Текст книги "В родных местах"
Автор книги: Василий Еловских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
ЕГОР МАЛЮТИН
1
Все последние дни были для Егора Малютина сплошным отдыхом: торжественный вечер в институте, праздничное застолье в ресторане, беготня по магазинам, покупки, а потом – просто бесцельное шатание по городу, прощания, рукопожатия и… как всегда в таких случаях – легкая грусть; с прошедшим, даже если оно и нерадостно, не так-то легко расстаться, ведь с ним остается частичка нашей души. И странно: Малютина до сих пор не покидало чувство томительного напряжения, какое он носил весь месяц, когда готовился к защите диплома, и только в поезде, глядя на голый, безмолвный березник, на черную умиротворенную землю, только-только смывшую с себя снежные белила, он стал успокаиваться и сердцем понимать – сладкие муки заочной учебы ушли, навсегда испарились.
Весна в этот год припозднилась: до конца марта гуляли певучие метели, будто и не март был, а зима; на тайгу и луга обрушивалась бесконечная мечущаяся снеговая завеса; но вот в одно утро морозы схлынули, с крыш закапало и через сутки все преобразилось: посерело, потемнело, дороги и тротуары стали черными, дома в городе как бы приподнялись, расширились, приблизились друг к другу; оживленно на все лады зачирикали воробьи, вокруг зашуршало, застучало, забулькало – повеяло беспокойной весной.
Он не любил дневной город. И не столь из-за непривычной деревенскому жителю сутолоки, сколь из-за шума, который, казалось, густел с каждой минутой, проникая везде, во все, был ощутим как что-то материальное, весомое. И еще из-за воздуха… Воздух! Только перед утром, когда город еще дремал и печально мигали уличные фонари, воздух был почти таким же легким, пронизанным ароматом лесов и лугов, как и в деревне; в эту пору чистота бездонного неба как будто сходила на землю, и Егор, привыкший вставать спозаранку, любил шататься на рассвете по улицам.
К середине апреля опять откуда-то нанесло холода – частое явление в Сибири – и ночами крепко подстывало. Это было кстати, а то как бы добираться до совхоза – в распутицу, бывает, люди по неделям «загорают» в городе.
Ехали в «газике» всю ночь и все утро. Как всегда, качало и кидало из стороны в сторону, застревали не раз, но упрямо ехали. Егору не спалось; он вообще мало спал – по пять, шесть часов в сутки и дивился, как это люди могут спать больше, даже днем прихватывают.
Он давно подметил: в дороге легко думается. Но если едешь не в телеге, не в санях, не в кузове грузовика, а в нелюдном поезде или в теплой автомашине. Думалось почему-то только о работе, о мастерской. До чего же услужлива память. Но услужливость, пожалуй, несколько однобокая – выхватывает из прошлого все больше негативные сцены, хотя огорчения и неудачи идут в одном ряду с удовлетворением и радостью, и время наше в общем-то щедро на радости.
Жизнь во все годы упрямо ставила на пути Егора барьеры. Жизнь всем ставит какие-то барьеры, но к Егору она проявляла, пожалуй, особое пристрастие. Он не знает, кто его отец. Покойная мать никогда не вспоминала о нем. Когда Егор, еще мальчишкой, спрашивал: «А где мой папа?», она, не глядя на сына, отвечала торопливо: «Умер. Понял: давно уже умер твой папа!» Деревенские слухи кое-что прояснили, и, став взрослым, он сказал однажды: «Ответь мне, если можешь, жив ли мой отец, где и кем он работает?» Мать уронила голову на стол, заплакала – она ничего этого не знала, и он больше никогда не спрашивал об отце.
Как-то в праздник, пропустив с подружками по две-три стопки и захмелев, она подсела к телевизору. И вдруг резко вскочила, еще выпила вина и проговорила неожиданно сердито: «Этот артист похож на твоего отца. Смотри! Ишь, какого негодяя и обманщика играет. Вылитый отец. Смотри! Ты ведь когда-то спрашивал». И заплакала.
