Текст книги "О дереве судят по плодам"
Автор книги: Василий Шаталов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
– Интересно, чьи это лавры вам не дают покоя: Шерлока Холмса, Жюля Мегрэ или Огюста Дюпена?
Иронический вопрос Дурдыева показался Бегенчу оскорбительным, но он по-прежнему сдерживал себя, помня, что лучше худой мир, чем добрая ссора.
– Да поймите же вы, – негромко, но с волнением ответил Ораков, – дело тут вовсе не в лаврах. Просто я не хочу, чтобы какой-нибудь негодяй пропивал колхозное добро. Вот это и не дает мне покоя!
Следователь заметно смягчился.
– Хорошо. Я попрошу санкцию прокурора на выдачу вам одного из задержанных, – сказал он учтиво, – Кого вам: Амана или Байрама? Все равно? Хорошо. Я сейчас приду… А вы тем временем напишите расписку с обязательством вернуть такого-то… ну, скажем, Амана Курряева, не позднее завтрашнего дня.
Получив от прокурора санкцию на выдачу Амана Оракову, осведомился:
– Когда выдать? Сейчас?
– Нет, если можно, вечером…
Бегенч простился со следователем и поехал в колхоз, побыл на вечерней планерке и часам к десяти вернулся в милицию.
Дежурный, прочитав расписку, вывел Амана.
Ни Ораков, ни Аман до этого не встречались. Она внимательно поглядели друг на друга и вышли из районного отдела милиции, у подъезда которого стоял председательский «газик». Бегенч открыл дверцу и попросил Амана сесть на заднее сидение. Потом и сам туда взобрался. Чтобы лучше видеть собеседника, зажег в кабине свет. У парня были широко открытые, словно после сильного испуга, карие глаза. Смешно оттопыренные уши напоминали чуткие локаторы. Одет он был в старую тельняшку и потертые бледно-голубые джинсы. Ораков чувствовал, что Аман все время настороже, словно ждет и боится неожиданного вопроса. Ораков сразу предположил, что Аман замешан в краже зерна и может, пожалуй, сообщить ценные сведения.
– Итак, слушай, Аман, – дружеским тоном начал Ораков. – Если хочешь вернуться домой, постарайся быть откровенным. Скажи: что ты знаешь о зерне, похищенном с участка Гаплан? Ведь ты там живешь?
– Там… Но я ничего не знаю. Я ничего не брал! И почему это вы меня допрашиваете, а не Байрама? – взволнованно, чуть не плача, заговорил Аман.
– И до Байрама очередь дойдет. Не все сразу, – пообещал председатель. – А вначале я хочу поговорить с тобою. Поверь, запираться или утаивать что-либо нет смысла. Обо мне ты, наверно, уже слышал, знаешь какой я человек. Я никого еще не подводил. На подведу и тебя. Скажешь правду – пойдешь домой. Если будешь обманывать, запираться, следствие может затянуться. Отсюда вас переведут в городскую тюрьму и там могут продержать еще месяца четыре. Так что подумай хорошенько…
Опустив голову, Аман долго молчал, видимо, колебался, затем еле слышно сказал, что лично он не знает, где она находится, но слышал от кого-то, что ее увезли в Ашхабад, на какую-то Хитровку.
…Несмотря на поздний час, Ораков вместе с Аманом поехали в Ашхабад. По дороге Аман еще больше уточнил местонахождение зерна: где-то рядом с третьим парком. Ораков, почти ежедневно наезжавший в Ашхабад, не знал, где находится этот парк. Поэтому особых надежд на удачный поиск он не возлагал.
Вначале найден был парк. Бегенч подъехал к нему со стороны прямой широкой магистрали и сошел с машины. Не спеша подошел к угловому дому, посветил фонариком: в темноту вдоль прямого арыка, над которым высоко к звездному небу взметнулись прозрачные кроны гледичий, убегал узкий, выложенный кирпичом, тротуар. Между фасадами домов, выходившими на тротуар, белели глухие заборы. За заборами виднелись виноградники, верхушки деревьев. Ораков погасил фонарик, остановился. «Вот и угадай, где тут спрятано зерно, – подумал он. – А может, это просто моя фантазия? Может, это я придумал все? Ведь рядом с этим парком есть и другие улицы»?
