Текст книги "Побратимы"

Автор книги: Василий Изгаршев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

16

Дом, где живет старшина Николаев, приютился на самом краю городка. Впрочем, совсем неподалеку от казармы, потому как и казарма была не в центре. Маленький одноэтажный домишко, резко контрастирующий и своим размером, и обличьем со всеми остальными строениями – жилыми и служебными. Те – массивные, с узкими окнами и островерхими, под красной черепицей, крышами. Этот – приземистый, с резными наличниками и ставнями, с крылечком, с палисадником, в котором до глубокой осени белыми и розовыми граммофончиками цветут мальвы. В тех – упрощенная угрюмая готика, голый рационализм, в этом – наша крестьянская лукавинка, веселая российская самобытность, отличающая и в то же время делающая в чем-то схожими дома смоленской деревни с ивановской, тульской – с саратовской.

Я долго прохаживался вдоль палисадника с мальвами, не решаясь войти в дом. В казарме, когда отпрашивался у Саши Селезнева на часок, твердо знал, зачем иду к старшине Николаеву. Но подошел к его дому, и вся твердость неожиданно исчезла. В самом деле, с какой стати я должен рассказывать ему о переживаниях Карпухина. Может, он и слушать об этом не захочет. А что, собственно, произошло? Приказал сдать скрипку в комнату для хранения личных вещей? Ну и что? В тумбочке-то действительно, если разобраться, ей не место. Да, но он запретил Маше встречаться с Карпухиным. А кто может ставить под сомнение его отцовское право советовать родной дочери выбирать себе друзей? И потом, как отнесется Генка, когда узнает, с какой миссией я ходил к Ник-Нику?

Шлепаю сапожищами по каменным плитам тротуара, а в дом зайти не решаюсь. На крыльцо вышла Маша. В ситцевом – красный и синий горох на белом поле – домашнем халатике, с волосами, собранными в тугой узел на затылке, она выглядела подростком.

– Здравствуйте, Маша, – поздоровался я, поравнявшись с крыльцом.

– Здравствуйте, – хлопнув ресницами, ответила она. – Но я вас не знаю.

– А я вас знаю. Мне о вас, Маша, Карпухин рассказывал.

– Значит, вы Валерий Климов? Да? – как мне показалось, обрадованно спросила Маша.

– Почему вы так решили?

– Потому что Гена обо мне может рассказывать только Климову.

– Ну вот и познакомились. Очень приятно.

– А мне вдвойне. Гена столько хорошего говорит о вас.

У нее красивые глаза. Большущие голубые глазищи, опушенные длинными, мохнатыми, будто искусственными, ресницами. Брови вразлет. Чуть вздернутый нос. Пухлые щеки. Голос с хрипотцой, но столько в нем милого обаяния…

– Вам не холодно, Маша?

– Холодно. Идемте в дом. Папа будет рад.

– Не думаю.

– Что вы! К нам всегда, если папа дома, по воскресеньям кто-нибудь приходит из роты.

– И Гена приходил?

– Нет, Гена не приходил. Идемте, – повторила она. – У нас гость, папин фронтовой товарищ. Идемте!

Я уже собрался категорически отказаться, как на крыльце появился старшина Николаев.

– С кем это ты, Машенька, заговорилась? А, товарищ Климов, – сказал он. – Ко мне?

– К вам, товарищ гвардии старшина.

– Тогда нечего мою дочь простуживать. Заходите в дом. А тебе одеться бы надо, коли на улицу выходишь, – попенял он Маше, – не весна красна на дворе.

Старшина провел меня в большую комнату. У окна в кресле сидел пожилой мужчина с обвислыми усами и смотрел телевизор. Показывали очередную серию про Лёлека и Болека [2]2
  Популярный цикл передач польского телевидения для дошкольников.


[Закрыть].

– Знакомься, Ярема, с нашей сменой. Ефрейтор Климов, Валерий Иванович, – представил меня старшина своему товарищу. – А это мой фронтовой кореш Ярема Реперович.

– Я вас знаю, – сказал я, пожимая протянутую Реперовичем руку, – и с вашим сыном мы познакомились.

– С Петром?

– Так точно, с Петром.

– Тогда и я тебя знаю, – улыбнулся Реперович. – У Петруся, как вернулся с рыбалки, только и разговору было про тебя и про твоего коллегу… Позабыл, как его зовут…

– Карпухин, – подсказал старшина.

