Текст книги "Саша Чекалин"

Автор книги: Василий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 27 страниц)

Василий Смирнов
Саша Чекалин

5 февраля 1942 года советский народ узнал о подвиге школьника-комсомольца Саши Чекалина.

«Комсомольская правда» в тот день писала: «Рядом с народной героиней Лизой Чайкиной, рядом с восемью бессмертными мучениками Волоколамска, рядом с мужественной дочерью комсомола партизанкой Таней на пьедестал всенародной славы поднят шестнадцатилетний отважный партизан Александр Чекалин, которому посмертно присвоено звание Героя Советского Союза».

В этот день все центральные газеты писали о Саше как о народном герое.

«Никогда не забудем мы юного героя Александра Чекалина, – говорилось в „Правде“, – мужественно принявшего смерть на фашистской дыбе, но не выдавшего товарищей».

И Родина не забыла о своем юном герое. Его именем был назван город Лихвин, где он жил. Его именем названы улицы, школы, пионерские дружины. Эта книга, по существу, тоже является памятником юному герою. В ней рассказано о его светлом детстве, юности и о суровой партизанской борьбе в Тульской области, на дальних рубежах обороны Москвы.

О Саше Чекалине я узнал раньше, чем о нем заговорили газеты. Мне довелось попасть в Лихвин вскоре после его освобождения от гитлеровских оккупантов. Город был разбит, сожжен, а на городской площади – одинокая могила с короткой надписью: САША ЧЕКАЛИН.

– Кто он? – спросил я у жителей.

– Это наш школьник, наш герой… – ответили мне. – Он храбро сражался с фашистами и погиб.

Вторично в Лихвин я приехал через несколько месяцев. На площади чернели уже две могилы. На второй тоже была короткая надпись: Д. КЛЕВЦОВ, Г. ШТЫКОВ.

Оказалось, что судьба Клевцова и Штыкова неразрывно была связана с судьбой Саши Чекалина. Об этом рассказано на страницах повести.

Вначале в газетах появились мои очерки о Саше Чекалине, а потом и эта книга, выдержавшая ряд изданий.

Годы идут, а память о герое не умирает. Подвиг его никогда не будет забыт нашим народом.

Автор

Часть первая
Детство и юность

ГЛАВА ПЕРВАЯ

С тех пор как Саша помнит себя, Вырка его неизменный друг. Катит она свои звонкие прозрачные струи мимо зеленого кудрявого березняка и ольшаника, мимо крутых песчаных бугров. Между этими буграми змеится узкий, заросший черемухой и крапивой овраг. В овраге водится всякая нечисть и даже днем всегда сумрачно и сыро.

За горбатым бревенчатым мостом через большак речку легко перейти вброд, не замочив даже колен. Зато перед мельничной плотиной, взнуздавшей Вырку на краю села, разлившаяся вода сердито бурлит и клокочет, вся в белой как снег пене.

Хорошо на берегах Вырки! Лучшего места на всем белом свете не найти.

Дом, где живет Саша, стоит на крутом берегу, в стороне от большака и вдали от соседних построек. Летом он прячется в зелени яблонь, кустов акации и сирени, а зимой его по крышу заносит сугробами снега.

Дом старый, ветхий, обмазанный снаружи глиной, с покривившимися маленькими окошечками и почерневшей драночной крышей, поросшей во многих местах бурым мхом. Отец то и дело ремонтирует его. То чинит крышу, крыльцо, то ставит подпоры, укрепляет стены и часто, Саша слышит, ворчит про себя:

– Как решето!.. Чини не чини, все плохо.

Саша удивляется, почему отец называет дом решетом. Дом как дом, на решето совсем не похож. Если крыша и просвечивает, то не у них одних. У многих так на селе. У Сашиного дружка, например, черноглазого Сереги, изба и вовсе держится на подпорках, а на почерневшей соломенной крыше даже выросла трава.

Саша помнит: когда они поселились на новом месте, отделившись от деда, мать, очень довольная, говорила отцу:

– Ну, теперь заживем своей семьей. Мы не будем никому мешать, и нам простор – свое хозяйство.

– Простор-то простор!.. – неопределенно отвечал отец, хмурясь и задумываясь.

