Текст книги "Побратимы"

Автор книги: Василий Изгаршев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

5

«Дорогие мама и папа!

Теперь я могу вам сообщить свой постоянный адрес. Пишите. У меня все хорошо. У Гены тоже. Мы в одной роте и в одном взводе. Успели побывать на учениях. Интересно! А больше пока нигде не были. Товарищи во взводе и в экипаже встретили хорошо. Вместе со мной в танке наводчик – Федор Смолятко. Белорус, из Минска. Если холодильник хорошо работает, так знайте, это потому, что его Федя собирал, он трудился на МЗХ. Заряжающий – Иван Андронов. Парень простой и уважительный. Учитель истории. Космонавту Николаеву земляком и даже вроде бы дальним родственником по материнской линии приходится. А командир у нас Селезнев по фамилии. Старший сержант, а за глаза его все называют просто Сашей. Он самый высокий и сильный во всей роте. Из Ростовской области, из города Шахты. А там, как вы знаете, силачей не перечесть. Вот вы и познакомились со всеми моими товарищами, которые шлют вам свой гвардейский привет. От меня привет тете Лене и Алексею Ивановичу.

Валера».

6

Никаких увольнений в предвыходные и выходные у нас не бывает. Потому что некуда ходить в увольнение. Не в городе живем – в лесу. Но с разрешения ротного в свободное от службы время в воскресенье можно организованно сходить по грибы, по ягоды, благо лес рядом – с трех сторон подступает к самому забору. Для любителей рыбалки не заказан путь на речку Куницу. До нее тоже рукой подать. Сразу за забором, с южной стороны, начинается широкая речная пойма. И почти посередине ее в обрамлении кустистых плакучих ив протекает Куница. Я поначалу решил, что это наше русское название, употребляемое только в гарнизоне. Оказывается – нет, так речку зовут поляки. И хотя ничего другого, кроме пескарей, никому за всю историю полка в Кунице поймать не удавалось, ряды любителей рыбалки не редели. Мы с Генкой, как истинные волгари, знавшие всяческие россказни про уху стерляжью, тройную, чесночную, с перцем, и прочие рыбацкие варева, от одних баек про которые начинается слюноотделение, естественно, примкнули к отряду рыбаков.

В воскресенье, наскоро смастерив нехитрые приспособления, вполне похожие на удочки, мы, с разрешения капитана Ермашенко, отправились на Куницу. В обычное время, говорят, она совсем тихая и мелководная: воробью по колено. А сейчас вспухла от дождей, того и гляди, выплеснет мутные воды из берегов.

Дождь лил всю ночь, а к завтраку тучи поднялись. Посветлело. С ив, слегка тронутых охрой, стекала капель. Мы прошли вверх по течению, подыскивая местечко поуютней, и наткнулись на старшину Николаева. Он застыл в позе перовского рыболова над речкой и, казалось, совершенно ничего не замечал, кроме нырявшего в мелких воронках поплавка своей удочки.

– Клюет, товарищ гвардии старшина? – вежливо осведомился Генка.

– А как же! – Николаев выпрямился и повернулся в нашу сторону.

– Много поймали?

– Сказать много – не поверите, мало – чего доброго, на смех старика поднимете, – с усмешкой проговорил старшина. – Лучше скажу откровенно – ничего не поймал.

– А говорите, клюет…

– Клюет, точно. Располагайтесь рядком, убедитесь: клев хороший.

Дальше идти не имело смысла: Николаев первый в роте рыбак, на плохое место не сядет, так что от добра добра не ищут. Через минуту рядом со старшинским поплавком закружились на водяных воронках и наши.

– Ловись, рыбка, большая и маленькая, чаще большая, реже маленькая, – скороговоркой, как рыбацкую молитву, проговорил Генка, усаживаясь на корточки рядом со старшиной.

– Не желаете закурить, товарищ гвардии старшина? – Я протянул Николаеву свой портсигар. Он взял его, повертел в руках.

– Московский?

– Московский. В Бресте покупали.

– То-то я вижу – знакомые высотные дома изображены. Вроде бы на проспекте Калинина такие, где Военторг.

– Так точно.

Он возвратил портсигар, не раскрыв его.