– … про твоего коллегу Карпухина, – заключил фразу Реперович.

– Выкладывайте, зачем пожаловали? – сухо спросил старшина. Упоминание Реперовича о Карпухине ему явно не понравилось, и он решил переменить тему.

Ясно, говорить о Генке не имело смысла.

– Пришел к вам за советом, товарищ гвардии старшина, – быстро нашелся я.

– Слушаю.

– Мы ведь на экскурсию едем? По местам боев?

– Точно так.

– И во Вроцлаве будем?

– Непременно.

– Товарищ гвардии старшина, нельзя нам с Петром Реперовичем встретиться?

– Зачем?

– Видите, какое дело, товарищ гвардии старшина, во Вроцлаве на воинском кладбище один наш родственник похоронен. Мы Петру прошлый раз рассказали об этом, он обещал могилу разыскать…

– Петру рассказали, а от старшины утаили?

– Он же во Вроцлаве живет…

– Так, так, – вмешался Ярема. – Петрусь говорил мне об этом. Там, кажется, твой брат похоронен?

– Никак нет. Карпухина старший брат. Николай. Танкистом воевал…

– Брат Карпухина? – переспросил старшина. – Не знал…

– Обязательно надо с Петрусем увидеться, – горячо сказал Ярема. – Уж раз Петрусь пообещал найти могилу – он сделает. Ты, Никола, позвони мне, когда во Вроцлав соберетесь. Я сыну сообщу, он вас обязательно встретит.

– Так и сделаем, – подытожил Николаев. – Передайте своему приятелю, Климов, что с Петром он встретится. А на кладбище наших воинов рота обязательно пойдет. Все у вас?

– Так точно. Разрешите идти?

– Не разрешаю. Сейчас пельмени будем есть. Машенька, – позвал он дочь, – что с пельменями? Солдаты проголодались…

– Потерпите немного, – отозвалась Маша.

– Много русских солдат полегло в боях за наш пястовский Вроцлав, – раздумчиво произнес Ярема. – Много русской крови пролито на его улицах…

– Это уж точно. Большой кровью, Ярема, скрепили наши народы свое родство. Наша с тобой кровушка тоже окропила польскую землю.

– Года два назад мне как радному Воеводской Рады Народовой [3]3
  Депутату воеводского народного совета.


[Закрыть] довелось встречать во Вроцлаве одного участника освобождения города от фашистов. Володю Мельника. Он приехал с Украины по приглашению городских и воеводских властей. Молодой еще человек, веселый такой, но все обратили внимание – походка у него тяжеловата. Отчего – спрашивать неудобно. Побывали в разных местах. На заводе Эльвро [4]4
  Вроцлавский завод электронно-вычислительных машин.


[Закрыть], в университете, в ратуше. А он все нас за город тянет, на Свидницкое шоссе. Поехали. Он сам остановил машину при выезде из города. Проворно выскочил из нее. И на пустырь. Ходит по нему кругами, все в землю смотрит.

– Вы потеряли тут что-нибудь? – спросил его первый секретарь воеводского комитета партии.

– Потерял, – отвечает.

– Да когда ж вы успели?

– В сорок пятом, в мае.

– А что потеряли-то?

– Сапоги, – говорит, – потерял. Новые совсем. Вечером нам их старшина выдал. А утром, когда меняли огневую позицию, фашисты начали обстрел из орудий. Один снаряд и разорвись прямо на огневой. Вот и потерял тогда сапоги. Новые совсем. И с обеими ногами вместе.

Нагнулся, задрал штанины до колен, постукал кулаком по протезам. Вот отчего, оказывается, походка-то у него была такой. А мне неловко стало. И не оттого, что не знал о столь тяжелом ранении нашего советского гостя, почетного гражданина Вроцлава, а оттого, что я, старый солдат, таскаю своего побратима вверх-вниз по каменным ступеням костела – мы ведь на колокольню взбирались! – по этажам ратуши. Да что там говорить, мы и в гостинице разместили Мельника на шестом этаже… А ему, Мельнику, хоть бы что. Все только шутит. Даже над своими потерянными в бою ногами потешался… – Реперович умолк, почему-то пристально посмотрел на меня. – В сорок пятом Володе Мельнику было всего восемнадцать, – добавил он все с той же раздумчивостью.