– Ничего, проживем, – уверенно говорила мать. Голос у нее всегда звучит громко, весело, длинные косы аккуратно лежат вокруг головы. Голубые под черными бровями глаза смотрят прямо и смело. Вообще она редко унывает, даже когда не хватает хлеба и приходится идти к соседям просить взаймы.

В доме на окнах мать повесила белые занавесочки. Перегородки, делившие избу на три небольшие горенки, обклеила голубыми в полоску обоями. Откуда-то достала горшки, плошки, посадила цветы. Потом у родных выпросила деревянный диванчик, стол, несколько стульев.

По сравнению с двухлетним братом Витюшкой Саша считает себя уже вполне взрослым. Он вместе с отцом деловито расхаживает вокруг нового жилья и невольно сравнивает его с прежним дедушкиным домом. Там дом высокий, из толстых еловых бревен, рубленных в лапу, с железной крышей, окруженный пристройками. Стоит он на большой людной дороге, гремящей с утра до ночи подводами.

Зато здесь несравненно тише, вольготнее. В какую сторону ни пойдешь – зеленая луговина, сады, огороды.

С высокого косогора над Выркой открываются широкие, необозримые просторы. Слева, между двумя рукавами речки, чернеют соломенные крыши слободы Завырки. Прямо, за речкой, по большаку шагают в город телеграфные столбы, похожие издали на воткнутые в землю палочки, а по сторонам большака почти на версту тянутся посады. Там дедушкин дом и кузня, где дед работает. Направо, в низине, лежит другая слобода, а за ней, в синеватой дали, течет невидимая отсюда красавица здешних мест Ока. Где-то очень далеко, по словам отца, за тысячу километров от села, Ока впадает в Волгу.

Хотя дом Чекалиных стоит на отшибе, недостатка в приятелях у Саши нет.

На Вырку сбегаются ребята со всего села. Речка служит границей между слободами Песковатского.

Завыркинцы располагаются по одну сторону, остальные ребята – по другую, каждые на своем берегу.

Завыркинцы ведут себя вызывающе, на каждом шагу задирая своих соседей.

– Эй вы, головастики!.. – кричат они Сашиным приятелям. – Марш домой, беспорточная команда…

– Попробуйте только троньте!.. Не очень-то испугались! – отвечают с другого берега.

Особенно хорохорится у завыркинцев Филька Сыч. Он на год старше Саши. Голова у него седая, как у старика, плечи широкие. Кулаки крепкие.

Считается у своих Филька первым силачом.

– Выходите, трусы, – позорит он своих противников, делая попытку перебраться на противоположный берег. За Филькой многочисленная, крикливая ватага с палками, камнями.

На всякий случай Саша со своими дружками, чернявым Серегой и голубоглазым толстяком Илюшей, а за ними и прочая мелюзга карабкаются выше в гору – ближе к дому. Здесь любая каверза врага не страшна.

– К нам Филька опять приставал, – жалуется дома Витюшка.

– Это что за Филька? – спрашивает отец. – Плотника Егора Сычева сын?

– Он самый… – недовольно откликается из сеней Надежда Самойловна. – Озорник и драчун. – По ее мнению, все ребята на селе озорные, кроме Шурика и Витюшки.

– А вы сами не справитесь – отходите в сторону, – советует отец. Характер у отца мягкий. Он не любит ни с кем ссориться и обычно не вмешивается в ребячьи дела.

– Где ж справиться… – вздыхает Саша. – У Фильки знаешь какой кулак! Орех расшибить может…

Саша с сомнением разглядывает свой кулачок, тоже увесистый, но недостаточно крепкий, чтобы померяться силами с Филькой.

– Погоди! – грозится потом Саша, расхаживая по избе и мысленно видя не только Фильку, но и его приятелей – лобастого, всегда хмурого Лиходея и белобрысого Тольку Пузана. – Мы все соберемся, подкараулим…

– Кто это мы-то? – интересуется Павел Николаевич, отложив в сторону недоплетенную кошелку.

– Серега, Егорушка… – перечисляет Саша.

– Илюшка, Степок, Левушка… – картавя, спешит добавить Витюшка. Он продолжает перечислять теперь уже своих ровесников.

– Всю мелюзгу собрали. Тоже дружков себе нашли! – замечает мать.

