Текст книги "О дереве судят по плодам"
Автор книги: Василий Шаталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)
Бегенч внимательно выслушал мою взволнованную тираду и мягко, с хрипотцой произнес:
– Некогда, брат. Народу овощи нужны…
Ораков – человек долга. В этом я убедился лишний раз. Он всегда считал, что престиж колхоза, забота, о благе народа – неизмеримо выше его личного благополучия. И, если ты умеешь еще ходить, двигаться и что-то делать, ты не должен покидать своего поста. Тем более, что болезни, как и здоровье – невечны, они тоже проходят.
Убедившись в бесполезности своих усилий уговорить председателя взяться за лечение, я спросил:
– Вы кого-то ждете?
– Да. Молодых арабов из Палестины. Они хотят посмотреть наш музей. Кстати, вы ведь тоже его не видели. Давайте вместе посмотрим.
Вскоре башлыку доложили, что гости осмотрели поля, виноградники, детский сад и сейчас находятся во дворе колхозного правления.
Мы вышли во двор. Палестинцев было человек двадцать. Все они были люди молодые, одетые скромно, но со вкусом, в разноцветные куртки и модные джинсы. Увидев председателя, они радостно заулыбались, плотно окружили его и что-то наперебой стали ему говорить. Переводчик, высокий, русый парень, негромко и спокойно перевел сказанное. Выслушав переводчика, Ораков всех пригласил в музей. Тут же к арабам примкнули и те, кто находился во дворе колхозного правления. Ораков шел во главе гостей, заметно выделяясь среди них своим внушительным ростом, золотисто сверкавшей на солнце каракулевой шапкой и просторным «башлыковским» костюмом.
Колхозный музей находился в центре села, в новом белостенном доме под шиферной крышей. В небольших светлых залах были размещены сотни различных экспонатов: предметы домашнего обихода, которыми пользовались жители Евшан-Сары в начале нашего века, орудия крестьянского труда: кетмень, серп, лопаты, деревянная соха-омач; макеты бедных закопченных юрт. В этом же зале – фотографии колхозных ветеранов – людей пожилых, убеленных сединой. Это – портреты тех, кто в трудные годы начинал строить новую жизнь на селе, боролся с басмачеством и до седьмого пота работал на полях молодого коллективного хозяйства.
Много экспонатов посвящено было сегодняшнему дню колхоза, бурному развитию его культуры, экономики. Тут были многочисленные альбомы с фотографиями поселка, школ, новой техники, полей, эпизодов вдохновенного труда. В этом же зале – портреты лучших людей села, передовиков. Какие живые лица! Сколько блеска в глазах! Сколько обаяния! Не были забыты и те, кто в горькую годину ушел на фронт, на защиту Родины, ушел и не вернулся, пал как герой. Молодые, юные лица. Такими они и останутся навсегда.
Отдельный зал занимали дары колхозной земли: тяжеловесные, в несколько пудов, тыквы, полосатые арбузы, самые сладкие в мире дыни, груды винограда, яблок, томатов, баклажанов, капусты, крупного болгарского перца, банки с маринованными томатами а огурцами. Здесь пахло ботвой, свежим укропом, дынями.
Председатель одну за другой брал в руки круглые и желтые, как солнце, дыни гуляби, резал их ломтями и раздавал гостям. Дыни были сочные, душистые, с неповторимым вкусом. Гости ели их и тут же, не отрываясь от еды, старались выразить свои чувства, либо восторженным мычанием, либо вращением изумленных глаз.
Осмотрев музей, палестинцы вышли к его подъезду. Один из них, худощавый, стройный юноша с такими же выпуклыми, как у Ясира Арафата, глазами, подошел к Оракову и, пожимая ему руку, сказал почти на чистом русском языке:
– Дорогой товарищ башлык! Спасибо вам за хлеб, за соль, за все, что мы увидели у вас. Мы восхищены. Ваше сегодня – это наше завтра. До свидания!
Когда арабы уехали, председатель спросил меня:
– А вы по какому делу?
