Текст книги "В родных местах"
Автор книги: Василий Еловских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)
ПО СИБИРСКИМ ДОРОГАМ
В бытность мою на архивной работе проходила так называемая научно-техническая обработка документов губернского жандармского управления, сложенных в глубоком подвале древнего здания, бывшего когда-то архиепископской резиденцией. Мы читали одно за другим дела, осторожно перевертывая пожелтевшие, порой даже полуистлевшие странички, исписанные людьми, коих давно уже не было в живых, ставили на обложках заголовки, номера фондов, описей и другие цифры и надписи – без них в архиве запутаешься, не разберешь, где и что. Жандармские документы были в длинных обложках, вверху – черные буквы «Секретно».
Одно дело больше других заинтересовало меня – донесение помощника начальника губернского жандармского управления о Дмитрии Решетникове. Убористый писарский почерк с загогулинами, какого уже не встретишь теперь, без знаков препинания и кавычек:
«…Старший унтер-офицер на пункте Шмелев донес, что крестьянин деревни Каменка Решетников Дмитрий в разговоре с мещанином Заляпугиным Иваном сказал: «А что это ты так царем интересуешься? Какую такую ты получил от него пользу? А, по-моему, царь и не нужен вовсе». На что Заляпугин ответил Решетникову: «Я за царя готов умереть и отдать все, что только имею». На это Решетников выразил так: «Смотри-ка, как ты дорожишь царем-то. А я считаю, что он нам совсем бесполезен. Нашел, чем дорожить». Все вышеизложенное слышали и рассказывали мещанин Иван Заляпугин, купеческий сын Кузьма Ревягин. Подтверждает рассказанное крестьянин Василий Глухарев, за исключением того выражения, что «нашел, чем дорожить», какового он не упомнит, было ли произносимо Решетниковым».
Позднее мне попалось несколько совсем обветшавших – разрываются как вата – маленьких листочков. Какой-то прапорщик Шергин доносил начальнику губернского жандармского управления, что крестьянин Дмитрий Решетников почем зря ругает губернские власти, поносит богатых и вообще ведет себя «мерзко и недостойно». Прапорщик перечислил «проступки» Решетникова и в конце с огорчением отметил, что исправник, прибывший в Каменку для производства обыска, не застал там Решетникова, «каковой выехал в неизвестном направлении».
Бунтарь Решетников заинтересовал меня.
История – вещь капризная, в ней тоже бывает везение и невезение: заслуженный вроде бы человек, а материалов о нем нет, только воспоминания очевидцев. Умирают очевидцы и что же остается? Так и с Дмитрием Решетниковым. Кроме тех архивных документов, я нашел о нем лишь одну статью в районной газете. В ней хвалили Решетникова, но все как-то не конкретно, «в общем и целом».
Шло время, наплывали новые дела и заботы. Но я нет-нет да и вспоминал о Дмитрии Решетникове и однажды, выбрав время, помаленьку-потихоньку (сперва на пароходе, потом на грузовике) добрался до Каменки – небольшого села на берегу Иртыша, столь древнего, что колхозники даже не знали, когда оно появилось и почему так прозывается. Здесь мне указали на самого старого каменца, семидесятишестилетнего Трофимыча, жившего посередине села, на пригорке, откуда как на ладони видны были кочковатые, с обильным кустарником луга за рекой. Дом был светел, имел высокую крышу, печную трубу с металлическим петушком, веселенькое крылечко и вообще выглядел среди прочих, по-сибирски мрачноватых рубленых изб, как-то по-петушиному, бойковато.
Трофимыч, старик с виду еще довольно крепенький, но уже с потухшими глазами, налаживал на крылечке удочки. Я хотел попросить его написать для архива воспоминания о Решетникове и послушать, что он расскажет. Но старик был не только сдержан – не сразу ответит, а сколько-то думает и говорит мало, но и неприятно угрюм. В общем, о Решетникове он начал рассказывать как-то не так – натужно и слишком общими фразами: «Хороший был мужик, чо уж тут говорить, открытый был. Не хитрил и не блезирничал. И сроду ничего не решал с бухты-барахты. Какие такие примеры? Что я их при себе, что ли, держу, эти примеры?»
Спрашиваю и чувствую, что ничего-то мне Трофимыч толком не расскажет. Еще посидели. Уже в избе. Все то же: «Фасона не гнул… И можно было не бояться, что он в чем-то объегорит тебя…»
Старик вытянул откуда-то из глубины толстого комода старинную фотографию и ткнул в нее темным пальцем:
– Вот он! А вот я, вверху.