– В жизни не курил. И другим никогда не советовал. Баловство. В войну, когда подрывным делом пришлось заниматься, кисет с табачком всегда при себе имел. Самокрутки вертеть здорово приладился. Так то ж для дела: цигаркой шнур удобно поджигать. Тыщу раз, наверно, держал в зубах цигарку, а курить не научился. Баловство! – Он скосил взгляд на поплавок и тотчас же стремительно, резко рванул на себя удочку. Крючок был пуст.

– Сорвалась, окаянная, – огорчился старшина. – Вы глядите за поплавками, клев-то, без трепу, начался…

Но клев не начинался. Первым это понял сам старшина Николаев.

– И-эх, горе луковое… – вздохнул он, выпрямляясь. – Нешто это рыбалка? Просто, уж если начистоту, деться некуда. Был бы дома – махнул бы дня на два куда-нибудь на старицы под Сызрань.

– Нету там стариц, товарищ гвардии старшина, Саратовским морем все залило, – подсказал Генка.

– Видел… Сам сызранский. Да все на пору своей юности отвожу стрелки… Вот уж порыбачил, было времечко. Помню, перед войной – я тогда на мельнице работал грузчиком…

Что было у старшины перед войной, мы не узнали.

На берегу появилась одинокая человеческая фигура, и старшина, приложив ладонь к бровям, словно Илья Муромец на васнецовском полотне, устремил свой взгляд на приближавшегося к нам человека.

– Не узнаю, ей-богу, не узнаю… – бормотал он себе под нос. – Похоже, с удочками… Рыбак… Не из наших.

Рыбак подходил все ближе. Это был молодой парень, не старше нас с Генкой.

– Батюшки-светы! – воскликнул Николаев. – Никак, Петро? Петро и есть…

Генка, как гусь, вытянул шею.

– Дзень добры, Пёште! – старшина встал.

Парень бегом бросился к нему и повис у него на шее.

– Какими судьбами, Петро? Совсем или на побывку?

– Сейчас я в отпуске, Николай Николаевич!

– Значит, отца с матерью навестить решил. Молодец! В каком чине?

– По-вашему, курсант, – ответил Петр.

– Молодец, молодец, – повторял Николаев, не снимая руки с плеча парня. – То-то радость отцу с матерью. – Вспомнив о нас, старшина сказал: – Знакомься, Петя, с моими земляками. Оба с Волги… Ты уже позавтракал?

– Успел.

– Ничего, мы сейчас чаёк сообразим. Товарищ Климов, достань-ка термос из моего сидора.

Пока я наливал чай, старшина успел сообщить, что этого парня – сына своего закадычного дружка Яремы Реперовича – он знает с детского возраста. А с Яремой прошел полвойны, до сорок третьего. Тогда и польскому языку научился. Без знания языка невозможно было бы с родными Реперовича, которые жили в Белой Подляске, поговорить при встрече. А что он дойдет до Белой Подляски и обязательно встретится с родными Реперовича, в этом Николаев не сомневался. Только бы фашисты их не убили! Сын-то в Красной Армии служит. В сорок третьем, когда в Сельцах, под Рязанью, начала формироваться Костюшковская дивизия, Реперовича отозвали с фронта и направили в польскую часть. А теперь Ярема по соседству с нашим гарнизоном живет. После войны целая рота костюшковцев, демобилизовавшись, приехала на западные земли, возвращенные Польше, и образовала тут коллективное хозяйство имени Тадеуша Костюшки. Реперовича выбрали председателем. С той поры он бессменно руководит хозяйством.

– В сорок пятом была рота костюшковцев, а теперь, поди, целый полк вырос. У одного Реперовича – пятеро. Старший вот в отцовской части служит в Варшаве.

– О нет, не в Варшаве, – поправил старшину Петр. – Теперь во Вроцлаве.

– На офицера учишься?

– Да, на офицера… Я у отца спрашивал, бываете ли у нас? Отец ответил: очень редко. Почему?

– Что правда, то правда, давненько, с самого лета, не виделись с Яремой. Все некогда, Петр. Служба! Передай, заскочу обязательно. Ну, как у нас говорят, соловья баснями не кормят, чай-то совсем захолонул. Угощайся. Хэрбатка [1]1
  Чаёк.