И все-таки – то ли случайно, то ли интуитивно, – а председателю удалось напасть на верный след.
Свой поиск он начал с угла той улицы, напротив которой в густом таинственном мраке стоял ночной настороженный парк. Бегенч включил фонарик и медленно двинулся по узкому тротуару вдоль домов. Он останавливался возле каждой калитки, каждых ворот, шарил по земле лучом фонарика и двигался дальше. Так он миновал пять или шесть домов – и все безрезультатно. И вдруг возле калитки следующего дома он обнаружил на тротуаре несколько зерен пшеницы. Подошел к воротам. Здесь просыпанного зерна оказалось больше.
Окна в доме были закрыты ставнями, но в узких щелях между створками желтели полоски света. Ораков постучал в калитку. В ответ за забором громко залаяла собака. Долго никто не выходил. Стук пришлось повторить несколько раз. Наконец за калиткой послышались шаркающие шаги и недовольный хриплый голос:
– И кого в такую пору тут носит?
– Откройте, пожалуйста, – отозвался Ораков.
Заскрежетал железный засов и вслед за этим со скрипом приоткрылась калитка. В узком проеме вначале показался старый, словно в наморднике, в железной сетке закопченный фонарь. Потом калитка открылась шире и за фонарем возникла темная фигура пожилой женщины в белом платке.
– Чего вам? Кого ищите? – спросила она грубым голосом.
– Пшеницу ищу, – откровенно признался башлык.
– А мы тут причем?
– Да, говорят, вы покупали на днях, – взял он на пушку старуху.
– Вранье все это! – воскликнула она, негодуя. – Вранье! – И заперла калитку.
– Ну, тогда… пришлите кого-нибудь из мужчин! – крикнул ей вдогонку Ораков. – Есть у вас мужчины?
Ответа не последовало. Но отступать Ораков не хотел. Он снова стал стучать в калитку.
– Что ты барабанишь, как сумасшедший? – строго спросил из-за калитки мужчина, очевидно, давно уже притаившийся там и скрытно следивший за всем, что происходило на улице.
Снова лязгнул засов и на улицу вышел высокий седой старик.
– Вы хозяин этого дома?
– Я хозяин, – ответил старик.
– Покупали на днях пшеницу?
– Нет, не покупали.
– Не обманываете?
– Зачем обманывать вас…
– А это что? – Ораков бросил луч фонарика на землю и провел им туда-сюда по рассыпанным зернам пшеницы. – Это откуда?
– А я почем знаю? Может, кто просыпал… случайно, – почесал в затылке старик.
– А вы, значит, ни при чем?
– Значит, ни при чем.
– Это неправда, – возвысил голос Ораков. Он чувствовал, что старик обманывает его. – Хочу сообщить вам, что преступники, укравшие зерно, уже пойманы и находятся под следствием. Они-то и указали ваш адрес.
– Да что вы!.. Никакой пшеницы у нас нет! Не покупали мы. Да и что вы привязались к пожилым людям в такой час? – с горькой обидой произнес старик, и Ораков готов был поверить его словам – с таким неподдельным волнением и искренностью они были сказаны. И хотел было уже расстаться, но какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что старик лжет, что пшеница здесь, у него.
– Поверьте, я не хочу причинять вам неприятности, – дружелюбно произнес Ораков, – напомню лишь, что закон строго карает тех, кто укрывает и хранит краденое.
В ответ старик лишь сердито засопел.
– И не хотелось бы сюда приглашать милицию, – продолжал председатель. – Мы могли бы все уладить и без нее: вы отдаете нам пшеницу, мы забираем ее – и дело с концом!
– Да черт его знает, какая она, пшеница-то! На ней ведь не написано: краденая она или нет! – сдался старик, которому, видимо, жалко было потраченных денег. – Ладно уж, забирайте. Только меня потом по судам не таскайте…
– Хорошо. Но сперва покажите ее, – попросил Ораков.
Хозяин убрал собаку и провел председателя в кладовку.
Ораков включил фонарик, осветил им тяжелые мешки, сложенные у задней стенки. Убедившись, что это мешки из его колхоза, вышел на улицу и послал шофера за грузовой машиной.
