Текст книги "Саша Чекалин"

Автор книги: Василий Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Часть вторая
В дни войны

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На верху залитого солнцем косогора зашевелились кусты орешника. Из кустарника выскочили и перебежали дорогу несколько человек в темно-зеленых мундирах, в касках, с автоматами в руках. Где-то грозно зарокотал пулемет. Тучи желтой пыли поднялись над дорогой, застилая солнце. Стало трудно дышать.

«Фашисты!» – мгновенно понял Саша, чувствуя, как забилось сердце. Он обернулся назад. Хотел крикнуть: «Ребята!» – но не смог, почему-то ноги у него одеревенели, стали непослушными. Но тут вперед выскочили Егорка Астахов и Вася Гвоздев. За ними бежали ребята с Подгорной улицы, со Стрелецкой… И вдруг необычайно легко Саша в несколько прыжков опередил ребят и, взмахнув над головой винтовкой, обернувшись назад, пронзительно закричал:

– За мной!.. Бей их… Стреляй!..

Теперь уже ясно были видны человек пятнадцать гитлеровцев с долговязым офицером впереди. Они торопливо перебежками спускались по косогору вниз к мосту, за которым белели городские постройки, а выше, на пригорке, ярко сверкали на солнце окна двухэтажного здания школы, над которой полыхал, как пламя, красный флаг.

Ощущая необыкновенный прилив сил, Саша стремительно, все еще крича во все горло, помчался наперерез фашистам, слыша, как за ним бегут и тоже что-то громко кричат ребята. До моста оставалось совсем близко.

«Только бы успеть… не пустить в город! Там подойдут наши…» – думал он, на ходу заряжая винтовку и стреляя, ничего уже больше не видя, кроме фашистов. Вражеские солдаты остановились. Офицер в плаще, размахивая револьвером, выбежал на дорогу. Глухо затрещали автоматные очереди. Кто-то из ребят рядом с Сашей вскрикнул, упал и пополз вперед, оставляя после себя красный прерывистый след.

– А-а-а!.. – не помня себя, хрипло кричал Саша. Он словно летел на крыльях, подымаясь и опускаясь на землю. Выхватив гранату, он на ходу, пригнувшись, метнул ее и сквозь пламя и дым совсем рядом увидел искаженные страхом лица врагов, в беспорядке побежавших назад с дороги…

Совсем задохнувшись от крика, Саша догнал убегавшего офицера в плаще, бросил вторую гранату и… проснулся.

Рядом стояла мать и тревожно смотрела на него, поправляя сползшее на пол одеяло.

– А где же?.. Где?.. – Саша, широко раскрыв глаза, хотел сказать: «А где же немцы?» – и только теперь все понял.

В широкое трехстворчатое окно врывались снопы солнечного света. На этажерке прыгали в клетке две рыженькие белки, стуча лапками и поблескивая коричневыми пуговками глаз.

– И во сне-то все воюешь… Что это ты кричал не своим голосом? – тревожно расспрашивала мать..

Саша молчал. Взглянув на мать, которая была одета в праздничное черное платье с белым отложным воротничком, он сообразил, что сегодня воскресенье, что все дома.

Сразу стало легко, радостно на душе… Он вскочил с кровати и, вдруг вспомнив, покосился на мать – видела она или нет?.. Сунул руку под подушку и, нащупав там твердый, круглый, ребристый предмет, нахмурился и вздохнул.

Значит, не все ему приснилось. Вспомнилась вчерашняя встреча на железнодорожной станции с ранеными красноармейцами. Санитарный поезд стоял долго. Мимо проходили воинские составы, занимая перегоны однопутной железнодорожной линии.

Все, кто был на станции, вдоволь наслушались о фронтовых делах, а Саша успел даже выпросить у раненого бойца гранату, правда разряженную, но настоящую, боевую.

Осторожно, чтобы не заметила мать, Саша вынул из-под подушки завернутый в газету тяжелый сверток и, подумав немного, сунул его в угол за стол, где лежали инструменты.