– Да… вот хотелось бы поговорить кое о чем. Ведь четыре года не виделись…
– Здесь, в конторе, не удастся, все время народ. Дома – некогда. Давайте сделаем так: завтра я еду в Гяурс, на участок Гаплан. Если хотите, поедем вместе. Правда, я не совсем здоров, но это – ничего. Дорога длинная, времени будет много. Сколько хочешь, столько и беседуй.
Откровенно говоря, я и сам давно уже собирался в Гяурс, чтобы подышать чистым степным воздухом. Поэтому предложение Оракова было как нельзя кстати.
Утром, часов в девять, председатель заехал за мной. Сел я сзади шофера, а Ораков справа от него, так что мне пришлось почти все время видеть профиль башлыка и очень редко, лишь в тот момент, когда он поворачивал голову, его лицо.
Председателю нездоровилось, он был грустен, молчалив. Так, не сказав друг другу ни слова, мы доехали до восточной окраины Ашхабада. За станцией Аннау началась степь, а справа над желтой равниной поднялись горы, трава недавно выгорела и степь обрела обычный желтовато-серый цвет. В разных направлениях по ней лениво и скучно тянулись караваны серых столбов, то тут, то там белели поселки, виднелись сады, виноградники.
Горы, затянутые непроницаемой мглой, были плоскими, как стена.
Под ровный, негромкий шум мотора можно было бы легко и безмятежно заснуть, если бы не встречный транспорт, пролетавший мимо с огромной скоростью. Поравнявшись, он выстреливал, как из пушки, и ветром упруго встряхивал автомашину. После каждого такого выстрела мелькала мысль: «как хорошо, что мимо». Ораков вздрагивал от каждого воздушного взрыва и снова погружался в раздумье.
– О чем мечтаете, Бегенч Оракович? – спросил я его, когда устал от долгого молчанья.
– О многом мечтаю, – сказал он тонким, с хрипотцой, голосом, бросив на меня короткий взгляд. – Да толку мало. Мечты-то сбываются редко.
– А если бы сбывались часто, то и мечтать на надо.
– Взять хотя бы сбор помидоров, – сказал Ораков, не обратив внимания на мою шутку. – Какая нудная работа! Давно я мечтаю, чтобы переложить ее на плечи машин. Овощевод тысячу раз спасибо сказал бы. И вот нашлись люди, которые не только мечтали об этом же, но и провели интересный научный поиск. Я имею в виду успехи молдавских ученых. Слыхали об этом?
– Нет. Не приходилось.
– Тогда послушайте. Вначале ученые попытались создать сорт, плоды которого созревали бы сразу на всем кусте. Но такого сорта они не получили. Другое важное качество помидора – прочность. После машинной уборки он должен выглядеть так свежо и аппетитно, как будто его только что сняли с грядки. Немало особенных качеств требовалось и от машины, в создание которой мало кто верил. Когда проблем накопилось много, ученые поняли, что в одиночку их не решить. К такому же выводу пришли и конструкторы машин. Они объединили свои усилия и после долгих поисков пришли к выводу, что совсем не обязательно, чтобы плоды на кусте созревали одновременно. Вполне достаточно того, чтобы они не опадали в течение месяца и ожидали, пока поспеют остальные. Долго бились, а сорт такой вывели. Но и его пришлось отвергнуть. Обломившаяся плодоножка, на которой держится плод, во время уборки прокалывала спелые помидоры.
Ученые зашли в тупик.
И в это время кто-то вспомнил о помидорах с Галапагосских островов, в архипелаге Колон, затерянных в бескрайних просторах Тихого океана. В плодоножке томатов с Галапагоса нет пробкового слоя и при ее разрыве не образуется пенек, который обычно прокалывает плод. Вот этот-то сорт с мягкой плодоножкой в пригодился для машинной уборки. Одну из своих машин вместе с семенами помидоров молдавские ученые обещали и нам. В будущем году начнем их испытывать. Очень хочется, чтобы результат был хороший.
– О чем я еще мечтаю? – продолжал Ораков, задумчиво глядя перед собой. – Да вот хотя бы о нашем знаменитом ахалтекинском скакуне.
– О нашем коне? – усмехнулся Курбан. – А зачем о нем мечтать-то? В нашем колхозе их не меньше сотни будет. И каждый – как картина!..