Вошла Маша. Застенчиво улыбнувшись, пригласила нас к столу.

– Не обессудьте, если не удались, – заранее извинилась она.

Вернувшись в казарму, я поспешил переписать историю солдата Мельника в свою тетрадь. За этим занятием и застал меня Генка.

– Где пропадал? – спросил он.

– Был приглашен на пельмени в один почтенный дом, маэстро.

– Потому и на обеде не был?

– Потому и не был.

– Что за почтенный дом, где угощают пельменями?

– Тебе это знать ни к чему. В том доме ты пока персона нон грата.

Генка вспыхнул.

– Ты был у Ник-Ника?

– Да, я был у Ник-Ника. Видел Машу. Разговаривал с ней как с тобой. Ел пельмени. Такой вкусноты отродясь не пробовал. Есть еще вопросы?

– Ну, вы даете, Климов!.. Ладно, вопросов пока нет. Пишите свои мемуары, не буду мешать.

Он направился к выходу из ленкомнаты. У двери остановился.

– Потом все сами расскажете, Климов. Без наводящих вопросов. У вас это иногда получается, Климов. Салют!

Кажется, барометр Генкиного настроения предсказывал перемену.

17

Проводили гвардии майора Ермашенко. Впрочем, проводили, наверное, не то слово. Из полка он не уехал, принял второй танковый батальон, а это в нашей же казарме – только вход с другого подъезда. Преемником Ермашенко стал гвардии старший лейтенант Шестов, наш взводный. Он вступил в должность как раз накануне поездки на экскурсию.

В тот день мы с Генкой были в суточном наряде: дневальными по роте. Так что первым, кто подал команду «Смирно!» при появлении нового ротного, был Карпухин.

Сейчас в роте никого: все в бане. И дежурный сержант Вахрамеев, и Генка ушли вместе со всеми. Я жду, когда прибежит Генка и подменит меня. Из ленкомнаты, кутаясь в шинель, вышел Селезнев.

– А вы разве не в бане, товарищ гвардии старший сержант?

– Знобит что-то, решил не рисковать, сляжешь, чего доброго, – и экскурсия тю-тю… А мне не ехать никак нельзя. Ротный сегодня инструктировал нас, взводных…

Саша с сегодняшнего дня большой начальник: на него возложили временное исполнение обязанностей командира взвода. Назначению он рад, и ему хочется говорить только об этом.

Прибежал Карпухин.

– Извольте пожаловать в Сандуны, Климов! – с порога выкрикнул он. – Я вам веничек оставил. У Вахрамеева получите. Дубовый.

– Что, и пар есть? – полюбопытствовал Селезнев.

– Всенепременно, товарищ командир взвода.

– Временный, временный, – довольно улыбаясь, сказал Селезнев. – И хорошо, что временный.

– Как понимать прикажете?

– А так, что не потяну… Ей-богу, не потяну, – добродушно пожаловался Саша. – Плеча-то всего два, а должностей? Командир танка – раз, замкомвзвода – два, секретарь комсомольской организации – три. А теперь и взводный. Разве такой груз осилишь двумя плечами?

– Ну, что вы, товарищ гвардии старший сержант, с вашими-то плечами да не осилить, – утешал его Карпухин. – Как говорится, большому кораблю большое плавание.

Я рассмеялся. Совсем недавно в столовой Селезнев выступал в роли утешителя Карпухина. Прошло дня два, и Карпухин утешает Селезнева. В порядке взаимного расчета, что ли?

– Плавание в том смысле, что поплывем с первого места? – скаламбурил Селезнев. – Пожалуй, так и будет. Поплывем: другими-то взводами офицеры командуют… У них образование. А у меня?..

– А горшки кто обжигает? – спросил Генка. Увидев, что я все еще копаюсь в своей тумбочке, заорал на всю казарму – Ефрейтор Климов, думаешь, тебя ждать будут? Старшина Николаев как учит? Чтоб на одной ноге – туда и обратно…

– За меня попарьтесь, Валерий, – напутствовал Селезнев, усаживаясь на табуретку возле тумбочки дневального, и, будто позабыв про меня, обратился к Генке:

– Я вам вот что скажу, товарищ Карпухин, взводный есть взводный, а вот на ротных командиров нам просто везет… Люди-то все какие.