В одних трусах, темно-бронзовый от загара, Саша выбежал во двор, вспугнув мирно копошившихся кур, и на самодельном скрипучем турнике быстро проделал несколько упражнений. Вернувшись в сени, он стал плескаться холодной как лед водой, которую только что мать налила в рукомойник. Из клеток, стоявших по стене, щурили на Сашу розовые глаза породистые Витюшкины кролики. Возле клеток лежали кучки свеженарванной травы. Значит, Витюшка уже встал и уже успел позаботиться о кроликах – не придется напоминать ему.

Вытираясь жестким домотканым полотенцем, чувствуя, как приятно разгорается тело, Саша думал, как сегодня сложится у него день. Если только командир истребительного батальона не вызовет на военные занятия или, что еще важнее, батальон не поедет на задание, то весь день окажется свободным. Можно будет уйти с ребятами на реку купаться, а вечером сходить в кино, посмотреть новый военный киносборник.

Мать торопила завтракать. Саша быстро оделся, убрал постель. Потом выпустил из клетки белок, добродушно погрозив им:

– Смотрите у меня, не озоровать.

Когда Саша уселся за стол, в репродукторе, черневшем на стене, что-то зашипело, забулькало, потом стали передавать очередную сводку Совинформбюро.

В последнее время так часто стали появляться в сводках Совинформбюро названия новых направлений, что трудно было представить себе положение на фронте. Подойдя ближе, Саша напряженно слушал:

«В течение всего дня наши войска вели ожесточенные бои с противником на всем фронте, от Ледовитого океана до Черного моря… – Голос диктора звучал резко, отрывисто. – На Южном направлении наши войска оставили…»

Дальше шло перечисление городов и населенных пунктов, которые наши войска оставили за прошедшие сутки. Лицо Саши сразу помрачнело. Мать тяжело вздохнула.

«Все нарушил проклятый враг. Только бы и жить теперь. Жизнь-то какая хорошая развернулась! И вот война…» – думала Надежда Самойловна, оглядываясь кругом.

На столе, покрытом белоснежной скатертью, хрипло урча и пофыркивая, кипел ярко начищенный старинный медный самовар, привезенный из Песковатского. Тут же стояла голубая масленка, в недавно купленной фарфоровой вазочке желтел липовый мед, и в комнате пахло медом и дымком, выползавшим тонкой сероватой струйкой из-под колпачка на самоваре. Надежда Самойловна напекла любимых Сашиных ватрушек и теперь сновала на кухню и обратно, что-то разыскивая и разговаривая сама с собой.

– Давай, мама, я тебе помогу, – предложил Саша, но она отмахнулась от него и не утерпела – сунула ему самую румяную ватрушку.

Вприпрыжку прибежал с огорода Витюшка. Вслед за ним, мягко поскрипывая сапогами, вошел со своей неизменной добродушной улыбкой отец.

– Долго я вас буду ждать? – заговорила было с сердцем Надежда Самойловна. Но, взглянув на мужа и старшего сына, смолкла. Они сидели за столом задумчивые, с тем неуловимым выражением на лицах, которое накладывает сознание большой и тяжелой ответственности, неожиданно легшей на плечи.

Одному только Витюшке в это солнечное августовское утро было, как всегда, весело. Болтая под столом босыми ногами, он рассказывал, что слышал ночью гул вражеских самолетов.

– На Москву летели… Много! Наверное, десятка два, – сообщал он. – Фашистские самолеты я сразу узнаю. Звук у них воющий-ру-у-у… ру-у-у… – Надуй пухлые губы и скосив глаза, Витюшка попытался изобразить, как гудят самолеты.

– Ешь скорее, – остановила его мать, – да марш на улицу.

Но Витюшка не унимался. Курносое, в веснушках лицо его от чая раскраснелось. Искоса, лукаво поглядывая на брата, он толкал его под столом ногой, вызывая на разговор.

– Саша!.. Шурка!.. Военные занятия с нами будешь проводить? А не то мы отчислим тебя из отряда… Еще комиссаром у нас состоишь! Комиссар обязан все время в отряде бывать… Честное пионерское, отчислим тебя за срыв военного обучения… Ты чего молчишь?

– Тебя слушаю… – усмехнулся Саша, занятый своими мыслями. Вспомнив про гранату, пообещал: – Сегодня, пожалуй, займусь с вами. Хотя вы и надоели мне как горькая редька.