– В том, что это хороший конь, никто не сомневается, – как бы подхватив мысли Курбана, сказал Ораков. – И я его люблю. Иной раз смотришь на него и думаешь: сколько в нем красоты, благородства, легкости, ума… Безукоризненно стройный, высокий. Голова и ноги словно точеные. Гладкая шерсть блестит, как дорогой атлас. И весь он, как натянутая струна. Лиловые глаза горят и смотрят вдаль. И видно, какая мощь в нем бурлит – стоять не может – пляшет, перебирает ногами. Дай только волю… Дай! И полетит, как птица!.. Вот на таких конях двадцать веков назад ездили парфяне. Парфия была могучим государством. В одном из сражений, благодаря своей коннице, парфяне разгромили римские войска и взяли в плен знаменитого полководца Красса. Что и говорить! Всем хорош наш конь! Да беда в том, что число лошадей ахалтекинской породы становится все меньше. Правда, и до сих пор его разводят. Везде понемногу. Но зачем дробить поголовье и распылять средства? – часто думаю я. – Не лучше ли все сосредоточить в одних руках и вести коневодство по-настоящему, как заслуживает того ахалтекинский конь. Я просто счастлив был бы, если бы эту работу поручили нашему хозяйству!
Ораков несколько секунд помолчал, словно давая себе передышку. Потом, повернувшись ко мне, сказал:
– Не надоел я еще?
– Мне – нет. Не знаю, как Курбану.
Глянув на башлыка, Курбан почтительно сказал:
– Когда вы говорите, яшули, дороги не замечаешь. Когда вы молчите – дороге нет конца.
– Что ж… Тогда я продолжу, – молвил Бегенч, – Тем более, что я, кажется, не сказал главного. А это главное – наша молодежь. Весь колхоз держится на ней. Она в поле, и на фермах, и за отарами ходит. Везде она. Каждым своим успехом, каждой победой колхоз обязан ей. Поэтому заботиться о молодежи – это священный долг старших, закон нашей жизни. Кое-что в этом отношении уже сделано. Построены Дом культуры, кинотеатр, библиотека. Но это только начало. Теперь на очереди – ресторан. Да, да!.. Ресторан – большой, современный, как в городе. Он должен быть красивым и уютным. Каждый, кто придет туда, сможет потанцевать, послушать музыку или просто – отдохнуть. А можно и праздник семейный справить: свадьбу, юбилей, рождение ребенка. Можно отметить победу в соревновании. В самом деле, почему не придти в ресторан коллективно, всей бригадой и не отпраздновать победу! Деньги на строительство ресторана есть. Значит, и эта мечта станет явью.
– Да, яшули, неплохо бы вечерком в ресторан заглянуть, – воодушевленный рассказом башлыка, мечтательно произнес Курбан, – да вряд ли удастся: башлыка некому будет возить.
– Ну вот… Еще и ресторана нет, а ты уже ноешь, – рассмеялся Бегенч. – В крайнем случае, сам за баранку сяду! Согласен?
– Нет. Никуда вас одного не отпущу. Особенно ночью, – решительно заявил Курбан. – Бог с ним, с рестораном…
– Ай, берекелла! Молодец! – чуть слышно сказал Ораков и ласково посмотрел на водителя.
В это время машина свернула налево, на переезд железной дороги, проскочила его и по ровному шоссе помчалась навстречу поселку, утопавшему в зелени молодых деревьев. Вскоре мы прибыли на участок Гаплан. Здесь Ораков управился со всеми своими делами и примерно через час мы возвращались обратно. Все это время у меня из головы не выходили слова шофера о том, что он ни за что не отпустил бы председателя одного – особенно ночью. Они напомнили о желании спросить у Оракова, как работалось ему последние четыре года и что слышно о Желтозубом?
– В основном работалось неплохо. Но были, как говорится, и «сюрпризы», – печально улыбнулся Ораков, поворачиваясь ко мне лицом. – Прошу заметить, что все они, то есть сюрпризы, были преподнесены накануне выборов, когда я баллотировался как кандидат В депутаты Верховного Совета СССР.