Очень хотелось задержаться еще на минутку, чтобы узнать, почему старший сержант так считает, что нам везет на ротных, и какие они люди. Но ждать меня в бане, действительно, долго не будут, и я опрометью выскочил из казармы.

Вечером, когда мы сменились с наряда, Шершень предложил выйти покурить на улицу. Запасы черниговского самосада у него не убавлялись.

Вызвездило. Большущий латунный шар луны повис над крышей казармы. С Куницы белесыми клоками лениво наползал туман. Прохладно. Мы уселись в курилке, прижавшись друг к другу, свернули самокрутки. Генка долго щелкал зажигалкой.

– Она со спичками хороша, – заметил Шершень.

– Эт точно, – согласился Карпухин. – С норовом машина.

Закурили. Генка, жадно затягиваясь, запрокинул голову вверх, принялся шарить взглядом по небу.

– Спутник ищешь? – спросил Шершень. – Нынче их много летает.

– Хотите, ребята, я вам историю про звезды расскажу? – предложил Генка.

– Давай трави, – сказал я. – Хоть про звезды, хоть про луну.

– Не, я про звезды… Слухайте, старики, правда же люди им дали удивительные имена? Кассиопея… Альфа Центавра… Прямо по слогам хочется произносить такие красивые и непонятные слова. А еще есть Стожары. Понимаете, не один жар, а целых сто – Стожары. И совсем простое, прямо сибирское – Медведица. И не одна, а две – Большая и Малая.

– При чем тут сибирское? Ты в Сибири, что ли, жил? – не удержался я.

– Я тут и ни при чем. Мальчишка один, сибиряк, грезил с детства звездами.

Это уж совсем непонятно.

– Какой мальчишка? Ты о ком рассказываешь?

– Ни о ком – о звездах… Так вот, мальчишка этот жил совсем один.

– В тайге?

– Климов, честное слово, история интересная. Не перебивай ни тайгой, ни тундрой. Ладно?

– Ладно.

– У мальчишки не было ни отца, ни матери. Мать умерла, когда ему был годик, а отца он не знал совсем. А случилось так. Родители его – коренные питерцы. Отец – токарь на Кировском, мать – вагоновожатая. Всю блокаду они прожили в Ленинграде. А потом, когда блокада была прорвана, токарь сумел отказаться от брони и добился отправки на фронт. Жену, которая должна была стать матерью, уговорил уехать в глубокий тыл. Так она очутилась в Новосибирске. Устроилась работать по специальности. Там у нее и родился этот самый мальчишка. От мужа ни слуху ни духу, как в воду канул. А через год она померла: знать, блокада не прошла бесследно. И пацан остался без матери, без отца. Круглый, можно сказать, сирота…

– А звезды? – не удержался я.

– … Один детский дом, где ползунки, второй – там уж постарше детишки, дошколята, потом третий, четвертый…

– Звезды-то будут?

– А как же? Будут. Школьником, с самых младших классов, мальчуган увлекся звездами. Учитель такой ему попался, не то во втором, не то в третьем классе. Звездочет, а не учитель. Весь класс заразил звездами. А отец-то, между прочим, у мальца не погиб, не пропал без вести. Просто, вернувшись с фронта в Питер, никак не мог отыскать следов своей семьи. Он и в военкоматы, и в милицию, и в Москву писал. Как-то, услышав по радио выступление писательницы Агнии Барто, написал ей отчаянное письмо. Рассказывать долго, а поиск-то еще дольше шел. Через десять лет после победы отыскал-таки токарь своего сына. Приехал за ним в Сибирь. Встретились. Обнимает, целует отец свое чадо, а оно, знаете, о чем его спрашивает? Про звезды, говорит, ты мне расскажешь? Постой, отвечает отец, я не астроном, не учитель школьный, да и некогда мне было, сынок, на звезды глядеть. Земных дел, суровых и многотрудных, было невпроворот. Сказать-то так сказал, а в душе обрадовался вопросу сына. Это же хорошо, что смена такая растет, пытливая, устремленная ввысь. И говорит он сыну: про те звезды, о которых спрашиваешь, узнаешь, все узнаешь сам, когда подрастешь, а вот про одну звезду я тебе все-таки расскажу.