Еще весной, прочитав повесть Гайдара «Тимур и его команда», Саша и Витюшка организовали свой отряд и взяли на учет все красноармейские семьи на ближних улицах. Но как только началась война, тимуровский отряд превратился в сторожевой. Штаб отряда находился у дома, где жили Чекалины, на чердаке амбара. Здесь хранились самодельные винтовки, стоял детекторный радиоприемник, на стене висела карта района и вниз, к сторожевому посту, тянулись сигнальные провода, Подражая взрослым, которые поочередно ночью дежурили у каждого перекрестка, ребята-тимуровцы выставляли свой сторожевой пост у штаба, наблюдая за людной тропинкой, спускавшейся с улицы к реке.

– А мы вчера диверсанта в городе чуть не выследили, – вспомнив, похвастался Витюшка. – Высокий, с усами, и одежда у него ненашенская и рваная. Не иначе как с самолета его сбросили.

– Где же он? – встрепенулся Саша.

– Перед вечером это было, – пояснил Витюшка. – Разве в сумерках уследишь?..

– У вас теперь все диверсанты, – усмехнулся Павел Николаевич. – Помешались на шпионах.

– Если человек в ненашенской одежде, ясное дело – чужак, – авторитетно пояснил Витюшка.

Когда все, закончив завтрак, вышли из-за стола, на пороге комнаты появился связной тимуровского отряда, Витюшкин приятель Генка в самодельной бумажной пилотке, с деревянным ружьем за плечами. Сейчас Генка, вытянувшийся по стойке «смирно» на пороге, наверное, принес какое-то важное известие – весь его взволнованный вид говорил об этом. Четко, по-военному, Генка отрапортовал:

– Товарищ комиссар! Разрешите доложить!

– Докладывай, – кивнул головой Саша, польщенный, что его по-прежнему называют комиссаром. Хотя он и не принимал участия в военно-дозорной деятельности тимуровцев, но помогал им оборудовать штаб, делал для них ружья, позволял, когда оставался дежурным, ухаживать за лошадьми конного взвода истребительного батальона.

– Опять в городе появился тот самый субъект, – рапортовал Генка. – По нашему мнению, он подозрительный тип. Сейчас у моста на реке. Ребята за ним наблюдают.

– Что ж, посмотрим, – насторожился Саша. Витюшка, тряхнув головой, выскочил вслед за братом на крыльцо.

Отец и мать молча переглянулись. У ребят был уже случай, когда они ночью задержали показавшуюся им подозрительной женщину и привели в свой штаб. А после проверки утром она оказалась… женой милиционера, недавно поселившегося в городе. Пришлось матери идти объясняться.

В окно Павел Николаевич видел, как Сашу и Витюшку окружили тимуровцы, вооруженные деревянными ружьями. Среди них были и девочки с зелеными сумками, на которых краснели нашитые кресты. Через минуту воинственный отряд исчез за постройками.

Выйдя на крыльцо, Павел Николаевич присел на ступеньки и закурил. Подошла темно-бурая большая овчарка Пальма. Умные, серьезные глаза собаки смотрели на Павла Николаевича пристально, испытующе, словно она хотела понять, чем так озабочен хозяин.

– Вот какие дела, Пальма, – проговорил Павел Николаевич, погладив собаку шершавой рукой.

Стоял солнечный жаркий день. На голубом небе, как льдины в конце ледохода, медленно плыли неведомо откуда взявшиеся легкие курчавые облачка. В воздухе мелькала легкая прозрачная паутина – признак наступающей осени.

У кого-то на задворках громко визжал поросенок, лаяла собака, звенели голоса ребятишек, гонявших по пыльной дороге мяч. Казалось, ничто не напоминало о наступившей войне. Но война все же ощущалась. Ощущалась она в каждом озабоченном и хмуром взгляде проходивших мимо людей, в заклеенных бумажными полосками стеклах окон, в черневших у домов бомбоубежищах.

Неясное внутреннее беспокойство, появившееся у Павла Николаевича с начала войны, росло с каждым днем.