– Теперь о Желтозубом. Ничего конкретного о нем сказать не могу. С ним я ни разу не встречался и судить о его зловредных действиях против меня не берусь. Может, были. А, может, и не было. Не пойман – не вор.
Ораков помолчал немного, подумал и сказал:
– Лучше о «сюрпризах» расскажу. Не возражаете? Как-то утром приехал я на работу. У входа в правление встречает меня знакомый старик – солидный, с большой бородой, в белой рубашке и в просторных туркменских шароварах. Поздоровались мы, старик и говорит:
– Это правда, башлык, что ты уходишь от нас?
Вопрос был настолько неожиданным, что я не знал, что на него ответить.
– А куда я должен уйти? – спрашиваю и пытаюсь изобразить что-то вроде улыбки. – Разве надоел уже?
– Как будто сам не знаешь куда, – строго сказал старик, показывая тем самым, что ему не до шуток.
– Нет, не знаю.
– Да, говорят, опять в какой-то отстающий…
– А кто говорит?
– Разве я припомню! Народ говорит…
– Эх, яшули, – ответил я старику, – надо бы по-меньше верить слухам. – Когда буду уходить, я соберу людей и о своем уходе сообщу всему колхозу. Можете быть уверены – тайком не сбегу.
– Да не об этом я беспокоюсь! – нахмурился колхозник. – Я ведь пришел сказать, чтобы ты не уходил никуда. Зачем уходить? Что там, в другом-то колхозе… слаще, что ли?
Я не сомневался в искренности старика, но был убежден, что он поверил чужой выдумке о моем уходе. А тот, кто ее распустил, был уверен, что причинит мне боль, выбьет из нормальной колеи. Так оно и было: несколько ночей я не мог спокойно спать. Эта же выдумка показала, что мною все еще кто-то недоволен, и желал бы избавиться, считая меня, как говорят дипломаты, «персона нон грата». Но я сумел взять себя в руки, помня о том, что самое сильное противоядие против всяческих слухов – это полное к ним равнодушие. К тому же на каждый роток не накинешь платок.
Таков был первый «сюрприз». Второй, по признанию самого председателя, был в тысячу раз хуже, неприятнее первого.
Однажды утром ему позвонил секретарь райкома партии. Справившись о здоровье, он попросил Оракова приехать к нему для беседы.
– А что за беседа, о чем? – хотел было уточнить Ораков, но секретарь ответил, что будет лучше, если он узнает об этом по приезде в райком. По холодному тону секретаря и какой-то странной его торопливости Бегенч почувствовал, что предстоящая беседа ничего доброго ему не сулит.
Минут через двадцать Ораков был в райкоме. Поздоровавшись с председателем, секретарь попросил его садиться к столу. Ритуал встречи не был нарушен и на этот раз. Но спрашивая башлыка о доме, о семье, секретарь ни разу не взглянул на гостя, уклончиво скользя глазами вдоль стола, словно испытывая какую-то неловкость.
– Прошу не беспокоиться. Ничего особенного не случилось, – вежливо, но с официальным холодком предупредил Оракова секретарь райкома, доставая из стола почтовую бандероль. – Просто я хотел познакомить тебя вот с этим письмом.
Бегенч принял из рук секретаря пухлый увесистый конверт.
«Интересно, что это в нем?» – подумал председатель, пересаживаясь за отдельный столик, стоявший у стены, недалеко от входной двери. Вынув письмо, Бегенч глянул на последнюю страницу и увидел на ней цифру 40, а ниже, в самом ее конце – свыше тридцати подписей. Приглядевшись к ним, Ораков понял, что все они сделаны одной рукой, потому что тот, кто их подделывал, старался изо всех сил разнообразить свой почерк, но это ему почти не удалось. Подписи были разными, а буквы в них были похожими, как близнецы. Значит, письмо было написано одним автором, пытавшимся скрыться за чужими фамилиями.
Ораков прочел страницу, другую и с ним стало плохо: как будто кто ударил по голове – даже искры засверкали в глазах, и больно сжалось сердце. Во рту стало сухо, как от сильной жажды. Онемевший язык был, как чужой, ворочался с трудом. В ушах однообразно шумел затяжной дождь.
