Текст книги "В родных местах"
Автор книги: Василий Еловских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Семен по сравнению с ним – невинное дитя. Может быть, поэтому ей хотелось опекать Земерова. Что бы сказала она, узнав, что и у Семена тоже с самого начала появилось странное, непонятное желание – покровительствовать ей.
9
– Сергей Иванович! – позвал Семен Бетехтина, когда тот проходил в цехе мимо него. – Я хотел поговорить с вами.
– Ну!
– Это насчет того…
– Чего «того»? Объясняешься, как кисейная барышня!
– Я сейчас согласен быть бригадиром.
– Знаешь что, работаешь ты быстро, а думаешь слишком медленно. Сколько времени прошло, как я тебе предлагал? Вот то-то и оно-то! Бригадиром утвержден Лукин.
– Он же временно.
– С пятницы постоянно. Работай лучше, а выдвинуть сумеем.
– Да я и не мечтаю о выдвижении…
«Верно, не мечтает», – подумал Бетехтин, а вслух сказал:
– Вот что… Завтра в клубе будет лекция, приходи. Там и поговорим.
Семен согласно кивнул головой.
Но он не пришел. В этот вечер у него поднялась температура.
* * *
Самым странным, непонятным человеком в цехе, по мнению Бетехтина, был Земеров. Всех понимал Бетехтин, а его нет. С одной стороны, вроде бы парень как парень: трудолюбив, сообразителен в работе, бесхитростный, улыбка у него застенчивая, детская, подкупающая. Кажется, о чем хочешь можешь договориться с ним. Ан нет, обмишулишься. От общественной нагрузки увильнул, бригадиром выдвинуть хотели – отказался, тихий упрямец. Слухи разные ползут: будто два дома купил, мать на базаре барышничает. Профорг Семеныч сказал как-то:
– С мещанским душком человечек.
Что-то есть в Земерове затаенное, неясное: порой смотрит испуганно, будто бить его собираются, глаза в сторону отводит, говорит тихо, коротко и натужно, голосом, который уже сам по себе вызывает у собеседника какую-то антипатию и настороженность. Но бывший строевик не привык доверяться первому впечатлению: знал, как сложен бывает, казалось бы, простой с виду человек.
Когда Семеныч сказал: «Земеров занемог что-то, наведаться бы» и многозначительно глянул на начальника цеха, дескать, заодно посмотрим и на его обитель, Бетехтин ответил:
– В конце смены договорюсь насчет машины и съездим.
Услышав вежливый голос Семеныча: «Нам к товарищу Земерову», увидев офицерскую выправку, строговатое лицо Бетехтина, Пелагея Сергеевна наметанным глазом определила: вошедшие – начальство и пробормотала:
– Тут он больной лежит. Айдате сюда.
Потом она заметила у ворот блестящую «Волгу» и совсем растерялась, чего с ней раньше не бывало, по-старомодному кланяясь, вышла в соседнюю комнату. Но, видно, очень уж ей хотелось знать, что за разговор поведут гости с сыном, и она сделала то, что делают все женщины, подобные ей: припала к замочной скважине. Разговор был не шибко интересный: где болит, какая температура, не дует ли в окошко?
Семен углядел, что гости незаметно вроде бы, но изучающе осматривают комнату. У Бетехтина лицо, как маска, а Семеныч что-то морщится, кривится. «Разбросано все у нас, а это мужик строгих правил», – подумал Семен.
Но у профорга были другие мысли: «Всю квартиру завалили вещами ненужными, жадины окаянные! Трое часов в одной комнате. Фарфор – и тут же коврик с пошлыми лебедями. Мамаша, как купчиха, на каждом пальце кольца золотые. Ни книжек, ни газет. Эх, люди!»
Посидев немного, Бетехтин и Семеныч распрощались. На комбинат возвращались подавленными, долго молчали – без того все ясно. Обоим было тяжело, не по себе как-то.
Вроде бы разные люди Бетехтин с Семенычем: один геркулес, со значком военной академии, молчаливый; другой не был в армии ни дня, низкоросл, говорлив, а вот взгляды одинаковые.
– Очень уж слаб, – сказал Бетехтин. – Врача с комбината надо послать. Как ее?..
– Елена Мироновна, а фамилию не упомнил.
– И всего только грипп.
– Деньжонок, видите ли, маловато, – усмехнулся Семеныч. – Поэтому работает без роздыха и у нас, и дома.
