Текст книги "О дереве судят по плодам"

Автор книги: Василий Шаталов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Конечно, не надо быть особенно прозорливым, чтобы понять, что члены правления пришли не для того, чтобы оказывать председателю помощь или подавать нужные советы. У них была другая цель: накалить атмосферу собрания, взвинтить башлыку нервы и вызвать его на скандал. При этом весь «огонь» председательского гнева должны были принять на себя пьяные бригадиры – для этого они и напились. Прием этот не нов, но в арсенале «заговорщиков» он, видимо, считался самым эффективным. В самом деле, кого не возмутит присутствие пьяных на собрании? Вскипел было и Ораков, но вовремя понял, что это – провокация и сохранил самообладание. А если бы не сохранил, а если бы ударил по столу кулаком или хуже того – схватил бы пьяниц за шиворот? Тогда все было бы просто: жалоба, куда следует, объяснительное письмо в адрес директивного органа – и уход из колхоза.

Но прием этот не сработал.

Ораков остановился, постоял в задумчивости, и на лице его мелькнула слабая улыбка. «Итак, кто же победил? – спросил он мысленно себя и сам же ответил: «Ты!»

Да. Это была победа. Совсем маленькая, доставшаяся ему ценою огромного напряжения душевных сил, выдержки и стойкости.

Ораков снова принялся шагать по кабинету и с каждым шагом чувствовал, как легче и светлее становится на душе. Он понимал, конечно, что это чувство облегчения наступило от сознания только что одержанной победы и от того, что появилась ясность в представлении своего будущего и отношений с людьми. Кажется впервые в жизни он понял, как хорошо, когда эта ясность есть! Своих противников он видел в лицо. И хотя они потерпели поражение, он был уверен, что с этим они не смирятся. Не сложит оружия и он.

Было уже поздно. Убрав со стола бумаги, Ораков вышел из кабинета. Перед входом в правление, под высокими туями сидел колхозный сторож в чекмене из темно-рыжей верблюжьей шерсти. Это был бородатый солидный старик. Он сидел на скамейке и в полном одиночестве пил зеленый чай. Справа, на той же скамейке, стоял фарфоровый чайник, а слева, приставленный к стене, чернел старинный дробовик. Как только Ораков поравнялся со сторожем, на него повеяло ароматом весны, каким-то особенным запахом земли, распустившихся деревьев, скошенной травы. Этот запах доносил сюда ночной горный ветер. Слышался дружный стрекот сверчков. Где-то вдали вдохновенно, со свистом протрубил осел, лениво лаяла собака. Откуда-то из болотца доносились звонкие лягушиные трели… Эти трели были самыми приятными и самыми успокаивающими из всех ночных звуков на селе. Они как бы утверждали, что в мире – покой и согласие. И так будет долго. Может, вечно. Поэтому забудь про свои тревоги и внимай лишь сладостной ночной тишине, загадочно мерцающим звездам и бесконечному мирозданию. Вдыхая легкую прохладу, Ораков с минуту постоял возле сторожа, потом попрощался с ним и быстро пошел домой. На юге, подпирая небо, чернел Копетдаг. Кривые ухабистые улицы были плохо освещены и казались голыми. И невольно приходили в голову мысли о будущем села, о том, чтобы сделать эти улицы такими же, как в городе – прямыми, чистыми, ровными. И чтобы у каждого дома – небольшой сад, виноградник, огород. Ораков был уверен, что со временем так и будет.

А пока на очереди стояли другие дела – важные и неотложные: весенний сев, борьба за урожай, налаживание всех отраслей хозяйства.

Утром часов в девять кто-то нерешительно постучал в дверь председательского кабинета. Получив разрешение, в него вошли двое солидных мужчин. Ораков не сразу признал в них вчерашних ораторов – такая произошла с ними разительная перемена. На каждом был хорошо отглаженный костюм, свежая сорочка, галстук, новые туфли. Тщательно выбритые лица блестели. Члены правления прошли вперед и сели на вчерашние места. В это время Ораков с кем-то разговаривал по телефону. Ожидая, когда он закончит разговор, провинившиеся бригадиры вздыхали, покашливали и искоса поглядывали на башлыка. Наконец он положил трубку и строго взглянул на ранних посетителей. Встретившись глазами с председателем, они виновато опустили головы.