При этих словах раскрыл свой потертый чемоданчик и достал оттуда старую, порыжевшую от времени, от ветров и солнца солдатскую шапку-ушанку с пятиконечной звездой с серпом и молотом. Вот, говорит, сынок, самая главная звезда на всем свете. Дед твой такую носил, революцию от врагов отстаивал, всю гражданскую войну прошел. И мне довелось прошагать с ней от Ленинграда до самого Берлина. А ты вырастешь – тоже ее носи. С достоинством и честью…

– Ну и что дальше? – поеживаясь, спросил Шершень. Самокрутка его давно успела погаснуть.

– А дальше что? Переехали они в Ленинград. Парень вырос. Среднюю школу окончил. Между прочим, с золотой медалью. В армии отслужил срочную. Поступил в политехнический институт. Диплом с отличием получил.

– И все?

– Нет, не все. Предложили ему в аспирантуре остаться. А он, на удивление многим, в военкомат пошел. Так и так, имею воинское звание лейтенанта запаса, но в запасе быть не хочу, а хочу служить в армии. Ну, и призвали его на два года. Срок вышел – он рапорт по команде: прошу оставить в кадрах. Ну, что еще? Все! Пошли. Засиделись. После бани врачи не рекомендуют. У тебя, Валера, гланды… Идемте. Проверка скоро.

– Постой, ты уж выкладывай свою историю до конца.

– Интересно?

– Интересно.

– То-то. А перебивал… – позлорадствовал Генка.

– Кем же он стал в армии, тот парень? – спросил, поднимаясь со скамейки вслед за Генкой, Сергей Шершень.

– Коммунистом, – твердо сказал Карпухин. – А еще командиром первой танковой роты в нашем гвардейском полку. Отцовская ушанка со звездой, к слову сказать, у него до сих пор хранится…

Вот, оказывается, о ком рассказал Карпухину Саша Селезнев. Удивительно, как мало мы знаем о своих командирах. Про больших военачальников пишут статьи, книги. И это правильно. Но и про тех, кто с нами каждый день рядом, с кем один сухарь на двоих, глоток воды из общей фляги и самокрутка по кругу, – про них тоже нужно знать… В бой-то нам идти в одном танке.

Туман густел, поднимался выше, но звезды сияли по-прежнему ярко, призывно, загадочно.

18

На крутых пьедесталах – четыре танка. Четыре боевые тридцатьчетверки. Две – у северных и две – у южных ворот.

Мимо них, по шоссе, мчатся автомобили, над их башнями торжественно и величаво, будто огромные белые птицы, плывут облака.

Я смотрю снизу на танки, и вдруг начинает казаться, что облака стоят на месте, а мчатся они, наши лихие тридцатьчетверки. Вот-вот сейчас услышишь знакомый лязг гусениц, раскатистый рокот двигателей, увидишь, как откинется крышка люка и…

Но нет – не откроется крышка люка и, как не прислушивайся, не услышишь ни лязга, ни рокота. Навеки остановились стремительные танки, застыли над вечным покоем тех, кто весной сорок пятого привел их сюда, кто водил в бой взводы, роты, батальоны, полки советских героев-солдат…

Здесь, у кладбища советских воинов-фронтовиков, нас с Генкой должен встречать Петр Реперович. Но мы приехали раньше условленного срока. Командир роты старший лейтенант Шестов, взглянув на часы, сказал:

– Вот что, гвардейцы, оставайтесь здесь, встречайте своего товарища, а мы пока в общество польско-советской дружбы подскочим, возьмем экскурсовода.

Автобус уехал. В ожидании Реперовича мы успели дважды обойти кладбище.

Строгие зеленые квадраты аккуратно подстриженной туи. В каждом квадрате – серые мраморные плиты надгробий. Семьсот шестьдесят шесть плит. Семьсот шестьдесят шесть могил, одна – братская. В ней захоронены четырнадцать офицеров.

На плитах русские, украинские, белорусские, узбекские, татарские фамилии. Три офицера – женщины. Четыре Героя Советского Союза… Совсем молоденькие лейтенанты, по годам – нам с Генкой ровесники, и прошедшие немалый жизненный путь кадровые офицеры Красной Армии… У каждой плиты, как красные звезды, алые гвоздики. На обелиске возле главной аллеи слова:

И капли крови

Горячей вашей,

Как искры, вспыхнут

В сердцах потомков -

Призывом гордым

К свободе, свету.