[Закрыть] что надо. Дочка моя, Маша, заваривала.

Мы пили вприкуску остывший чай и разговаривали теперь уже вчетвером. Говорили на русско-польском языке, и все было понятно.

Петр мне понравился. Мы обменялись домашними адресами.

– Это очень здорово, что вы рыбаки. Но в этой речке вообще нет рыбы. И вода слишком грязная… – сказал Петр нам с Генкой.

Забыв про поплавки, мы просидели на берегу Куницы до самого обеда. Тем для разговоров нашлось превеликое множество. Расстались друзьями.

– В воскресенье буду ждать вас. На этом месте, – сказал на прощанье Петр.

По дороге домой старшина продолжил рассказ о своем друге Яреме Реперовиче. До войны молодой коммунист Ренерович сидел в Петркувской тюрьме. Пилсудчики еще в тридцать седьмом схватили парня на чехословацкой границе: он пробирался в Испанию, в батальон Домбровского. Два года сидел без суда и следствия. Сумел бежать из тюрьмы. Скрывался. Когда, в тридцать девятом, Польшу оккупировали фашисты, товарищи по партии переправили его в Советский Союз. Реперович сразу же попросился в Красную Армию. Попал в бригаду морской пехоты. Осенью сорок первого его знала вся бригада. Не потому, что был единственным в ней поляком. А потому, что отчаянной храбрости был солдат. Словно заговоренный от пуль и осколков. Уж такие случались переделки, а Ярема выходил из них без единой царапины…

– Видели, какого орла-сына вырастил! – заключил старшина. – А еще четверо Реперовичей растут. Петр-то уже коммунист, офицером собирается стать, и остальные, дай срок, по отцовским стопам пойдут: яблоко от яблони, верно говорят, далеко не падает.

Выглянуло солнце. И все вокруг преобразилось. Запламенели кусты боярышника, словно золотой фольгой засверкали поредевшие кроны березок.

И впрямь березки здесь как наши, средневолжанские…

Возле самой казармы старшина вдруг остановился и, повернувшись к Карпухину, сказал:

– Не пора ли вам, ефрейтор, в свою тумбочку заглянуть? Инструмент как бы того… не запылился…

– Понял, товарищ гвардии старшина.

7

Ночью просыпаюсь от чьего-то шепота. Не могу ничего понять.

– В чем дело?

– Подъем, гусьва!

– Какая гусьва?

– Тихо, соседей разбудишь. Подъем, говорю, гусьва.

Откидываю одеяло. Рядом с моей кроватью стоит в наброшенной на плечи шинели Атабаев.

– Что случилось?

– Быстро одевайся и в умывальник. Там тебя ждут.

Что за чертовщина! Однако одеваюсь, может, случилось что-то. Но что могло случиться, если мои товарищи в постелях? Саша Селезнев забросил волосатые ножищи поверх одеяла, уткнулся лицом в подушку. Иван Андронов и своей любимой позе: коленки к подбородку, свернулся в клубок, ладошку под щеку, как ребятенок в детском саду. Федор Смолятко – храпун на всю роту – распластался навзничь. Толкнуть его, что ли? Да нет, не стоит, проснется – закричит.

На ходу надев пилотку, спешу в умывальник. Да что ж это такое? Карпухин с Шершнем тоже здесь. И Атабаев с двумя дружками из третьего взвода: Лысовым и Наконечным.

– Что случилось, Гена? – наверно, мой голос прозвучал испуганно. Генкины рыжие брови сошлись над переносьем.

Атабаев, не дав Генке рта раскрыть, негромко скомандовал:

– Гусьва! В одну шеренгу становись!

Лысов с Наконечным прыснули в кулак.

– Может, объяснишь наконец, что тут происходит? – стараясь быть спокойным, спросил я Атабаева.

– Выполняй команду, все поймешь, – сердито сказал он. – А ну, становись в одну шеренгу, кому сказано!

Лысов и Наконечный сделали несколько шагов в нашу сторону.