Фотография хорошо сохранилась. Да и что бы ей не сохраниться: в теплой избе, в темном комоде.
У Решетникова было впечатляющее лицо, все на нем какое-то крупноватое – лоб, нос, губы, подбородок; седые, видать, жесткие волосы ежились, дополняя суровость глаз и глубоких морщин возле носа.
Трофимыч нацарапал несколько страничек о Решетникове – перечень главных событий, половина фраз опять «в общем и целом», и отдал мне, не сразу, правда, а после некоторого раздумья, фотографию. Маловато, но что сделаешь. И тогда я решил схитрить – напросился на рыбалку, изобразив дело так, будто все, что надо, я уже выспросил и теперь мне прямо-таки не терпится поудить в здешних местах. Он согласился, без радости.
Заночевал я в избе одинокой старушки, куда направляли всех командированных. А туманным утром мы проплыли на лодке вниз по Иртышу до звонкой речушки-притока; вода в ней была на удивление студена и прозрачна, как колодезная, и расположились тут со всем своим рыболовным хозяйством – четыре удочки, черви в консервной банке, ведерко. Посидели, и я выставил на траву бутылку красного вина и сыпанул из кулька конфет: «Холодновато что-то, давай-ка маленько обогреемся». – «Почему ты не сказал, ядрена палка, что выпивка будет, я б насчет закуски сообразил». В общем, мало-помалу у Трофимыча начал развязываться язык. Говорил он хрипловатым басом, как-то странно сжевывая окончания фраз. Сопел. Спина тощая, жалко согнутая. Если на спину глядеть, сто лет можно дать. Он то и дело произносил даже мне, местному жителю, непонятные, заковыристые словечки, каких не найдешь ни в одном словаре. Я немножко «приглажу» язык старика.
– Не то, что, брат, Митрия, но даже его родителя Егора Клементича и того помню. Егор тот какой-то диковатый был, прямо скажем. Медведь-шатун. Старое я хорошо помню. Помню, как в домах лучину жгли заместо ламп. Места тут у нас глухие, леса да болота. И люди тут больше рыбачили да охотничали. У Егора старенькая сеть была. А зимой он в извоз ездил. Знаешь, что такое извоз? Извозничали почти все наши каменские мужики. Подряжались вместе с лошадьми к купцам городским и вели обозы на север. В вогульские края. С мукой и водкой. А обратно дичь тянули и рыбу – нельму, муксун и сырок. Ну еще клюкву и бруснику. И еще – тут уж особый товар был – собольи, лисьи и горностаевы шкурки. Шкурки купцы ложили себе под бок. На всякий случай. Егор запрягал свою лошаденку и лошаденку тестя. За зиму делали два оборота. Так, бывало, намерзнется, так ухайдакается, что не приведи бог.
Ружья у Решетниковых сперва не было. Рыли они волчьи ямы и ставили петли на зайцев. Егор тот, когда был помоложе, даже на медведя ходил. С рогатиной. Раньше здесь много медведей было.
О Егоре я тебе такой случай расскажу. Заехал однажды к нам сюда купчишка один из Ушаково. Ходок у него был, что надо. И рысак не рысак. Катит веселенький такой, видать, на взводе. Навстречу Егор с тестем топают. Поравнялся купчишка – и хвать ни с того ни с сего Егорова тестя за длинную бороду. И скоко-то проволок за собой. Остановился у мостка через овражек. Закуривает. Довольнешенек. Егор подошел и, ни слова не говоря, – бац его по морде. Купчишка аж завыл, как бабы по покойнику. Вот удар был!
И погиб Егор тоже, не приведи бог, как. В крещенские морозы дело было. Пошел он в лес. Незадолго перед тем как раз ружьишко купил. С ружьем, но без собаки. Собака его околела с чего-то. Ушел и нету. Нету и нету. Жена базлает день и ночь. Неласковый мужик был, но ведь кормилец все ж таки. И тогда Дмитрий пошел на розыски. Отца он нашел в полуверсте от дома. Мертвого. В снегу застыл. Коленки к животу подогнуты. И туловище тоже скрючило. Согревался, наверное. Варежка левой руки вся изодрана. А сама рука изжевана. Почти что и не было ее, руки-то. И ну весь в крови. В верстах двух от него, у бурелома, мертвый медведь лежал. Тут же и ружьишко валялось. Грудь у медведя прострелена, а брюхо кинжалом исколото. Видно, Егор ранил медведя-то, а когда тот наплыл, сунул ему левую руку в пасть. А правой бил кинжалом. Судя по следу, сперва шел он. И покачивался, как пьяный. А потом упал и полз скоко-то.
