Текст книги "Побратимы"

Автор книги: Василий Изгаршев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Почему навсегда?

– Милый, служба может потребовать немало времени.

Ни за что бы не признался Генке, что я думал только о Наташке. Хорошо, что ее не оказалось дома, а то Карпухин начал бы лясы точить по телефону. Зачем? Мне это было бы неприятно.

Интересно, скажет Наташке мать о телефонном звонке двух ефрейторов танковых войск? Может, все-таки скажет…

А трамвая все не было. Генка посмотрел на часы. Если идти ускоренным шагом, пожалуй, можно поспеть к сроку. И мы решили идти пешком.

А город затихал. Город отходил ко сну. Гасли окна домов. Все это повторится и завтра, и послезавтра. Но мы этого больше не увидим. Мы уедем из нашего города. Впервые в жизни уедем далеко-далеко, за пределы нашей страны. А там, наверное, все будет другое, другая земля, другие люди, другие города. Вот только звезды будут и там те же самые. И будет та же самая луна. Она одна на всех, и звезды – на всех. А эти улицы, город, Волга – они только для нас. Там их не будет. А как же без них?

А как же без них?

Но мы не будем без них. Ведь они у нас в сердце: эти улицы, город, Волга. В самом сердце. А без сердца человек не живет.

22

Вот и все. Знамя в последний раз торжественно проплыло вдоль строя и в сопровождении знаменного взвода скрылось за углом штаба.

– Полк, воль-но-о!

Что с тобой, друг мой Генка Карпухин? У тебя на глазах слезы? Ах, ветер… Ну конечно, это от ветра? И у прапорщика Альхимовича? И у лейтенанта Астафьева?

– По ма-ши-ина-ам!

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу – желтые тополиные листья. Первые листья осени.

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу медь полкового оркестра выплескивает на наши головы бодрящие мелодии маршей. Тебе весело, Генка? Ну да, тебе весело всегда, ты – оптимист. А я? Я как ты. Погоди, не прячь свой платок, Гена, понимаешь, этот бродяга-ветер… пылит и пылит в глаза…

На старом, утрамбованном солдатскими сапогами плацу тесной кучкой столпились провожающие. Мама, отец, Алексей Иванович с тетей Леной… Обо всем мы уже переговорили, выслушали все наказы, все пожелания. И теперь они стоят тихие, покорные. Рядом с ними стоят еще чьи-то отцы, чьи-то матери, чьи-то невесты.

И Наташка пришла. Интересно, почему ты раньше ни разу не замечал, Гена, что у нее такие красивые косы? Теперь никто из девчонок не носит кос. А у нее косы. Может, они единственные на весь Средневолжанск? Ах, ты этого не знаешь? Оказывается, есть вещи, которых ты не знаешь, Карпухин…

Я смотрю на своих родителей, на Наташку. Стоит, теребит руками свои косы и грустно глядит в нашу сторону. Не надо грустить, Наталья. Спасибо тебе, Наталья, за то, что пришла проводить. Я этого никогда не забуду… Твои косы, наверное, мне будут сниться.

Провожающие машут руками, косынками, шляпами и что-то кричат нам. Гремит оркестр, и работают двигатели машин. Ни одного слова не разобрать, но мы все понимаем.

До свиданья, родные!

До свидания, старый плац. Пожелай нам доброго пути, пожелай нам радостей в службе.

Колонна медленно трогается с места, минует ворота КПП и вливается в уличный машинный поток.

Песню бы, ребята, а? Что же ты молчишь, Антропов? Жаль, у Сереги Шершня нет гармони… Как в строю, запевай под сухую, Никола!

Вот чудеса: сегодня все понимают друг друга без слов. Телепатия на практике! Антропов затягивает нашу.

И над всей колонной, над городом, над Волгой звенит стоголосая строевая солдатская Василь Палыча Соловьева-Седого песня. Вот послушал бы прапорщик Игнат Романович Альхимович! Впрочем, послушает еще не раз. На наше место придут новые ребята, и он их научит всему. Песне – тоже.

Останавливаются прохожие.

Прижимаются к бровке попутные и встречные машины, освобождая нам путь. Замедляют бег трамваи и троллейбусы.

Постовые поворачиваются и прикладывают руку к головному убору. Снимают шляпы мужчины. С восторгом смотрит на нас завистливая и ничего не понимающая пацанва. Машут руками женщины. Улыбаются девчата.

