Текст книги "В родных местах"
Автор книги: Василий Еловских
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
КРЕПОСТЬ НА ПРИСТАНСКОЙ
1
Эту кривую улочку с бревенчатыми домишками, древними тополями и покосившимися заборами, расположенную у реки, называли Пристанской: когда-то дорога здесь вся была устлана досками и по ней ездили к пристани. В тридцатые годы пристань отодвинули за город, улица мало-помалу захирела, заросла травой, а название за ней осталось прежнее – Пристанская.
Зимой на Пристанской поселились двое приезжих – мать и сын Земеровы – Пелагея Сергеевна и Семен Ильич. Она была уже пенсионного возраста, но все еще молодилась: красилась, пудрила свое рыхловатое лицо с длинным носом. А ему давали кто тридцать, кто сорок лет, но не больше; был он хмур, молчалив, с нехорошим недоверчивым взглядом, слегка заикался.
Странно, диковато вели себя Земеровы: ни с кем не водили дружбы, жили замкнуто, ночью и днем держали на двух запорах ворота. Может быть, потому уличная сплетница Анфиса уверяла, что это вовсе не мать и сын, а полюбовники.
Все сходились на том, что Земеровы – люди с достатком. Они купили пятистенный, в три комнаты, дом, который стоял в глубине усадьбы, за кустами сирени, поставили новые ворота, высоченный забор, пристроили веранду. Сирень вырубили, посадили яблони и смородину. Анфиса, ходившая к Земеровым будто бы за солью, а на самом деле из-за великого любопытства, рассказывала, что у них «и ковры-то по всему полу понастелены, и мебель-то блестит, ну как зеркало, и телевизоры всякие».
Хозяин все делал один, только когда устанавливал столбы для ворот, ему помогала старуха. Он вообще был на диво трудолюбив: вставал раным-рано, начинал что-то строгать, пилить, тюкать топориком, в половине восьмого уходил на фанерный комбинат, где столярничал в цехе ширпотреба; возвратившись, копался в огороде, таскал воду, к зависти пристанских баб (им самим приходилось это делать), и снова орудовал пилой, рубанком, топором – ловко, молчком. И так до ночи.
2
Воскресное утро выдалось дождливое, сумрачное. Семен вскочил как по будильнику – перед пятью. До завтрака успел доделать крольчатник. Еще на той неделе он построил рядом с дровяником довольно просторную насыпушку с дверью и крышей, а сегодня смастерил клетки. Завтра можно будет сходить за кроликами – один старик обещал продать Семену семь самочек и самца породы «белый великан». Кроликов иногда выносят на рынок, надо покараулить и купить еще с десяток. Замечательное животное кролик: плодовит и жрет, что попало, даже ветки сирени и всякие отходы с огорода.
Во дворе повизгивал Шарик. Когда мать на минуту вышла из кухни, Семен набрал корок и бросил собаке. Пелагея Сергеевна кормила Шарика только раз в сутки, и то больше одними костями. Семен пытался сам кормить собаку, но мать всякий раз начинала ругаться.
Они молча сели завтракать. Разрывая крепкими зубами телятину, Пелагея Сергеевна сказала:
– По реке до черта бревен плывет. Так прямо, без всякого… плывут и плывут. Ловят мужики.
Пожевала и спросила:
– Слышишь?
– Слышу.
– Ну?!
– Что «ну»?
– Половить надо.
– Как же можно брать чужие бревна?
– А они ничьи. Так просто плывут.
– Кто-то же срубил. Сплавлял. Наверное, наш фанерный, а то деревообделочный или мебельная.
– Они же плотами, а эти так… по одиночке, неизвестно чьи.
– Оторвались, значит. Весной часто отрываются. А все одно, мам, лес государственный. За это по головке не погладят…
– Перехватывают же другие. За городом, на бережке, вон какие кучи лежат. Мужики выловили. Это такое богатство.
– Сдавать будут.
– Ну еще бы! Так прямо и будут. Для того и повытаскивали. С одним я тут беседовала. Седни же, говорит, надо все бревешки к себе приволочь.
– Этот лес государственный, мам.
– Может, и сплавщики-ротозеи отпустили. Тока нам-то че до этого. Все одно бревна пропадут.
– Я скажу седни начальству, пусть выясняют, чей это лес.
– Не мели! Будто твое начальство не знает. Бревна ничьи, я тебе говорю. Река их унесет черт-те куда, все одно потонут.
– Нет, такая работенка не по мне.
– Чего трусишь! – Она глядела на него пренебрежительно. – Все одно уплывут, говорю, и потонут где-нибудь. Таких бревешек тыщи.
– Пусть хоть миллионы.