Дмитрий больше в мать пошел, та у них шибко компанейская баба была. И обличьем Дмитрий тоже в мать был, что те кудри, что те выправка и все во внешности в лучшем виде. Горяч, может быть, излишне – это уж от батьки. Чуть что, бывало, и уже суровеют и брови, и губы. Даже морщины и те менялись, хи-хи… злыми становились.
Жили Решетниковы наискосок от нас. Я говорю об избе моего отца. Сейчас-то уж тех изб нет и в помине. Почти рядышком жили, а не сдружился я сперва с Дмитрием. Я очень смирным был. А тот совсем другой. Дружба ребятишек и парней часто бывает неравной – один подчиняет другого. Что-то навроде вожака. Замечал, поди? А я, скажу тебе, при всем этом, был страшно самолюбивым мальчишкой. Щас даже диву даюсь. В общем, дружба у нас сперва не получалась. Парни побаивались его, а вот девки – нет. Идет, бывало, посреди улицы, нарастопашку, покачивается и грудь колесом. Глядишь, то ворота где-то скрипнут – потребовалось, вишь ли, позарез какой-нибудь Манечке по воду сходить. То окошко раскроется – это другой, вишь ли, душновато стало.
Жил-жил и вдруг чего-то умотал в город. О городском житье-бытье он уж опосли мне рассказывал, когда мы с ним корешками стали. Он робил грузчиком на пристани. И видно, здорово робил, потому что однажды даже сам губернатор, говорят, пожелал поглядеть на него собственными глазами, когда проходил по пристани.
Сдружился он там с ссыльным одним. С матросом-анархистом.
Перед самой войной прикончили они с матросом начальника тюрьмы. Дело было так, рассказывают. Анархисты узнали, что начальник тюрьмы издевается над политическими. Ну и на своем тайном собрании порешили укокошить его. Матрос тот, видно, оторви да брось был: подошел, не таясь, к самому ходку начальника тюрьмы, когда тот на работу катил после обеда, и бух-бух из нагана. За ним и Дмитрий хлобызнул. И – теку! Митька-то убежал. А того схватили. И повесили, конечно. Напротив тюрьмы поставили памятник убиенному начальнику. За верную службу царю и отечеству.
И Дмитрий-то, слышь, что вытворял. Как ночка потемнее, пробирался к тюрьме и смазывал подножие памятника медвежьим салом. Пожирнее. Сала-то медвежьего тогда на рынке сколько хочешь было.
И вот начали к памятнику сбегаться бездомные собаки, их в царскую пору было до черта. И лаяли, и визжали, и выли эти собаки, говорят, ну сверх всякой возможности, и памятник этот вскорости перетащили на кладбище.
Не приведи бог, как он озорничал. Ну, вот, слушай… Жил в городе купчина-пароходчик один. Вдовец. Форменный ирод был и жадина. Да ишо и бабник. Дрянь, в общем, несусветная. Так, Митька повесил к парадной двери его дома красный фонарь, какие висели тогда возле домов терпимости. А над трубой заместо железного петуха приладил железного черта с рогами. И ведь надо же было вырезать чертика этого, черт возьми, и на крышу надо было залезть. Люди все это увидели, и, конечно, – смех. Шум и гам. Купчина на ту пору как раз жениться хотел. Так невеста ему – от ворот поворот.
Дмитрий и жандармам тоже оказывал свое внимание. К воротам управления ихнего как-то ночью дохлую кошку привесил. Ловкий все же был.
Я и сам однажды видел… Дело было на постоялом дворе, верстах в ста от города. Подъехал я. Гляжу – Решетников сидит. Разговорились. И тут один купец бородатый возьми да и прискребись к нему.
– И страшен же ты, брат. – Это купец-то говорит. – Не дай бог ночью приснишься. И зачем, дескать, только господь создал тебя таким?
– Что ж делать, – отвечает Дмитрий. – Господь создал даже тако рыло, как у тебя. Господь много создал того, чего не надо.
– А что, по-твоему, не надо?