– Зато они за нас, – гордо заявляет Витюшка. Витюшка круглолицый, курносый. Лицом он похож на старшего брата, только волосы у него светлее, с бронзовым отливом, нос и щеки густо обсыпаны веснушками. Витюшка всюду поспевает за братом. Даже в стычках с завыркинцами он не отстает от Саши ни на шаг.

– Пошли поиграли бы с Тенором и Громилой, чем драться с завыркинцами, – советует мать.

Завидев Сашу с Витюшкой, Тенор, бодро помахивая хвостом, бежит навстречу и стремится лизнуть того и другого прямо в нос. Язык у него теплый, шершавый, глаза живые, плутовские. Он меньше ростом, чем Громила, желтой: масти, с бурыми подпалинами на боках и черной спиной. Каждого проходящего мимо он обязательно окликнет. Подбежав ближе, проводит, продолжая гавкать, пока это ему не надоест.

Громила. – огромный, косматый, черный, с длинными, болтающимися, как лопухи, ушами и суровым, умным взглядом серых глаз. Он не имеет привычки подлизываться. Высунув лобастую голову из конуры и пошевелив ушами, он если и выходит навстречу, то не спеша, потягиваясь и зевая.

Тенор не обижается на вольности Саши и Витюшки, все им позволяет. А Громила порой ворчит, угрожающе оскалив длинные желтые клыки. Ребята, особенно Витюшка, его побаиваются, хотя за всю свою жизнь Громила не укусил никого из людей. Поиграв с собаками, братья решают отправиться к дедушке. Витюшка на все согласен, но Саша, как старший, все еще раздумывает. Мать и отец до вечера будут в поле. Ребятам строго-настрого запрещено отходить от дома. Но до вечера еще далеко. А у дедушки всегда столько интересного…

Калитка изнутри на запоре. Во дворе остаются Громила и Тенор. Саша, нахмурив брови, строго предупреждает их:

– От дома не убегать! Поняли? Мы к дедушке пошли. Скоро вернемся, поняли?

Громиле понятно. Он спокойно залезает в свою конуру. Тенор порывается бежать за ребятами, но братья гонят его назад.

– Домой! – кричит Саша, топая ногой. – Кому я сказал!..

Напрямик, через Вырку и огороды, до дедушки близко. До старой ветлы у дедушкиного дома, кажется, рукой подать. Но прямиком может только птица пролететь. Идти приходится в обход – на большак и по нему через мост. Взяв брата за руку, Саша с удовольствием шлепает босыми ногами по серой и мягкой, как войлок, пыли.

Слева за мостом до дедушкиной кузни – чахлая выбитая луговина, мелкий кустарник, за которым зеленеет березовый лес. Справа густо прилепились друг к другу мазанные глиной избы, все на одно лицо – маленькие окошки и посредине крылечко.

На луговине сонно бродят телята. Роет землю копытом привязанная к колышку гнедая лошадь. Поодаль в траве, как глыба снега, расположился табунок гусей. В селе тишина – все в поле.

Только на площади, у большой, с зеленой железной крышей избы, веселье. Из раскрытых окон с тюлевыми занавесками доносятся звуки граммофона. Там живут местные богатеи Кувшиновы. Дом Кувшиновых ребята обходят стороной. У ворот на улице злая собака.

У дедушки изба в две горенки, крыта старым железом, крыльцо не посредине, а сбоку. За избой – широкий двор, а за ним – огороженная тыном усадьба с полуразвалившимся сараем и высокими, как часовые в желтых шапках, подсолнухами. Во дворе усердно роются в навозе куры, крякают утки. За бревенчатой стеной с низко нависшей соломенной кровлей похрюкивает поросенок.

– Пришли, соколики? – ласково спрашивает бабушка, когда Витюшка вслед за Сашей, пыхтя, перевалил через порог в избу.

– А дедушка где? – осведомляется Саша.

– Уехал в город за железом, – говорит бабушка, выкладывая из крынки творог в решето. Бабушка дома одна. Рукава у ней засучены, черный повойник съехал набок, юбка, как и всегда, подоткнута.

Саша садится на порог, а Витюшка влезает на лавку. У каждого из них в руках уже по маслянистой, с коричневой пенкой, творожной лепешке.