– М-м! Думается, что тут все посложнее, Семеныч, – Бетехтин вздохнул. – По-моему, вся эта мещанская обстановка придавила Земерова, а сам он выкарабкаться пока не может. Что-то у него там не срабатывает. Да!.. Как вы думаете, что бы мы могли сделать для этого парня?
* * *
Бюллетень закрыли, хотя Семен и чувствовал еще слабость. Сам напросился: «Уже ничего, температура тридцать шесть и шесть». Хотелось уйти из дома. Такое с ним было впервые. От многого это зависело. И от Елены: она, как и Семеныч, морщилась, сидя в комнате у Земерова. А в доме на этот раз было прибрано.
Никого не удивляли, не восхищали дорогие вещи; Семен смутно осознавал, что в доме у них все выставлено напоказ, все разноцветно и пестро, как платье у таборной цыганки.
«А она не подходит к нашей обстановке», – неожиданно с грустью подумал он, когда Елена впервые пришла к нему. Не эта ли скромность и изящество в костюме, да и во всем облике этой женщины, так влияли на него? А может быть, просто она первая из хороших людей, кого он узнал. В самом деле, с кем он до сих пор имел дело? Мать, ее подружки – базарные торговки. А все другие – и на улице, и на комбинате мелькали, как тени.
Семена одолевала вялость, хотелось сесть и не двигаться. Подошел Семеныч:
– Ну зачем на работу вышел? Разве можно…
Никогда прежде он не говорил с ним так тепло, просто, как-то по-домашнему.
– Поправляйся. А потом попросим, чтобы дали тебе на первое время работенку какую полегче.
Ушел куда-то. Вернулся с начальником цеха.
– Идите домой, Земеров, – приказал Бетехтин.
Голос громкий, начальнический, а рука мягко легла на плечо Семену.
Пелагея Сергеевна обрадовалась:
– Вот хорошо-то! Поешь и за курятник принимайся.
– Мне тяжело чего-то.
– А ты не поддавайся болезни-то, ворочайся помаленьку. По себе знаю, как поддашься – пропал. Она болезнь-то, тогда тебя цап-царап.
Пелагея Сергеевна взмахнула руками, будто хватая что-то, и захихикала.
Семен лег и бездумно глядел на толстую, с глубокой темной трещиной матицу; его мутило, в ушах был какой-то странный свист, тонкий, неумолчный. Ему подумалось: к кому он пойдет за помощью, если с ним приключится беда? К кому? Только не к Яшке, не к Алевтине. И не к матери.
Вспомнил… На той неделе приходил к Бетехтину сынишка. Лет пятнадцати. Держится с отцом как равный, спорит даже. Чувствуется, любят друг друга. Хороший парнишка. А вот у него, у Семена, до сих пор еще какая-то стеснительность, опасливость дурацкая; неловко, скованно, тяжеловато чувствует себя, когда разговаривает с людьми, особенно с малознакомыми. А близких у него почти нет. Другой так и мелет языком-то, так и сыплет шуточками-прибауточками. Он же все время молчит, будто ему слов не хватает. Только улыбается. Улыбка, как спасительный щит. Стеснительность, скованность, нервозность его люди принимают порой за криводушие и недоброжелательность.
Сколько всяких мыслей наплывает на человека во время болезни.
Профорг Квасков еще раз приходил к нему на квартиру. Сказал, как бы между прочим:
– Школу рабочей молодежи в январе откроют. Видел, на берегу возле комбината домище построен? Из стекла весь. Ребята с комбината записываются. Занятия после работы. Как ты смотришь на то, чтобы пойти в девятый класс?
Семеныч фальшиво кашлянул, глянул на Земерова искоса. Думал, зашумит тот. Но нет. Семен вспомнил, как говорила Елена: «Учиться вам надо…»
– А чего, э-э, пожалуй, надо попробовать…
«Ну, на сегодня хватит, – решил Семеныч. – Если с каждым приходом мы будем иметь хоть малый успех…»
10
В обеденный перерыв один из рабочих протянул Семену областную газету:
– Прочти-ка, голубок!
На второй странице был обведен красным карандашом заголовок фельетона «Хапуги». Неизвестный Семену автор вовсю ругал Караулова: Яшка на комбинатской машине возил кому попало дрова и мебель и клал денежки в свой карман. Ну, а дальше били и в хвост и в гриву Земерова:
«Имеет с матерью два дома полезной площадью 84 квадратных метра. Один из домов, расположенный по ул. Луговой, полностью занят квартирантами, которые ежемесячно выплачивают Земеровым 42 руб.»