Потом были срочная служба в армии, в дальневосточных болотах, у беспокойной границы, учеба в институте на ограниченном пайке – мать болела, а кто еще, кроме нее, мог помочь ему. И когда мать слегла в постель, перевелся на заочное отделение и стал работать слесарем в совхозной мастерской. Здесь ему в общем-то везло: вскоре его назначили временно исполняющим обязанности заведующего мастерской, а потом и окончательно утвердили в этой должности. Он женился.
Больше всего маячил в памяти Михаил Зайцев, слесарь, человек лет тридцати с небольшим, такого же возраста, как и сам Егор.
…Июльский полдень. За изгородью, окружающей мастерскую, тянутся поля, там остро, одурманивающе пахнет сырыми травами и слышен монотонный стрекот кузнечиков. А в мастерской… Тут как на маленьком заводе: пахнет машинами, земля тяжело утоптана и черна; шумят токарные станки и слышатся грубые удары о металл. Только один станок мертвенно неподвижен и тих. Он сломался.
Егор подошел к Зайцеву и протянул наряд на работу, в котором написано, что надо делать, за какое время и при какой расценке. Зайцев отвечает не сразу. И как отвечает:
– Что это?
– Станок вышел из строя.
– Ну!..
– Займись, пожалуйста, дело очень срочное.
– Все срочное.
– Все одинаково срочным быть не может. Что-то идет в первую очередь, что-то во вторую.
Егор говорил с Зайцевым торопливо и как бы немножко виновато, будто для себя просил и стыдился, что приходится утруждать занятого человека. Он всегда говорил с Зайцевым так. Это началось еще в школьные годы. Мишка Зайцев был забиякой и крикуном. Правда, со своими он дрался редко, но часто нападал на ребят из других деревень. Привыкнув мальчонкой к Мишкиному верховенству, Егор и позднее чувствовал себя в разговоре с ним как-то напряженно, скованно. Чтобы скрыть эту окаянную напряженность, унизительную для заведующего мастерской, Егор порой переходил на грубоватый тон. Но Мишку не проведешь, он лишь усмехался и «гнул» свое:
– Ладно, посмотрю.
Зайцев говорит громко, недовольно, глядит насмешливо и зло. Он на всех глядит насмешливо и зло. Нахал. Ленив и жаден. И слишком уверен в себе.
– Повторяю: работа срочная.
Михаил посмотрел станок и подал наряд обратно Егору.
– Тут написано: заменить шестеренку! Там не только шестеренка… Там и с суппортом…
Токарь ничего не говорил Егору про суппорт, а хорошенько проверить станок у Егора не было времени – вызывал главный инженер совхоза, потом было совещание в конторе. Станок старый-престарый. Совхозная мастерская – не «Сельхозтехника» и тем более не завод, и старый станок сойдет.
Он проверил суппорт. Да, не в порядке.
– Займись!
Михаил смотрел теперь уже вопросительно.
– Определим потом… по затраченному времени.
Сказал и подумал: «Быстрой работы от Зайцева не жди».
«Затраченное время» – понятие неопределенное, оплатят по рабочим часам. Можешь поторапливаться, а можешь – с прохладцей, только делай вид, что вовсю «вкалываешь».
Зайцев просиял:
– По времени… А потом получишь гроши.
Странный у него голос: громкий и крикливый. Всегда крикливый, о чем бы ни говорил. В мастерской еще ничего, а на улице, в конторе и дома неприятно слушать.
– Да хватит тебе! – поморщился Егор.
– Что хватит? Что хватит?
– Ты же больше других зарабатываешь, вот что. К чему этот разговор?
– Я вкалываю, как окаянный, да чтоб еще меньше всех? Ту неделю, вон, до ночи шпарил.
– Ну, во-первых, не до ночи. А во-вторых, кто просил тебя оставаться? Кто?
– Я времени не жалею, только бы платили по-человечески. А то шиш получаешь. Хотя бы с этими… с рационализаторами… Навыдумывают, хрен знает чо, а я возись. Ведь это почти новую машину, никому не известную, делай.
– Ну уж новую!.. Да и какая там машина!