Все меньше и меньше оставалось мужчин в городе. Каждый день можно было видеть, как люди с котомками за плечами, собравшись по-походному, шагали по шоссе на станцию в сопровождении родных. Невозможно было оставаться бездеятельным и сидеть дома в эти дни, когда с фронтов приходили тревожные вести и каждый человек настойчиво стремился скорее найти свое место в рядах защитников Родины.

Павел Николаевич тоже был в военкомате, прошел медкомиссию. Там сказали: «Наступит ваш черед – вызовем». Теперь всякий раз, возвращаясь из колхоза домой, он прежде всего подходил к столу – не лежит ли повестка. Но повестки пока не было.

Павел Николаевич пошел на задворки, на огород. Там уже чернели, возвышаясь над тыном, крупные желтоголовые подсолнухи, желтели на грядках огурцы, цвели кабачки И тыквы, закрывшие своими огромными шершавыми листьями весь частокол. Все росло неудержимо, буйно, обещая обильный урожай. Задумчиво посмотрев на это привычное глазу раздолье, Павел Николаевич снова медленно побрел на улицу и у крыльца столкнулся с человеком в военной форме, который протянул ему повестку из военкомата.

– Завтра в десять часов утра, – вслух повторил Павел Николаевич, чувствуя, как забилось сердце.

Он взглянул на окно, за которым, склонившись над книгой, сидела Надежда Самойловна.

«Пока ничего не буду говорить ей, – подумал Павел Николаевич. – Пусть спокойно готовится к докладу». Чтобы не проговориться жене, Павел Николаевич ушел на реку.

Только накануне Надежда Самойловна приехала из колхоза «Верный путь», где была по заданию райкома партии, а теперь снова надо было возвращаться обратно. Стояло самое горячее время: уборка, сев озимых – каждый день был дорог.

Но сегодня что-то плохо работалось. Надежда Самойловна подошла к этажерке, достала несколько брошюр, конспект по истории партии и, раскрыв его, задумалась.

Как разом перевернулась жизнь и навалилось на всех горе, не осознанное еще вначале и теперь давившее, дававшее себя знать все сильнее и сильнее. Вспомнился ей первый день войны. Тогда все они собрались в Песковатском у свекра за праздничным столом.

Услышав тревожное сообщение по радио, забегали, засуетились люди на селе. Разом потемнела, опустела большая изба свекра, остался непочатым и неубранным праздничный стол. Надежда Самойловна сразу же побежала обратно в город. И, несмотря на воскресный день, множество людей уже толпилось у райкома партии. Были здесь и коммунисты, и беспартийные.

Надежда Самойловна вздохнула, перевернула страницу брошюрки и еще ниже наклонилась над столом.

В комнату заглянул Витюшка. Виновато съежившись, он неслышно, как мышь, прошмыгнул к себе, чтобы мать не заметила разорванной рубашки. Потом пришел Павел Николаевич. Он нерешительно посмотрел на жену, все еще думая: сейчас сказать ей или потом, когда вернется из колхоза, если только не поздно будет.

Павел Николаевич, обычно очень спокойный и несколько медлительный, стал необычайно деятельным, он торопился, спешил. Поправил пошатнувшийся тын, прибил отставшую доску у сарая. Тысячи дел теперь глядели на него, ждали его рук. Словно все это никто не мог без него потом сделать.

Надежда Самойловна ничего не замечала. Между страничек тетради ей попалось несколько маленьких фотографий старшего сына. Выражение лица Шурика было серьезное, даже строгое. Эти фотографии – память о том дне, когда Шурик записался в истребительный батальон. Нелегко ему было этого добиться. Командир батальона Тимофеев сначала отказал наотрез, объяснив Шурику, что он слишком молод. Но Шурик пять раз приходил, добиваясь своего, и добился: его приняли. Надежда Самойловна узнала об этом, когда сын попросил у нее денег на фотокарточки для анкеты.

– Ты не мог сказать мне раньше? – упрекнула она.

– А ты разве не разрешила бы?

Что она могла ответить сыну? Разве не понятно ей было стремление Саши принять участие в борьбе с врагом?