– Хм.
– Этим делом я заниматься не буду.
Семен вздохнул.
– Не будет, смотри-ка на него! У самой реки живет, называется. Рыбешки и той не можешь словить. Сетями весь чулан завалил.
– Запрещено сетями. Браконьерство называется. Это у нас там, на Крайнем Севере, можно.
– Не буровь! Одну маленькую поставишь – эка беда.
Он ответил, что не будет ставить ни большую, ни маленькую. Мать назвала его размазней. Семен нахмурился, и до конца завтрака они молчали.
Встав из-за стола, оба торопливо засобирались. Он испуганно посматривал на нее, пытаясь определить: сердится мать или нет. С детских лет Семен трепетал перед нею и сейчас, возражая, чувствовал какое-то крайне неприятное – тягостное нервное напряжение. Даже голос прерывался.
– Буду я ставить себя под удар из-за какого-то десятка паршивых чебачишек. Здесь же тока чебачишки. А рыбнадзор мечется. Уж лучше так пороблю.
Мать впервые за все утро улыбнулась.
– Вот что… Не славно у нас получится. Надо б дом этот не на меня, а на тебя записать. А новый – на меня. Квартирантов-то лучше б на мне числить, с меня спрос какой.
– Сейчас уж поздно, – печально отозвался Семен. – Не дотумкали раньше.
Дом продавали на окраине города, где по одну сторону дороги было старинное кладбище, обсаженное соснами и заросшее кустарником, а с другой стояли маленькие, древние, кое-где вросшие до окон в землю дома, с резными, по-сибирски широкими снизу наличниками.
– Уж больно долго добираться приходится, – проговорила Пелагея Сергеевна. – Но дом, я те скажу, хорош. И просят недорого. Как рядиться буду – помалкивай, а то все дело попортишь.
Еще зимой Земеровы начали подыскивать второй дом, десятки продажных домов осмотрели, но все как-то не везло им: то одно не подходило, то другое.
– Вон тот, – Пелагея Сергеевна указала на крестовик, рубленный, стоящий через дорогу от кладбища. – Скучная улица, а название, смотри ж ты, какое хорошее – Луговая.
Дом выглядел не ахти как: покрыт толем, ворот нет, вместо них – жалконькая кривая калитка; ни сарая, ни хлева, ни дровяника, только нужник. И все же Семен заволновался. Хозяин просил две тысячи с половиной, а дом стоил куда больше. Не беда, что вокруг него голым-голо. Тот, на Пристанской, у прежнего хозяина выглядел тоже не очень-то. Его купили за две тысячи восемьсот, а сейчас за него больше четырех дадут. Здесь и огородище вон какой. Конечно, лучше бы не было кладбища. Но мать сказала, что хоронить тут перестали еще в двадцатых годах. В километре от кладбища стояли четырехэтажные дома – там строился новый поселок, названный Большим по имени Больших лугов, расположенных к востоку от города. В газете писали недавно, что строить многоэтажные дома будут, в основном, в Большом поселке. На Луговой заасфальтировали дорогу, по ней ходят редкие пока еще автобусы. Но лет через пять-десять Луговая станет оживленнейшей улицей и тогда крестовику не будет цены.
Подойдя поближе, Семен отметил: двери, наличники и рамы сделаны грубо. «Легче будет торговаться».
Хозяин, пожилой, неопрятный мужик с жалкими глазами, был заметно глуп. Он все нахваливал огород – «вон какой большой» – и говорил, что в доме можно держать квартирантов.
– Уж страшно дорого просите, – грубовато сказала Пелагея Сергеевна. – Прямо шкуру дерете.
– Да уж не шибко чтоб, – растерянно отвечал хозяин.
– Как это не шибко? Что это за дом? Что за место? Ни ворот тебе, ни дровяника, никакого лешего. Все тяп-ляп. И сам дом, если уж по чести говорить, почти рухлядь.
– Ну уж это вы слишком.
– Чего там слишком?! Нижние-то бревна подгнили.
– Что вы, господи! – испугался хозяин. – И вовсе не подгнили.
Семен дивился: до чего же ловка его мамаша, ей соврать – раз плюнуть.
– От центра вон как далеко. Сын у меня на фанерном робит. Попробуй-ка туда добраться – часа как не бывало.
– Да что вы! И полчаса хватит.
– Кладбище это. Каждый день гляди на мертвецов…
– Они ж не встают, – хихикнул хозяин.
– На базар – на автобусе. Паршивых спичек купить потребовалось – тоже в автобус влезай. Тут и денег не напасешься.
– В поселок ходите, там есть магазины.
– Ну да, шлепай по грязи-то. Колонка бог знает где.