– Начальству, я вижу, все просто, – уже орал Мишка. – Конечно, команды отдавать – это не с молотком крутиться. Только разом и дерева не срубишь. Возьмем тот же навозоразбрасыватель. Какие расценки на него установили, позволь тебя спросить? Пользуетесь тем, что такую хреновину нигде, кроме нас, не делают. Какие вздумаете, такие нормы и расценки установите. А та ерундистика для удобрений… А переделка грузовиков в самосвалы?.. Горе, а не оплата. Слезы!..
Да, в совхозе часто делали различные приспособления по чертежам рационализаторов. И сами выдумывали названия этим приспособлениям. Изготовили навозоразбрасыватель. Его навешивают на трактор. У него восемь лопастей, они крутятся в разные стороны. Трактор подъезжает к куче навоза, лопасти захватывают навоз и быстро разбрасывают во все стороны. Сделали механизм, который режет и измельчает спрессовавшиеся минеральные удобрения. Ну и в отношении самосвалов… Сами сварили каркас, борта. В общем, обыкновенные грузовики переоборудовали в самосвалы. Ничего, получилось, инженер из сельхозуправления аж онемел от удивления: «Смотри-ка, самосвал как самосвал!»
Конечно, работал не один Зайцев, многие работали. А вот жалуется на плохой заработок только он, Зайцев.
– Послушай, ну как тебе не стыдно? Ведь ты больше двухсот в месяц зарабатываешь.
– Ну, выколачивал… А работа какая?
– Работа как работа.
– Да, нет!
– Что нет?
– Надо было не только кумекать, но и руками…
– Во всяком деле так.
Михаил усмехнулся:
– Дело делу рознь. Как говорится, легко поел, легко и сделал. Это только богатому деньги – не забота.
И пословицы какие-то подозрительные. Ну и тип!
С нормировщицей спорит: «Разве за такое время можно успеть? Ты что?! Какого черта у вас заработаешь? Это ты во всем виновата».
Но та – кремень, с характером, хоть закричись – не уступит, да еще на собрании подденет, обсмешит. Ухаживать пытался. Трудно сказать, всерьез или шутейно, но заметно было – ухаживает: вьется как молодой петух возле курочки… Он, Зайцев, такой волокита. Третий раз женат, теперешняя жена – учительница, серьезная, работящая, полная противоположность муженьку. Ходят слухи, что Мишка перед сватовством пригрозил учительнице: «Выходи, добром прошу. Не выйдешь – порешу и тебя, и себя». Однако было это в действительности или не было, Егор не знает, – село полно всяких слухов и достоверность их весьма сомнительна.
Егор часто дивился, до чего же неразборчивы иные женщины: на скромного, делового парня – ноль внимания, а в сторону пустомели и зубоскала – игривая улыбка. Зайцев всегда весел, смотрит на женщин свысока, снисходительно и – шуточки, шуточки. Говорят еще, что Зайцев очень щедр на подарки для женщин – духи, конфеты, безделушки. Дарит и старым, и молодым, любит дарить. Ну, молодым – понятно, а старым?.. Выходит, не скупой, хотя и хапуга. Нормировщица подарков не принимает и в ответ на Мишкины улыбки и шутки отмахивается: «Отвались, тебе говорят!»
Зайцев всеми силами старается отбояриться от невыгодной работы. Поразительное чутье на выгодный наряд. Ведь все одинаково выгодным быть не может: что-то получше, а что-то похуже, потяжелее и менее денежно. И тут никакой нормировщик и администратор не сделает все одинаковым и справедливым, – в каждой мастерской свои условия и порядки.
…А Михаил Зайцев шумел:
– Не буду я эту штуку делать! Подите вы!.. И вообще не могу я сегодня робить. Еле на ногах стою, а тут… Пойду в больницу.
Работа была срочная, ее дали другому слесарю. Пришел из больницы Зайцев.
– Ну как? – спросил Егор.
– Что как? Велели остерегаться.
Егор позвонил врачу и услышал то, что и ожидал:
– Зайцев? Да ничего особенного. Легкое недомогание. Может ли работать? А почему не может?