Но каким-то невероятным усилием Ораков взял себя в руки и сумел унять начинавшуюся дрожь. Из графина, стоявшего на столике, дрожащей рукой он налил воды в стакан и выпил его разом. Прошло какое-то время, и Бегенч почувствовал, что ему легче. К счастью, секретарь райкома, занятый разговором по телефону и приемом посетителей, не видел того, что пережил в эти минуты председатель.
Успокоившись, Ораков прочел письмо до конца, не волнуясь и не раздражаясь более, как будто оно не касалось его. Так произошло потому, вероятно, что, анонимщик, рьяно стремясь опорочить башлыка, перестарался в своем вранье, нагромоздив в письме горы самых несусветных небылиц.
И чего тут только не было!
Ну, хотя бы такое, например, что башлык исподтишка торгует терьяком, что в колхозе во всю процветает калым, что утонувший в Куртлинском озере колхозник Агаев погиб по вине председателя, что после этого башлыка много раз видели, как он поздно вечером прокрадывался в дом вдовы Агаева. Что колхозную продукцию башлык сбывает «налево», частным лицам, спекулянтам, а денежки кладет себе в карман. «С людьми Ораков крут, – говорилось в письме. – Всегда и всем недоволен. А недавно – ни за что, ни про что избил старого колхозника. Спрашивается, до каких пор мы будем терпеть такое безобразие?»
Закончив чтение, Ораков пересел на прежнее место, ближе к секретарю райкома.
– Ну, что ты скажешь о письме? – нарочито бодро спросил он башлыка, как будто речь шла о чем-то пустячном, веселом.
– Это не письмо, Это – грязь, клевета! – снова заволновался Ораков и почувствовал, как кровь ударила в голову. Теперь башлыка возмущала не только анонимка, но и сам секретарь и занятая им по отношению к нему позиция.
«Как портит людей карьера, – думал о секретаре Ораков. – А ведь еще совсем недавно это был такой простой и милый парень».
– Возможно, ты и прав, что данное письмо – это грязь, – строго сказал секретарь. – Но к честному человеку она не пристает. И тебе не стоило бы так нервничать.
– Неправда, секретарь. Грязь всегда остается грязью, – резко ответил Ораков. – Если она и не пристает, то все равно пачкает.
– Знаю, что это – неприятная вещь. И все же это сигнал. И мы должны как-то отреагировать на него.
– Значит, вы не доверяете мне? – понизив голос, спросил Ораков, догадавшись, к чему клонит собеседник.
– Ну, почему же! Доверять мы тебе доверяем. Но ведь иногда и проверить не мешает…
– Ах, вот как! – упавшим голосом произнес Ораков. – Ну, что ж… Проверяйте. Когда хотите. Хоть сейчас.
– Вот и договорились, – сухо отметил секретарь, вставая. – Сегодня у нас какой день? Среда? Очень хорошо. На той неделе, в пятницу, собери-ка, пожалуйста, народ. Мы приедем и потолкуем об этом письме на общем собрании. А перед этим мы пошлем к тебе комиссию для проверки.
Домой башлык возвращался в подавленном состоянии. Понуро, сгорбившись, сидел в машине. Вспомнились и больно кольнули в самое сердце слова секретаря райкома о том, что, мол, иногда не мешает проверить и председателя. Можно подумать, что он работает бесконтрольно, что его никогда и никто не проверяет! Все обстоит как раз наоборот. Его проверяют даже намного чаще, чем это было бы нужно. Секретарь знал об этом. И уж совсем непонятно, зачем нужны еще какие-то комиссии?
«Нечего сказать, дожил, – горестно вздохнул Ораков, – пройдет неделя и имя твое будут трепать на виду сотен людей. А все потому, что люди не хотят спокойно жить: им обязательно надо кого-то травить, кому-то причинять зло, портить жизнь».
Прошло немногим больше недели. Наступила пятница.
Комиссия, направленная в колхоз, проверила все отрасли хозяйства, но никаких, хоть сколько-нибудь значительных нарушений в их деятельности не обнаружили. Одновременно была произведена и проверка подлинности многочисленных подписей, сделанных в конце присланного в райком письма. Выяснилось, что ни одной действительной подписи в нем не было. Колхозники, которым, якобы, они принадлежали, увидев эти «подписи», с возмущением отвергали их, решительно заявляя, что они не только не подписывали никакого письма, но и не видели его.