Нас провожает весь город.

До свидания, город. Спасибо тебе, город. Получай на память, город, нашу песню:

 
Со-олдаты, в путь, в путь, в пу-уть!
 

Часть вторая
Впереди пограничных застав

1

Здесь березы как наши. Шумят на осеннем ветру, машут вслед машине, щедро посыпают землю позолоченной листвой. Осень. Низко, над самым лесом, мчатся седые рваные тучи, то и дело налетают шквалистые дождевые заряды. Холодно, неуютно.

Мы сидим в кузове тесной кучкой. От шинелей пахнет сыростью. Закурить бы. Но капитан, усаживаясь в кабину, строго предупредил:

– В машине не курить! Ясно?

Еще бы! А курить-то все равно хочется. С папиросой теплее и уютней.

Машут желтыми ветками березы. Острыми холодными колючками бьет по щекам дождь. В голову лезут невеселые мысли. От погоды, что ли? А может, оттого, что расстались с друзьями, что впереди неизвестность. Как она сложится, будущая служба?..

Еще вчера мы были ротой. Нашей, как любил говорить прапорщик Альхимович, второй гвардейской непромокаемой танковой ротой. Правда, с нами не было ни Альхимовича, ни капитана Бадамшина, ни лейтенанта Астафьева, ни сержанта Каменева – они все остались там, в Средневолжанске, и теперь новых, пришедших нам на смену парней делают настоящими танкистами, но и без них, полюбившихся нам командиров, мы все равно считали себя по-прежнему ротой.

А сегодня мы уже – не рота. Нас распределили по разным частям, по разным подразделениям. Кое-кто из ребят угодил в мотострелки. То есть в танковую роту мотострелкового полка. Так что и черных петлиц носить ребятам не придется. И фуражки дадут с красным околышем. Только эмблемы останутся танковые на красных петлицах. Яша Сокирянский откровенно сокрушался по этому поводу, пытаясь вызвать сочувствие у Карпухина.

– Как же так, а? – в который раз жаловался он. – На танкиста учился, а в пехоту попал…

Генка участливо советовал:

– Подавай рапорт по команде… Так, мол, и так. Не желаю быть танковым пехотинцем, желаю в пешие танкисты. И что-нибудь насчет семейного положения разрисуй.

– Какого еще семейного положения?

– А я почем знаю?

– Ты вот всегда такой. К тебе на серьезе, а ты…

– Тоже мне серьез нашел! – восклицал Карпухин. – Тебя что, от танков отстраняют? На пулеметную тачанку сажают? Да хоть бы и на тачанку, если бы они были, разве это позор? Эх, Яков, Яков… Ничему, выходит, тебя лейтенант Астафьев не научил на политзанятиях.

– Тебе легко говорить, – не унимался Сокирянский, – в танковом полку будешь служить. Может статься, в одну роту с Валеркой попадете… А назначили бы тебя в пехоту, небось тоже заканючил…

Нас с Генкой в числе шестерых механиков-водителей действительно распределили в танковый полк. Да в какой полк! Гвардейский. Трижды орденоносный. Что скрывать, своему распределению мы очень обрадовались.

Утром из полка за нами приехал капитан на транспортной машине. После завтрака мы отправились к новому месту службы.

В кузове нас семеро: В углу возле кабины сидит, укрывшись от дождя плащ-палаткой, коренастый, широкоскулый солдат и сверлит нас агатовым взглядом.

– Может, познакомимся? – вежливо спросил Генка, которому, надо полагать, затянувшееся молчание изрядно надоело.

– Познакомимся, – ответил солдат. – Как тебя зовут?

– Геннадий. По фамилии Карпухин. Вам нравится?

– Карпухин так Карпухин, фамилии мы себе не выбираем, они у нас от отцов.

– Верно! Так какую же вам родитель фамилию подарил? И имя, если не секрет?

– Отца моего Атабаем зовут. Значит, я Атабаев. А имя, хоть я и туркмен, у меня русское. Григорий Атабаев.

– Очень приятно, товарищ Григорий Атабаев, – весело сказал Карпухин и начал представлять ему каждого из нас.