– Ничего не скажешь!.. Пример вы подаете замечательный, – сказал Ораков, не повышая голоса. – Обычно за это строго наказывают, и вы уже заслужили наказание!

Башлык помолчал немного.

– А теперь я хочу узнать, – сказал он и стиснул пальцы рук, – с какой радости вы напились?

Сидевший ближе к двери бригадир заерзал на стуле и, глядя в пол, глухо пробурчал:

– Сами не знаем. Видимо, шайтан попутал…

– А я думаю, шайтан тут ни при чем, – строго произнес Ораков. – Вы напились с определенной целью, но у вас ничего не вышло. И никогда не выйдет! И если хоть раз еще попутает вас шайтан, знайте: это обойдется вам дороже, чем вы думаете.

Отношения между членами правления и председателем складывались трудно. Он по-прежнему не получал от них ни помощи, ни поддержки. Любую его инициативу или предложение, направленные на расширение хозяйства, укрепление его экономики, они встречали либо ледяным равнодушием, либо насмешками. Особую активность проявлял Чорлиев. Нового председателя безо всякой на то причины он возненавидел чуть ли не с первой встречи. Это и определило их дальнейшие отношения.

Однажды Ораков вынес на обсуждение членов правления предложение об освоении пятидесяти гектаров земли, расположенной к северо-западу от села. Это предложение находилось в полном соответствии с планом развития колхоза и с возросшим спросом городского населения на овощи.

Как всегда, первым взял слово завфермой молочного скота Таган Чорлиев. Он встал, солидно откашлялся и, резко мотнув головой, вдруг ни с того ни с сего разразился диким смехом. Он буквально закатывался от хриплого хохота и долго не мог вымолвить ни единого слова.

Наконец, вдоволь насмеявшись, он вытер выступившие на глаза слезы, пот со лба и устало произнес:

– О-о-ох! Прошу извинить меня за неожиданный смех. Право, не я виноват в этом, а наш уважаемый башлык… Хорошо ли вы представляете себе земли, о которых он толкует, как о целинных? Нет?

Все молчали, ожидая, что скажет Чорлиев дальше.

– Да ведь – это те самые земли, – вдруг окрепшим голосом громко заявил Чорлиев, – которые, как снегом, много лет покрыты солью. Место негодное, солончак. Я знаю: правду скажешь – отца обидишь. Но я скажу правду. Как она ни горька, а все же лучше, чем мед кривды. Так вот, слушай, башлык. Осваивать солончак под овощи ты предлагаешь либо по глупости, либо по молодости лет. Услыхал, что мода на целину и сразу смекнул: «Ага! Давай-ка и мы кое-что освоим. И мы не хуже других, а в своих отчетах, куда следует, напишем об этом. Может, заметят и премию дадут или орден. Но ты не подумал о том, во что обойдется колхозу твоя затея! Конечно, прямо на соль овощи ты сажать не станешь. Значит, те пятьдесят гектаров вначале надо спланировать, вспахать и несколько раз промыть. Подсчитал ли ты, каких денег это будет стоить? Поймите меня правильно. Денег не жалко, когда их расходуешь с умом. Но ведь ни пахота, ни промывка тех земель к жизни не вернут. И ничто на них никогда не вырастет. Даже чертополох! Значит, все средства будут брошены на ветер. Между прочим, это колхозные денежки… Разумно ли это? Хотя такое уже было. И до тебя пытались освоить тот солончак. Но кроме напрасных трат, ничего из этого не вышло. Не выйдет и у тебя. Даже не старайся.

Речь Чорлиева была дерзкой, откровенно оскорбительной. В ней что ни слово, то – издевка, насмешка, укол. Бегенч понял, что это тоже вызов на скандал, проверка его нервов, самообладания. Опять надо было держать себя в узде, не волноваться, не терять выдержки.