– Да, клопов вот и тараканов не надо. И комары ни к чему. Урядников и бар всяких и тебя в том числе тоже, думаю, не надо б.
– Может, и господ чиновников не надо?
– Не надо, по-моему.
– Всех?
– Думаю, что всех.
– А господина губернатора?
– И он тоже ни к чему.
Спорили они чудно как-то. Будто и не спорили вовсе, а так… баловались.
– Плохо шутишь, мужичок, – говорит купец.
– А я не шуткую.
Тут подскакивает валет один, он все возле купца крутился, и на Дмитрия:
– Ты чо это плетешь-то, поганая душа? Да за такие слова морду искровянить мало.
И возьми да и сунь к носу Дмитрия кулак. Не шибко большой, но все же порядочный-таки, костистый кулак. Как вот брызну, дескать.
Дмитрий отмахнулся от него:
– Отвались, гнида!
– А вот мы те покажем гниду. – И парень начал всячески обзываться: – Антихристово племя, сволочь бесстыжая! Каторжанин окаянный!
– Катись!
– Ишь тоже кататель нашелся!
А у купца, гляжу, глаза так и разгораются. Так и разгораются. Совсем окостыжился человек.
– Рвань голопупая! – это парень кричит.
И тут Дмитрий ударил его под подбородок. Бог ты мой, что тут было! Парень упал. Купец вскочил и схватил нож со стола.
Дмитрий опрокинул на купца стол вместе с посудой и керосиновой лампой. И стало темно, хоть глаз выколи. Парень воет. Купец орет. Но минут через двадцать все кончилось. Дмитрий уволок купца в хлев. И сказал хозяину:
– Не вздумай открыть, а то зоб вырву.
Дня этак через три приехал он в Каменку. И только-только тулуп сбросил, сел на лавку, как влетает сосед наш Ванька Безрукий. И на нем лица нету. Орет с порога:
– Беда, Митька! Исправник пригнал. Тебя ищет. Что это ты натворил такое?
Дмитрий двором, огородом – и в лес.
Так вот и веселил свою душу.
А с германского фронта пришел он большевиком. Там всю анархистскую придурь порастерял, в окопах-то да землянках. В общем, стал настоящим человеком. И не в город, а к нам в деревню приехал.
Нудноватые тогда, парень, времена были. Деревни поразорились совсем. Земли не паханы. Животина повымерла. Ужас! Жрали черт знает что. У солдат, которые вертались к нам, шинелешки были рваные и грязные. Пупы, можно сказать, видать. Но уж зато вид – куда тебе! И все митинговали.
На том месте, где сейчас школа стоит – видал, поди, когда шел? – там пустырь раньше был. Так вот, сойдутся, бывало, мужики и бабы туда, телегу выкатят и давай с нее речи говорить. Кто во что горазд. Мели Емеля – твоя неделя. Стока речей Каменка, наверное, и за сотни лет не слыхала. Не поглянется оратор – за ноги стягивают с телеги. А ежели ругаться начнет, увозят вместе с телегой за оглобли куда-нибудь в сторону. Смехотура, ей-богу?
И больше всех говорил Дмитрий Решетников. Он уже в волисполкоме заправлял, председательствовал там. Глотка у него прямо-таки луженая была, голосина, как колокол – бум, бум. И, знаешь, так это гладко, здорово у него получалось и насчет мировой революции, и насчет ига капитализма и всего прочего. По его выходило: не сегодня, так завтра вспыхнет мировая революция и на всей земле настанет царство коммунизма.
Тогда продразверстка была. А это значит, всякие излишки хлебушка и других продуктов отдай государству. А что такое излишки, это всяк по-своему понимает. И продотрядники тоже разные были. Кое-кто и с гнильцой. По ошибке попадал. У таких один разговор: выгребай и отправляй весь хлеб или, дескать, в царство небесное тебя самого отправим. Но у нас в волости Дмитрий этих дуростей не допускал.
С виду-то все вроде бы уважительно к нему относились, даже кулаки. Но с кулаками тут фальшивинка… И она выявилась сразу же, как только в двадцать первом году начался мятеж кулацко-бандитский. И скажи, до чего тонко и ловко все сработано было у них, слушай. Нас, четверых коммунистов, они взяли ночью, в одну минуту. Сперва волокли по улице, дубасили и ругали почем зря. А потом всех швырнули в хлев. Закрыли на замок и часового выставили.