Корреспондент не забыл упомянуть и о двух огородах, о свинье, козе, кроликах, написал, что Пелагея Сергеевна торгует на базаре овощами втридорога. В конце заметки была фраза, самая неприятная для Семена:
«Такие, как Караулов и Земеров…»
Из проходной Семен вышел с кладовщицей цеха. Она тоже читала фельетон. Это Семен понял, как только та начала рассказывать, что позавчера ночью с фабрики меховых изделий воры утащили ондатровые шапки и шкурки ондатровые.
– Тыщи на две, не мене. И ловко сробили, слышь. В цехах люди были, у проходной – охрана. Говорят, кто-нибудь из заводских, не иначе. Вот уж за такие делишки надо б повыдергивать ноги. Тут те не то, что квартирантов держать…
Их догнал Яшка Караулов.
– О чем беседа? Видал, как нас с тобой в газете разделали?
Яшка вовсе не казался огорченным и глядел на Земерова с издевочкой.
Кладовщица свернула в сторону.
– Бойкая бабенция. Ну, так чего скажешь насчет газетки?
– Написали – значит, правильно.
– Разделали под орех растяпу, даже больше, чем меня. Так тебе и надо, слюнтяй несчастный.
– Подожди, до тебе еще доберутся.
Семена раздражал Яшкин вид – полушубок расстегнут, руки в карманах брюк, в зубах папироса, и весь он согнулся жуликовато. Говоря Караулову колкие, неприятные слова, Земеров чувствовал какую-то унизительную злорадность.
– И доберутся, и разберутся.
– В чем разберутся? – папироса во рту Яшки приподнялась и стала неподвижной, как сук на дереве.
– Да мало ли…
Яшка выплюнул папиросу.
– Ты, сволота, договаривай, коли начал, – угрожающе потребовал он.
– Ну, к примеру, чебачки куплю в магазине за сорок восемь копеек кило, а продам за рубль.
– А ты видел, как я продавал? Говори, видел? А если б и продавал, так что? Что тогда?
– Фрукты всякие с Украины… Вишня, яблоки, к примеру. Мало ли на Украине разных фруктов. Теплынь там – растут…
– Ты что… твою мать, ты что тут муть разводишь?!
Яшка выпрямился и остановился, задерживая Семена рукой: он не мог понять, что случилось с тихоней Земеровым.
– И потом спиртик…
– Что?!
– Спиртик, говорю. Кузьмич в Каменногорске здорово любит спиртик. А его тока на комбинате можно достать.
Яшка глядел тяжело, и Семена охватила дрожь, захотелось улизнуть. Чтобы не дать трусости разрастись и вместе с тем желая показать разницу между собой и Яшкой, Семен сказал с неожиданной злобой:
– Да и на меховой фабрике тоже, наверно, без вас с Ленькой не обошлось…
Это было уж слишком. «Даже в лице, кажись, изменился мерзавец», – подумал Семен. Но Земеров и сам всякий раз менялся в лице, когда шутки ради или всерьез его вдруг незаслуженно обвиняли в чем-либо нехорошем, и потому сомнение, появившееся у него на миг, тотчас исчезло. А злоба на Яшку росла, и хотелось перечить ему. Семен вспомнил разговор на квартире Сысолятиных.
– За шапку-то в Новосибирске больше полсотни дают. А жинка у братана твово что хошь провернет.
Они скрестились взглядами. На какую-то долю секунды, может быть, на сотую, Семен прочел вопрос в настороженном взгляде Яшки: «Неужели ты что-то знаешь?» И ответил: «Все может быть».
А потом он глядел на Семена, как всегда, прямо, ровно и строго – попробуй что-то пойми. Засмеялся:
– Силен! Шпиком бы тебя в старую пору. Полгорода пересажал бы. Будь здоров, – махнул рукой и свернул в переулок.
«Как он глядел». Семена будто огнем опалило. Тут же наплыл второй вопрос: «Что я-то все сомневаюсь, подозреваю в последнее время? Зачем?..» – и Семен прибавил шагу.
У дома Земеров повстречался с Анфисой-сплетницей.
– Семен Ильич, голубчик, – заворковала Анфиса. – Давненько собираюсь потолковать с вами. Пристрой к дому хочу сварганить. Подошли бы ко мне, присоветовали, как лучше. А?