Выслушав завфермой, Бегенч сказал:

– Таган-ага, вы упрекнули меня в молодости. Но разве ум не в голове, а в годах? Народная мудрость гласит, что – в голове. Я не собираюсь говорить о себе, Я весь на виду. Скажу лишь о том, что умных талантливых людей у нас много и среди молодых. А на иного глядишь: жизнь прожил, а ума не нажил.

Чорлиев надменно молчал. Он даже демонстративно отвернулся от председателя: мели, мол, что хочешь – мне все равно!

– Но я отвлекся немного, – продолжал Ораков. – Теперь по существу. Ту землю, которую необходимо освоить под овощи, я обследовал сам, а затем со специалистами сельского хозяйства. Действительно, она засолена и производит грустное впечатление. Но земля тут ни при чем, люди виноваты. Это – результат их халатности, лени и, я бы сказал, преступного отношения к земле. И все же, если как следует взяться за тот участок и провести агромероприятия, то я не сомневаюсь…

Чорлиев не дал Оракову закончить фразу. Он вскочил с места, сорвал с головы старую обшарпанную ушанку и завопил таким голосом, как будто его только что ограбили:

– Люди! Вы видите эту шапку? – Чорлиев поднял ее над головой. – В знак того, что я смело выступаю против башлыка и уверен в своей правоте, я бросаю эту шапку под хвост собаке!.. – И выкатив налившиеся кровью глаза, Чорлиев сел на шапку. По местным представлениям, выходка заведующего фермой была равносильна грубому оскорблению, пощечине.

Но председатель отнесся к ней спокойно. Он подождал, когда утихнет смех, поднялся и сказал:

– Что ж, Таган-ага… Народ вы неплохо потешили. Но разве мы для этого собираемся и тратим время? Прошу в дальнейшем быть серьезнее, без фокусов. Здесь не цирк, а колхозное правление.

После Чорлиева выступили другие. Одни настаивали на том, чтобы осваивать участок, и как можно быстрее, другие не менее решительно возражали. Третьи, наиболее хитрые и осторожные, сохраняли нейтралитет.

– Очень жаль, что мнения у нас разделились, – обращаясь сразу ко всем, сказал Ораков. – Как же быть? Может, забыть о целине, плюнуть на это дело? Нет, целину мы будем подымать. Иначе ведь и не докажешь, кто же из нас прав, а кто просто-напросто болтун.

Бегенч болезненно переживал отсутствие единства среди членов правления и их поддержки. Но в проведении своей линии был непоколебим.

А нерешенных вопросов, проблем и просто повседневных дел становилось все больше. Они сыпались на него, как из рога изобилия. Ему все чаще стало казаться, что теперь он очень напоминает легкую былинку, подхваченную бешеным степным ветром, который с утра до вечера крутит ее и с каждым оборотом все быстрее. Бегенч пытается что-то сделать в этой жестокой и беспрерывной круговерти, но уверен, что ничего путного сделать не может, а только мечется и смертельно устает. Еще весна не пришла, а он с восхода и до заката в поле, в парниках: надо проследить за работой трактористов, овощеводов, поливальщиков. Сейчас главное – качество подготовительных работ. От того, как будут подготовлены земли, как будут вспаханы, удобрены и политы, какого качества посадочный материал, – зависит решение одной из самых важных задач полеводства – повышение урожайности овощей.

Думал Бегенч и о строительстве коровников, кошар, о кормах для скота, о подборе и расстановке кадров, о быте колхозников. Мысли об этом не покидали его ни днем, ни ночью, ни дома, ни в рабочем кабинете, ни а пути. А ездить в ту пору приходилось много.

Вскоре после того, как в Гяурскую степь пришел Каракумский канал, здесь в урочище Гаплан колхозу «Октябрь» отвели под виноградники, сады, овощные и зерновые культуры несколько тысяч гектаров прекрасной целины. Там же началось строительство большого поселка.