В числе многих фамилий, стоявших под письмом, оказались и фамилии двух бывших председателей колхоза «Октябрь» – людей пожилых, уважаемых. Когда им показали письмо и их подписи, старики были потрясены. А когда пришли в себя, то первым делом потребовали, чтобы им показали «того подлого шакала», который перед всем колхозом покрыл позором их седые головы.
Результаты своих проверок комиссия сообщила секретарю райкома, который, как и обещал, в пятницу приехал в колхоз.
Колхозный клуб в этот вечер был переполнен. А тишина в нем стояла такая, как будто в клубе не было ни души. Места за столом президиума заняли представители райкома партии во главе с первым секретарем, Бегенч Ораков, секретарь колхозного парткома, руководители передовых бригад, несколько стариков – членов Совета старейшин, доярки, механизаторы.
Поднявшись, секретарь райкома огласил повестку дня: «Обсуждение письма, поступившего в райком» и коротко изложил его содержание. А затем попросил колхозников высказаться по обсуждаемому вопросу. Зал зашевелился, загудел. Участники собрания о чем-то толковали между собой да изредка поглядывали на председателя. Внешне Ораков казался спокойным, даже слегка задумчивым, и смотрел поверх людей куда-то в конец зала. Иногда его взгляд делался скучающим, обращенным в себя, и как бы говорил: «Все это ни к чему, товарищи. Право, ни к чему. Только зря время теряем». Наконец, перекрывая слитный шум собрания, из середины зала раздался зычный голос колхозного конюха Черкеза Меляева:
– Товарищ секретарь, можно мне?
И зал мгновенно затих.
– Пожалуйста! – сказал секретарь райкома.
– А этот, который вам прислал письмо, видать, изрядный трус. Нашего башлыка как хотел испачкал, а сам за чужие спины спрятался. Это же подлость, товарищ секретарь! Это же, как говорится, удар ниже пояса… – загорячился Черкез.
Секретарь постучал карандашом о горлышко графина:
– Прошу говорить по существу.
– Хорошо. Скажу и по существу, – весело и громко сказал конюх. – По-моему, тот, кто прислал вам письмо, просто… негодяй!
Конюх сел. И тут же со всех сторон послышались гневные возгласы:
– Надо найти этого скорпиона и судить за клевету!..
– Правильно! Судить надо… Да разве найдешь его!
– А почерк на что?.. Пусть милиция поищет. Человек – не иголка в ворохе сена.
– Верно! Надо найти. Пусть попарится, где следует!
Когда волнение в зале улеглось, слова попросила доярка Алтын Шаммыева. Ее яркие глаза светились умом, строгой застенчивостью, добротой. Низко над глазами – ровные шнурочки бровей. На щеках под смуглой кожей – густой нежный румянец. Алтын улыбается редко, но если улыбнется, глаз не оторвешь от ее миловидного лица. В колхозе эту женщину ценят за труд и скромность; как доярке ей не было равных. Портрет ее уже несколько лет не сходит с колхозной доски Почета.
Алтын встала, поправила на голове шерстяной, в ярких розах платок и в полной тишине негромко произнесла:
– Пусть никто не подумает, что я хочу взять под защиту нашего башлыка – зачем защищать того, кто в этом не нуждается! Я хочу разобраться лишь вот в чем: почему автор письма скрыл свое имя? Да потому, что написал он сплошную ложь, и ему стыдно подписывать свое гнусное письмо. Вот он и поставил чужие фамилии. И цель такого письма ясна: выместить на председателе какую-то свою обиду, отомстить ему за что-то. За что? Пока неизвестно. Да и вряд ли когда-нибудь узнаем. Если бы автор письма был человеком честным, он мог бы покритиковать башлыка открыто, в глаза. Никогда и никому Бегенч-ага за это не мстил, никого не преследовал – об этом каждый знает. В конце концов анонимщик мог бы зайти к вам, товарищ секретарь, и поговорить о наболевшем – дорогу в райком мы, слава богу, знаем хорошо. Если ты честен и хочешь кого-то поправить ради общего блага, зачем тебе прятаться, скрывать свое имя? Говори прямо.