Здесь Саше все знакомо-перезнакомо. Справа белеет огромная печка. Слева, на окошке, – банки с цветами, возле них греется на солнышке кот Гришка. С божницы, из-под венчальных свечей, выглядывают потемневшие от копоти строгие лики угодников. Саше кажется, что все они с какой-то укоризной глядят на него, словно в чем упрекают. Прямо, за следующим порогом, широко раскрытая дверь. Там по чисто вымытому полу летней горенки настланы самотканые пестрые половики и по стенам бегают солнечные зайчики.

Саша помнит себя совсем маленьким, когда они еще жили в старой дедушкиной избе – узкой, темной, с широкими лавками и огромной кирпичной печкой. Он в одной рубашонке бегает по полу, гоняется за котенком, норовя схватить его за белый пушистый хвост. В избе всегда шумно, семья у дедушки была большая – деверья, снохи. Когда усаживались за стол, все с трудом помещались. Дедушка Николай Осипович садился на свое обычное место – в углу, под образами. У него жесткая черная борода и суровый, насупленный взгляд. От одного слова дедушки все замолкают, даже болтливые снохи.

– Ну, иди, иди… – говорит он внуку, чувствуя, как тот теребит его за руку, стараясь напомнить о себе.

Дедушка сажает маленького Сашу к себе на колени. Вместе, одной ложкой, они едят из общей огромной глиняной чашки вкусный, пахнущий свежей бараниной и капустой борщ.

Бабушка все время бегает, суетится по избе и спокойна бывает, только когда, управившись со всеми делами, остается дома одна. Тогда бабушка другой человек. Она будет разговаривать сама с собой, укорять горшки и крынки за то, что они кувыркаются, бранить котенка, подливая ему в плошку молока, и ворчать на соседей, на снох.

– Расскажи сказочку, – просит Саша, когда они вместе забираются на печку отдохнуть. Сказки у бабушки всегда жалостливые и добрые, как и она сама.

– В некотором царстве, в некотором государстве жил-был… – Голос у бабушки звучит певуче, как-то удивленно. Слышатся в нем, когда это нужно по ходу действия, то слезы и грусть, то душевная радость.

– Ты не спишь? – спрашивает бабушка, видя, что он затих.

– Не сплю, – откликается Саша.

Можно ли спать, когда в эти минуты живет он в ином мире, в мире русалок, бабы-яги, домового, сиротки Аленушки и братца Иванушки?

Другого склада сказки у дедушки. Герои его сказок похожи на него самого – такие же мастеровые люди. Любят они трудиться, живут честно, не кривя душой и никого не боясь.

– Бились они за правду, – рассказывает дед, шевеля черной бородой. – Бились день, другой…

Слушая деда, чувствует себя Саша таким же сильным, могучим, способным за правду пойти в огонь и в воду, выручить своего товарища и сурово наказать обидчика.

Дядя Митя, брат отца, не умеет рассказывать сказок, но его слушать всегда интересно. В годы гражданской войны был он в отряде по борьбе с бандитами и дезертирами. Когда Саша слушает дядю Митю, ему кажется, что они вместе то сидят в засаде, отстреливаясь от наседающего врага, то без устали мчатся по проселочным дорогам на лошади, гоняясь за бандитами.

Давно, очень давно все это было. Теперь и изба у дедушки уже не та – плотники перестроили, и бороздки морщин на лице у бабушки глубже, и руки ее кажутся более жесткими, когда она гладит Сашу по голове.

– Сходили бы на огород, натаскали бы морковки, – предлагает она ребятам.

– У нас своя морква, – откликается Витюшка и деловито напоминает брату: – Пошли домой.

Августовское солнце уже склоняется к закату, когда они возвращаются обратно. По дороге с поля идут косари в белых рубахах. Издалека Саша различает заливистый лай Тенора. Очевидно, кто-то пришел. Теперь братья мчатся домой во всю прыть.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Осенью, когда с полей убрали хлеб, отец и мать стали допоздна засиживаться на сходке или у соседей, а возвращаясь домой, говорили все об одном: «Колхоз… Колхоз…»

Разговор о колхозе Саша слышал теперь всюду, где собирались люди: на речке, у колодца, в кооперативе, у дедушки в кузнице.