…Часа через два пшеница была погружена и отправлена на участок. Амана – в виду отсутствия явных улик – из-под стражи освободили. Выпустили на свободу и его товарища. Вернув пшеницу, Ораков решил избавиться и от изрядно надоевших ему сельских тунеядцев. Хотел он сделать это с помощью милиции – так было бы проще, – но после некоторого размышления убедил себя в том, что можно будет обойтись и без нее.
«Тунеядцы – это ведь тоже люди, – рассуждал Бегенч. – Надо встретиться с ними и поговорить откровенно. Может совесть-то в них и заговорит. Ну, а если не поймут доброго слова, тогда можно и меры какие-то принять…».
От такого плана башлыка настойчиво отговаривал Курбан.
– То, что вы задумали, яшули, это опасно, – говорил шофер. – Ведь эти головорезы в трезвом-то виде, как порох. Того и гляди взорвутся. А если подвыпьют… им море по колено. Убить могут!
Ораков и сам понимал, что встреча с тунеядцами, людьми отпетыми, злыми, может кончиться для него трагично. Но был он человеком твердым, смелым и редко отступал от намеченной цели.
Дом, где собирались сельские пьяницы и бездельники, принадлежал продавцу Нуры Ахмедову. Обычно это было по вечерам, когда Бегенч проводил планерки или же занят был другим делом.
Однажды, покинув свой кабинет, Ораков отправился в дом продавца. Разумеется, его прихода никто на ожидал. Снимая туфли в прихожей, башлык обратил внимание на обилие мужской обуви. «Значит «гости» в полном составе», – мысленно отметил он. Постоял немного перед дверью, из-за которой доносились какие-то дикие исступленные голоса. Ораков не был искушен в наимоднейшей музыке и подумал, что это просто кто-то дурачится. Когда же он открыл дверь и шагнул в большую светлую комнату, застланную коврами, дикий вой хлестнул его по барабанным перепонкам и смолк: кто-то выключил магнитофон.
«Гости» – их было человек пятнадцать – сидели на полу, за дастарханом, и при появлении председателя буквально остолбенели.
Но вскоре после того, как оцепенение прошло, на их лицах появилось свое, особое выражение, в котором, как в зеркале, отразилось отношение к неожиданному визиту башлыка. На одном были растерянность и недоумение, на другом – хмурая враждебность, на третьем – неприязненная ухмылка, на четвертом – злость, раздражение, на пятом – суровое негодование.
А председатель будто и не заметил этого. Шумно и с наслаждением потянув носом воздух, он с неподдельной искренностью воскликнул:
– Ах, как замечательно пахнет пловом! Не иначе, как из курицы. А я за делами-то сегодня и пообедать не успел… Голоден, как волк! Так что… разрешите и мне посидеть с вами хотя бы минуточку…
Никто из собравшихся не проронил пи слова. Но застольный круг заколебался. Люди, сидевшие на полу, молча потеснились, образовав небольшой разрыв. Скрестив по-восточному ноги, Ораков втиснулся в него.
Он глянул на скатерть и удивился обилию закусок и бутылок со спиртным. Тут были и вина, и коньяки, и шампанское. В огромных блюдах, обдавая аппетитнейшим запахом, дымился золотистый плов.
В это время откуда-то появился хозяин дома Нуры Ахмедов – пожилой рыхлый человек с полотенцем на руке. У него было бледное, растерянное лицо.
Башлык поздоровался с ним и спросил:
– По какому поводу той?
В ответ кто-то сердито буркнул:
– Это что? Допрос?
– Да, нет! Просто любопытно…
Наступило молчание. Ни к плову, ни к напиткам никто не притрагивался.
И вдруг хозяин дома, выкатив побелевшие глаза, истерически закричал, обращаясь к одному из сидевших за дастарханом:
– Негодяй! Я же тебе говорил, что рано или поздно он явится сюда, и позор падет на мою голову! Я же тебе говорил!.. Почему ты меня не послушал?
Тот, на кого так яростно и зло обрушился хозяин дома, доводился ему младшим братом. Это был парень с черными до плеч волосами, худой и бледный, как выросший в подполье злак.