С тех пор для Надежды Самойловны наступили тревожные, беспокойные дни. Иногда Шура уезжал на рассвете и возвращался домой через несколько дней. Все это время Надежда Самойловна не находила себе места. Не случилось бы чего с сыном! Рядом на десятки километров тянутся густые леса, в которых, как говорят люди, бойцы истребительного батальона чуть ли не каждый день вылавливают вражеских парашютистов. Была в этих разговорах, очевидно, какая-то доля правды.

Заслышав дробный топот коней и звонкую задорную песню:

 
Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой… —
 

Надежда Самойловна выбегала на крыльцо и среди бойцов искала глазами сына. Веселый, обветренный, скакал он галопом на своем приземистом буланом Пыжике.

Она ни о чем не расспрашивала сына. Знала: что можно – сын сам расскажет. И с улыбкой следила, как мучимый любопытством Витюшка ходил за старшим братом, словно тень, и все допытывался:

– Шурик, куда вы ездили?

– На кудыкины горы! – Саша сурово сдвигал густые черные брови.

Надежда Самойловна взглянула на ходики, висевшие в простенке у окон. Пора уже было отправляться, чтобы не упустить попутной машины из райзаготзерна. В этот момент из своей комнаты с победным криком выскочил Витюшка, грозно потрясая настоящей боевой гранатой-лимонкой.

Мать испуганно охнула и замахала руками.

– Она без запала, – торопливо успокоил ее Витюшка. – Это Шурка достал. Он нас военному делу обучать будет…

В колхоз Надежда Самойловна поехала с неспокойным сердцем, все еще думая, не заряжена ли граната, не случилось бы чего с сыновьями.

О полученной повестке муж так ничего ей и не сказал.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Когда вооруженный дозор тимуровцев кратчайшей тропинкой, через кусты и ямы, привел Сашу на пологий берег реки, взятого под наблюдение подозрительного человека там не оказалось.

– На одну секундочку только отлучились, а он исчез… Словно сквозь землю провалился… – смущенно оправдывались оставленные для наблюдения Славка и Костя.

Напрасно тимуровцы бросались в разные стороны, шныряли среди расположившихся на берегу эвакуированных. Подозрительного человека нигде не было. На пологом берегу у моста курились сероватые дымки костров. Слышался разноголосый говор, плач детей. Небрежно одетые женщины стирали белье, варили картошку в чугунках и котелках. Тут же спокойно копались в золотистом прибрежном песке малыши, щипали траву распряженные лошади.

Ребята знали – это уходили от войны, из занятых врагом областей мирные жители. С каждым днем эвакуирующихся становилось все больше, хотя фронт был от Лихвина далеко.

– Эх вы, дозорные, – сердился Саша. – Растяпы вы, а не тимуровцы. Где ваш командир?

Витюшка мгновенно вырос перед Сашей, вытянувшись в струнку.

– Плохо обучены ваши бойцы, – набросился Саша на Витюшку. – Вот и поставь вас на серьезное дело. Эх вы!.. – Саша сморщился, с ожесточением сплюнул. – Растяпы!..

– А может быть, он обычный человек? – вдруг взбунтовался Генка, обиженный словами комиссара. – Наш город стратегического значения не имеет. Нет смысла сюда забрасывать шпиона.

– Какой наш город, – в один голос обрадованно поддержали Славка и Костя, топчась на месте босыми ногами и вытирая вспотевшие лица. – Если бы не беженцы, муха пролетит – и та на виду…

Но Саша был неумолим.

– Разгильдяев надо снять с дежурства, – распорядился он. – Оружие отобрать… Дать задание – разыскать во что бы то ни стало.

Ребята выслушали приказ с сосредоточенным видом, как и подобает настоящим дисциплинированным воинам. Ни у кого больше не повернулся язык перечить комиссару.

Рядом текла река. Вода была теплая, как парное молоко, она манила, звала к себе. И Саша, искоса посмотрев на ребят: одобряют они или нет? – решил искупаться.

– Ладно… – примирительно сказал он, сбрасывая с себя рубашку. – Можете тоже купаться.

Глядя на него, разделись и полезли в воду ребята-тимуровцы.