Степок и Серега, как наиболее сведущие, объясняли ребятам, что у кого мало земли и скотины, те за колхоз, а кто побогаче, позажиточнее – те против.

– Мы малоземельные, мы за колхоз! – кричали они и лезли с кулаками на Егорушку и Илюшу.

– А мы воздерживаемся… Не вступаем… – оборонялись неповоротливый, медлительный Илюша и его приятель – рыженький остроносый Егорушка.

– Мы тоже за колхоз! – кричали Саша и Витюшка. А бойкая на язык, чернявая, глазастая Зинка дразнила тех и других:

– Дурачки!.. Косолапики!.. Драться-то не умеете! – При этом она топала ногами, обутыми в материны ботинки, и показывала язык.

Ей несмело и застенчиво, потряхивая русыми косичками, вторила Тонька Плакса. Она всегда следовала за своей подружкой, пользуясь ее защитой.

– Давай их поколотим, – предлагал Саше решительный и драчливый Егорушка, подступая к девчонкам. Лицо у него горело от обиды.

– Да ну их! – Саша пренебрежительно махал рукой. Как бы девчонки ни дразнились, Саша редко выходил из себя. И притом он знал, как опасно связываться с ними. Поднимут такой рев, словно их режут.

– Нагулялись, гулены!.. – ворчливо осведомлялась мать, когда сыновья возвращались с улицы: Саша в старом укороченном отцовском пиджаке, а Витюшка в пальтишке, сшитом из материной юбки, оба по уши в снегу.

– Нагулялись, – сипло отвечал Саша, дуя на озябшие кулаки.

Теперь скорее к отцу на печку. Устраиваясь рядом с отцом, Саша чувствует, как снизу, сверху, с боков – отовсюду в него струится тепло. Сердито гудит, завывает ветер в трубе – кто-то, наверно, там живет, черный, мохнатый и злой. Где-то в углу стрекочет сверчок. Сколько ни искал его Саша в мшистых пазах стены, не мог найти. Умел сверчок прятаться, невидимкой звонко распевать свои песни. И днем и ночью, в любую погоду…

Зимой в избу к Чекалиным зачастили соседи, родственники. Сидели они долго, порой до первых петухов. Плавал у потолка сизый табачный дым, тускло светила надяетолом пятилинейная лампа, свистел ветер за стеной, и вьюга била в окна, а люди все не расходились, шумели, спорили…

Свесив черноволосую голову с печки, Саша слышал, как мать, волнуясь, размахивая руками, говорила:

– А как же нам, безлошадным… в батраки к Кувшиновым наниматься?..

– Земля наша скудная. Без побочного заработка не проживешь, – негромко, рассудительно произносил дядя Митя.

– Не проживешь… – поддакивал Тонин отец, теребя рыжеватую бородку.

– Не проживешь! – пронзительно кричал дед Пупырь, вращая водянистыми круглыми глазами. Он соглашался с каждым, кто говорил и «за» и «против».

– Подождать надо… Успеем хомут надеть!.. – выкрикивал из угла бывший торговец Авдюхин.

– Подождать… – снова кричал дед Пупырь. Саша внимательно следил за спорящими.

«Кто же кого перекричит?..» – думал он. На стороне матери и отца большинство в избе. Саша тоже с ними. Хотя многого он еще не понимает…

– Трудно, Надя, повернуть наше крестьянство, – говорил отец, когда они оставались дома одни. – Народ в Песковатском закоренелый, упрямый, больше от города кормится, чем от земли.

– Повернется, – уверенно отвечала мать. Распуская на ночь свои длинные темно-каштановые косы, она беспокойно ходила по избе. Подойдя к сыновьям, оправляла сползавшее на пол одеяло.

– Ты еще не спишь? – удивлялась она, видя, как блестят в темноте Сашины глаза. – Спи… тоже… колхозник мой. Сна на тебя нет. – И, словно отвечая и мужу и своим мыслям, подойдя к столу, говорила: – Разве нам без колхоза наладить свое хозяйство? Лошадь купить и то силушки не хватает.

Мельком – сон уже овладевал им – Саша слышал: отец тоже соглашался, что другого выхода нет. Ночью отец несколько раз вставал, закуривал – наверно, продолжал думать о колхозе.