– Они команд не понимают, они – салаги, гусьва, – язвительно проговорил Лысов. – Пусть стоят как стоят. Давай, Гришутка, приводи гусьву к присяге.

Генка не выдержал. Подошел вплотную к Лысову.

– Кто ты есть, Лысов? Кто ты такой, чтоб своего товарища поднимать среди ночи с постели и обзывать его тебе самому непонятным словом?

– Ну, ну, полегче, салага, – угрожающе прошипел Наконечный. – Не таким рога ломали.

– Про рога и про копыта в другом месте будем говорить. Отвечайте, что затеяли? Ну, Атабаев! Тебе первое слово.

– Ата, давай присягу, – скомандовал Лысов. – Чего с ними тары-бары разводить.

Атабаев быстро подскочил к деревянной подставке для чистки обуви, достал из-под нее лист бумаги и начал, на манер детской считалочки, декламировать:

 
Я салага, бритый гусь,
Я торжественно клянусь:
Компот, масло не рубать –
Старичкам все отдавать.
 

Серега, Генка и я дружно расхохотались.

– Вы что, – не без испуга сказал Лысов, – в своем уме? Дневальный услышит.

– А вы в своем уме? – сквозь смех пробасил Карпухин. – Слухай, Григорий Атабаев, сам сочинил или все втроем мучились? Впрочем, все одно: зря время тратили. Разве ж это стихи?

– Это тебе не стихи, а присяга. Ну-ка, повторяй за мной, – Атабаев, наверно, и впрямь был готов еще раз прочитать эту абракадабру, но Генка остановил его.

– Вот что, гвардейцы, разойдемся по-хорошему. Вас ведь только трое. Больше во всей роте никого не нашлось, кто бы пришел на этот дурацкий спектакль. Потому что вы и артисты никудышные, а режиссеры еще хуже.

– Ты как разговариваешь со старослужащими? – попробовал перебить Генку Наконечный.

– Какие вы старослужащие? Вы – хулиганы. И это вам даром не пройдет. Ты же в комсомоле числишься, Наконечный, и ты, Атабаев. Ну какие вы комсомольцы? Ничего, завтра разберемся. Я тебе, Атабаев, припомню, как ты бритву и пояс у Шершня вымогал. Всей роте отвечать будешь – не нам троим. Понял?

Теперь в пору нам с Шершнем прыскать в кулак: Атабаеву и его дружкам ясно, что из их затеи вышел пшик. Они, видимо, надеялись взять нас на испуг. Может быть, когда-то им подобная выходка и сошла с рук, попался паренек вроде Сережки Шершня – безропотный тихоня, вот и вили из него веревки.

– Ничего я не вымогал, – буркнул Атабаев, – не докажешь.

– Докажу, Атабаев. И Шершень докажет. В день нашего приезда, Атабаев, когда ты бегал узнавать насчет машины к военторгу, старшина Николаев рассказал нам, откуда у тебя имя Григорий. Интересно, Лысов с Наконечным знают об этом? Наверно, не знают. Ты бы им сам рассказал, как твоего отца, рабочего-нефтяника, попавшего в катастрофу, спас от смерти его напарник. Это ведь в его честь назвал тебя отец Григорием. Имя своего побратима тебе дал. В твоих жилах, Атабаев, течет кровь твоего тезки, потому что он, не раздумывая, отдал ее твоему отцу, умиравшему от потери крови… А ты дурацкие стихи взялся читать среди ночи. Кому? Подумал? Сережке Шершню?

На Генку было приятно смотреть. Красивый он, Генка, когда говорит вот такими словами. Ему бы и впрямь, как когда-то говорил сержант Каменев, агитатором быть. Умеет пронять человека словом. Вон Атабаев-то обмяк весь, съежился, только глаза сердито сверкают.

– Пошли спать, Гена. Оставим их сейчас одних. Пусть подумают, о чем на собрании говорить будут.

– Погоди, Валер, я еще не кончил с Атабаевым. Так ты раскинь мозгой, Григорий, смекни, что к чему. Сережка Шершень твой механик-водитель. Он же тебя в бой повезет на танке. Куда ты без него, без других таких Сережек, без всех нас? Ну-ка, дай сюда листок, – Генка решительно протянул руку. Атабаев попятился: шинель свалилась у него с плеч. Он торопливо поднял ее с пола.