Купались недолго. В другое время ребята полежали и повозились бы на горячем, усеянном темными ракушками песке, но сейчас настроение у всех было тревожное. Витюшка повел свою команду обратно к табору беженцев, а Саша другой тропинкой поднялся на гору. Если бы он свернул немного в сторону, то в густой чаще кустов увидал бы человека, которого ребята так усердно искали. Человек лежал на траве, в тени куста, и крепко спал. Если бы Саша взглянул на него, то узнал бы знакомого односельчанина. Но Саша прошел мимо в каких-нибудь десяти шагах, погруженный в свои мысли. Он даже не заметил, как рядом из-за обрыва высунулась лохматая золотоволосая голова Егорки Астахова, всегда любившего ходить не там, где ходят люди.

– Стой, ни с места! – басовито гаркнул он за спиной Саши.

В руках Егорка держал удочки и ведерко, в котором плескалась мелкая рыбешка.

– Много наловил? – Саша заглянул в ведерко, думая про себя: «И охота же Егору в такое время ходить на рыбалку!» Мелькнула и другая мысль: какое свинство со стороны Егора не зайти за ним!

Саша нахмурился.

– Смотри, – недовольно отозвался Егор, – одна мелкота. Хвостики… Не ловилась сегодня рыба.

– А где ловил, не у моста? Там всегда раньше ловилась.

– Нет, – буркнул Егор и, угадав Сашины мысли, успокоил: – Заходил за тобой утром. А ты спишь… Надежда Самойловна не велела будить тебя.

Саша недовольно поморщился. С тех пор как началась война, он ни разу еще не ходил на рыбалку.

– Куда шагаешь? – спросил Егор.

– Так… – Саша неопределенно пожал плечами.

Они шли по площади мимо сквера, на котором зеленели молодые деревца, в прошлом году посаженные школьниками, и среди густо разросшихся цветов белел на гранитном постаменте памятник Ленину. Мимо оглушительно тарахтели по пыльному булыжнику тяжело груженные мешками подводы – колхозники везли на склад зерно нового урожая. Возле желтоватого оштукатуренного двухэтажного здания, в котором помещался военкомат, на панели сидели призывники, сложив свои вещевые мешки у стены. Возле них толпились заплаканные женщины, ребятишки.

– Вот… а нас не взяли, – Саша с завистью поглядел на выходивших из военкомата людей.

На улице рядом с уже закрытым на замок газетным киоском бойко торговал пивной ларек. У прилавка сгрудились колхозники. Продавец, отец Егора Астахова, прозванный почему-то Чугреем, громко тараторил с посетителями, то и дело повторяя: «Ваше здоровьице!.. Ваше здоровьице!..»

Егор шел молча, сгорбившись, стараясь незаметно прошмыгнуть мимо ларька. Ему было стыдно за отца, который в такое время все еще продолжал думать о наживе.

– Заходи, – предложил Егор, когда они остановились на перекрестке.

– Зайду, если только на операцию не уедем, – нерешительно пообещал Саша. – А ты что? – спросил он, видя, что Егор чем-то взволнован. – Опять с отцом буза?

Егор молча кивнул и медленно поплелся домой. Теперь Саша понял, почему Егор с утра ушел из дому на рыбалку. Он хотел окликнуть его, остановить, но Егор уже завернул за угол.

«Плохи дела у Егора, – думал Саша, направляясь к райкому комсомола, – с отцом нелады. Да еще и переэкзаменовка на осень по русскому».

«Теперь не до переэкзаменовки…» – решил Саша и тут только сообразил, что в воскресный день райком комсомола закрыт. Но он ошибся, увидав распахнутые настежь двери.

Во время войны смешались понятия о выходных и будничных днях. Все дни стали одинаковы. В райкоме комсомола неумолчно звенел телефон, на лестнице и в коридоре толпились пришедшие из района комсомольцы в запыленных ботинках, вихрастые, загорелые. Шли разговоры о курсах минометчиков, об истребителях танков. Саша понял, что происходит очередная мобилизация комсомольцев. С какой завистью он смотрел теперь на этих деревенских ребят, которым посчастливилось родиться раньше его!

Миловидная рыженькая пионервожатая Машенька, в эти дни работавшая в райкоме машинисткой, приветливо кивнула Саше головой и посоветовала подождать.