Солдат слушал, казалось, внимательно, но лицо его, наполовину скрытое капюшоном, оставалось ко всему безучастным, не выражало никаких эмоций по поводу знакомства.

– Вы бы нам товарища капитана представили. Он кто? – полюбопытствовал Карпухин.

– Командир первой роты. Ермашенко его фамилия, – почему-то не очень охотно сказал Атабаев.

– А вы кто?

– Солдат.

– Милый, разве мы не видим, что вы не генерал-полковник? По должности кем будете?

– Наводчиком в экипаже.

– А скажите, товарищ Григорий Атабаев, вы с поляками встречались? – не унимался Генка. – Мы вот уж две недели здесь, а ни одного поляка не видели. И ни одной польки, между прочим, тоже.

– Ты что, встречаться сюда приехал? – сердито сказал Атабаев.

– Отчего ж и не встретиться… – Генке явно хотелось направить разговор на «легкие» темы, но, поняв, что подобного желания у собеседника не предвидится, обиженно умолк. Только когда машина свернула с бетона на лесной проселок, изрядно раскисший от дождей, Генка, пересилив себя, снова обратился к Атабаеву:

– Приехали? Да?

– Считай приехали.

И в самом деле, за поворотом показался полосатый шлагбаум, похожий на деревенский колодезный журавель, высокий забор из бетонных плит. За ним виднелись красные островерхие черепичные крыши казарм. Приехали!

2

В Бресте на последние советские деньги, которыми мы с Генкой располагали, были куплены три одинаковых портсигара – по одному себе, а третий – будущему другу, с которым познакомимся на новом месте, три зажигалки (с тем же самым назначением, что и портсигары) и одна большущая общая тетрадь в коленкоровой обложке. Для меня. Так решил Генка. «Старик, ни дня без строчки. Пока в тетрадку, а потом, чем черт не шутит, в собрание сочинений. В завершающий том».

Мы выехали из Бреста вечером. Всю ночь вагон подбрасывало из стороны в сторону, трясло: колея на польских дорогах уже нашей, а паровозы стараются не отставать от современных скоростей. После пограничного и таможенного контроля ребята улеглись спать. А я при тусклом свете настольной лампы мучился над первыми страницами дневника. Впечатлений дорога оставила немало. Особенно Брест. Мы пробыли там целый день. И большую часть дня провели в Брестской крепости.

Год назад я читал об открытии мемориала, видел фотографии. И, признаться, те газетные снимки меня не тронули. Но, встретившись со всем этим теперь, на том месте, где все это происходило летом сорок первого года, где люди под пулями и снарядами, истекая кровью, царапали штыком «Прощай, Родина, умираю, но не сдаюсь!», я вдруг отчетливо понял, что значит быть советским солдатом.

Мы стояли с Генкой возле скульптурной композиции «Жажда». Красноармеец с каской в руке ползет к воде. Там, в казематах, его товарищи из последних сил ведут бой. У них нет ни пищи, ни медикаментов. Но без них еще можно жить и бороться. Без воды – нельзя. Без воды умолкают станковые пулеметы. Вода нужна раненым бойцам. И под ураганным огнем врага смельчаки ползут к реке. Этот, что рядом с нами, не дополз. Застыл навечно, изваянный из камня, чтобы и через сотни лет поведать людям о великом мужестве героического гарнизона.

Я не спал всю ночь, стараясь найти те слова, которыми можно было бы выразить чувства, охватившие меня в крепости. Блеклое пламя Вечного огня. Огромная голова солдата, поднявшегося над руинами непокоренной врагом крепости. Четырехгранный стометровый штык, похожий на исполинскую ракету. Просторный зеленый ковер газона перед Звездными воротами крепости, усеянный красными розами, будто солдатская плащ-палатка, забрызганная кровью. Утром в вагоне я показал написанное Генке. Он быстро прочел, захлопнул тетрадь и отдал обратно.

– Не понравилось? Не так написал?

Карпухин сразу ничего не ответил, чему нельзя было не удивиться.

– Собирай манатки, старик. Судя по времени, подъезжаем.

– Что насчет дневника посоветуешь? Писать или бросить?

– А я уже тебе советовал. Учись, брат, у маститых. Ни дня без строчки! Понял? Ни одного дня. А «плащ-палатка, забрызганная кровью» – это почище твоей «тополиной замети».

– Значит, понравилось?