– Листок не дам, – сконфуженно сказал он. – Не мой.

– Я знал, что не твой. Не дашь мне – отдашь товарищам. Не отдашь – прочитаешь всем вслух эту чепуху про гуся и про компот.

Обращаясь ко всем троим, добавил:

– Запомните, солдат присягу принимает один раз в жизни. Солдат, а не салага! – повернулся и решительно зашагал к двери.

– Марш спать, присяжные заседатели, – бросил Генка, берясь за дверную ручку.

Атабаев, Лысов, Наконечный прошмыгнули мимо нас в открытую Генкой дверь.

8

На открытом комсомольском собрании с повесткой дня «О войсковой дружбе и товариществе», которое состоялось спустя два дня, выступила почти вся танковая рота. Атабаев, Лысов, Наконечный у всех просили прощения. Смотреть на них было жалко.

9

Совершенно неожиданно Генка стал книгочием и зачастил в полковую библиотеку. Вечером принесет стопу журналов, а на следующий день относит их обратно.

– Прочитать успел?

– А как же!

– Вот уж никогда не замечал у тебя таких способностей.

– Старик, ты многого не замечаешь вокруг себя. В замкнутом мирке жить начинаешь. Не годится… – Складывал журналы и уходил.

Как-то я сказал о Генкиной книгомании Шершню.

– Думаешь, его книги интересуют? Библиотека? Как бы не так! – Шершень развел руками. – Он от библиотекарши с ума сходит. Атабаев рассказывал…

– Нашел кого слушать.

– Да ты, Валера, как с луны свалился. Там же Маша работает.

– Какая Маша?

– Дочка нашего старшины. Ты ее не видел?

– Ни разу еще в библиотеке не был.

– Ну и не ходи, ни за грош пропадешь.

– От чего ж я пропадать должен?

– Не от чего, а от кого, – поправил Шершень. – Спроси лучше Генку.

Сразу после ужина поговорить с Генкой не удалось: Саше Селезневу пришла в голову идея обязательно сегодня выпустить боевой листок. Как же, взводу на подводном вождении нынче сам командир полка благодарность объявил, а фотокорреспондент из групповой газеты Сашу вместе с командиром взвода гвардии лейтенантом Шестовым снимал для первой страницы крупным планом. Об этом нельзя не рассказать в боевом листке. Впрочем, не велик труд листок выпустить, просто не всегда хочется этим заниматься… Однако хочешь не хочешь, а делать надо. Закон службы! Не зря говорят: не можешь – научат, не хочешь – заставят. И правильно. Иначе нельзя.

Листок я подготовил. Заметки написал печатным шрифтом, раскрасил фломастерами заголовки. Показал старшему сержанту Селезневу.

– Верно дружок твой Карпухин писателем тебя именует. Ишь как все дельно и красиво расписал. Умеешь выполнять комсомольские поручения. – Старший сержант взял с моей тумбочки листок и прикрепил его кнопками к доске рядом с расписанием занятий.

Я пошел искать Генку. Он сидел в ленкомнате, забившись в угол, со стопкой журналов на коленях.

– Читаешь?

– Ага, стихи читаю.

– На стихи потянуло? Знатоки говорят, что увлеченно стихами приходит к человеку в определенную пору.

– Да? Считай, что определенная пора наступила.

– Расскажи мне про нее.

– Про кого?

– Про определенную пору, конечно.

– Шутите, Климов? У вас, мэтр, с этим делом нелады.

– Ну ладно, давай поговорим серьезно, – предложил я. – Расскажи мне, Карпухин, о Маше.

Генка зарделся румянцем, отчего на щеках у него явственно проступили обычно пропадавшие к осени веснушки. Для чего-то принялся перекладывать журналы.

– Читай стихи, Карпухин, – я поднялся со стула. – Не хочешь говорить – не неволю.

– Да погоди ты, Валерка, – умоляющим голосом произнес Генка. – О Маше непросто рассказывать.

– Вот как?

– Слухай, Валер, ты ведь мне больше, чем друг. И думаю, больше, чем брат. Согласен? Я тебе сам все собирался рассказать, да, знать, слов у меня мало.