– Ну, что ты кричишь, как сумасшедший? Чего испугался? – вяло отозвался парень. – Можно подумать, что ты не хозяин тут, а приживалка…
– Довольно! – негромко, но гневно перебил его Ораков, вскидывая руку. – Довольно! Выяснять отношения, спорить будете потом, когда уйду. А пока прошу выслушать меня. – Нуры-ага, – обратился Ораков к хозяину дома, – таких гостей, как эти, я бы на твоем месте и на порог не пускал. Кто они, эти люди, что собрались у тебя? На какие средства они живут? Вот ты, например, – повернулся Ораков к соседу слева, с круглыми желтоватыми глазами, похожему на сову. – Разве это не твоя мать, выбиваясь из последних сил, держит коровенку и каждое утро с бидоном молока ходит в Берземин? Молодой, здоровый, ты давно уже должен помогать ей! А ты? Вместо этого ты пропиваешь ее последние гроши!.. Когда за ум возьмешься? Или вот ты, – не дождавшись ответа от парня, обратился Ораков к другому, сидящему напротив, у которого вместо глаз были две узкие щелки, хитровато блестевшие под опухшими веками. – Почему не работаешь? Почему?
– От работы лошади дохнут, – с вызовом ответил узкоглазый.
– А от безделья они дохнут еще быстрее! – молниеносно парировал председатель. – Наукой доказано! – Итак, когда на работу? – спросил Ораков парня с заплывшими глазами. Но тот, опустив косматую голову, медлил с ответом.
Тогда этот же вопрос Бегенч задал каждому из сидевших за дастарханом. Некоторые пытались отшучиваться или сослаться на какие-то «объективные» причины, якобы мешающие им заняться трудоустройством. У других вопрос председателя вызвал наигранное недовольство и возмущение.
– Да кто вы такой, – говорили они Оракову, – и по какому такому праву вы учите, что нам делать и как нам жить? Мы люди свободные. Когда захотим, тогда и устроимся!..
– Слишком долго заставляете ждать, – спокойно возразил башлык. – А едите и пьете каждый день. Да еще вон как роскошно!.. Коньяк, водка, плов… Даю вам месяц сроку. Постарайтесь за это время найти себе работу. Между прочим, люди у нас везде нужны…
Считая, что сказано все самое главное, Ораков поднялся и, не притронувшись к еде, вышел из дома.
С тех пор тунеядцев на селе не стало. Не было слышно и об их сборищах. Только один из них по прозвищу «Доходяга», доведенный пристрастием к алкоголю до крайней степени изнемождения и хилости, наведался как-то к председателю и попросил, чтобы зачислили его в чабанскую бригаду на самую дальнюю ферму. Башлыка он клятвенно заверил, что «готов взяться за ум» и поэтому хочет находиться как можно дальше от прежних своих дружков. Ораков уважил его просьбу и сам отвез в пустыню на чабанский кош.
После того, как из села исчезли тунеядцы, Оракову стало легче. Словно гора с плеч. Прекратились в его адрес угрозы и сплетни. «Теперь только и работать!» – думал Бегенч. И взялся за дело с удвоенной энергией. Еще больше укрепил дисциплину в колхозе. Много сил отдавал тому, чтобы еще выше поднять урожайность овощных, продуктивность животноводства и других отраслей хозяйства. Развернул освоение тысячи гектаров под виноградники в местечке Овадан-Депе. Правда, кое-кому из областных и районных руководителей почин башлыка из колхоза «Октябрь» показался чересчур смелым: «Ишь, как размахнулся… На тысячу гектаров! Если каждый колхоз будет осваивать по тысяче гектаров под виноград, то скоро хлопок поливать будет нечем».
Не вступая ни с кем в споры, Ораков решил, что надо хоть раз обратиться за помощью в директивный орган, чтобы защитить интересы колхоза, и попросился на прием к Аполлону Ивановичу Громову.
Аполлон Иванович радушно принял Бегенча, долго с ним беседовал и горячо одобрил инициативу относительно развития виноградарства.
– Отрасль очень нужная, – говорил Громов. – Именно с таким размахом и надо браться… А воду для нее найдем.