– На кой вам леший этот пристрой? Двоим-то с сыном.
– Людей на фатеру впущу, как вы.
– Хм! А если я грабить буду, вы тоже? Ладно, зайду.
Он пошел, а Анфиса стояла в недоумении.
Полчаса спустя Яшка сидел в квартире Сысолятиных прямо в полушубке и шапке. Торопливо курил. Леонид стоял напротив, морщась и кусая губы.
– Связался я с тобой.
– Да не стони! – раздраженно отозвался Яшка.
– И все ты!.. Ну зачем тогда приволок этого цыпленка? Вот как укатают лет на десять. Вчера тип какой-то весь вечер торчал под окнами. И на фабрике все как-то подозрительно смотрят.
– Болван! – оборвал Яшка. – Кой черт будет за тобой следить! Давно бы схватили. Видали, что ты взял? Видали?! Не видали!
– Я в книжке читал, что сейчас все такие дела раскрывают.
– Ну да, все, – хохотнул Яшка. – Они напишут, только читай. Забудь, что было, понял? Знать ничего не знаешь. Я запрятал так, что тысяча чертей не найдет. Полежат до лета, а там сообразим.
– Пригрозить надо тому сволочуге.
«При-гро-зить», – едко усмехнулся Яшка.
Леонид ругал себя, что в тот злосчастный вечер поддался спьяна на уговоры Караулова и впервые в жизни пошел на такое дело.
А Яшка? Яшка тоже боялся. Если раскроют кражу, начнут, пожалуй, копаться и дальше и докопаются (нынче и в самом деле умеют) до других разных грешков Яшкиных, совершал он их и здесь, и на Урале, где жил когда-то; они, эти давние грешки, не особо беспокоили его прежде, но с каждым днем думы о них становились все более навязчивыми. Вот и давеча в разговоре с Земеровым он вроде бы слегка побледнел, чего с ним никогда не бывало. Как девчонка. И взгляд у того телка…
Яшка запугивал трусоватого, неустойчивого Сысолятина и врал ему с три короба о своем разговоре с Земеровым.
…Лекция в клубе закончилась около девяти. Семен шел по деревянному мосту, тоскливо поскрипывавшему под ногами: он был древен, этот мост, и по нему не ездили даже на лошадях, только ходили.
Темнота кругом. Зима в этот год припозднилась: вместо снега слякоть, река у берегов покрылась льдом, но посредине все еще текла жгуче-черная вода, ветер нес мокрый снег.
Тяжко было на душе у Семена. Какое-то странное, неприятное волнение овладевало им.
Раньше Семен не предавался слишком глубоким раздумьям; потому, видимо, что все время работал; мысли наплывали случайные, отрывочные и больше о том, как быстрее закончить дело, за которое взялся. Отношение к себе было двойственное: он понимал, что робок, необщителен, боязлив, и презирал себя за это. А работоспособностью своей гордился. Многие люди, которых знал Семен, казались ему болтливыми и ленивыми. Странно, мало кто замечает, как старательно работает он. В цехе замечают. Но ведь сколько сил он тратит дома. Часто подсмеиваются над ним, язвят. Щука сказал однажды: «Гляжу на тебя, мил-человек, и диву даюсь: с виду ты совсем не похож на предпринимателя». – «Если роблю много, значит, обзывать меня надо?» – угрюмо отозвался Семен. «Как хочешь считай, а все же ты молишься злому богу – стяжательству». Разозлился тогда Семен на Щуку. И, кажется, зря. Конечно, старикан – язва порядочная, но откровенен и доброжелателен. Хороший, в общем, старик. Елена им нахвалиться не может. Только зачем он так уверенно говорит: «Стяжатель!» И Семеныч с Бетехтиным… У тех другие слова, а смысл тот же: «Всю жизнь, товарищ Земеров, подчинили деньгам. Только бы больше, только бы больше!.. Не живете, а прозябаете. Эх вы!» Профорг поджидает его после смены и дорогой одно и то же поет. Да и Елена… Все! Как они смотрят на него… А ведь деньги Пелагея Сергеевна кладет на свои сберкнижки, которых у нее штук пять. Так что Семен и знать ничего не знает о мамашиных финансах. Но, видно, денег порядочно. Спросил однажды: сколько? Отмахнулась: «С голоду не умрем, не боись!» У Семена сберкнижек нет, и в карманах шаром покати, разве что мелочь какая появится. Правда, один дом записан на него, но это так, для виду. Вроде батрака у мамаши стал: короткий сон, еда и работа, работа. Не будешь же каждому говорить, что и как. Прежде не думал обо всем этом, некогда было думать, а во время болезни мысли назойливые, тревожащие, злые лезли и лезли в голову, непривычно будоража и вызывая бешеный стук сердца: «Почему?.. Зачем?.. Отчего?..» Теперь он понимал: так жизнь сложилась потому, что он безвольный человек и привык бездумно ко всему относиться. Но ведь можно и по-другому поставить вопрос, если не знаешь человека: «Жадина?», а узнав, подумать: «Не слишком ли глуп?» От последних слов заскрежетал зубами и поморщился. Теперь он часто злился на мать, все в ней, даже уверенная покачивающаяся походка, стало раздражать его. Когда узнала, что Семен пойдет в вечернюю школу, аж позеленела от злости. Хорошо он ей ответил тогда: «Ты как из прошлого века…»
Уйти бы куда глаза глядят, уйти в чем есть. Сегодня, сейчас. Почему сейчас? А зачем тянуть?