– У тебя – да мало слов?

– Мало, – сокрушенно признался он. – Погоди, только не вздумай острить. Слышишь? Я тебя очень прошу. Ты помнишь первый бал Наташи Ростовой? А представляешь ее себе на том балу? А Ларину Татьяну, когда она пишет письмо Онегину? А маленькую девочку из Вероны, о которой написал Шекспир?

– Это ты к чему?

– Погоди, не перебивай. А Джиоконду помнишь? Ее глаза? Помнишь, да? И артистку Теличкину в «Журналисте»?

– И это у тебя мало слов? Чего ты взялся мешать классику с современностью?

– Чудак ты, Валера. Я ж тебе про Машу рассказываю. Они все – это и есть Маша.

– Геночка, – я приложил руку к его лбу, – знаешь, как называется твоя болезнь?

– Что толку-то? Если бы я знал, что и она ею заболела!..

Тон, каким были сказаны эти слова, не оставлял сомнений: библиотека – это, оказывается, серьезно.

– Рота, приготовиться к вечерней поверке, – раздался повелительный голос дневального, и мы вышли из ленкомнаты.

– Может, познакомишь? – спросил я.

– Она тебя знает.

– Вот как?

– Я ей про тебя рассказывал.

В казарме нас остановил старшина.

– Товарищ Карпухин, помнится, вы обещали сыграть на скрипке личному составу. Да, видно, от вас в порядке самодеятельности игры не дождешься.

Генка опять засветился веснушками.

– Так вот, на партийной группе решили раз в неделю проводить в роте литературные, музыкальные, научные вечера. Как парторг, ставлю вас в известность: в ближайшую пятницу назначен музыкальный вечер. Так что инструмент, как говорится, к бою! Ясно?

– Так точно, товарищ гвардии старшина.

10

В пятницу состоялся музыкальный вечер. Пришли все офицеры. Старшина Николаев ни с того ни с сего вырядился в парадный мундир.

– Понимаете, – объяснял он капитану Ермашенко и взводным, – стал снимать чайник с плиты и на себя его опрокинул.

– Не ошпарились? – участливо спросил командир роты.

– Бог, как говорится, миловал. Чайник-то был холодный. А вот на вечер идти было не в чем, пришлось парадный доставать из чемодана. Хорошо, Маша нынче дома, погладила. А то хоть на вечер не ходи.

Старшина рано овдовел. Жил вдвоем с дочерью. Восьмилетку Маша закончила здесь, в гарнизоне, а потом уехала к бабушке в Сызрань: в гарнизоне девятого и десятого классов не было, а в Легницу, где находится штаб Группы, старшина устраивать дочь не стал. У тещи ей будет лучше, чем в интернате, рассудил старшина и скрепя сердце отправил с женой знакомого офицера свою Машечку на родину. Окончив десять классов, Маша попыталась поступить в пединститут, но ей не хватило одного балла до проходного. После долгих ходатайств отца перед самым высоким групповым начальством ей разрешили приехать в гарнизон с условием, что она поступит здесь работать. В полковой библиотеке оказалось свободным место библиотекаря, и Маша с радостью заняла его.

В дочери Николай Николаевич души не чаял. И был очень доволен, что, окончив десятилетку, она не сумела поступить учиться дальше и осталась с ним. Понимал разумом, что ей надо учиться, обязательно надо, что надо устраивать свою жизнь не здесь, в крошечном закордонном гарнизоне, а сердце подсказывало другое: пусть Маша останется пока с ним. Ему, может, и служить-то не так уж много осталось. Выйдет скоро в отставку старшина, и тогда они вместе решат, как дальше устраивать Машину судьбу.

Одного боялся Николай Николаевич – Машиной молодости. Не без тревоги наблюдал, как дважды в году – на восьмое марта и в день рождения дочери – солдаты покупают в складчину и дарят Маше духи, косынки, клипсы и прочие женские безделушки, а потом – букеты первых подснежников и первых ландышей. Конечно, приятно отцу, что всем она нравится, его Маша, ну а ведь придет время, когда она понравится кому-то одному больше, чем всем остальным, и этот один ей тоже понравится больше, чем все остальные. Что тогда?