Вскоре – было это весной 1930 года – страшное событие произошло в Песковатском.

Вечером мать пошла в сельсовет на собрание инициативной группы по организации колхоза. Когда в помещении сельсовета собрался народ, кто-то поленом сшиб с потолка лампу, и в наступившей темноте сразу несколько голосов завопило:

– Бей их!.. Долой колхоз!..

В суматохе не растерялся только приехавший из района представитель райкома партии Калашников. Он вышиб раму, выскочил на улицу и стал стрелять, подняв тревогу.

Мать отделалась легко, испугом. Наутро стало известно, что председателя, оставшегося ночевать в помещении сельсовета, ночью зарезали, нанесли ему тридцать две ножевые раны.

В селе подозревали сына местных богатеев Кувшиновых, Кирьку Барина. Незадолго до этого он ходил пьяный по селу, в расстегнутом пиджаке из жеребячьей кожи, в хромовых сапогах и похвалялся, что скоро наступит новая жизнь… Какая – он многозначительно умалчивал.

Неспокойно было и в других деревнях.

– Надежда, береги себя, у тебя же дети, – умоляюще говорила бабушка. Ее пугала поднявшаяся народная волна, которая стремительно, как река во время ледохода, ломала весь привычный, установленный веками уклад жизни в деревне. Пугало, что сноха первая вступила в колхоз, что она, словно незамужняя, участвует в хоровом кружке, выступает в спектаклях и не боится наперекор старикам подать голос на сходке.

Свекор тоже беспокоился. Вместе со средним сыном, Дмитрием, он по-прежнему работал в кузнице. И до него дошли слухи, что кулаки угрожали Надежде, хотели расправиться с ней.

Он пришел к невестке мрачный, суровый. Долго сидел, поглаживая черную жесткую бороду. Но ничего в глаза не сказал, только старшему сыну посоветовал:

– Смотри, Павел, озлобленных много в селе. Плетью обуха не перешибешь.

Павел Николаевич молчал. Мать же только посмеивалась. Ее нелегко было застращать.

На сходке составили приговор: кулаков в селе лишить избирательного права. Проголосовало за это больше половины сельчан. Остальные воздержались, боязливо поглядывая на кучку богатеев, сидевших отдельно во главе с кряжистым, насупленным, как филин, стариком Кувшиновым.

На следующее утро милиционеры увезли в город всех Кувшиновых, кроме Кирьки Барина, не ночевавшего в тот день дома. В селе стало спокойнее.

На похороны председателя сельсовета собралось все село. Саша вместе с отцом шел вслед за оркестром, потрясенный траурными звуками словно рыдающих медных труб. Рядом шла мать. Саша видел ее посуровевшее за эти дни лицо, упрямую складку на лбу.

Впереди комсомольцы несли обитую кумачом крышку гроба и наскоро сделанные из хвои зеленые венки. Сзади тянулась длинная вереница людей.

Перед свежей могилой, желтевшей сырой глиной, выступали с речами приехавшие из района представители. От бедняков Песковатского сказала речь Надежда Самойловна. Саше запомнились ее первые слова:

– Погиб человек за Советскую власть…

Голос ее звучал гневно, звонко, на щеках горели красные пятна. Кругом толпились люди, много людей, молчаливых, угрюмых.

Прошел месяц. Председателем сельсовета в Песковатском была выбрана Надежда Самойловна Чекалина.

– Не устоять твоей матери, – говорили Саше на улице Егорушка и Степок, очевидно повторяя слышанный дома разговор. – Малограмотная она.

– Устоит, – отвечал Саша, насупившись, готовый в случае чего и с кулаками вступиться за мать.

Особенно злила его Зинка. Подперев руками бока, она дразнилась:

– Председательшин сынок… Мазай… Мазай…

– Смотри, зубастая! Худо будет, – не выдерживал Саша, показывая ей кулак. Темные глаза его гневно сверкали.

Мазаем в селе звали Сашиного отца за его охотничьи наклонности. Теперь это прозвище, как репей, прилипло и к Саше.

Прочно пристало и к Тоне ее прозвище – Плакса.

Саша хмурился, когда Тоню дразнили такой обидной кличкой.

– Маленькой ее так прозвали дома, – объяснял он Витюшке. – А теперь она не плачет. Нос ей вчера расквасили ребята, и то не заплакала.