В позапрошлом году Егор заболел. Сахарный диабет. Видимо, сказалось нервное напряжение. Он с детства был излишне впечатлительным и нервным. Такими же были мать и бабушка. К вечеру невыносимо уставал и – вот наивная душа! – стараясь избавиться от непривычной и тягостной усталости, пил чашку за чашкой крепкий сладкий кофе, что, как теперь понимает, усиливало диабет и не избавляло от невроза; прежде деликатный и спокойный, он стал раздражительным, нетерпеливым, мучился от бессонницы и головных болей. Лежал в больнице. По совету врачей оставил должность заведующего мастерской и вот уже года полтора работает слесарем.
Зайцев, видать, не знал, не думал, что Егор может слесарить не хуже его; Михаил работал в соседнем совхозе и пришел в мастерскую в то время, когда Егор был заведующим.
– Так, так! С молотком робить – это тебе не команды подавать, – посмеивался Зайцев и закатывался глупым смехом.
Вспомнились слова директора совхоза Быкова: «Зря в мастерской остаешься. Становишься за верстак вместе с бывшими подчиненными».
Однако все бывшие подчиненные, кроме Зайцева, вели себя хорошо.
Егор понял, что по натуре своей он не руководитель и не начальник: мягкотел, нетребователен, с тихим детским голоском и внешностью неприметен – низкорослый, тощий, сутулый, в очках, похож скорее на библиотекаря или счетовода. А ведь руководитель должен хоть сколько-то впечатлять и внешностью. Работал он хорошо и был столь аккуратным и строгим к себе, что кое-кто в шутку звал его педантом. Педант… Любой добрый работник кажется немножко педантом.
В мастерской висели неисправные часы, старинные, видать, еще купеческие. Егор повозился с ними два вечера, и часы пошли. В центральном поселке совхоза провели водопровод. В мастерской сделали душ. А вода не идет, смотрят, проверяют слесари и механики – все в порядке, должна бы течь и не течет. Егор немножко покопался и исправил. Сперва он тоже недоумевал: что за нечистая сила – все вроде бы в порядке, а не течет, только капает чуть-чуть, не душ, одна насмешка. Но вдруг его осенило: душ старый, может, что-то в нем?.. Искривлений нет, закупорка? И правда, мелкие отверстия душевого распылителя были забиты грязью.
Егор прост, вежлив, беззлобен, это нравится начальству и рабочим. Он учился в институте, редактировал стенгазету и вообще был, как говорится, на виду.
Его фотография висела на доске Почета, на торжественных вечерах ему объявляли благодарности, выдавали грамоты, хвалили.
Мишкины насмешки будто отрубило. Зайцев спрашивал у Егора с улыбкой:
– Ну как здоровье, Иваныч?
Он теперь относился к нему куда лучше, чем в пору, когда Малютин был заведующим мастерской.
Со здоровьем настраивалось. Егор уже не лежал в больницах и обходился без лекарств. И зарабатывать начал больше двухсот рублей, а на должности заведующего получал сто тридцать.
Теперь у него была уйма свободного времени. Отработался – и делай, что хочешь… А раньше… Днем и вечером в мастерской, в конторе, на совещаниях, которым, казалось, не будет конца.
К тому же многие слесари летом работают комбайнерами. А комбайнер получает по триста, четыреста. Хорошему рабочему выдают дополнительную оплату и разные надбавки, премии. Соседи Малютиных – муж и жена; он слесарь по ремонту, летом – комбайнер, весной – тракторист, она – доярка; зарабатывают почти пятьсот рублей в месяц, крестовый дом и легковую машину купили.
У директора совхоза оклад триста рублей. Больше не бывает. Разве что премию дадут. Для директора и специалистов в оплате есть потолок, а у слесаря, комбайнера, чабана и шофера никаких ограничений, зарабатывай хоть по тысяче.
Все настраивалось у Егора и с женой Катей, которая прежде часто пошумливала: «Проку-то от тебя – ни заработка, ни по дому. Сам псих и меня психом сделаешь», а теперь говорила удовлетворенно: «Ладненько, покопим и легковушку купим». Егор каждый вечер и все выходные дни был с женой; опалубил дом, поставил новые ворота, подремонтировал сени, крыльцо, развел фруктовый сад.