Генка наверняка знал Машину историю, но то ли у него действительно стало мало слов, как он выразился сам, чтобы рассказывать о Маше, то ли все эти дни он был занят подготовкой к музыкальному вечеру (шутка ли – больше месяца не прикасался к скрипке!), но не он мне рассказал о ней, а Сережа Шершень, А ему – Атабаев, После комсомольского собрания Атабаев стал многое рассказывать Шершню.

Все заняли свои места. Старшина вышел к столу, установленному посредине прохода.

– Разрешите начинать, товарищ гвардии капитан? – обратился он к ротному.

– Да, конечно. – Капитан занял место в первом ряду, который в знак уважения отвели офицерам.

Старшина открыл музыкальный вечер и пригласил за стол командира роты и Карпухина. Генка достал из футляра скрипку, смычок, положил их на стол. Волнуется, будто на конкурсе скрипачей. Вот чудак! Ну что особенного – сыграть для товарищей. Впервые, что ли? Но он волнуется, то и дело вынимает из кармана платок, трет им руки. Николаев предоставил слово командиру роты.

Ермашенко взял в руки Генкину скрипку, вышел из-за стола, Все притихли.

– Не бойтесь, играть я не буду, – улыбаясь сказал гвардии капитан, – не умею. Но музыку люблю и потому решаюсь сказать несколько слов перед выступлением товарища Карпухина. – Он вытянул перед собой Генкин инструмент, провел пальцем по струнам. – Нехитрая с виду вещица, малюсенькая, в солдатской тумбочке умещается, а сила в ней преогромная. Потому как в ней живет музыка. Она, вот эта изготовленная умельцем из простой елки скрипка, зовется царицей музыки. В чем сила музыки? Одним словом на этот вопрос не ответишь… И каждый воспринимает ее по-своему. Давайте-ка порассуждаем о том, что нам всем близко и понятно. Не простое дело – наша военная служба. Вспоминаю свое училище. Бывало, день-деньской на полигоне. Солнце палит немилосердно. В танке как в печке. А тут еще пыль столбом. Ждешь не дождешься конца занятий. А от полигона до расположения идти еще девять километров. Бывало, соль на спине выступит, пилотка к затылку прилипает, пылью нос забило. Кажется, все, конец, еще сотня метров, и на спину повалишься. И вот тут-то командир наш Иван Иваныч Зеркалов вдруг выкрикнет:

– Запевай!

Чертыхнешься про себя поначалу, вот, мол, удумал, и так сил нет никаких, а тут еще петь надо. Однако песня уже звучит, набирает силу. «Безусые комбаты ведут своих орлят…» И откуда что берется! Шаг становится тверже. Будто второе дыхание появилось. И жара вроде схлынула, как бы свежестью потянуло. Приободрились курсанты, повеселели. Знай себе чеканят шаг под мелодию. Великое дело в нашей службе песня, музыка!

Ермашенко сделал небольшую паузу и спокойно закончил:

– Утомил я вас, наверно, разговорами. Пусть лучше товарищ Карпухин нам сыграет, – он подал Генке скрипку и сел на свое место.

Генка бережно принял из рук командира инструмент.

– Спасибо вам, товарищ гвардии капитан, за такие слова о музыке, – сказал он, поднявшись из-за стола.

Он прижал подбородком к левому плечу деку скрипки и осторожно тронул смычком струны. Скрипка отозвалась протяжной, чуть грустной мелодией. Она запела о соловьях, которым вовсе не следовало тревожить солдатские сны, потому что и без них бойцам не до сна: гремят орудия, строчат пулеметы – идет война. Но что война для соловья? Соловью, ошалевшему от весны, от парного духа земли, от пробудившейся после долгого зимнего сна природы, нет никакого дела ни до войны, ни до солдатского сна. В мире есть только его соловьиная песня, и он, забыв, что идут бои, щедро одаряет ею всю округу.