Мы снова возвращаемся к тридцатьчетверкам у северных ворот. И сразу встречаем Петра.

– Чесчь, пшиячеле [5]5
  Привет, друзья.


[Закрыть], здравствуйте, – скороговоркой, мешая польские и русские слова, говорит Петр. – Бардзо пшепрашам, очень извиняюсь, но сегодня воскресенье, долго трамвая ждал…

– Вы не опоздали, Петрусь, – заметил я, показывая на часы. – Это мы раньше приехали.

– А где ваши?

– За экскурсоводом поехали. Скоро будут.

– Но то добже. Хорошо, Пойдем сейчас к управляющему кладбищами. – Он достал из кармана блокнот, заглянул в него. – Его зовут Стефан Банковский.

Неподалеку от ворот, в одном из зеленых квадратов с садовыми ножницами в руках стоял невысокий старик. К нему мы и направились.

– Где можно найти Стефана Банковского? – повторил он по-русски вопрос Петра, обратившегося к нему по-польски. – Где же еще, как не здесь. Я и есть Стефан Банковский. Чем могу быть полезным советским товарищам?

Петр объяснил.

– Николай Карпухин, говорите? Ваш родной брат? – он участливо посмотрел на Генку. – Помню такую фамилию. Гвардии старший сержант. Но он не здесь похоронен, на другом кладбище… И вы его никогда не видели? Да, конечно, не видели… Он в двадцать седьмом году родился, а в сорок пятом погиб.

Я был немало удивлен тому, что Банковский знает не только звание и фамилию Карпухина, но и помнит даты его жизни и смерти. К тому же и по-русски говорит почти без всякого акцента. Собрался спросить его, но меня опередил Генка.

– Простите, товарищ Банковский, а вы откуда знаете моего брата?

– А я всех и на этом и на том кладбище знаю, – просто ответил Стефан. – Своих однополчан нельзя не знать.

Оказывается, Банковский служил в Красной Армии, прошел в ее рядах всю войну.

Он родился и вырос во Львове. С детских лет пристрастился к семенам, саженцам, цветам. И когда окончил, считая по-нашему, семилетку, пошел работать в управление зеленого строительства. В тридцать девятом Львов, вся Западная Украина воссоединились со своей матерью-родиной. Банковский вместе с другими западно-украинскими поляками остался в советском Львове.

– Вы не представляете, какая началась тогда жизнь. Это не просто слова. Как бы вам объяснить все понятнее… Э, да все равно, наверное, не поймете, – он многозначительно махнул рукой, – вы ведь про капиталистические порядки только по книжкам знаете. А я тридцать три года при них жил… Одним словом, в тридцать девятом, когда я стал советским служащим – сотрудником львовского горзеленхоза, жизнь началась заново…

Да недолго она длилась, новая жизнь Стефана Банковского, Началась война. И Стефан уходит в Красную Армию. После победы его мотострелковый полк был отведен из Германии в Польшу. Своими глазами увидел младший сержант Банковский, как поляки начали заселение западных земель, как закладывались в те дни в стране основы социалистического строя. И когда вместе с другими воинами старших возрастов он был демобилизован, решение у него созрело твердое: попроситься на новые земли. Жена с дочуркой не возражали. И в январе сорок шестого население Вроцлава увеличилось еще на трех человек. Банковскому, узнав, что он специалист зеленого строительства, в городской раде народовой предложили должность управляющего кладбищами погибших советских воинов-фронтовиков.

– А вы спрашиваете, откуда я знаю вашего брата, – говорит Банковский Генке. – Как же мне не знать его, когда я с ним, вот уж скоро тридцать лет стукнет, не расстаюсь. И все они, – он обвел кладбище рукой и прижал ее к груди, – вот здесь у меня. Это не просто слова… Вон там, почти рядом с обелиском, могила лейтенанта Юрия Михеева. Не слыхали про такого? Вот на этот танк взгляните. Ну да, с номером пятьсот тридцать первым на башне. Это его, Михеева, танк. В одном бою выбыли из строя и танк, и командир. На этом самом шоссе, в ста метрах от кладбища.