Несколько тысяч гектаров целины были отведены колхозу в Гяурской степи, на участке Гаплан. Здесь на голом ветровом просторе и на древних, полузасыпанных песком землях урочища Овадан-Депе Ораков развернул строительство двух современных поселков.
Не забывал и о центральной усадьбе, той самой, что находилась за полотном железной дороги, напротив полукруглых корпусов цементного завода. Теперь она застраивалась только кирпичными домами – прочными, уютными… У каждого дома – сад, виноградник, огород.
По улицам лег асфальт. Пылинки не найдешь, хотя под боком села – сыпучие пески необъятной пустыни. Каждой весной и осенью вдоль сельских улиц вставали все новые и новые ряды саженцев тутовника, карагача, маклюры, туи. Со временем деревья так разрослись, так плотно сомкнули свои кроны, что наглухо закрыли фасады домов на целые кварталы. И сельские улицы стали похожими на длинные лесные просеки или парковые аллеи.
Здесь же, на центральной усадьбе, были и другие новостройки: магазины, школа, клуб, музей. И разве можно было пройти или проехать мимо них, не поговорив с прорабом, с рабочими, не узнав, как идут дела, в чем нужда, что тормозит, мешает работе?
Нельзя пройти мимо дома, где свадебное веселье. За последнее время свадеб в селе стало особенно много. Бегенч от приглашения на свадьбу не отказывался. Ему нравились шумное застолье, песни и танцы молодежи, музыка. Здесь ему невольно вспоминалась и своя молодость, и своя свадьба, которая теперь так далеко уже отодвинулась в прошлое… Прежде чем уйти со свадьбы Ораков горячо поздравлял молодых со вступлением в супружескую жизнь и желал им самого долгого и самого светлого счастья.
Никогда не пройдет председатель и мимо дома, где случилось несчастье. Священным долгом он считает зайти в этот дом и выразить родственникам покойного добрые и теплые, идущие из самой глубины сердца дружеские слова утешения.
По-прежнему бесконечными были разъезды. Все, что делалось на колхозной территории – большое или малое – Ораков любил увидеть сам, – так легче оказать помощь, исправить допущенную ошибку. Такими же бесконечными были и стихийно возникавшие совещания по вопросам, требующим безотлагательного решения, вызовы в райком, в обком, встречи с отдельными людьми.
Домой возвращался поздно. Чаше всего – за полночь. Усталости не знал. Видимо, все еще был крепок и вынослив. Дети в это время уже спали. Так что виделся с ними редко.
И так – на протяжении многих лет!
И каждый вечер его возвращения нетерпеливо ждала жена. До приезда мужа – ни минуты на отдых, все суетилась по дому. То обед готовила, то стирала, то гладила, то мыла полы. И расставалась с этими делами лишь поздно ночью, когда к дому подъезжала машина. Наргуль мчалась встречать мужа. А он, ступая по скрипучим ступенькам веранды, поднимался ей навстречу. Бегенч снимал с себя китель, подходил к умывальнику, и с удовольствием долго умывался. Потом вешал полотенце на гвоздик и бодро входил в столовую. Наргуль быстро накрывала на стол, садилась напротив мужа и вместе принимались за еду. Во время ужина Наргуль незаметно поглядывала на мужа и все старалась понять, как прошел у него день: не огорчил ли кто, не поскандалил ли с кем, все ли у него в порядке?
Убедившись, что муж в добром настроении, что радостный блеск его глаз не погашен печалью, тяжелой думой или раздражением, Наргуль спрашивала:
– Устал, наверно?
– Нет, не очень, – отвечал он коротко и замолкал. Но долго не молчали.
– Тогда расскажи, чем ты занимался, – просила Наргуль и приветливо улыбалась, чтобы поддержать у мужа хорошее настроение.
– Разве обо всем расскажешь! – уклончиво отвечал Ораков. – Думаю, до утра времени не хватит… Да и надо ли?..
– Ну, хотя бы о самом главном. Ну, пожалуйста… – настаивала Наргуль.