От села Евшан-Сары до урочища Гаплан километров семьдесят, а то и больше. А в оба конца полтораста будет. Чтобы съездить туда, надо день потерять. Бегенч терял этот день, но с пользой. Зорким хозяйским глазом присматривался к тому, как идет освоение целины и строится поселок. Внимательно приглядывался к людям, К лодырям, пьяницам и халтурщикам был беспощаден. Но с особенной теплотой, уважением относился к тем, кто работал честно, с увлечением, не жалея сил. Для них Бегенч не скупился ни на теплое душевное слово, ни на похвалу. Если кто-то мешал целинным делам, тормозил их и нужна была помощь «на самом высоком уровне», Ораков действовал быстро и смело. Он ехал в райком, в главк, в министерство и устранял помеху.

А разве мог он оставить без внимания чабанов – этих мужественных подвижников пустыни! Наболевших вопросов и там было немало. И он ехал к чабанам. Расстояние до них, примерно, такое же, как до урочища Гаплан. Но дело тут не в расстоянии, а в дорогах. Езда в песках – езда по бездорожью. Бесконечные разъезды выматывали и башлыка, и его шофера. Но жалоб от них никто не слыхал. Курбан – так звали шофера – так же, как и башлык, был на редкость стойким, терпеливым парнем. Сколько бы за рулем ни сидел, никогда и вида не подаст, что устал или клонит ко сну. Никогда не жаловался он и на машину, которую вполне серьезно считал живым существом. По твердому утверждению Курбана, машина так же, как и человек, может быть и ласковой, и сердитой, послушной и капризной в зависимости от того, как относишься к ней. А Курбан знал, как относиться к машине! По паспорту она давно уже была старушка, давным-давно пора бы ее на свалку, – уже и мотор, и радиатор, и многое другое заменяли не раз. А вы поглядите: разве она похожа на старушку? Чистая, сверкающая, никогда нигде ни царапинки, ни вмятины, она все еще кажется совершенно новой, словно только что сошедшей с заводского конвейера.

Между башлыком и шофером с первой их встречи, а потом на долгие годы установились отношения самой искренней дружбы. Их сближала общая цель – забота о процветании колхоза. Ради этого Курбан готов был трудиться сутки напролет и ехать хоть на край света в любую погоду – в дождь, слякоть, снег, буран. Много было общего и во внешности: оба высокие, сильные, широкие в плечах.

Но разница между ними была еще разительней, чем сходство. В отличие от своего шефа, кареглазого, покрытого густым темным загаром, шофер был русоволосым туркменом с голубыми глазами. Возможно, только нос – тонкий, с едва заметной горбинкой, и выдавал его азиатское происхождение.

Добрые отношения шофера и башлыка помогали им стойко переносить тяготы кочевой жизни. Нередко, обратив внимание на усталость шофера, Ораков говорил:

– Отдохни, Курбан. А я за руль сяду.

Но разве Курбан позволит, чтобы башлык крутил баранку! У него своих забот хватает.

– Ничего. Я не устал, – скромно отвечал Курбан, – лишь бы вы не молчали. А то всю дорогу думаете о чем-то, думаете… Рассказали бы что-нибудь…

Но эта просьба противоречила желанию самого Бегенча: он не любил в дороге разговоров. Во время поездок ему нравилось неторопливо размышлять, думать, мечтать. И все мысли так или иначе были связаны с его нелегким хозяйством, с деятельностью целой армии односельчан, с решением неотложных задач, мечтою о будущем…

И все же на просьбу шофера всегда откликался. Немного подумав, он находил тему, близкую и интересную обоим, и приступал к повествованию. Сонливость у шофера исчезала, а вместо нее появлялись оживленное внимание и бодрость. Курбан любил рассказы башлыка; они поражали его новизной мысли, смелостью замыслов и желанием заглянуть в завтрашний день. Эти рассказы он сравнивал с поездкой по широкой степи, когда мчишься на большой скорости, и за каждой далью тебе открывается новая, совсем незнакомая, но чрезвычайно интересная и не похожая на все предыдущие, даль. И не было ни одной поездки с башлыком, его рассказа, которые Курбан не запомнил бы от слова до слова, прочно, навсегда.