Лично я помню товарища Оракова с той минуты, когда он только что приехал в наш колхоз. Чего скрывать – жили мы тогда бедно. Порядка в колхозе не было. На трудодни выдавали гроши. Народ из колхоза уходил, искал, где лучше. И башлыки у нас не держались. Вот в эту самую пору и приехал к нам Бегенч-ага. Много ему пришлось поработать, много положить сил, здоровья. Теперь мы ходим в передовых, всюду нас хвалят. Почему же раньше этого не было, при других башлыках? Почему? Я спрашиваю. А потому, что у них не было такого таланта, каким обладает Ораков. Он всегда в гуще народа, учится у него и сам учит его, Бегенч-ага не раз приходил к нам, дояркам. Спросит, как живем, в чем нуждаемся? А потом перейдет к делу и начнет расспрашивать о том, что нужно, чтобы еще выше поднять надои? Бывало, попадет он под горячую руку, мы распалимся и накричим на него. Но никогда не видели, чтобы он как-то вышел из себя, нагрубил, выругался. Такого не было ни разу. Он выслушает, как обычно, попросит немного потерпеть и пообещает помочь. Пройдет день – другой, смотришь – и обещанная помощь приходит! Не секрет и то, что на примере нашего башлыка мы воспитываем наших детишек. Чуть ли не каждый день внушаем им: «Будьте такими же честными, как наш башлык. Будьте такими же добрыми и обязательными, как наш Бегенч-ага». И вот у кого-то поднялась рука написать такое письмо.
Алтын замолкла, посмотрела по сторонам, словно желая кого-то отыскать в зале. Потом, гневно блеснув горячими своими глазами, звонко произнесла, почти крикнула:
– Да пусть хоть еще тысячу таких же анонимок пишут на него – все равно никто не поверит в них! Для нас Бегенч-ага всегда был и останется настоящим коммунистом!
Зал вздрогнул от аплодисментов.
Пока говорила доярка, Ораков, опустив глаза, сосредоточенно смотрел в одну точку на столе. Когда же до него донеслись последние ее слова, он почувствовал, как к горлу подкатил комок. Бегенч с трудом справился со своей слабостью, встал и поклонился залу. В ответ еще громче, еще дружнее раскатились рукоплескания. Перекрывая их, из зала неслись возгласы:
– Ай, да Алтын! Молодец!
– Крепко сказала…
– Башлык достоин этих слов!
– Верно! Достоин!..
После доярки выступили многие. Они так же тепло и справедливо говорили о председателе колхоза и гневно осуждали анонимщика.
В конце собрания секретарь райкома предоставил слово Оракову.
Все насторожились, ждали, что скажет башлык. Но он от выступления отказался, сославшись на то, что и так уж времени потрачено много, что минут через десять надо будет начинать планерку. Не срывать же ее!
Перед отъездом из колхоза секретарь райкома отозвал башлыка в сторону:
– Я рад, что ни один из фактов, изложенных в письме, не подтвердился. Честно скажу – будто камень с души свалился. Очень порадовало меня и то, что в народе ты пользуешься такой любовью и таким уважением. А за причиненное беспокойство прошу меня простить.
Пожав руку председателю, секретарь уехал.
Другую радость – большую и светлую – принесли башлыку выборы в Верховный Совет. Все избиратели того округа, где баллотировался Ораков, отдали за него свои голоса.
Спустя примерно неделю после выборов во дворе колхозного правления появился незнакомый человек. В кабинет председателя он вошел без стука и разрешения, сел на стул возле стены без приглашения. Не вставая и не протягивая руки, гость с достоинством отрекомендовался:
– Беркелиев, работник советской торговли.
Беркелиев был невысок, средних лет. На его белом продолговатом лице во всю щеку горел яркий румянец. Седые редкие волосы были зачесаны назад. Глаза выпуклые, немигающие. Они, эти глаза, больше всего и запоминались в облике гостя. Вглядываясь в него, Ораков подумал, что такие глаза можно не закрывать даже под водой.