– Говорят, будто вскорости там вон установят колонку. Это через дом.
– Э-э, милай, говорят, в Москве кур доят.
Семену не нравился вызывающий тон матери и вообще вся ее игра, и он предложил:
– Давайте осмотрим комнаты.
Пелагея Сергеевна зло глянула на сына.
– Горницу и боковушку занимают квартиранты. Холостяки, – пояснил хозяин. – Тут вот за стенкой Щука.
– Что? – переспросила Пелагея Сергеевна.
– Фамилия такая. Ефим Константинович Щука. Хохол. А туда, через коридор, Старостина Елена Мироновна. Оба, кажись, дома. Все кроссворды решают.
– На пару? – полюбопытствовала Пелагея Сергеевна.
– Да что вы, хи-хи, он старик.
Хозяин постучал в одну из дверей, послышался добрый усталый женский голос: «Да-да», и они вошли в комнату, чистенькую, скромно обставленную – железная кровать, стол, два стула, шкафчик для белья. На столе и подоконнике стопки книг. За столом сидели корявый старик с дерзкими глазами и молодая женщина с бледным личиком, показавшаяся Семену испуганной. Они решали кроссворд.
– Врач, – хозяин указал на женщину, – а это – пенсионер.
Извинившись, Семен сказал, что они сейчас уйдут. Он заметил, как нервно вздрогнули и сухо поджались губы женщины, ее, конечно, оскорбляли частые смотрины и представление: «Врач… пенсионер…»
А старик был весел. Семен позднее узнал, что Щука вообще человек неунывающий.
– Продаете дом вместе с жильцами? – спросил Щука и повернулся к Семену. – Выдворять нас будете или соблаговолите оставить?
Пелагея Сергеевна резко ответила:
– Вот пог-ля-дим!
– Живите, – сказал Семен. – Мы еще с вами подружимся.
– Да уж какая дружба у работо… то бишь квартиродателя со своими подопечными. А выгонять нас действительно зачем? Валюта идет. Да и приятно все-таки, что под вашей кровлей находят приют бездомные грешники.
– Ничего приятного не вижу, – каким-то натужным голосом ответил Семен: он всегда, сам не знает почему, испытывал некоторую неловкость, скованность, разговаривая с незнакомыми.
Осмотрев дом, Земеровы стали рядиться.
– Дадим тыщу четыреста, – сказала Пелагея Сергеевна.
– Сколь? – переспросил хозяин.
– Тыщу четыреста. Больше дом не стоит.
– Тыщу четыреста? – охнул хозяин. – Да вы смеетесь?
– Я, дорогой, не в пример некоторым прочим, в смешки не играю. Тыщу четыреста, и ни копейки больше, – рубанула Пелагея Сергеевна рукой и подумала: «За две сговоримся».
– Да мне тысячу семьсот уже давали. Ей-богу, давали. Не верите? Да вы садитесь, куда торопитесь-то?
Но Пелагея Сергеевна и Семен не думали торопиться, они решили во что бы то ни стало «срезать цену» и сегодня же окончательно договориться о покупке.
В это время Елена Мироновна говорила Щуке:
– Противные какие все эти хозяйчики. Новый-то мне вовсе не понравился. Рожа мрачная, руки тяжелые.
– Да нет, знаете ли, в нем что-то есть. А вот старуха, та действительно не симпатична. – И Щука усмехнулся: – Не симпатична и как хозяюшка, и, главным образом, как женщина – страшно стара и тоща.
3
Срядились Земеровы за тысячу девятьсот двадцать рублей. В комнату, где жил прежний хозяин, пустили квартирантов.
Теперь у Семена работы прибавилось. С комбината он ехал на Луговую и торчал там до ночи: поставил новую калитку, заменил часть прясел в огороде и начал строить крыльцо. Не хватило досок. Эти окаянные доски слишком дорого стоили. Слава богу, подвернулся один дурак-продавец: сломал старую амбарушку и почти задарма отдавал бревна и доски. Половину этого добра Семен перевез к себе.
Тут время сажать картошку подоспело. Ведь опять же огороды – великое дело. Если крепко развернуться, даже в Сибири можно получать по два урожая в год. К примеру, посеять редиску (ей и месяца хватит на созревание), а сняв ее, посадить помидоры. На старом огороде редиска уже поспела. Мать бегает на базар продавать: махонький пучок – двадцать копеек, из рук хватают.
С кроликами еще связался, тоже возни не дай бог.
Семен работал быстро, споро, без передыху. Работал, что называется, до одури. Порой его даже поташнивало и покачивало. В цехе он не мог дождаться, когда кончится смена. На заре вскакивал с постели как подстегнутый.