– Слухай, Валера, для кого мы такую объемную тетрадку покупали? Для меня? Мне она вроде гудка на бане. Ни к чему, то есть. Ясно? Это твоя тетрадка, и чтоб ты каждый день ее пополнял. Договорились?

С той ночи я ни разу еще не раскрыл тетради. Сегодня, по приезде в гвардейский танковый полк, мне почему-то очень захотелось последовать Генкиному совету.

После беседы в штабе полка нас распределили по ротам, и капитан Ермашенко приказал Атабаеву отвести меня, Генку и Серегу Шершня в первую танковую роту… Сокирянский-то как в воду глядел.

– Поздравляю вас, ефрейтор Климов, и вас, ефрейтор Шершень, с повышением. – Генка на манер испанского гранда из фильмов на средневековые сюжеты сделал замысловатые пассы фуражкой с поклонами и пристукиваниями. – Служили во второй непромокаемой, теперь вот в первую выбились. В головную!

Атабаев смотрел на Генкину выходку все тем же подозрительным взглядом и не проронил ни слова.

– Ведите, товарищ Григорий Атабаев, в первую танковую. Исполняйте приказ товарища капитана.

– А ты, похоже, из веселых, Геннадий Карпухин, – с непонятной недружелюбностью сказал Атабаев.

– Таким мама родила, – не обращая внимания на атабаевский тон, ответил Генка и, подхватив под мышку черный лакированный футляр со скрипкой, скомандовал: – Вперед!

Не знали мы еще, что за человек этот Атабаев…

3

Первая танковая рота, как сказал нам по дороге в казарму Атабаев, три дня назад выехала на полигон, но здесь, в расположении, находится старшина, который специально приехал, чтобы принять пополнение. (Мы – пополнение!)

– Топайте на второй этаж, первая дверь направо, там должно быть открыто, а я к старшине домой сбегаю.

Атабаев ушел. Мы, предоставленные самим себе, поднялись по железным ступеням широченной лестницы наверх. Дверь с табличкой «Спальное помещение 1 ТР» была действительно не закрыта. В помещении в два ряда, вдоль высоких и потому, наверное, показавшихся очень узкими окон, выстроились аккуратно заправленные темно-зелеными одеялами кровати. Между рядами оставался широкий проход, сверкавший натертым до желтого блеска паркетом. В обоих его концах, у входа и у глухой стены, возвышались выложенные изразцовой плиткой печки.

– Вот мы и дома, старики, – сказал Генка, освобождая одной рукой плечи от лямки вещмешка. – Как говорится, располагайтесь. До прихода товарища старшины.

И тут мы заметили, что не одни в спальном помещении. Из-за дальней печки вышел довольно пожилой, совсем лысый мужчина в комбинезоне, с мастерком в руках и направился к нам.

– Кто такие? Пополнение? – осведомился он, подходя поближе.

– А вы, извините, по печному? – в свою очередь спросил Карпухин.

– И по печному тоже.

– Это приятно. Непыльно, а прибыльно. Дымят, что ли?

– Вроде бы такого не было. А подмазать не грех. Как-никак отопительный сезон скоро.

– А вы что, на должности истопника служите? – продолжал любопытствовать Генка.

– Должностей, сынок, у меня много. И истопником, бывает, приходится, – уклончиво ответил лысый.

У него грустные, добрые глаза, крепкие, в морщинках руки. Из-под расстегнутого, выпачканного глиной и известью комбинезона выглядывает полосатая тельняшка.

– На море служить довелось? – спросил Карпухин.

– По тельняшке определил? – Лысый запахнул комбинезон. – На море не служил. А в морской пехоте всю войну прошел. Сапером, подрывником был…

– А сейчас по печному? Вольнонаемный, что ли?

– Случается и по печному.

Влетел запыхавшийся Атабаев. И строевым к лысому.

– Товарищ гвардии старшина, пополнение в составе трех человек прибыло.

– Сам вижу – прибыло. Капитан Ермашенко где?

– В штабе. Капитан передал, чтоб вы приняли новичков и все вместе – на полигон.

– Понятно. Ну-ка, товарищ Атабаев, к военторгу на одной ноге, от них машина на полигон должна пойти. – Сказав нам, что через пару минут вернется, старшина вышел вслед за Атабаевым.