Сложен все-таки человек. Ту же Катю взять… До женитьбы она казалась ему хорошенькой, смешливой и умной. Он опасался лишь одного, как бы жена не изменила ему. Теперь она проявляла все большую жадность к деньгам, которые тратила на пеструю, как у таборной цыганки, одежду, на мебель – ею была уставлена вся квартира – не пройдешь, на ковры, посуду и всякие безделушки. Она оказалась упрямой и злопамятной; рассердившись, по неделе ходила как немая, не отвечая на вопросы, и от этого было и обидно, и смешно. Стыдно признаться: Катя манила его, холостого, не столь миловидным лицом, веселым характером, сколь крепкой фигурой, крутыми бедрами, и он на собственном опыте убедился, что плотское влечение недолговечно, нужно духовное единство. Конечно, он пытался воспитывать ее, делая это осторожно, незаметно, но доброе и злое, хорошее и плохое было у ней в таком неразрывном единстве, так перемешано, что он только махал рукой: «Ну и пусть!»
Катя была фельдшерицей. На вопрос: «Почему не пошла в институт?» – она обычно отвечала: «А зачем? Я получаю почти столько же, сколько и врач. А ответственность сравни – его и мою. С меня-то что возьмешь?»
Жене безразлично, будет Егор начальником или не будет, но когда он собрался в город на госэкзамены, сказала: «Диплом, слушай, не помешает, мало ли!..»
Егор приехал домой перед обедом. Жена была на работе. Только-только успел раздеться – телефонный звонок: директор совхоза Быков приглашал к себе.
В кабинете были двое – сам Антонин Евсеевич Быков и главный агроном и одновременно заместитель директора Сергей Николаевич Андриевский. Каждый в отдельности – ничего, а вместе они выглядят чудновато: Быков говорит мало, медленно и ровно, слова у него – на вес золота, взгляд угрюмый и потухший, он ходит и сидит, будто в полусне, но – это часто удивляло Егора! – как-то незаметно быстро все улавливает, все видит и чувствует. Любимая его фраза: «Ты не крути, я же вижу тебя насквозь». Андриевский – противоположность директору: говорлив, подвижен и весел. Очень разные с виду, но, между прочим, дружат и никогда не спорят. Бывает, людей соединяет разность характеров, один как бы дополняет другого…
Последовали обычные в таких случаях поздравления, и потом Быков спросил:
– Как здоровье?
– Хорошо пока.
– Как это пока? – улыбнулся Быков.
– Нормально со здоровьем.
– Кем теперь хотел бы работать?
– Мм… Я же работаю.
Засмеявшись, Андриевский выпалил серию длинных фраз, смысл которых сводился к следующему: в деревне инженер – редкость, его знания и опыт надо использовать «на полную катушку».
Быков, крякнув, сказал:
– Мы решили назначить тебя управляющим второй фермой. В Усалку. Прежний управляющий Киселев снят за развал работы.
Директор замялся. Андриевский быстро закончил его мысль: «Дирекция надеется», что Малютин «сумеет выправить положение». Через два года уйдет на пенсию главный инженер, и тогда Егора поставят на его место.
Чего-чего, а такого решения Егор не ожидал.
– Но, слушайте, я же инженер.
Он с непонятной ему самому неловкостью и натугой произнес слово «инженер». Это было непривычно: «Я – инженер».
– И что? – спросил Быков.
– Управляющим лучше ставить зоотехника.
– Ничего! Зоотехник там есть. А ты как инженер займешься механизацией. С механизацией там хуже всего.
Опять улыбнулся. А между прочим, Быков улыбается очень редко.
– Пойди, подумай, с женой посоветуйся.
Шел домой довольный: его помнят, ценят. На мгновение появилась мыслишка: «Неужели и во мне таится властолюбие?», но тотчас исчезла, уступив место какой-то детской всепоглощающей радости от того, что кругом хорошие, милые люди и что у него есть красивая жена, с которой он скоро встретится. И все кругом выглядело весело, радужно, подстать его настроению. Он шел к дому мимо древнего соснового бора, и бор тоже вызывал в нем какое-то теплое чувство. В детстве Егор любил рыбачить и на рассвете пробегал мимо бора, к речке; в туманной пелене, обволакивающей прохладную землю, как немые сторожа, весело проглядывали контуры гигантских сосен и будто подталкивали: «Спеши, спеши, клевать сейчас будет ой-е-е как!» А потом он шагал обратно, мимо тех же сосен, уже усталый, с рыбешкой. Мимо бора они ходили за грибами, земляникой и малиной, здесь еще мальчишками играли, а повзрослев, гуляли с девушками. С тех давних пор бор всегда вызывает в нем хорошее настроение или, во всяком случае, навевает что-то приятное, легкое, и когда ему становится грустно, тяжело, он идет сюда – стоит, смотрит на сосны, на синеватую елань за рощицей, на камышовые болота и речку…
– И ты дал согласие? – спросила Катя настороженно, недовольно.