А неподалеку от Михеева два немца похоронены. Может, видели? Старший лейтенант Хорст Фиет и младший лейтенант Иосиф Вагнер. Офицеры-антифашисты. Поначалу-то в вермахте служили. А когда в Россию попали да увидели, как гитлеровцы над народом глумятся, добровольно в плен сдались.

Хорст работал пропагандистом в комитете «Свободная Германия», выполнял задания в тылу у фашистов. А в мае сорок пятого во главе подразделения немцев-антифашистов прибыл на фронт. Сюда, во Вроцлав. Пятого мая бойцы этого подразделения приняли здесь военную присягу – и сразу же в бой с гитлеровцами. Целую ночь дрались, штурмовали здание, где засел штаб эсэсовской части. К утру враг был разбит. Хорст и Иосиф погибли в том бою. Считанные часы не дожили до победы. Сам маршал Конев приказал похоронить обоих антифашистов на советском военном кладбище…

Подъехал наш автобус. Шестов, поздоровавшись с Банковским и Реперовичем, приказал роте построиться. Мы с Генкой заняли свое место. Подхоронжий Войска Польского Реперович встал в строй рядом с нами. Офицеры вынесли из автобуса венки, встали в голову колонны, и по команде старшего лейтенанта мы направились к памятнику-мавзолею на кладбище…

А спустя полчаса, на другом кладбище, рота стояла в строю возле скромной серой плиты, на которой золотым тиснением было написано:

Гвардии старший сержант

Карпухин

Николай Алексеевич,

механик-водитель Т-34.

8.1 II.1927 г. -29. IV.1945 г.

Саша Селезнев и Генка вышли из строя и положили к плите два небольших венка. На ленте одного значилось: «Танкисту Н. Карпухину от танкистов отличной танковой роты СГВ». На другой ленте всего три слова: «Брату – от брата».

– Предлагаю почтить память отважного танкиста гвардии старшего сержанта Карпухина Николая Алексеевича минутой молчания, – сказал Шестов и вскинул руку под козырек. Поляк-экскурсовод и Банковский сняли шляпы. Подхоронжий Реперович отдал честь. Возле нас собралась большая группа: польские пионеры-харцеры в синих и оранжевых галстуках, студенты с нашивками на рукавах, мужчины, женщины. Посетителей тут всегда, как рассказывал Петр, было много, особенно по выходным дням.

Потом Банковский водил нас по аллеям кладбища и не оставлял без ответа ни единого вопроса. Харцеры неотступно следовали за нами.

… Голубые ели на стриженых газонах. Вечная зелень туи, обрамляющая ряды надгробий из серого мрамора. Красные звезды гвоздик…

– У вас, у русских, говорят: «Герой – не умирают», – сказал Банковский, когда мы, поблагодарив его, собирались садиться в автобус. – Так оно и есть. Видели, сколько людей сюда приходит? Тут недавно такой случай вышел. Английские туристы на трех машинах прикатили. Все фотоаппаратами щелкали, кинокамерами стрекотали. А потом подходит один ко мне и на ломаном польском спрашивает: почему, говорит, у вас на русских военных кладбищах всегда так много посетителей? Я, поясняет, на разных военных кладбищах был, в разных странах. И у нас, в Англии, есть кладбища американских солдат, но почему-то те кладбища всегда пустынные. В чем тут, спрашивает, дело? Может, зря, но я не стал ему ничего объяснять. Если умный, подумал, сам разберется, поймет, кто для нас – русские, а кто для них – американцы. А не поймет – тут уж, извините, сэр, никакие объяснения не помогут… – Банковский снял шляпу и поклонился:

– Счастливый вам путь, товарищи…

Остались позади остановившие свой стремительный бег на крутобоких пьедесталах из гранита наши боевые тридцатьчетверки, замершие над вечным покоем Николая Карпухина, Юрия Михеева, Виктора Жудро, Петра Лаптева, Иосифа Вагнера и сотен, тысяч их фронтовых побратимов, победителей фашизма. Мы ехали по Вроцлаву.

– Посмотрите направо. В переводе на русский эти два старинных дома называют у нас «Иван-да-Марья»… – Экскурсоводы везде остаются экскурсоводами.

Я осторожно толкнул Генку:

– Слушай внимательно, про Марью рассказывать будет…