Оказывается, в других-то волостях бандиты еще с прошлой ночи шебаршить начали.
– Конец вашей коммунии! – кричат. – И всем вам крышка, в печенку вас, в селезенку!
В крови мы все. А Дмитрий, тот и вовсе на ногах не стоит – так ухайдакали его, когда он от троих отбивался. И, возможно, не дался бы, да не знал, не гадал, чего они замыслили. Пришли, постучали. Чин-чинарем вроде бы: открой, дескать, побалякать надо по делу.
Он и впустил их. А они в сенях-то, в темноте и хлобызнули его по голове чем-то. Так волоком, за подмышки и протащили до хлева. Лежит, еле живехонек, чую, а не стонет, зубами только поскрипывает.
Февраль двадцать первого года по всей Западной Сибири холоднющий был – жуть. Прижались мы друг к другу, слушаем, как ветерок посвистывает да доски на потолке от мороза потрескивают, и думаем: видно, еще до рассвета околеть придется.
В полночь, слышим, люди подошли к часовому. Голоса какие-то.
– Крикни им, – хрипит Дмитрий, – крикни им, сволочам, чтоб открывали. А то всех поставим к стенке.
Ну я не стал шибко-то выражаться, ишо кто кого поставит. А сказал:
– Что ж это вы, робята?.. Рази можно председателя волисполкома и коммунистов под арест сажать и избивать будто конокрадов иль там убивцев каких.
– А вы хуже конокрадов и убивцев, – отвечает какой-то мужик.
Это был Санька Мухин, как мы потом выяснили. Кулак из деревни Демино. Один из главарей бандитских. Он ближние деревни объезжал, людей баламутил да науськивал. Здоровенный такой, дубина.
– Откомандовали, товарищи комиссары! – кричит этот самый Мухин. – Хватит вам измываться над крестьянами, кровушку крестьянскую пить. Судить вас будем. Только по нашему мужицкому закону.
Конечно, трепался он. Повидали мы их закон. Коммунистов они и в прорубях топили, и водой на морозе обливали. Звезды на теле вырезали. А одну коммунистку положили на козлы и распилили живую. Я не выдумываю. Да ты, поди, и сам слыхал… Ну так что же дальше было.
– Вся Сибирь сегодня восстала, – орет Мухин. – Тобольск, Омск и Тюмень уже в наших руках. Завтра вся Россия восстанет.
– Врешь, сволочуга! – кричит в ответ Дмитрий. – Завтра ты по-другому заговоришь, бандюга!
Услыхал Мухин Решетникова и фальшиво так это запел:
– Не хорошо, товарищ председатель, над простым мужиком измываться. Чиновники царские и приставы всякие над нами измывалися. Офицерье колчаковское тоже измывалось. А теперь вот вы. Где ж правду-матку найти мужику простому?
И в голосе Саньки – злорадство. Ух, как нехорошо мне стало. Дело прошлое, и признаюсь тебе, парень, все поджилки затряслись тогда у меня. Молоденький ишо был – неохота подыхать дури-ком-то.
– Отпустите, – говорю, – нас. Ну куда мы убежим? А то застынем тут до утра-то.
– Да пошто, поди, – ехидничает Санька. – Вы ж как у Христа за пазухой жили. Отъелись на наших хлебах-то. Пузы отростили вон какие. Вам и морозы нипочем.
Стали мы требовать, чтоб нас перевели в избу. Да где там!
– Ничего, в хлеве заместо скота теперь поживите.
И тут Решетников вовсе разозлился и стал бить о стену ногами.
– Кончать, так кончайте, контры! – кричит.
Но Мухин уже ушел. А один из мятежников спокойненько так и говорит нам:
– Подыхайте, коммуния, быстрее, а то завтра в Иртыш, в прорубь живьем сунем.
После такого милого разговора совсем дрянно на душе стало. И ишо вроде бы холоднее. Кажись, никогда в жизни не видывал я холода такого, какой был тогда перед утром. Градусов под пятьдесят, наверно, не меньше. Ну нет мочи терпеть. На троих шинелешки истрепанные. И на одном только полушубок. Хотел он поменяться с Дмитрием на его шинелешку, да где там.
– А вы бегайте, ребята, – говорит Дмитрий, – боритесь, а то застынете.
Стали мы возиться и греться, хоть и ноги не держат.
Со двора часовой орет:
– А ну-ка тихо! А то стрельну вот.