– Окончательный ответ я должен дать завтра утром. Но они, как я понял, твердо намерены направить меня управляющим.
– Они намерены… А что они себя не направят в эту Усалку? Ехать к черту на кулички. До туда почти полсотни километров. Болота да лес, тошно глядеть. Суют человека в дыру паршивую, а он, видишь ли, улыбается. И какая там зарплата?
– Не спрашивал.
– То есть, как не спрашивал?
– Да так. Неудобно, понимаешь, начинать разговор… с зарплаты.
– То есть, как неудобно?
– Подумают, что за большой зарплатой гонюсь.
– Гонюсь, не гонюсь, а человек работает ради того, чтобы получать деньги. Если тебе дадут там рублей пятьсот, можно еще посмотреть, пожить год-полтора.
– Ну что ты говоришь?
– Что говорю?
– Какие пятьсот? Обычная ставка для управляющего.
– Сколько?
– Ну не знаю. Рублей сто шестьдесят, наверное. Ферма не так уж большая.
Она ядовито улыбнулась:
– Все с блеском. Даже смена квартиры. Здесь дом только-только привели в порядок. А там вселимся в развалюху.
– Сказали, будет особняк.
– Какой?
– Ну уж не знаю, какой.
– Он не знает. Он ничего не знает. – Она повернулась к шкафу и насмешливо кивнула ему, будто это был не шкаф, а человек.
Егор поглядел в окошко: на улице расходился дождик, и сосны в рощице нелюдимо чернели.
2
Он прожил на ферме полгода. Один, Катя не поехала; были споры, ругань, но потом она вроде бы смирилась: «Ладно, поезжай пока без меня, устраивайся, а я уж летом переберусь».
Дел на ферме – не счесть, обстановка непривычная: далеко от совхозного начальства – сам себе хозяин; чабаны, овцы и природа другая, уже не тайга, а лесостепь с постоянными ветрами, наносившими в знойную пору мелкий, как мука, надоевший песок. Егор редко бывал у жены, все-таки полсотни километров. Сперва она упрекала: «Забываешь дом свой», заметно радовалась его приезду, но с середины лета, особенно после ее учебы на семинаре фельдшеров в городе, как-то резко изменилась к нему и отвечала уже раздраженно: «Никуда не поеду. Нужна мне твоя Усалка». – «Но как быть?» – «Не знаю. Живи!»
Она не говорила: бросай Усалку, приезжай. Он начал было подумывать, не влюбилась ли она в кого-нибудь, и раза два наезжал домой ночью, внезапно, но Катя была одна, никаких признаков ее неверности не виделось, и он клял себя: «Жалкий ревнивец» и впервые в жизни хитрил перед женой, изображая сверх меры усталого: «Ты извини, что ночью, раньше не смог». В деревне измену не скроешь – все на виду, но – в этом Егор убеждался неоднократно – самый последний болтун и сплетник «закрывает рот на замок», разговаривая с обманутым мужчиной, и получается забавно: все наслышаны о неверности женщины, в неведении только ее муж.
Потом Катя и вовсе охладела к Егору, и когда он появлялся, не могла скрыть недовольства. Он иногда ночевал в квартире жены, но спали они порознь. Он понимал, – это еще не разрыв, но разрыв будет, через месяц, может быть, через два, три месяца, если он останется на ферме. Надо что-то делать, а что?