Тоня дичилась в компании, помалкивая и держась в сторонке, но охотно водилась с Сашей. Тем более что ее отец, пастух, горой стоял за Надежду Самойловну, первым поддерживая ее на собраниях.

– На Шуркиной матери колхоз держится, – поясняла Тоня девочкам, широко раскрыв голубые глаза и разрумяниваясь. При этом две круглые ямочки проступали у нее на пухлых щеках.

Саша заметно отличал ее от других девчонок.

– Хочешь черемушки? – предлагал он Тоне, когда они оставались вдвоем.

Тоня морщилась:

– Терпкая она очень…

Но все же Саша забирался на черемуху и набивал карманы пахучими черными ягодами. Потом вдвоем у погребца рядом с Сашиным домом они устраивали пир. Тоня деловито расставляла на бревнах разноцветные черепки, усаживала своих самодельных кукол, подметала вокруг мусор. Саша выкладывал из кармана черемуху, приносил с огорода стручки гороха, бобов.

– Ешь, – угощал он, – я еще принесу. У нас много:

– Хочешь, добегу до моста? – предлагал он, задорно блестя глазами. – Хочешь, спрыгну вниз?

Стояли они на обрыве поодаль от Сашиного дома. Вниз даже страшно взглянуть. Если поставить друг на друга два телеграфных столба, и то не хватит до того места, где они стоят.

– Что ты! – пугалась Тоня. – Не смей, слышишь! – На острых, как иголочки, черных ресницах ее появлялись слезинки.

Саша, конечно, не прыгнул бы вниз. Не такой он глупец. Просто ему приятно, что Тоня так боится за него, переживает.

Как-то дома во время обеда не сдержанный на язык Витюшка сказал:

– А у Шурки невеста есть… – и съежился, встретив гневный взгляд брата.

– Кто же это? – заинтересовался Павел Николаевич. – Работница-то нам нужна в хозяйстве.

Саша молчал, насупившись. Он только украдкой показал брату кулак.

– Наверно, Тоня, – догадалась Надежда Самойловна. Поставив чугунок с кашей на стол, она с любопытством взглянула на Сашу. – Ну, ешь, жених. А то невеста разлюбит такого худущего.

Хорошо, что отец и мать не стали больше допытываться и сразу же заговорили о другом – о Кирьке Барине, которого курьяновские бабы видели в лесу. Интересно было послушать, но Саша поспешил вылезти из-за стола и скрылся от возможного неприятного разговора подальше.

– Кирька Барин в лесу живет, – сообщил он ребятам на улице.

Поздно вечером Саша проснулся от звона разбитых стекол. На полу валялся кирпич. На дворе надрывались от лая собаки.

– Не запугают, – шептала мать, успокаивая сыновей.

Огня не зажигали, сидели в темноте.

Отец хмуро молчал, затыкая тряпками разбитое окно. В этот вечер были выбиты стекла еще в двух домах, где жили комсомольцы.

Теперь, как только ночью начинали ворчать собаки, отец выходил с охотничьим ружьем на крыльцо, караулил.

Дела в колхозе поначалу шли неважно. Кое-кто из вступивших в колхоз отсиживался до полудня дома, хотя дед Пупырь неустанно трезвонил в буфер, висевший на площади, созывая людей в поле.

Саша слышал, что говорили на селе. Многие в глаза и за глаза ругали председателя сельсовета, как будто во всех неполадках была виновата Надежда Самойловна.

– Тяжело с нашим народом, – жаловалась дома мать. – Ох как тяжело!..

Но, побывав в городе, возвращалась оттуда бодрая, деловитая.

– Райком партии в обиду меня не даст, – говорила она мужу. И думала – сказать дома или нет, что ей советуют подать заявление в партию.

Через неделю вечером у них снаружи загорелся дом. Саша ложился спать, когда отец, рванув дверь в избу, закричал: «Горим!..» и, схватив в сенях ведра с водой, бросился обратно во двор.

Огонь затушили вовремя. Только слегка обгорела стена сзади двора и часть крыши. Всю ночь семья провела без сна.

– Не запугают, – с горечью, но решительно повторяла мать, – весь колхоз не сожгут, мы не одни.