Особенно глубокий след оставила в памяти осенняя поездка на целинный участок, в урочище Гаплан.

…Приближаясь к восточной окраине Ашхабада, они проехали вдоль огромного фруктового сада, близко подступившего к шоссейной дороге справа. А слева была плантация молодых шелковиц. И сад, и шелковицы пылали осенним пожаром. В просветах между длинными рядами деревьев с поредевшими кронами лежало много багряной и желтой листвы.

Когда сад кончился, взгляду стало просторно: в глаза ударило бледной желтизной пустыни, каким-то заповедным ее уголком; полетели назад песчаные косогоры с кудлатыми кустами на откосах. Далеко к югу отхлынула гряда извилистых нежно-фиолетовых гор. Потом – короткий спуск перед станцией Аннау. За станцией – степь, которая потом слилась с предгорной Гяурской равниной.

Они ехали молча и глядели по сторонам, удивляясь, быть может, тому, как быстро меняется степь. Слишком много было столбов, пересекавших ее во всех направлениях, виднелись вспаханные поля, заросли камыша вдоль оросителей, какие-то постройки, новые виноградники, юные сады. Но обширные пространства земли еще пустовали. И шофер и башлык видели одно и то же, но чувства при этом испытывали разные. Курбан – легкое любопытство, председатель – чувство легкого огорчения, утраты. Нет, он все понимал, конечно. Понимал, что растет население, что его надо кормить, поить, одевать и обувать, что Гяурская целина должна служить человеку, что здесь должно быть создано столько-то различных хозяйств, что они должны давать столько-то тысяч тонн зерна, овощей, фруктов, мяса, винограда, рыбы, шерсти. Все это Бегенч Ораков понимал, но сердце не могло примириться с тем, какой ценой все это должно быть оплачено, какую жертву во имя этого надо принести.

– Скажи, Курбан, видал ли ты эту степь лет двадцать или тридцать назад? – спросил Ораков, глядя вдаль.

– Нет, не видал, – зорко следя за дорогой и движущимся навстречу транспортом, ответил шофер. – Слишком молод был – дальше детского сада не пускали. А что?

– А то, что много потерял. Тогда здесь как было? Куда ни глянешь – простор, неоглядная ширь… Только бурьян кое-где… И все равно: идешь ли пешком или на машине едешь, песня так и рвется из груди, и так тебе легко, словно крылья у тебя за спиной! В степи водилось много дичи. Когда я был моложе, я приезжал сюда охотиться. Что тут творилось!.. Из-за птичьих стай солнца не было видно!.. Птицы, вспугнутые охотниками, поднимались в небо и напоминали длинную серую тучу, растянувшуюся вдоль Копетдага на несколько километров. Эта туча состояла из миллиона рябков, дроф-дудаков, дроф-красоток, стрепетов, журавлей. Людей они почти не боялись. И охотиться на них можно было с закрытыми глазами. Такие же огромные стаи здесь появлялись весной, когда птицы из жарких стран летели на север, в Сибирь и Казахстан на свои гнездовья. К сожалению, теперь такого обилия птиц в Гяурской степи ты не увидишь. Теперь, брат, что ни птица, что ни зверь – то редкий или исчезающий вид, занесенный в Красную книгу.

– Почему же так случилось? Ведь столько было птицы… – спросил Курбан.

– Все тут довольно просто, – пояснил Бегенч. – Человек отнял у птиц земли, которые им принадлежали извечно. Отнял, распахал и застроил. Вот и все!

– Но ведь нельзя же допустить, чтобы дичь совсем исчезла! – с заметным волнением сказал Курбан. – Неужели ничего нельзя сделать, чтобы их сохранить?

– Как нельзя? Можно. И многое уже делается а этом отношении. Например, создаются заповедники и заказники. Но я считаю, что этого мало. Надо повсеместна запретить охоту. Надо сберечь хотя бы то, что уцелело.

Бегенч замолчал, помрачнел.