Семен испугался этих беспокойных мыслей, вдруг нахлынувших на него, и недовольно кашлянул. А вопросы, одни и те же, по-прежнему лезли назойливо: «Почему?.. Зачем?..»
Где-то далеко на высоком берегу в сероватом колеблющемся свете фонарей появились редкие прохожие. На мосту, облокотившись на перила, стояли двое, их крупные, неподвижные фигуры почти слились. Когда Семен подошел ближе, один из них выпрямился, и Семен узнал Яшку. Вторым был Леонид.
– Что это вы тут стоите?
– Увидели, идешь, и вот… решили подождать, – ответил Яшка.
Они оба, кажется, порядком подвыпили. Семену стало как-то не по себе. «Уйти бы…» – подумал он, но Яшка стал на пути.
– Подожди, потолковать надо…
Леонид прятал голову в воротник пальто и не то всхлипывал, не то задыхался.
– Что это с ним?
– Заболел. Брюхом мается. К врачихе твоей поведем.
Кажется, Яшка издевался. Да, конечно. Семен понял это, но ответил серьезно:
– Его надо в «скорую помощь». Это вон туда, третий квартал от моста. Пошли, я почти до конца пройду с вами.
– Не торопись, потолкуем прежде…
Просто вроде бы проговорил слова эти обычные. И тихо. Но в голосе Яшкином Семен почувствовал что-то непонятное, угрожающее. И странно, тут же услышал он тяжелый, холодный плеск волн, а до этого вроде бы и не слышал. И снег… Он тоже тяжелый, липкий…
– Ну! – сказал резко Семен, чтобы приободрить себя.
– Не нукай, тут не лошади. Разговорчик у нас, дорогуша, будет все о том же! Давеча я что-то не совсем понял. Кто это до нас доберется? А? Доскажи-ка…
– И так все ясно, – ответил Семен не своим – тонким, как у ребенка, – голоском. – Пус-ти!
– Нет уж, да-вай!
– Я все сказал.
– Ты, сволота, и насчет фабрики мехизделий че-то плел.
– Несет на нас, – поддакнул Леонид.
– Га-ди-на! Будешь еще трепаться? Ну, говори – будешь?!
Яшка все больше и больше распалялся и наступал.
Сегодня у них с Леонидом был длинный разговор о Земерове. Сгоряча Яшка предложил было «ликвидировать» Семена: «Вдруг донесет. Иль проболтается. Как пойдут по следу…» Труп сбросить в реку. Уже подмораживает. Этой ночью или следующей вовсе застынет, и тогда пусть поищут следы подо льдом-то. Но Леонид неистово замахал руками: «Нет, нет, нет! На такое дело я не пойду!»
Успокоившись, Яшка и сам подумал: «Прав Ленька». Вспомнил: когда перебросил через фабричную стену на пустырь мешок с шапками и шкурками, какая-то женщина, некстати подвернувшаяся, заподозрила неладное и, оглядываясь на Яшку, торопливо засеменила, почти побежала. Первой мыслью было догнать ее, а потом решил: надо ноги уносить, и скрылся в темном переулке.
Но Земерова стоило проучить.