– Вот тебе и по печному делу, – развел руками Генка. – Не знаешь, где влипнешь.

– С твоим языком – где угодно, – заметил я. – Почему-то мы с Шершнем помалкивали, а тебе хоть заслонку в горло ставь. Погоди, он тебе истопника еще вспомнит.

– Ну, уж и вспомнит! Плохого я ему ничего не сказал, – неуверенно оправдывался Карпухин. – Вон и Серега подтвердит. Правда, Серег?

– Плохого действительно не говорил, – сказал Шершень, – а развязность свою с незнакомым человеком нечего выказывать.

– Ладно, буду истуканом вроде вас, слова от меня не дождетесь, – рассердился Генка, не встретив у Шершня сочувствия, на которое явно рассчитывал.

Возвратился старшина. Теперь, в форме, он уже не казался таким низкорослым и пожилым.

– Ну-с, начнем знакомиться. Да вы усаживайтесь: табуреток в роте хватает. Моя фамилия Николаев. И зовут Николаем. И по отчеству Николаевич. Одним словом, Николай в кубе. На сверхсрочной более двадцати годов. В танкистах сразу после войны. Для первого знакомства, думаю, хватит. Слушаю вас. С кого начнем? Давайте-ка с вас, юноша, – старшина посмотрел на Генку, – спрашивать-то у других вы мастак, послушаем, как про себя рассказать сумеете.

Беседа была недолгой. Оказывается, нам уже были определены и должности в экипажах – мы с Генкой попали в первый взвод, Шершень – во второй, в тот самый экипаж, где наводчиком служил Атабаев, – и отведены спальные места, тумбочки.

– Это что за чемоданчик у вас такой? – спросил Николаев у Генки, указывая на черный футляр.

– Скрипка.

– Умеете играть?

– Так точно.

– Ишь вы какой… Скрипач, значит. А я вот все дочку собирался музыке учить. Да где там! При нашем-то гарнизонном житье-бытье… В тумбочке не поместится? – Он взял футляр и отправился к Генкиной кровати. Приложил футляр к тумбочке и обрадованно сказал: – А ведь подойдет. Только и дел, что полочку убрать. Так что разрешаю хранить в тумбочке. Оно, конечно, можно бы и в каптерку, да там, пожалуй, сыровато будет. Как бы инструмент не испортился…

– Спасибо, товарищ старшина, – учтиво поблагодарил Генка.

– Спасибом, сынок, не обойдешься. Сыграешь на досуге. Ладно?

– Обязательно, товарищ старшина.

– К слову «старшина» надо добавлять слово «гвардии». Гвардии старшина. У нас часть гвардейская. И вам присвоят гвардейское звание…

– Ясно, товарищ гвардии старшина. Николаев по-доброму усмехнулся.

– Понятливых люблю. С ними служба не в тягость, а в удовольствие.

Узнав, что Шершень умеет играть на гармошке, Николай Николаевич обрадовался еще больше, чем от скрипичных способностей Карпухина. И это понятно: гармонист для роты важнее скрипача.

– Рассказывайте, какие за вами таланты значатся? – дошла очередь и до меня.

Узнав, что никаких, не смутился.

– Ну и ладно. И без талантов люди служат, – подытожил беседу старшина. – И неплохо, скажу вам, служат. Куда же наш Григорий-то пропал? Сказано было – на одной ноге. А он обе потерял. – Николаев встал и грузноватой походкой прошагал к окну. Будто самому себе, проговорил: – Гляди-ко, дождик-то и не унимается. Что за погода пошла! То жара несусветная в этих-то краях. То дожди неделями хлещут… А ребята там воюют… Поди, промокли совсем…

Только часа через два, дообедав, мы наконец дождались попутную военторговскую машину и выехали на полигон.

4

В тот день я опять не притронулся к дневнику. А на полигоне и подавно времени в обрез: многосуточные тактические учения – не прогулка на свежем воздухе. И вот только теперь, спустя два дня, возвратившись из танкопарка, вдоволь намаявшись возле своей машины, – зато она стоит теперь смирная и совсем как новенькая, будто я не месила траками полигонную глинистую хлябь, – беру тетрадку и отправляюсь в ленкомнату.

Так о чем же все-таки написать? Об учениях? Как-никак боевое крещение. Не с наряда по кухне началась служба в Группе войск, а с самого, почитай, главного дела – с боя. И это запомнится. А еще надо бы написать о командире нашей первой танковой роты.