Они, часовые, не поймешь, когда менялись. Какие уж там были воины, ядрена палка. Поставили на пост Петра Корастелева. Так, обыкновенный был мужик. Молодой ишо. Середнячок. С кривыми ногами. И с кривым носом. Только тем и выделялся, что сумел захватить в женки самую баскую каменскую девку. И как ему это удалось, черт его знает.
Топает и кряхтит Корастелев возле хлева, а Дмитрий и говорит ему:
– И ты, Петро, к бандитам переметнулся?
– Замолчи! – отвечает тот. – А то прикончу тебя, гадина. Я повстанец, а не бандит.
– Не грози ты мне смертью, – шепчет ему Дмитрий. – Разве я был когда-то трусом? Скажи лучше, чего ты с ними спутался?
– А чо мне дала твоя власть? – противоречит ему Корастелев. – Я прежде хоть хлебушка вволю жрал. Честь по чести жил. А теперь вы заместо хлебушка сладкими речами нас потчуете. Хватит уж, кончено с вами. Вся Сибирь повстанцами взята. И везде по Россеи восстанья. Коммунистов и комиссаров к ногтю.
Дмитрий хохотнул даже. Вот ведь, живого места на человеке не было, замерзал почти, а хохотнул.
– Что это ты молотишь? Так и есть – взяли! Чем бы вы это взяли-то? У вас ведь только вилы да топоры? Ну еще ружьишки охотничьи.
– А взяли! – орет Корастелев.
– Не буровь! – говорит ему Решетников. – Вчерась утром мне бумагу из губисполкома прислали. В столе она лежит. Можешь поглядеть. Там нет ни слова о мятеже. Конечно, вы изведете нас поутру, это я знаю. Только учти, через несколько дней придет наша армия и тогда всем вам крышка. И тебе тоже, Петро. А Красная Армия, она и Колчака, и Врангеля, и всякую контру уничтожила. Вон кака силища была. А вы что – букашки-таракашки. Скоро не только с вами, а и со всем мировым капиталом пролетариат разделается.
Вот такую, значит, он речь ему закатил. А Корастелев и говорит: армия к повстанцам перебежит.
– Ну, знамо дело! Так вся армия на сторону каменских бандитов и побежит.
В общем, долго они так вот убеждали друг друга. Решетников спокойненько, с ехидцей даже. Если б ревел он или угрожал, тут едва ли был бы какой-то прок. А то насмешничает. И что же дальше. Постоял-постоял Корастелев и придвинулся к двери. Шепчет:
– Говоришь, все равно армия придет?
– А что, вам тут бандитское царство дозволят создавать?
– Ну я в случае чего в кусты уйду. Я человек темный, щи лаптями хлебаю, с меня какой спрос.
– Все равно на мушку возьмут, – пугает Дмитрий. – Так что последние денечки живешь. И зря торчишь тут колом. Шел бы к своей бабе. Она ведь у тебя вон какая краля.
Покалякали-покалякали они таким вот макаром, и Корастелев говорит:
– Слушай!.. Вот что… А ежели я вас выпущу, возьмете меня с собой?
– Возьмем, – отвечает Дмитрий.
– А бабу мою возьмете? Боюсь я ее оставлять тут.
Прямо скажем, баба его нам в таком деле была совсем ни к чему. Лучше мешок с картошкой переть, чем жену его волочить за собой. Но делать нечего.
– Ладно, – говорим, – возьмем и ее.
– А не объегорите? И вы запомните, что это я вас… И деньжонок бы мне потом. Хочу, чтоб у меня дивно денег было.
Слышу, Дмитрий даже застонал от злости. А я Дмитрию:
– Да обещай ему, окаянному, хоть короб золота.
Ну, сговорились мы, в общем, отбил Корастелев замок – ключа у него не было, и задами пробрались до своих домов. Быстренько лошаденок двух запрягли, попрощались с женами и ребятишками, бабенку корастелевскую прихватили и погнали на запад.
А край уже весь был захвачен мятежниками. Корастелев сказал потом, что судьбу нашу порешили еще с вечера – всех на рассвете допросить, повесить, а трупы – в прорубь. Ну это, как говорится, еще слава богу. В других местах живьем топили.