– Слушаю вас, – обратился Бегенч к посетителю.
– Я пришел, яшули, попросить у вас извинения, – сказал Беркелиев.
– Вот как!
– Да, извинения.
– За что же?
– Дело в том, что не так давно я написал на вас письмо в райком.
Бегенч заметил: пока Беркелиев говорил, его странные глаза становились все выпуклее и наглее.
– Вы имеете в виду анонимку?
– Да. Анонимку.
– Это интересно! Первый раз вижу такое, чтобы анонимщик и… просьба об извинении… – путаясь в словах от неожиданности, удивлялся Ораков. Он выпрямился в кресле и спросил: – Что же вас заставило ее написать?
– Обида! – быстро ответил гость. – Как вы помните, в прошлом году строители выпрямляли и расширяли одну из улиц нашего села, и в это время им, видите ли, помешал мой гараж. Они велели его убрать. Якобы такое указание поступило от вас. Я сел и в сердцах накатал на вас письмо. Потом оказалось, что вы тут ни при чем, что указание о сносе моего гаража исходило от сельсовета. Ну тут я и решил наведаться к вам…
– Я бы мог вас простить, – сказал Ораков после паузы. – Мог бы… Но что это даст? Не больше, чем мертвому припарки или попытка вычерпать пригоршней колодец.
– Почему же?
– Потому что извинять и прощать можно человека, у которого есть совесть. А у вас ее нет.
– Куда же она делась?
– Вам лучше знать.
Как депутат Ораков ездил теперь на каждую сессию Верховного Совета. Встречи с Москвой, со знатными людьми, вопросы, которые приходилось решать депутатам – все это оставляло в душе Бегенча неизгладимый след. И все же самой памятной, самой волнующей была третья сессия.
Перед тем как Бегенчу выехать на эту сессию, его пригласили в директивный орган, в отдел, который ведал вопросами сельского хозяйства.
Заведовал им плотный, пожилой мужчина, лет под шестьдесят. Бегенчу он понравился с первой же встречи своим добродушием, приветливым и веселым нравом.
– Дорогой товарищ Ораков! – сказал он, улыбаясь синими и чистыми, как у ребенка, глазами, пожимая обеими руками большую смуглую руку башлыка, – рад вас видеть и сердечно поздравить с тем, что вам предоставлена возможность выступить с речью на предстоящей сессии Верховного Совета!
– Спасибо. Такой чести, признаюсь, не ожидал. А о чем я должен говорить?
– Ну, ясно о чем – овощи, сельское хозяйство… И надо, чтобы были проблемы. Важные проблемы. В масштабе государства. Подумайте хорошенько и над темой, и над текстом. Если будут затруднения, я помогу…
…В двадцатых числах июня Ораков вылетел в Москву. Воздушный лайнер, на борту которого он находился, утром совершил посадку в аэропорту Домодедово. Здесь, в Подмосковье, только что прошла гроза и пролился по-настоящему летний теплый дождь. Небо почти очистилось от грозовых туч и казалось просторным. Лишь кое-где под лазурным куполом висели неподвижные пушинки облаков.
…Машина, мягко покачиваясь, понеслась по лесному шоссе. Бегенчу всегда нравился этот легкий, как будто специально данный ему для отдыха путь от аэропорта до столицы.
Весь левый откос, покрытый свежей травой, заливало солнце. Над дорожным откосом гулял ветерок. Он налетал на осины, и их охватывал нескончаемый трепет. Тот же ветер хватал за плечи молодые березы, обнимал их, и даже пытался кружить, как в вальсе. Березам это, видимо, очень нравилось. Они вырывались из объятий озорного ветра и так бурно и так шумно закипали солнечной листвой, словно заливались неудержимым радостным смехом.
Через некоторое время в голом просвете леса Бегенч увидел белое, как облако, высотное здание и сердце его дрогнуло – Москва! Здание помаячило немного и снова спряталось за деревьями. А спустя несколько минут широко открылась панорама подмосковной стройки: высокие корпуса светлых жилых домов, черные краны над ними, красная глина развороченных дорог, и рядом со стройкой редкий лесок.