В тот раз, когда я впервые его увидел, он показался холодным и черствым. До глянца начищенные хромовые сапоги, безукоризненно отутюженная полевая форма выдавали в нем эдакого чопорного службиста, больше всего заботящегося о выправке. На учениях он был совсем другим. Не в том смысле, что тут, без хромового глянца и несминаемой складки на бриджах, выглядел иначе. Нет, в танкошлем, и куртка – все на нем было ладно, по росту, по размеру. Иным было его лицо – открытое, разгоряченное боем, быть может, даже задиристое, лицо человека, хорошо сознающего важность и необходимость того, что происходит вокруг него, чем он сам по-настоящему увлечен.

* * *

На рассвете последнего дня учения роте поставили задачу уничтожить в глубине обороны противника противотанковый опорный пункт. От того, как рота справится с заданием, зависел успех действий всего нашего батальона.

Капитан Ермашенко, предварительно о чем-то посовещавшись с командирами взводов, собрал нас, механиков-водителей. Следуя за ротным где бегом, где по-пластунски, выбрались на обратные скаты пологой высотки, сплошь покрытой колючими кустами ежевики. Вместе с нами и бежали, и ползли командиры взводов.

Времени – в обрез. Впереди серая дождевая завеса. Скорее угадываются, чем различаются назначенные капитаном ориентиры на маршрутах движения танков. Однако ни один из механиков-водителей второго и третьего взводов ни разу ни о чем не переспросил ротного.

– Первому взводу – задача особая. Пойдете за моей машиной. Второй и третий пока остаются на месте. Вперед – по моей команде. Каждый по своему маршруту. И – огонь! Больше огня! Ясно?

Нет, не зря другой капитан, у которого я начинал службу, делал из нас танкистов. Мы мчались в танках за головной машиной ротного. Через бурелом, через просеки, усеянные замшелыми пнями, все дальше отдаляясь от пологой высоты, на которую, согласно замыслу капитана, скрытно выдвигались сейчас танки второго и третьего взводов. Только бы не сплоховать, только бы не подвел двигатель. Я иду в боевом строю за Генкиной машиной. У нее бортовой номер «113», у моей – «114». Мне совсем непонятен смысл нашей скачки по чертовскому бездорожью, но, наверно, так и надо.

– «Скворец», «Зяблик»! Я – «Коршун»! Вам «триста тридцать три». Как поняли? Прием! – Чуть хрипловатый голос капитана Ермашенко вибрирует в наушниках. Наверное, от волнения.

Это приказ второму и третьему взводам на атаку. А мы? Мы продолжаем гонку с препятствиями. Неожиданно лесная чащоба расступается. В наушниках раздается спокойный голос командира танка: «Принять левее и на полной скорости вперед». Успеваю заметить, как «113», клюнув стволом, ныряет в лощину. Следом за ней, левее, ныряю и я. Едва выбрались из лощины, поступила команда открыть огонь. Выстрелы тонут в лязге гусениц, в грохоте двигателя. Только что-то тупо стучит в ушах.

А танки, вытянувшись в линию, не сбавляя ходу, мчат к той самой высотке, которую сквозь дождевую пелену нам так старательно показывал всего полчаса назад капитан Ермашенко. На самом острие взводной линии, приседая при каждом выстреле, – машина с бортовым номером «111». Красиво идет. Как на параде. Хорош, видать, механик-водитель. Не хуже нашего сержанта Каменева. И тут становится ясным замысел ротного. Пока два взвода атаковали противника с фронта, мы сумели незаметно и быстро выйти ему в тыл и внезапно ударить всей мощью огня и брони. Просто? Наверно, просто, если бы не существовало такого фактора, как фактор времени. Противник не дурак. Он ведь тоже, готовя оборону, соображал, что к чему. У наступающих, у нас то есть, совершенно не было времени для маневра, и обороняющиеся конечно же учитывали это обстоятельство, надеясь, что удар будет наноситься в лоб, с фронта. Ермашенко рассчитал все по-своему. Времени для маневра у нас не осталось бы, это точно, если бы командир роты, как то и положено, провел сначала рекогносцировку с командирами взводов, потом с командирами экипажей. Но он знал возможности роты и поступил так, как и должен был поступить в настоящем бою. Время для маневра нашлось, и противник был ошеломлен дерзостью внезапного удара наших танков с тыла. Бой длился всего несколько минут: посредник дал роте успех.