Ел Бегенч неторопливо, слегка склонившись над столом, и не спеша вел рассказ. Жене нравился его тихий, «домашний» голос и доверительный тон. Она внимательно слушала его, и все, о чем он говорил, возбуждало в Наргуль живой интерес и любопытство. Она многое знала о его заботах, о том, какие вопросы приходится ему решать повседневно и как они важны, эти вопросы, с какими людьми встречается, где бывает – и всегда поражалась, как он может управляться с такой массой всяческих дел? Если же у него случались неприятности, то не показывал виду, что расстроен или чем-то огорчен.
Но жена!.. Разве можно скрыть от нее хоть что-нибудь! Ей достаточно одного взгляда на мужа, чтобы понять, что у него на душе. И если он в самом деле бывал не в духе, то напрасно доказывал бы жене, что у него все в порядке, что он в хорошем настроении. Заметив по виду, что муж хмуроват, чем-то недоволен, она обычно говорила:
– Ты что-то не весел. У тебя неприятности?
– Да нет… ничего особенного.
– Ну, как же ничего? Ведь я же вижу…
– Да ничего ты не видишь. Давай-ка лучше ужинать, – миролюбиво и немного грустно предлагал Бегенч.
– Пока не скажешь, ужина не получишь, – улыбалась Наргуль, бегая из кухни в столовую и обратно. – Говори чем расстроен?
– Ну, вот заладила… чем да чем, – делая вид, что сердится, говорил Бегенч. – А мне по штату положено огорчаться. Да. По штату. И ты тут вовсе ни при чем.
– Как это ни при чем? – сердилась жена. – Разве мы – не единое целое? Разве я тебе чужая?
– Вот поэтому, Наргуль, я и не хочу, чтобы ты печалилась. Хватит меня одного.
– Нет, ты сперва расскажи, все как было, – настаивала Наргуль. – Все-таки когда мы тяжесть твою поделим пополам, тебе легче станет. Вот увидишь.
Посопротивлявшись еще немного, Бегенч рассказывал о неприятном случае и ждал, что скажет жена. Ждал и улыбался, потому что заранее знал все, что скажет она.
– Ах, милый! Да это же пустяки, – обычно говорила Наргуль. – Понимаешь? Пус-тя-ки! – И ласково заглядывала мужу в глаза. – Ты явно преувеличил свою обиду и только поэтому придаешь ей такое большое значение.
В другой раз разобравшись в рассказанном случае, она говорила, опять с той же женской хитростью, чтобы уменьшить впечатление от обиды, что во всем он виноват сам. И поэтому особенно глупо носить в сердце на кого-то обиду. Проходило несколько минут, и Бегенч снова обретал душевное равновесие, светлел лицом, улыбался.
Иногда во время ужина Бегенч надолго замолкал, размышляя о жене, о ее трудолюбии и вообще о ее роли в его нелегкой, суматошной судьбе. Его всегда удивляло, как она быстро и ловко может его успокоить, отвлечь от печальных дум, нанесенной ему обиды, погасить ее, смягчить. «Лекарь моей души», – не раз думал он с чувством нежной благодарности и радовался: точнее не назовешь. «Ну, что бы я делал без нее, без этой доброй и преданной женщины! Дня не прожил бы, наверно! Ведь только ее заботами и живу и работаю с полной силой. А что такое мужчина без чуткой и нежной женщины, одинокий мужчина? Факел без огня! – мысленно отвечал себе. – А если проще, то – это жалкое, совершенно несчастное, запущенное существо».
Бегенчу казалось – и это очень радовало его – что легкий уравновешенный характер жены почти такой же, как его собственный, и то, что сердце Наргуль, вечно полное доброты и ласки, не знает ни печали, ни озлобления. Еще не было случая, чтобы она рассердилась на него, крикнула, возмутилась или выразила недовольство.
Вот так они и жили многие годы, в добром согласии, легко и дружно.
Но этот мир был нарушен.
Однажды ночью, вернувшись домой, Бегенч не встретил на лице жены ни знакомой радости, ни приветливой улыбки. Правда, как всегда, Наргуль быстро накрыла стол и, не подымая глаз, села напротив мужа. Есть не стала, пила только чай.
Сумрачный вид жены, ее поведение встревожили Оракова.
– В чем дело? Не обидел ли кто тебя? – участливо спросил Бегенч.
Наргуль долго не отвечала.
– Ну что же ты молчишь? Назови мне обидчика, – настаивал муж.