Прежние работники райкома комсомола, которых Саша немного знал, ушли в армию. Секретарем райкома теперь была Чернецова. Она помнила его еще по школе. С ней можно откровенно поговорить. Поэтому Саша смело шагнул через порог в знакомый кабинет, где его еще совсем недавно принимали в комсомол. Чернецова, одетая в полувоенную форму – гимнастерку с ремнем и кирзовые сапоги, – была одна. Сбивчиво, неожиданно смутившись, он рассказал о цели своего прихода.

– Хочешь быть радистом? – Чернецова, подняв узенькие ниточки бровей, с любопытством поглядела на Сашу.

– Да, если будет разверстка на такие курсы, то меня пошлите, – снова повторил Саша.

Чернецова вспомнила – в городском кинотеатре она на днях видела военный киносборник. Там советский радист на занятой врагом территории вел себя смело и мужественно, и все у него получалось легко и просто. Посмотрев этот киносборник, наверное, не один этот смуглолицый худощавый паренек с открытым взглядом захотел быть похожим на героя фильма.

– На такие курсы пока еще никого не посылаем, – сказала Чернецова, разбирая на столе бумаги. – А вот в Саратов тебя можем направить. – И, видя, что Саша смотрит недоумевающе, пояснила: – Эвакуируем ребят из детдома. Надо помочь в дороге.

– Ну-у… – У Саши даже изменился от обиды голос. – Я в истребительном батальоне… на военном положении…

– Комсомольцы все на военном положении… – строго поправила его Чернецова. – Куда пошлют, туда и поедешь.

– Понятно… – четко ответил Саша, и от обиды у него не осталось и следа.

Вместе с Чернецовой Саша стал перебирать на память знакомых ребят. Вышло так, что Саша называл, а Чернецова что-то отмечала в своем списке. От секретаря Саша ушел с поручением сообщить Наташе Ковалевой и Володе Малышеву, чтобы они зашли в райком. Наташа была дома. Увидев в окно Сашу, она выбежала на крыльцо.

– Какой ты бессовестный! – укоризненно качая головой, говорила Наташа, ведя за собой по темным сеням гостя. – Забрал у меня книжку, обещал через несколько дней вернуть и все не несешь.

Хотя Саша и на этот раз не захватил с собой томик стихов Блока, хотя она упрекала Сашу ворчливым тоном, он понял, что Наташа рада его приходу. Глаза у нее улыбались, а оттененные легким пушком щеки заметно румянились.

– Ты не ругайся, Наташа… – серьезным тоном предупредил Саша. – Я сегодня злой… – и весело рассмеялся.

Мир был сразу заключен.

В просторной полутемной комнате с низким потолком и маленьким окошком, куда Наташа ввела гостя, все были заняты делом. Прохор Сидорович сидел в своем коричневом кожаном фартуке у бокового окна за верстаком. Зажав между колен сапожную колодку на железной ноге, он точными ударами молотка неторопливо вбивал один за другим гвозди в подошву и вполголоса тянул дребезжащим тенорком:

 
Во субботу, день ненастный,
Нельзя в поле работать…
 

Дарья Сидоровна расположилась у другого окна за большим столом, на котором лежал ворох белой бумазеи. Она быстро строчила на машинке, не обратив никакого внимания на вошедшего Сашу.

Зато Прохор Сидорович, вскинув на морщинистый лоб очки в медной оправе, испытующе взглянул на Сашу и по своей привычке подковырнул:

– Что-то зачастил к нам, Сашуха? Не жениться ли собираешься?

Наташа, фыркнув, быстро проскользнула в свою комнату. Саша, смущенный, прошел вслед за ней.

«Вот ехидный старик», – подумал он. И совсем уж не так часто они встречались с Наташей, а в последнее время и совсем не приходилось бывать у Ковалевых.

– Ты посиди, – сказала Наташа, – я сейчас… – Она юркнула за дверь.

За стеной «ехидный старик» продолжал тянуть свою нескончаемую «субботу». Монотонно стрекотала швейная машинка. Пахло варом, кожей, а из раскрытого в сад окна ветерок доносил запах спелых яблок. Саша сидел на стуле, рассеянно поглядывая по сторонам. В комнате у Наташи все блестело чистотой, было уютно и как-то очень светло. У стены стояла узкая железная кровать, покрытая белым пикейным одеялом. Рядом приткнулся маленький столик с книгами, над столиком висел портрет покойного отца Наташи в красноармейском шлеме-буденовке и ниже – вырезанный из журнала портрет писателя Николая Островского.