Машина свернула налево, на целинный участок Гаплан. Тут он ни хмуриться, ни печалиться не мог. Его радовал аккуратный поселок из белых домов, строгий порядок на полях, сады и виноградники в ярких красках осени, а за ними ровная, хорошо вспаханная к весне целина.

Дел на участке хватило Бегенчу на целый день. Он ездил по полям, фермам, встречался с целинниками – рядовыми и специалистами – расспрашивал о трудностях, нуждах, заботах и о том, какая требуется помощь.

К концу дня отправились обратно. Очень долго ехали молча, так долго, что шофер не вытерпел и заявил:

– Что-то… ко сну клонит.

– Это потому, что вчера к чабанам ездили. Усталость еще не прошла, – отозвался Ораков и опять о чем-то задумался.

– А вы все о птицах думаете? – снова спросил Курбан с явным намерением вызвать башлыка на разговор.

– Нет, не о птицах.

– О чем же?

– О колхозе.

– О нашем?

– Да.

– Что же вы о нем думаете? – не унимался водитель. – Не надоел он еще вам?

Ораков рассмеялся.

– Колхоз… Да разве он может надоесть? – продолжал Ораков сквозь смех. – О нем и во сне не перестаю думать!..

…Машина, свернув направо, проскочила переезд железной дороги и через две-три секунды нырнула под арку въездных ворот. Бегенч взглянул на часы: было около восьми.

Башлык и сегодня не изменил своему правилу: куда бы ни уезжал, а к началу планерки никогда не опаздывал. И не только потому, что был человеком очень пунктуальным. А потому, что планеркам придавал большое значение, давно убедившись в их огромной пользе. Если в соседних хозяйствах, к тому времени уже окрепших, планерки проводились раз или два в неделю, то в «Октябре» – ежедневно. Обсуждались на них сотни вопросов: зимой – ремонт техники, работа в парниках. Весной – пахота, планировка полей, внесение удобрений, сев ранних овощей. Летом и осенью – уход за посевами, сбор урожая. Обсуждались и вопросы животноводства. Их было не меньше, чем в любой другой отрасли. И всегда на планерках всплывали промахи и недочеты, допущенные членами бригад, – все то, что огорчало и мешало в работе, вызывало гнев, возмущение, грозило срывом графика планов.

И нигде так полно не раскрывался человек, как на планерке. Здесь он просматривался, как на рентгене: не скроешь – ни характера, ни способностей, ни знаний, ни своего отношения к делу. Провинившихся критиковали резко, но не злобно. Правда, иногда председатель принимал и крутые меры – такие, скажем, как административное взыскание, штраф. Но это только к тем, кто действительно допускал серьезные упущения, связанные с материальным ущербом.

Однако хорошего было больше. Как-то ярче, заметнее, чем обычно, становился на планерках и сам председатель. Многому учились у него. Все видели, как он смело и глубоко разбирается в делах, как требователен, строг. Строг, но справедлив. Все видели широту его мышления, задушевность, дерзкую устремленность в будущее, заражались его энергией. И еще одно доброе качество было у башлыка: он ничего не забывал. Наиболее важные вопросы и поручения, к которым надо вернуться завтра, через неделю, через месяц, он записывал в дневник. Так он контролировал людей, приучал их к точности, дисциплине, повышал ответственность, закалял волю.

Прошел всего год, как Ораков возглавил колхоз. Его итог был ошеломляющим. Никогда еще за всю историю хозяйство не получало такого обилия овощей, продуктов животноводства. Денежный доход превысил прошлогодний более чем вдвое и составил миллион шестьсот тысяч рублей. Естественно, и трудодень стал более весомым.

Этот успех круто изменил сознание многих жителей Евшан-Сары, их отношение к общественно-полезному труду. Бросив отхожий промысел, они вернулись в колхоз.

В те дни, когда колхоз праздновал свой успех, Ораков мог бы и себя поздравить с победой: целый год он был во главе огромного хозяйства. Такое удавалось немногим: самый первый башлык находился на своем посту всего два дня. Это было суровое время. Артель только начинала жить. По рассказам стариков все их «богатство» состояло из дюжины ослов, да, примерно, такого же количества овец и верблюдов. Даже плуга железного не было! Весь колхозный инвентарь состоял из допотопной сохи-омача и таких же древних серпов и лопат.