В следующую ночь у Чекалиных загорелся сарай. Все село сбежалось на пожар. Саша видел, как дружинники из местной пожарной команды бегали вокруг сарая, растаскивая крючьями горевшие бревна, и из кишки, извергавшей толстую струю воды, заливали огонь. Сарай сгорел дотла. В толпе говорили, что это мстят за раскулаченных. Шепотом называли и фамилии, упоминали про Кирьку Барина, хотя никто из песковатских не видел его в селе.

После этого отец снова начал выходить из дому по ночам караулить. Все ценное, что было в избе, перенесли к дедушке: ждали нового пожара. На время к дедушке переселили и Витюшку. Саша остался дома. Он ни за что не хотел уходить от матери.

– Правда ведь, Шурик, не запугают? – говорила мать, крепко прижимая Сашу к себе.

– Не запугают, – отвечал Саша, чувствуя себя в эту минуту сильным, взрослым. Иногда с самодельным ружьем в руках он и сам выходил на улицу и, спустив собак, расхаживал с ними вокруг дома.

– Что ты, сынок? – ласково и грустно спрашивал отец. – Воевать собрался?

– Дом караулю, – отвечал Саша, сдвинув густые черные брови.

У отца теплело на сердце, но вздыхал он по-прежнему тяжело, думая, что же будет дальше. В других деревнях, как писали в районной газете, тоже было неспокойно. Люди шли на крайности. Все в деревнях кипело, бурлило…

Ребятам на улице Саша сообщал, видимо, услышанное из разговоров матери с активистами:

– Колхоз теперь не нарушится… Он в землю корнями врос.

– Что он, дерево?.. – удивлялся Серега.

Но с Сашей ребята не спорили. Подобные разговоры они слышали и дома.

Немного спустя работники районной милиции, вместе с колхозниками прочесав окрестные леса, изловили двух уголовников, бежавших из ссылки. Хотя главаря шайки Кирьку Барина и на этот раз не удалось поймать, все в селе как-то облегченно вздохнули.

– Один Кирька Барин не будет шататься в наших местах. Трусоват он, – говорили в народе.

– Поймают и его, – пророчил дед Пупырь.

Саша видел: отец и мать тоже успокоились и повеселели. Теперь уже отец не задумывался, что будет дальше. Утром он первым уходил на работу в поле. Накормив сыновей и наскоро управившись по хозяйству, Надежда Самойловна торопливо наказывала Саше:

– Ты следи за Витюшкой. Долго не приду – покорми его снова.

Она уходила в сельсовет, зная, что на старшего сына можно положиться. Он и за братом поглядит, и цыплятам даст корм, и корову загонит. Но все же весь день на сердце было неспокойно. Очень уж малы еще были сыновья.

Саше недавно исполнилось шесть лет, а Витюшка был моложе его на два года.

Зимой Надежда Самойловна решилась подать заявление в партию. Вечером она сидела за столом необычайно молчаливая, бледная и строгая. Что-то писала, долго думая над каждой строчкой. Что-то шептала про себя, перечитывая написанное. Вспоминались прожитые годы, нерадостное детство в многодетной семье отца. Рано пришлось пойти по чужим людям, батрачить. Горек был заработанный кусок хлеба.

– Что ты пишешь, мама? – Саша никогда еще не видел мать такой взволнованной.

Мать повела бровью, хотела было крикнуть: «Не мешай!», но вдруг порывисто схватила Сашу, крепко поцеловала и, глядя на него широко раскрытыми глазами, сказала:

– Заявление, сынок, пишу, чтобы приняли меня в партию.

В избе было тихо. Витюшка спал, отец ушел к соседям.

– А меня, мама, примут в партию, когда я вырасту большой?

– Примут, сынок, но только вначале будешь пионером, потом комсомольцем. Помощником мне будешь. Вот в школу пойдешь – все узнаешь… – задумчиво говорила мать.

Саша воспринимал по-своему – в партию принимают только после того, как школу пройдешь. Мать часто в последнее время повторяла:

– Школу я прошла большую. Многому при Советской власти научилась – жизнь увидела.

– А скоро я в школу пойду? – нетерпеливо допытывался Саша.

– Скоро, скоро, – торопливо отвечала мать и снова склонялась над заявлением.