрече с родителями крюшон пить… Иль боитесь, что нам этого добра, – он поднял рюмку, – меньше достанется? Не бойтесь. Верно, Вань? А ты поговори, поговори с ними, Иван Васильевич. Пусть расскажут, что и как… – Алексей Иванович, крякнув, выпил водку и потянулся вилкой за лимоном…

Матери не спускали с нас глаз. Они мало внимания обращали на захмелевшего Алексея Ивановича, вполголоса переговаривались между собой. До слуха долетало: «Геночка поправился, а Валера вроде похудел». Через минуту: «Валера поправился, Геночка похудел»…

– Чего ж вы, в самом деле, молчите? – укорил нас мой отец.

– Во-во, – подхватил Алексей Иванович, – вправь им мозги, Вань, я уж сколько бьюсь с ними…

– Трудновато приходится, Валер?

– Всякое бывает. Привыкли.

– Как дисциплина?

– Нормально.

– Благодарности имеете?

– Есть малость.

– А взыскания?

– Тоже были…

– За что?

– Вот за это самое дело, дядь Вань, – сообщил Генка, показывая на бутылку.

И мы все без утайки рассказали про учреждение, которым заведует добродушный капитан Семин. Матери заохали, завздыхали. Алексей Иванович перегнулся через стол в нашу сторону. Отец переменился в лице.

– Понятно, почему вы ни разу дома не появлялись. А мы тут думаем-гадаем… Я Алексею Ивановичу все международным положением объяснял… Боевая, мол, готовность у ребят… А вы там водку хлещете, под арестом сидите! Не ожидал…

Отец явно расстроился.

– Не знал, не знал. А то бы приехал да перед всей ротой ремнем отхлестал…

– Правильно, – поддержал отца Алексей Иванович. – И мово бы говоруна заодно… Ремнем! Мне-то уж с ним не совладать. Ет надо же додуматься – на военной службе водку пить! Слыхала, мать, что твой любимый сынок вытворяет? Потакала ему, гляди, до чего потачки доводят. Скрипку купили, как путевому, а он..» И-эх!

– Да что вы, в самом деле, проработку устраиваете, – обиделся Генка. – Мы ж вам, как родителям, все без утайки. А вы? Вот же мы, пришли – значит, все в порядке у нас. А лычки на погонах – это что? Экзамены на «пять» сдали… Только по одной четверке получили…

– Вань, может, не надо ремнем? – сказал Алексей Иванович. – С кем не случается? За проделки их там командиры по головке не погладили. А теперича, гляди, ефрейтора, экзамены, сказывают, на «пять» сдали… Домой их, опять же, пустили… Не надо их ремнем, Вань. Хорошие ребята… Давай-ка лучше по маленькой за их здоровье. – И он подал отцу рюмку. Покосился на бутылку с крюшоном. – Наливайте, что ль, себе этого…

У отца опять засветились глаза: мир был восстановлен.

– Вань, ты б у них про войну спросил. Будет аль нет война? Военные, они все знают… Пусть выскажутся.

– Этого, Алексей Иванович, никто не знает, – отец отставил в сторону рюмку, – будет она или не будет. Главное, чтоб готовы к ней они были… если случится. Вот так. Танками-то научились управлять?

– А как же!

– Стреляли из них?

– Довелось.

– Николай, брат твой, Гена, и стрелял, и водил дай бог каждому. Чтоб и вы так. Поняли?

– Ну а как же иначе…

– И чтоб больше ничего подобного за всю службу! Я теперь командиру писать буду. Так и знайте…

Вечер в родной семье вылился в заседание комсомольского бюро с разбором наших персональных дел.

А ведь мы так и не успели подать заявлений о снятии взыскания. Что ж, с выговором и ехать к новому месту службы?

– Можно подвести итог? – Генка встал, провел пятерней по рыжему ершику на голове. – Дорогие наши предки, мы с особой благодарностью воспринимаем все то, что вы нам только что высказали. Мы расцениваем вашу критику, вашу озабоченность как стремление к тому, чтобы и я, и Валера были впредь, как говорится, на высоте стоящих задач. Чтобы были еще лучше, чем мы есть на сегодняшний день.

Молодец Генка! В самое время перевести не очень приятный для всех разговор на веселый лад.

– Итак, как говорил поэт, инцидент исперчен. В этом доме есть музыка? Радиола? Пластинки?

– Все твои пластинки храним, сыночек, – сказала тетя Лена. – И новые покупаем. Намедни хор Пятницкого купили. И эту… как ее… «Вы служите, мы вас подождем».

Алексей Иванович, пошатываясь, пошел включать радиолу.

– Какую завести, ребята?

– Нашу, солдатскую. «А для тебя, родная, есть почта полевая». Есть «Почта полевая», па?

– Найдем.

Песне вторил весь наш мужской квартет. Алексей Иванович пытался маршировать вокруг стола, смешно размахивая руками.

– Вы эту пластинку почаще заводите, – высказал пожелание Генка. – Во-первых, это наша ротная песня. Мы за нее приз получили на строевом смотре. А во-вторых, скоро у нас будет настоящая полевая почта. Уезжаем к новому, как говорят, месту службы.

– Когда? – спросил отец.

– Завтра.

– Куда?

– За границу…

– Ах, батюшки, – заголосила тетя Лена и бросилась к Генке.

– Постой, мать… – остановил ее Алексей Иванович. – Ет что же, воевать?

– Служить, па…

Опять пропал веселый лад. Мама начала всхлипывать. Подхватила меня под руку и повела в нашу комнату. Отец пошел следом за нами.

– Ну что ж, хорошо. Я там воевал. Знаю. Хорошая страна. И народ душевный. Встречали нас, как родных. А могилок там наших – большие тысячи… Я тебе запишу адресок, не потеряй смотри, Валера. Был там город такой – Бреслау. Теперь Вроцлавом называется. Бои там, сын, были нелегкие. Долго мы выбивали фашистов из этого города. Там Николая-то и похоронили. Представится возможность – съездите с Генкой на могилку… В котором часу вас отправляют?

– Про время не говорили.

– Ничего, мы с матерью с утра к тебе придем…

Как в мои детские годы, мы уселись втроем на диван. Мама положила мне на голову руку и начала перебирать волосы. За весь вечер она не сказала и двух десятков слов. Но я-то знал, что у нее на сердце… Мне так хотелось сказать ей все самые нежные слова. Но я чувствовал себя слишком взрослым.

– Только, пожалуйста, не беспокойтесь за меня. Каким вы меня воспитали, каким знаете, таким и останусь.

– Как же не беспокоиться? Один ты у нас, Валерочка, вся наша радость, – мама снова начала плакать.

Как вести себя, когда у матери на глазах слезы, я не знал. И отец, кажется, тоже не знал. Но нас выручил Генка. Он крикнул из коридора:

– Слухай, Валерка, выходи строиться. Пора.

Родители проводили нас до Полевой. У трамвайной остановки попрощались. Мы с Генкой остались вдвоем.

– Старик, не ассигнуешь две копейки?

– Зачем?

– Трудно догадаться?

Я начал рыться в карманах.

– Держи. Вон будка рядом, звони.

Он бегом помчался к телефонной будке. Возвратился очень скоро.

– Нету дома, – сообщил он. – Ветреная девица, ускакала на гулянку. Одним словом, с «бесенятами в глазах». А матушка ейная допытывалась, кто звонит.

– Не сказал?

– Отчего же. Попросил передать Наталье, что два ефрейтора, хорошо ей знакомые, утром имеют честь покинуть Средневолжанск. И может статься, навсегда…