Потом, спустившись в лощину, мы стояли в строю возле пышущих жаром, заляпанных грязью машин, и капитан Ермашенко, сдвинув на затылок танкошлем (ему и это здорово шло), деловито разбирал действия каждого экипажа нашего взвода. Недостатков, оказывается, было немало. Но в целом оценка была высокой. Хорошая оценка досталась и остальным взводам.

– А ведь ладно получилось, – совсем по-домашнему заключил капитан Ермашенко. – И новички не подкачали… – Обращаясь к нам, пообещал: – Если у вас и дальше так дело пойдет, обязательно напишу в Средневолжанск, Бадамшину, мы ведь с ним однокашники. В училище курсантами пуд соли съели…

Высокий, стройный, он, сорвав с головы танкошлем, коротко бросил:

– Разойдись! Можно курить…

Опять пошел дождь. Сколько ж действительно этой жидкости скопилось на небесах! И почему-то вся она предназначалась нашему полигону, нашему военному городку. Сизый сигаретный дым прибивался дождем к земле. Мы, сгрудившись под ветвистыми грабами, продолжали начатый капитаном разговор о только что отгремевшем бое. Подошел Генка.

– Ну как, старик, согрелся?

– Да не замерз.

– То-то. Предвижу, что материалу для солдатской газеты в гвардейской танковой роте будет не меньше, чем в учебной. Дерзай, писатель.

– У тебя другого разговора нет?

– Не будьте снобом, Климов. Это вам не к лицу. Вы что, не видели, как капитан вел танк?

– Сам? За рычагами?

– А ты думал? Пересадил механика на свое место и – аллюр три креста. С таким, брат, ни в одном бою не пропадешь. Школа, видать, будь здоров! – На манер ротного Генка лихо сдвинул на затылок танкошлем. – Пошли Серегу навестим.

Шершень, привалившись к корме своего танка, уткнулся в газету.

– Просвещаешься, брат Серега? – окликнул его Карпухин. – Что нового-то пишут?

Шершень свернул газету и спрятал ее в карман куртки.

– Все новое. Читать только некогда. Как в той песне: «Все ученья да ранний подъем…»

– С экипажем-то поладил?

– Поладил, да не совсем…

– Как понимать прикажешь?

– А так. Атабаев проходу не дает. Кроме как салагой не называет. А вчера вечером, когда на ночлег устраивались, отвел в сторонку и говорит: ты мне, мол, обязан бритву свою механическую в подарок преподнести. В знак знакомства. И ремнями должен со мной поменяться. Тебе еще, мол, как медному котелку, служить, а у меня, говорит, дембель на носу.

– Так и говорит?

– Так и говорит.

– А ты про него командиру доложил?

– Неудобно.

– Ему вымогать удобно, а тебе вывести вымогателя на чистую воду неудобно! А ну-ка я сам с ним поговорю.

– Не надо, Гена. Я дал слово молчать, – признался Шершень.

– Пижон! Не он – ты пижон, Шершень. Да за такие проделки на бюро его, на комсомольское собрание тащить надо. И ротному обо всем рассказать…

– Погоди, Генка, кашу заваривать. Может, это просто розыгрыш. Неумный, но розыгрыш, – вмешался я.

– Ничего себе розыгрыш. Твоего товарища салагой зовут, вещи у него вымогают, а тебе все прикрыть хочется. Шито-крыто, на тормозах? Да?

– Да не кипятись ты понапрасну. Слова еще не дела.

– Ну ладно. Только ты, Шершень, не будь тряпкой. Смотри не вздумай ничего ему отдавать. Понял? Чуть что – ко мне! Ясно? А я-то знаю, как поступить. Ладно?

– Да что я, маленький? – Шершень полез в карман за газетой.

По дороге с высотки в нашу сторону спускалась транспортная машина с кухней на прицепе. Наступало время «Ч» для старшины Николаева. Хлюпая раскисшими сапогами, мы пошли к своему взводу.

– Держи хвост морковкой, Шершень! – выкрикнул Генка товарищу. – Донесения – голубиной почтой! Приятного аппетита!