Вдобавок ко всему мешали басмачи, державшие в страхе жителей предгорной равнины. Так что… в ту пору быть башлыком было не только трудно, но и опасно.

Знакомясь с историей колхоза, Ораков обнаружил, что они ровесники: каждому из них по тридцать пять. Возраст зрелой молодости и силы. Но вместе они прожили только год.

Как сложится дальше? Сколько еще им суждено прожить вместе? И суждено ли?

Но так подумалось только однажды.

Дела захлестнули Бегенча с головой, и тут уж было не до грустных размышлений. Все силы он отдавал одной цели – закрепить достигнутый успех и развить его дальше.

К этому времени, как нельзя кстати, подоспели решения мартовского Пленума ЦК КПСС, сыгравшие в жизни молодого башлыка роль надежного компаса. В этом историческом документе партия призывала сельских тружеников решительно и смело браться за механизацию сельского хозяйства, мелиорацию земель и повышение ее плодородия. Ораков твердо следовал заданному курсу, определившему программу его действий на многие годы.

О бурной ссоре заведующего фермой с башлыком относительно освоения засоленного участка в тот же день узнало все село. Причем симпатии большинства его жителей – как это ни странно – были на стороне Тагана Чорлиева. А случилось это так потому, что жители села знали тот бросовый, покрытый, словно саваном, белый солончак, и все до единого были уверены, что никакая сила к жизни его не вернет.

Но башлык стоял на своем. Он верил, что тот участок можно оздоровить и ввести в севооборот. Однако его решение взяться за освоение солончака все оценили как безрассудство, которое может дорого обойтись колхозу.

Об этом и заявил Чорлиев башлыку. Он был хитер и, конечно, знал, что говорил. Если солончак промывать, а соленую воду не сбрасывать, то от такой «промывки» недалеко и до беды: еще выше поднимутся грунтовые воды, еще больше солей накопится в почве и весь участок превратится в болото, которое может погубить и здоровые земли.

Но заведующего фермой подвела самоуверенность. А, может, невежество. Во всяком случае его надежды на то, что Ораков будет действовать по старинке, когда не было техники, не оправдались.

Бегенч же начал с того, что пригласил в колхоз отряд механизаторов. Вдоль всего солончака они прорыли глубокий, похожий на ровный овраг, коллектор. Потом этот участок спланировали, вспахали и промыли. Соли в нем поубавилось. Но все еще он никуда не годился. Почва была тяжелая, бесструктурная. Из-за этого многие годы она не дышала. То есть не могла забирать из воздуха кислород и отдавать его корням. В ней исчезали даже бактерии. Соль и грунтовка уничтожили в почве все живое и лишили ее главного – плодородия.

…После того, как коллектор был проложен, а поле – промыто, Ораков распорядился, чтобы осенью на целинный участок завезли как можно больше навозу, а весной – засеяли ячменем. Все сделали, как велел председатель. Но урожай ячменя был невелик. Это и понятно: солончак еще только начал оживать и много дать не мог. Он требовал новых забот.

На следующий год целину снова засеяли ячменем. Когда всходы окрепли и поднялись выше колена, приехал Ораков. Шелковистая нежная зелень огромного поля волнами ходила под ветром, сверкала, переливалась. Над ними летели облака. Где-то высоко, в солнечных лучах, пел невидимый жаворонок.

Бегенч снял шапку, ударил ею по левой ладони и несколько минут простоял с непокрытой головой. Как он мечтал все эти годы увидеть здесь вот этот живой зеленый цвет – цвет самой жизни, вместо мертвого, белого цвета горькой соли!.. И дождался, увидел. С волнением он глядел на поле, чутко прислушивался к шелесту стеблей и чувствовал, как душу наполняют радость, покой, силы. «Один лишь вид такого поля, – думал Ораков, – Может вылечить человека от любой болезни, сделать его бодрым, крепким и счастливым».