– Назвать обидчика?.. Это ты меня обидел. Да, да, да – ты! – глухо, со слезами в голосе сказала Наргуль и боком повернулась к столу, прикладывая кончик красного головного платка к уголкам глаз.
– Вот как! – удивился Бегенч. – Каким же образом? – Ведь меня так долго не бывает дома…
– Почему ты себя не бережешь? – снова поворачиваясь лицом к Бегенчу, произнесла Наргуль. – Работаешь, как вол, день и ночь, день и ночь. Разве можно так?..
Женщина помолчала немного, как бы ожидая, что скажет муж. Но он ничего не сказал. Он так был подавлен, удручен расстроенным видом жены, что не знал, что ему предпринять.
– И обо мне ты не думаешь, – продолжала Наргуль. – Разве ты не видишь, что я с утра до ночи кручусь по дому, жду твоего приезда и все на часы смотрю, прислушиваюсь к каждому шороху на улице, до часу, до двух спать не ложусь. Пойми, я устала. Я не могу так больше. Не могу!..
И, закрыв лицо руками, она горько зарыдала.
Ораков долго сидел с поникшей головой. Долго молчал. Потом, когда жена немного успокоилась, сказал:
– Ты права, конечно. Я действительно много работаю. Да и ты без дела не сидишь. Но я всегда считал, что пока есть силы, здоровье и цель, надо их тратить не жалея. Для этого они и даны. Если не истратишь, с годами исчезнут сами.
– Все это верно, – все еще сердясь на мужа, обиженным голосом произнесла Наргуль. – Но разве ты не видишь, что ты уже не молод, а работаешь как в тридцать лет? Да и меня пора уже пожалеть, и у меня силы не те.
Разговор с женой был неприятен. У него и у нее на душе появился горький осадок. Чтобы вернуть жене доброе настроение, Бегенч решил прибегнуть к шутке, давно испытанному в таких случаях средству.
– А все-таки ты не совсем справедлива, Наргуль, – Начал Бегенч полушутя.
– Это почему же? – с любопытством взглянув на него, спросила Наргуль, и в голосе ее уже почти не было обиды.
– Меня ты винишь во всем. И в том, что поздно прихожу, и в том, что по месяцу детей не вижу, и а том, что приходится ждать, волноваться. Ну, а ты, выходит, ни в чем не виновата. Нет? А я считаю, что в своих несчастьях ты виновата сама.
– Как это? В чем я виновата? – вскинула брови Наргуль и хотела было возмутиться, но по выражению лица Бегенча, его улыбке поняла, что он шутит.
– А вот так, – Бегенч лукаво прищурил глаза. – Разве ты не сама выбрала меня в мужья?
– Конечно, сама! Но что ты этим хочешь сказать?
– А то, что ты совершила ошибку, выйдя за башлыка. И в этом никто, кроме тебя, не виноват. Вот и мучайся теперь…
Наргуль задумчиво покачала головою!
– Я знаю, ты шутишь. Но я скажу серьезно. Никакой ошибки я не совершала. Более того, я горжусь, что я – жена башлыка. Я горжусь тем, что причастна ко всему, что делаешь ты. И если бы я не чувствовала этой причастности к твоим делам, заботам и переживаниям, если бы я не разделяла их, если бы я не старалась для тебя как хозяйка дома, как мать твоих детей, жизнь моя была бы бедной, пустой, неинтересной. Ну, скажи мне, разве я тебе не помогаю?
Бегенч встал из-за стола и сел рядом с женой, обняв ее за плечи.
– Ах, если бы ты знала, как я рад судьбе, что она послала мне такую, как ты. Без тебя я не мог бы дышать, – с чувством сказал Бегенч. – Да. Я все понимаю. Знаю, что со мной нелегко, ты много работаешь, устаешь. Но ты потерпи еще малость. Дай мне закрепить успех. И я исправлюсь – буду приезжать не позже девяти. Вот увидишь, исправлюсь. Не веришь? Честное пионерское!.. Исправлюсь!
И мир был восстановлен.