Не поставив точки в мелодии о соловьиной фронтовой весне, скрипка повела рассказ о синем платочке. Генка, широко расставив ноги, полузакрыв глаза и припадая ухом к деке, словно стараясь первым услышать мелодию, чуть раскачивался в такт музыке. Пальцы его приплясывали на грифе, а смычок то замедлял, то убыстрял свой бег, плавно скользя по струнам, будто совсем их не касаясь. Все сидели не шелохнувшись.

И вдруг смычок в Генкиной руке остановился, повис в воздухе, и на самой высокой ноте скрипка неожиданно замолкла. Никто не понял, что произошло, но почему-то все, как один, обернулись назад, вслед за Генкиным взглядом. Возле двери, у тумбочки дневального, стояла высокая и худенькая, как тростинка, девушка в светлом плаще, с зажатой в руке светлой косынкой. Длинные прямые волосы цвета спелой ржи рассыпались по ее плечам. «Маша», – догадался я.

– Извините, я помешала, – сказала она, ни к кому не обращаясь, – но мне тоже хотелось послушать музыку. Можно?

– Милости просим, Машенька. – Капитан Ермашенко встал с места, подошел к девушке, взял ее под руку и проводил в первый ряд. Офицеры потеснились, уступая Маше место. Все это заняло каких-нибудь две-три минуты. Генка простоял все это время в одной и той же позе: чуть наклонившись вперед, с повисшим в воздухе смычком. Впрочем, эту подробность, пожалуй, заметили только двое: я и старшина Николаев. По крайней мере, мне так показалось, но, может, я и ошибся.

– Продолжайте, товарищ Карпухин, – попросил Генку капитан. – И не стесняйтесь, пожалуйста. Дочка Николая Николаевича у нас свой человек.

Генка с силой ударил смычком по струнам. Теперь он не закрывал глаз. Играл и неотрывно смотрел на «своего человека». Только на нее. Как будто, кроме Маши, никого тут больше и не было. А она тоже не сводила с него глаз. Это заметили все. И все поняли: она пришла не просто слушать музыку. Она пришла слушать его музыку. И лучше всех, по-моему, это понял ее отец.

А Генкина скрипка, как те самые ошалевшие от весеннего счастья соловьи, и не собиралась обращать внимания на то, кто и что заметил, что и как понял, щедро расплескивала вокруг себя волшебную радость будоражащих душу мелодий.

Последняя мелодия пьесы утонула в громких аплодисментах. Генка устало улыбнулся, вытирая с лица пот. К нему подошел капитан Ермашенко и пожал руку. Рота вновь взорвалась аплодисментами. Ротный, ротный-то каков! Надо же, какие слова о музыке нашел…

Вечер удался.

– Ты был сегодня просто в ударе, – сказал я своему другу, когда мы остались с ним вдвоем. – Но старшине, по-моему, не понравилось. И ты, конечно, догадываешься, почему.

– Я просил Машу не приходить на вечер. Не послушала, а зря, – с сожалением произнес Генка. – Отцу кто-то успел снаушничать, что мы с ней встречаемся в библиотеке…

– Ну и что?

– Запретил ей со мной встречаться. Говорит, что дружба с солдатом, который к тому же на гражданке играл в ресторанном джазе, до добра не доведет.

– Переживаешь?

– Но ты же видел Машу, Валера?

– Знаешь, Гена, сегодня мне показалось, что ты допускаешь ошибку в выборе профессии. Тебе нельзя быть военным, твоя дорога совсем иная, не та, которую ты решил избрать.

– Да?

– Точно. Надо было слушаться родителей, был бы теперь в консерватории. Блистал бы во фраке на студенческих вечерах.

– Будь попроще, Климов. Я свою дорогу выбрал… Не читал про Тухачевского? Маршал, а на скрипке играл.

– Сравненьица у тебя! Это и называется, по-твоему, «быть попроще»?

Генка не ответил. Заметив притулившегося возле печки с газетой в руках Сережку Шершня, потянул меня за рукав.

– Пойдем к Сереге, попросим у него закурить. Ему родня самосаду прислала. Не табак – зверь, две затяжки – лампочка под потолком черным шаром кажется.

Я понял: ни про Машу, ни про музыку говорить он больше не будет. До вечерней поверки оставалось минут десять. Не больше. Покурить успеем.

– Согласен, пойдем черные шары смотреть, – ответил я.