И как на зло, предстояли тяжелые работы – заготовка кормов, хлебоуборка, вспашка зяби… К тому же лето выдалось засушливым; утерявшее всякую голубизну молочно-белое дымчатое небо обдавало жаром, трава засохла, как поздней осенью, земля потрескалась, и хлеб, не успев налиться, вырос мелким, щуплым, не хлеб – горе. Спешили с сенокосом, спешили с косовицей, потом со всякими другими делами спешили. Осень тоже не удалась – мокрый снег, слякоть…
В тот день он несколько раз звонил ей. Сперва ему ответили: «Она занята, позвоните попозже», в другой раз он услышал приглушенный голос незнакомой женщины, видимо, трубку закрыли рукой: «Это он. Иди!», какое-то неясное бормотание, шепот и затем: «Она очень занята и подойти не может». После обеда его позвали к телефону, и Егор услышал голос Кати.
– Мне надо с тобой поговорить, – сказал он.
– О чем?
– Ну как о чем? Помнишь пословицу: «Вся семья вместе, так и душа на месте», – пытался пошутить Егор, но шутка не получилась.
– Что без конца размусоливать. Вот что… – Ее голос стал очень тихим. – Я прошу… Будет лучше, если ты заберешь свои вещи.
– Как?!
– Да так!
– Ну что ты говоришь, Катерина?
– У меня срочные дела, извини.
Повесила трубку.
Он зябко поежился. Вот и в его ворота, как говорят, постучалась беда. А, собственно, почему беда? У него было странное чувство: будто им что-то недоделано, не завершено, и это «что-то» висит тяжким грузом, мешает жить. И дело тут не столько в неполадках на ферме, сколько в семейном разладе. Он не раз думал, как хорошо, что нет у них детей; детей он любил, и сын или дочь привязали бы его к Кате, а ведь он давно начал чувствовать, что они чужды друг другу. Конечно, жена – не слепок с мужа, она может любить медицину, а он – технику, она – легкую музыку, а он – русские народные песни, она – гуляш, а он – пельмени, но какое-то единство взглядов все же быть должно. Надо поговорить с ней, неторопливо, обстоятельно, а главное – доказуемо. Доказуемо! Доказуемо… к его жене. И должен ли он склеивать то, что никак не склеивается? Конечно, он зайдет к ней. О чем будут говорить – ясно, а как говорить?..
Он не мог больше сидеть в кабинете и, выйдя из конторы, зашагал по переулку мимо огородов, сараев и бань к ближним, голым холмам, на одном из которых виднелись три деревянных дома и овчарня.
С утра шел мокрый снег, а потом стало подстывать, ветер стих, а холод все усиливался, и к вечеру землю так заковало, что невозможно ходить: будто чугунными бесформенными комьями завалило всю дорогу.
Овцы были на базу, бекали в сотни громогласных глоток. Здесь хозяйничал старший чабан Прохор Зайцев. С утра он выгонял овец в поле, а когда дохнуло морозом, пригнал животных на баз. И правильно сделал: трава застыла, а овечке все равно – застыла, не застыла, ест ее, ледяную, простужается, а потом – понос, выкидыши – бог знает что. Прохор – «старый жук», у него все продумано, все как положено. В здешнем краю бураны начинаются внезапно, и чабаны теряются: не просто тысячную отару пригнать к кошаре; овечка, она такая – хоть бей, а против буранного ветра не двинется. У Прохора какое-то особое чутье на непогоду; других чабанов бураны застают в поле, а этого никогда; по колкам и на лугах начинает гулять неистовый ветер, над горизонтом нависают зловещие тучи, а Зайцев уже дома, чаи распивает, закрыв овечек в теплой овчарне. Овчарня у него как новенькая, хоть и строили ее давным-давно, в ней сухо, светло, просторно. Хозяин! Работает Прохор неплохо. И ягнят в отаре нарождается немало, и шерсти с овечек настригают порядочно.