Наташа быстро вернулась обратно с полной тарелкой краснобокой китайки. Поставив тарелку на стол перед Сашей, она нарочито строгим голосом сказала:

– Кушай! Попробуй только у меня отказаться!

В простеньком, белом с розовыми цветочками платье, так шедшем к ее смуглому продолговатому лицу и иссиня-черным вьющимся волосам, Наташа сидела на подоконнике и, болтая босыми ногами, грызла мелкие яблочки.

– Ты не обращай внимания на дядю… – заговорила она, видя, что Саша по-прежнему чувствует себя неловко в ее комнате. – Он не вредный. Он всегда такой. Это еще ничего. А когда он под хмельком, то прямо спасу нет. Хоть из дому убегай: прицепится, как крючок, и начнет пилить. И знаешь?.. – Наташа сделала большие глаза и удивленно покачала головой. – Говорит, я за справедливость борюсь… Уму-разуму учу. Вот и поговори с ним. Но он не злой.

«Ладно, – думал Саша. – Раз ты оправдываешь его, как-нибудь потерплю, не стану обижаться».

Они помолчали. Не сразу Саша начал свой разговор.

– Это что же – предлагают мне эвакуироваться? – обиженно спросила она Сашу, когда он рассказал, что был в райкоме комсомола. Еще больше она рассердилась, когда узнала, что Саша сам назвал ее фамилию Чернецовой.

– Эх, Шурик, Шурик! – с горечью покачала она головой. – Удружил же ты мне!

Саша вдруг рассердился:

– Вот что: давай прекратим этот разговор. Пошлет тебя райком комсомола – и поедешь. Меня пошлет – и я поеду. Какие теперь могут быть разговоры? Слышала сегодня сводку? Ожесточенное сражение по всему фронту, от берегов Ледовитого океана до Черного моря.

– Слышала… – грустно сказала она. – Все слышала… – И, вскинув на Сашу свои еще более потемневшие глаза, с явной надеждой спросила: – Шурик! Если фашисты до нас дойдут?.. Что мне тогда делать?.. Ты скажи, посоветуй…

Раньше Саша не видел Наташу такой растерянной, присмиревшей. С волнением она ожидала его ответа.

– Не могут они до нас дойти… – решительно заявил он, стараясь успокоить девушку. – Вот увидишь… Скоро все по-другому повернется… По-моему, только панику создают с этой эвакуацией. Ну детишек, ясное дело, подальше надо увезти. Боятся они самолетов.

– Думаешь, до нас фронт не дойдет? – с явной надеждой спросила она. – Уж очень быстро фашисты наступают…

Долго еще сидели они рядом и разговаривали о том, что волновало в эти дни всех советских людей.

– Ложусь спать с одной думкой, – говорила Наташа. – Проснусь, а радио вдруг заговорит: «Началось наше генеральное наступление по всему фронту…»

– Я тоже жду… – говорил Саша, удивляясь, что такие же мысли были и у него самого.

Пора уже было уходить. Саша нерешительно стоял у порога.

– Домой? – спросила она.

– Пойду к Володе Малышеву… – сообщил он. – Будет он мне, так же как и ты, голову мылить… Чернецова тоже требует его к себе.

Быстро протянув Наташе руку, он стиснул ее похолодевшие пальцы и глазами сказал то, что хотелось бы сказать словами: «Ты не бойся… Надейся на меня. Ты мой самый задушевный друг. Я своих друзей всегда уважаю и… люблю». Быстро, твердыми шагами он прошел через большую комнату, словно стараясь убежать от Наташи.

На улице стало еще жарче. Воздух был сухой, накаленный, и Саше захотелось махнуть на реку. Купаться он любил, особенно саженками отмеривать расстояние от берега до берега.

Сунув руки в карманы, Саша медленно шел, поглядывая по сторонам и жалея, что ни о чем не договорился с Наташей. Можно было бы пойти на реку, а вечером в кино.

«Который уже раз так…» – думал он про себя, удивляясь своей нерешительности.