Отступив от Семена, Яшка наотмашь ударил его по лицу. Семен упал, тотчас вскочил и получил удар от Сысолятина.
Дальше Земеров повел себя необычно, чудновато. Набычившись, втянув голову в плечи, он что есть силы пнул Сысолятина. Хотел в пах, а угодил в колено. Леонид схватился за колено и закричал дико. Тут же Семен пнул и Яшку. В живот. Делал он это молча, неторопливо, будто добрую работу какую-то. Семен боялся бить рукой, казалось ему, что рукой получится слабо, смешно, не так. А ногой в сапоге…
В животе у Яшки будто оборвалось все вдруг. От боли согнувшись и до крови прикусив губы, он выдержал еще один удар сапогом, уже в грудь, вытащил из кармана нож и ткнул Земерова.
Семен упал.
Никогда еще Яшку не захлестывала такая дикая ярость: не разгибаясь, держась одной рукой за живот и издавая глухие звуки, похожие на рычание, он бил и бил Семена. И не известно, чем бы это закончилось, если бы Леонид не выкрикнул:
– Люди!
По мосту, посмеиваясь и переговариваясь, шагали четверо парней. Они появились как-то внезапно, будто с неба свалились.
Семен судорожно подергивал ногой, скоблил сапогом доски моста.
Яшка на секунду замер и, грязно выругавшись, пригибаясь, побежал к берегу.
Леонид, припадая на правую ногу, тоже побежал. Но, видно, нога у него была сильно повреждена. Он останавливался, стонал, не обращая внимания на Яшкин крик: «Да-вай!»
Парни склонились над Земеровым, зашумели, а потом побежали за Леонидом и Яшкой, громко стуча ботинками по шаткому мосту. Леонида они тут же схватили, а Яшка спрыгнул с моста на ледяную кромку и удрал. Он ни за что не согласился бы сдаться. «Уйду! Меня так не возьмешь!» Но уже намертво прилипала к воспаленному мозгу Яшки другая, леденящая мысль: его песенка спета.
* * *
Земеров выписался из больницы вьюжным зимним утром, постаревший, бледный от потери крови, а еще больше, наверное, от бесконечного лежания и непривычного безделья.
С матерью был тяжелый разговор, о котором и вспоминать сейчас не хотелось. Ее будто волной вверх подбросило, когда Семен сказал:
– Домой я не вернусь. Не хочу, не хочу больше так…
И вот живет Семен в общежитии своего комбината, на самом что ни на есть бойком месте – по соседству с центральным универмагом, среди непривычного ему люда – компанейских, языкастых парней и девушек. Он заметно повеселел: все идет у него в общем-то неплохо. Только вот в свободное время не знает, куда деть себя, шатается по пятиэтажному, длиной почти в квартал, общежитию, как неприкаянный, часто с топором или молотком, ищет, что бы подремонтировать, подбить, подладить. Во дворе сделал беседку, обнес кусты акации штакетником и начал мастерить садовые скамейки. Кое-кто поначалу посмеивался: «В добрые вылезаешь?», «Шиш тебе отвалят за это». В ответ Семен только улыбался, и шутники отступили, даже помогать начали. Двор теперь у общежития комбината самый чистый, зеленый и благоустроенный в городе.
Ну, а как Пелагея Сергеевна? Та не раз появлялась в общежитии. Глядя только вперед, поверх голов ребят и девчат, королевой, неторопливо проходила по длинному коридору к сыну, так же неторопливо, одним указательным пальцем манила Семена: «Давай-ка, поговорим». Кричала: «Дурак! На что ты без меня годен?!» Семен, не дожидаясь, когда она выкричится, молча выскальзывал из комнаты. Позже он просто стал избегать встреч с ней. Когда она спрашивала, где Семен, парни отвечали деланно серьезно: «В милицию зачем-то пошел…», «К прокурору…» Это выводило ее из себя: «Голодранцем захотел быть. Придет, умолять будет – не пушшу!» Теперь Пелагея Сергеевна не ходит сюда. Рассказывают, будто подыскала она мужа – богатенького старичка с домом, автомашиной и так же покрикивает на него, как когда-то покрикивала на сына.
Семена раза два видели в городском саду с Еленой Мироновной. Тут хорошо бы сказать, что дружеские отношения у них вроде бы налаживаются, и добавить: дай бы бог, но в жизни все не так просто, не так гладко, и трудно предугадать, что дальше будет: у любви свои, еще во многом не познанные законы.