Мятежников разбили, и по тайге прятались только отдельные бандиты. Возле наших мест Санька Мухин осел. Тот самый. В верстах двадцати ли, тридцати ли от Каменки. К югу. В лесу шалашик себе просторненький сляпал. Полюбовница с ним там была, ну – конь, винтовка, сабля, котелок и все прочее. По ночам возле деревень все кружил. Коммунистов подкарауливал. Прямо как зверь.
А потом не стало его слышно. И вдруг как-то бабы прибегают и сказывают: видели конника. По всему видать, из тех самых.
Дмитрий крикнул мужикам, чтоб собирались. А сам на лошадь – и в лес. Не имел терпежу человек, плохо это все-таки.
В лесу, у Иликовки, речка такая есть у нас… там он и наткнулся на Мухина. Тот прямо с лошади выстрелил по Решетникову. Видно, угадал, кто это, или уж одичал так, что бабахал в каждого. Дмитрий тоже начал стрелять. Мухин не выдержал, спрыгнул с лошади и за сосну, Дмитрий – тоже.
Когда мы подъехали, там уже все закончилось честь по чести. Решетников подшиб его. Самого Дмитрия тоже ранило. И он тогда долго лежал в больнице.
Теперь уж Решетникова все Дмитрием Егорычем навеличивали. Кулаки здорово боялись его. Как узнает, что кто-то девку работницей к себе определил, или на косовицу мужиков нанял, или, к примеру, мальчишку чужого ввел в дом под видом сына и робить заставил, приходит и говорит:
– Ты что ярмо капитализма одеваешь на человека?
Как-то вечером захожу к нему. Открываю ворота. А с крылечка прямо на меня старик Батурин мчится. Местный богатей. Тако-ой мужик был! При царе даже шутковал по-особому. Соберет, бывало, мужиков и баб, человек десять, отвезет их на своих лошадях в тайгу, куда-нибудь подальше. Разложится там на полянке. Водка, закуска. «Пейте и ешьте, за все заплачено». Пьют и едят. На дармовщинку-то каждый радехонек. «Пируйте, отдыхайте, а я пока домой съезжу. Одно дело сделать забыл. А к вечеру вернусь». Уедет с кучером. И все! Пьяные мужики и бабы потом плетутся на своих двоих. Или еще такое вытворял. Наденет вечером на себя шкуру медведя, станет на четвереньки и прет на прохожих. Так вот, бежит этот самый Батурин и охает. А в доме!..
– Ах ты, контра! – орет Решетников.
Табуретку швырк. На табуретке горшок стоял. Горшок – вдребезги. А посуды у него было – раз-два и обчелся. Жил не ахти как. У бабы его любимая поговорка была: «Стужа да нужа – нет ее хуже».
Оказывается, Батурин хотел ему взятку всучить.
Вскорости Дмитрия избрали председателем коммуны. Это до колхоза ишо. И так уж он старался тогда, так уж верил в эту коммуну, будто вместе с коммуной в Каменке нашей сразу полный коммунизм наступит. Слашше небесного рая.
Урожай мы неплохой вырастили. И начали обстраиваться. Молотилку паровую приобрели. Мельницу построили. Даже два трактора купили. А это уж вовсе хорошо было. Для тех-то времен! Поглядел бы, как тогда люди на трактор глаза пялили. Пугали друг друга. Дескать, только искорежит землю. Ничего, мол, и расти не будет.
Потом новую школу начали строить. И Решетников работал вместе с плотниками. Решил помочь им. Тут его и ударило бревном. Я сам не видел, но говорят, без страху помирал. Настоящим коммунистом был.
Никто уж, считай, из нонешних-то людей не знает его. Вернее, знать-то, может, и знают, понаслышке, но!.. В общем, вроде бы и не было Дмитрия Егорыча. Взяли бы и назвали его именем улицу. Заслужил ведь.
Вот так, браток! А порядком ты бумаги-то исписал, слушай. Быстро строчишь. Что-то больно уж муторно сидеть тут, не клюет чертова рыба. На той неделе я все же наловил тут маленько. Старуха уху сварила. Так, понимаешь, керосином припахивает рыба. Сама вода-то ведь чистая, не воняет. Жаль, что не осталось в бутылке. Ну на нет, как говорят, суда нет. Пойдем домой, чайку попьем. Помню, мальчишкой бегал сюда, так скоко рыбы было, м-м!.. И как клевала! Наверное, когда-нибудь люди во всю будут разводить этих рыб, как мы, к примеру, щас куриц иль пчел разводим. Как думаешь, а?..