Увидев управляющего, Прохор улыбнулся и пошел к Егору, грубо отталкивая овец руками и ногами. Эту грубость Егор замечал за ним и раньше, говорил ему об этом, но все без толку. Туманный, в сущности, человек Прохор: был когда-то управляющим фермой и вдруг пошел в чабаны, переселился на хутор. Лучше бы не приходить сюда, не тот час, не то настроение, но уже поздно. Чабан идет, как всегда, уверенно, широкими, твердыми шагами. Он родной брат Михаилу Зайцеву. Старше его лет на пятнадцать и другого склада – уравновешенный, солидный; этот не будет, как Мишка, ругаться матом и грубить. Внешне они похожи: на лицах у обоих все выглядит как-то резко, крупно, выпукло, нависают чуб, брови, нос, подбородок, губы, только чабан покрепче, пошире в плечах и старее. Братья Зайцевы родились в маленькой деревушке Зайцево, где все Зайцевы, родичи и не родичи, и все непомерно длинноносы и губасты. Зайцев женился на Зайцевой, Зайцева выходила за Зайцева и рожали они тоже Зайцевых, одинаково длинноносых и губастых.
Жена у Прохора тоже длинноноса, губаста, но, не в пример мужу и свояку, тиха, не видна и в то же время – лучшая сакманщица. У них большой дом-пятистенок. Здесь была какая-то странная смесь современных дорогих вещей и старинных крестьянских предметов: холодильник, телевизор «Горизонт» и серп, газовая плита, диван-кровать и чугунная ступка с пестиком, рукомойник с длинным горлышком, подвешенный на веревочке. И все это бок о бок – пестрая, несуразная картина. Егор не раз был в этом доме, но, кажется, только сейчас заметил, как много здесь дорогих вещей и они размещены как придется; у порога валяются пуховая шаль и роскошный пузатый чемодан, кошка пьет молоко из дорогого блюдца.
У Прохора были гости – свояченица-горожанка с племянником лет двенадцати, такие же носатые, как и он.
Вошел молодой тихий чабан, помощник Зайцева.
– Свари-ка пельменей, – сказал Зайцев жене и повернулся к молодому чабану: – А ты, Митя, сходи за груздями.
Повернулся к Егору:
– У него вкуснейшие груздочки, я тебе скажу. Мастер грузди собирать. Люди проходят – не видят. А он ковырнет – и груздочек.
Снова повернулся к Мите:
– Ну, чего ты?!
Митя, сгорбившись, торопливо вышел.
У Прохора всегда спокойный, с легким нажимом, голос; жена и двое чабанов, находившихся под его началом, безропотно делают все, что он скажет. Не то чтобы трепещут перед ним, дрожат или пугаются, нет, но молчаливо признают его полную власть над собой. Егор давно заметил это, хотел поговорить с Зайцевым, но все откладывал: ведь не хамит, не ругается, голоса никогда не повысит. Так-то оно так, но все же есть что-то неприятное в его поведении: тихо, спокойно и небрежно повелевает… Этакий царек в хуторском масштабе.
«Может влиять на людей, – подумал о нем Егор. – Может! Своеобразный природный дар, которого нет, к примеру, у меня. Я обдумываю, как вести себя с человеком, что сказать. А он вот не думает».
Егор знал: Зайцев ничего не делает по дому, разве что во дворе, и это тоже не нравилось ему.
В доме была какая-то излишне тихая и тягостная обстановка. Или, может быть, Егору только так казалось. Бойко и непринужденно вел себя лишь мальчик, задававший Прохору один вопрос за другим, на которые тот отвечал кратко, с усмешкой.
– Я читал вот… что у всех животных свой характер. Это как?
– Характер? – переспросил Прохор.
– Ну как у людей. Дескать, один бойкий, другой не бойкий. Один злой, а другой добрый. Упрямые есть и всякие.
– Гм! Характеры тебе все. – Прохор добродушно улыбнулся. – Ну какой у овечки может быть характер? Овечка – овечка и есть. Только и знает себе: бббеее!
«Бббеее» у него получилось очень натурально, не отличишь от овцы.
– Овцы – дуры. Куда одна, туда и тысяча. Одна в пропасть и все за ней. Из людей-то большинство никаких характеров не имеют, куда их ведут, туда и они идут.
Он говорил что-то не то, путал, «темнил», но было ясно, собственно, не сейчас, а давно уже было ясно Егору, что Прохор не очень любит животных и, кажется, не очень любит людей, и сердце его где-то далеко-далеко, за десятью замками запрятано.
Может ли чабан, не любящий животных, «иметь хорошие производственные показатели»? Выходит, может, если он опытен и старателен.