Это же поле он увидел и в пору созревания ячменя. Оно уже сплошь было золотым и широкой полосой уходило к горизонту. Спелые колосья раскачивались тихо, и нежно шелестели, словно думая какую-то бесконечную думу. С поля набегал теплый хлебный дух и смешивался с запахом нагретой земли, росшего на обочине дороги бурьяна и сильным запахом розовых вьюнков, разметавшихся по колючке и сорным травам. «Итак, с солончаком покончено, – шепотом проговорил Ораков. – И как хорошо! Даже следа не осталось».

После ячменя на целинном участке была посажена капуста – все с той же целью, чтобы улучшить структуру почвы. Урожай был невиданным. К осени все поле было усеяно сочными тугими кочанами.

Так в течение нескольких лет шла реанимация земли – упорная борьба за то, чтобы вернуть ей жизнь, живительные соки, здоровье и плодородие.

Еще тогда, стоя на краю ячменного поля, Ораков думал о том, кому же он доверит целинный участок, когда придет пора выращивать овощи? Задача нелегкая. И вовсе не потому, что у председателя не было выбора. Все обстояло как раз наоборот. За последнее время он выпестовал целую плеяду молодых бригадиров. А тот, кто проявлял равнодушие и лень, от бригадирства был отстранен.

Это сразу сказалось на деле.

Дух соперничества между бригадами был настолько велик, с таким упорством они боролись за первенство, что показатели у них были почти ровные. Так что… не обидев остальных, трудно было отдать предпочтение какой-нибудь одной. В таких условиях Ораков мог бы спокойно послать на целину любую бригаду и ее судьба была бы в надежных руках.

Но этот путь ему казался слишком торным, простым и легким. Ему хотелось идти своим, пусть трудным, связанным с риском, но своим путем. И Бегенч решил послать на целину не лучшую бригаду, а ту, что слабее и хуже других, а бригадиром – никому неизвестного, неизбалованного славой овощевода. Но и этот, ничем не проявивший себя овощевод, по мнению Оракова, должен быть бойким и смекалистым, иметь призвание руководителя. Смысл подобного риска башлык видел в том, что в случае успеха будет открыт новый талант, а бригада – подтянута до уровня передовой. «Все это хорошо, – думал председатель, – но где взять такого парня?»

…Надо искать, твердо решил Бегенч, и продолжил поиски. Он приглядывался к людям, к их работе. И не только среди овощеводов, – на других участках. Изучал их способности и характеры. Он верил в свою удачу. Верил и знал, что алмаз не затеряется даже в золе, что рано или поздно он себя обнаружит.

…Потомственный чабан Аймед Аннаев всю жизнь провел в пустыне. Это был настоящий «кумли», «человек песков». Много лет он прошагал за своей отарой, и теперь вряд ли сосчитал бы сколько износил за это время тупоносых, из сыромятной кожи, широких и удобных в ходьбе чокаев.

Отара давала каракуль, шерсть, мясо. Чабан гордился своим трудом и ни разу за годы своего пастушества не пожаловался ни на скуку одиночества, ни на тяжесть труда, ни на суровость родной пустыни. В представлении Аймеда она не столько суровая, сколько добрая, щедрая и красивая. Красивая всегда, во все времена года! Взять хотя бы весну. Не узнать в эту пору ни лощин, ни песчаных увалов. В розовый туман оденется саксаул и в таком наряде, словно зачарованный, не шевелясь, будет долго стоять под солнцем. Но ярче, наряднее саксаула другой знаменитый житель песков – кандым. Его круглые, как шарики, цветы весна окрашивает в самые разные цвета. И серовато-зеленый, хвойный куст кандыма бывает сплошь осыпан то желтыми, как нарцисс, то розовыми, как пион, то красными, то вишневыми цветами. От таких кустов глаз не оторвешь. Потом, когда шарик высохнет, ветер сорвет его и покатит по песку. Там, где он прибьется, вырастет новый кандымовый куст.