После первой моей встречи с Бегенчем Ораковым прошло года четыре. За это время я ни разу не был в колхозе, но за всем, что там происходило, следил внимательно. По сведениям, доходившим до меня, я знал, что за эти годы колхоз «Октябрь» окреп, вырос еще больше и вошел в десятку лучших хозяйств республики. Его доходы теперь исчислялись миллионами рублей. Еще зажиточней стали семьи дайхан. Они строили собственные дома и покупали самые дорогие вещи. По улицам села разъезжали новенькие «Жигули». Но мечтали о них сотни. И если было бы можно, то в течение часа жители Евшан-Сары могли бы раскупить не меньше трехсот легковых автомашин.
Колхозным земледельцам не забыть, что в эти же самые годы свои настоящие урожаи принесли виноградники возрожденного урочища Овадан-Депе. Самую разнообразную продукцию – зерно, яблоки, томаты, дыни, огурцы, арбузы, лук, мясо, яйца, коконы – начал выдавать целинный участок Гаплан.
Немало волнующих событий произошло и в жизни башлыка. Самое значительное из них – это избрание его депутатом Верховного Совета страны. Теперь Ораков ездил на сессии, в Москву. А на одной из них даже выступил с большой речью.
В тот же год, когда Оракова избрали депутатом, ему исполнилось пятьдесят лет. По этому случаю башлыку было присвоено почетное звание Заслуженного работника сельского хозяйства.
Чуть позже жители Евшан-Сары отметили и полувековой юбилей своего колхоза. Это был грандиозный праздник, какого не помнит ни один старожил сели. Именно тогда на знамени колхоза гордо засиял орден Трудового Красного Знамени.
Вот, кажется, и все события.
Ну, а как жилось, работалось председателю? Все ли у него шло гладко и легко? Этого я не знал.
Желание поехать в колхоз все росло. Хотелось встретиться с председателем, поговорить с ним. Когда это желание сделалось нестерпимым, я бросил все свои дела и отправился в Евшан-Сары.
…Поток автомашин, идущих в сторону Берземина, казался еще более плотным, чем прежде. Много автомашин катилось навстречу. Только горы, бесконечной грядой тянувшиеся слева, совсем не изменились: те же зубцы на вершинах и те же волнистые склоны, подернутые полупрозрачной дымкой. Прежними казались и зеленые квадраты полей, и мелкие оросители с редким, просвечивающим насквозь строем камыша, и летевшие навстречу деревья.
Наконец, вдали показались светлые, похожие на башни, корпуса Берземинского цементного завода с желтоватым дымком над высокими трубами. А вот и знакомый переезд через железную дорогу, неподалеку от которого арочный въезд в колхоз «Октябрь». Отсюда – прямая дорога из белых бетонных плит. Потом – поворот направо, на другую улицу, потом еще такой же поворот, и я – во дворе колхозного правления. Перед входом в контору я уже не увидел портретной галереи передовиков, отсюда ее перенесли в колхозный музей. Темно-зеленые туи, росшие перед зданием правления, удивительно похорошели, стали как будто строже, стройнее. Во дворе колхозного правления собралось много народу. Одни сидели на скамейках, в тени деревьев, другие – прямо на земле, вдоль сухого арыка. Было заметно, что люди кого-то ждут.
По правде говоря, я ехал в колхоз наудачу, без предварительного звонка, и не очень рассчитывал на встречу с председателем; он мог уехать в поле, на ферму, к чабанам, на целинный участок или на строительный объект – у председателя всегда и везде есть дела.
Я постучался в дверь и вошел в знакомый кабинет. В это же время из-за стола вышел человек, в котором я с трудом узнал Бегенча Оракова. Лицо потемнело, покрылось какими-то странными вмятинами, глаза запали и были без прежнего блеска. И даже шапка его из дорогого чудесного сура, далее она, уже не сверкала, как прежде, загадочным радужным блеском.
– Что случилось? – с тревогой спросил я председателя, присаживаясь к столу. – Ведь времени прошло не так уж много, а вы так изменились…
– Хвораю, брат, – сказал Ораков, и в хрипловатом голосе его послышалась грусть. – Врачи говорят, что давление, гипертония… Да ведь к ним только попадись, к врачам-то, – сразу сто болезней найдут!
– И вы продолжаете работать! – упрекнул я башлыка. – Да разве в таком состоянии можно? Немедленно ложитесь в больницу…