Уйти бы с комбината, заняться только домашними делами – озолотиться можно. Но тогда быстро за шиворот возьмут. Партгрупорг и то уж спрашивал: почему Семен «такой страшный индивидуалист», почему на лекциях не бывает, с собрания как-то сбежал. «Говорят, хозяйство свое личное раздуваете. За высоким забором живете, как в крепости». (Ладно, хоть о втором доме еще не слыхал.)
В конце смены к Семену подошел профорг цеха Квасков, старый рабочий, отличавшийся превосходным знанием столярного дела и необычайной словоохотливостью.
– Слушай, тезка… – Он всегда так начинал разговор с Земеровым, потому, видимо, что сам был Семенычем, а Земеров – Семеном. – Ну, так как все-таки насчет нагрузки?
Профоргом Семеныча избрали месяца три назад, и с тех пор он без конца пристает с нагрузками.
– Ты плакаты писать умеешь? Нам надо пяток плакатов написать.
– Да что вы! – торопливо заговорил Семен, боясь, как бы профорг и в самом деле не «всучил» ему какую-нибудь нагрузку. – Я так напишу, что обсмеются все.
– Не умеешь?
– Не умею.
– Гм. А ты пробовал ли?
– Пробовал как-то.
– Где?
– Когда в школе учился.
– А ты сейчас попробуй.
– Да что вы в сам деле! Какой я художник…
– Ну ладно…
– Я вообще не умею писать, – добавил Семен и покаялся, потому что Квасков тотчас налетел на него коршуном:
– Как это не умеешь? Ты сколько кончил?
– Ну, восемь.
– Ишь! – хохотнул Семеныч. – Я вот только три, в четвертом-то и на пороге не побывал, а умею. А тебе с восемью-то классами надо лекции читать.
– Я перезабыл все.
– Чего перезабыл?
– Грамматику всякую. У нас столько людей грамотных в цехе.
– А ты, значит, неграмотный?
– Чего вы ко мне пристали? Сказал – не умею.
– Хорошо. Дадим тебе другое поручение. В воскресенье будет массовое гулянье. Весь комбинат поедет за город. Слыхал? Ты, говорят, музыкант? Так вот, организуй самодеятельность от нашего цеха. Понял? Подбери ребят, которые играют на чем-нибудь, поют, пляшут и всякое такое. Давай!..
– В воскресенье я не могу. В воскресенье у меня дома работа.
– Ты что, совсем не хочешь ехать?
– Давайте как-нибудь после поговорим, Семеныч. А то мне надо с этим кончать скорее. – Семен показал на доски, которые обстругивал.
– Тогда подбегай ко мне после смены.
– Да боже мой! – взвыл Земеров. – Не могу я сегодня, некогда мне.
– С тобой говорить, знаешь, только выпимши, – окончательно рассердился Семеныч и пошел злыми шагами – резкими, шумными.
Земеров был одним-разъединственным рабочим, с которым напористый профорг ни о чем толком не мог договориться.
– Нашел тоже кому предлагать, – сказал Семенычу молодой столяр Коля Чубыкин, нисколько не беспокоясь о том, что Земеров услышит его. – Это ж типус, дай бог.
Чубыкин работал по соседству с Семеном, делал мебель. Он терпеть не мог Семена, глядел на него, будто на змею гремучую – настороженно и холодно. Но не всегда было так. Поначалу плясуна, весельчака Чубыкина тянуло к Земерову, о котором говорили, что он будто бы умеет играть на гитаре. В цехе в обеденный перерыв Коля крутился рядом и подсовывал Семену гитару, приглашал в клуб и к себе домой (Семен не был ни там, ни тут), а однажды в выходной безо всякого-якого заявился к Земеровым. Заявился шумный, с улыбкой. Увидел Пелагею Сергеевну – и улыбка стаяла. Семен в тот день спешил доделать свинарник и, видимо, не мог скрыть досады.
– Я хотел тебя позвать в клуб, – сказал Коля. – Там струнный оркестр организуется.
– Есть когда тут чепухой заниматься, – недружелюбно отозвалась Пелагея Сергеевна и отшвырнула попавшее под ноги полено.
Потом, когда Чубыкин уйдет, Семену станет вдруг стыдно, а сейчас он только и ждал того, чтобы гость побыстрее убрался. Семен видел, что Коля и рад бы уйти, но сидит из приличия, говорит, о чем придется, и посматривает на пыльные ковры, понавешанные и разложенные, где надо и не надо, на сундуки – их было более десятка, на иконы, на собаку, которая так и заливается во дворе.
С тех пор Чубыкин не подходил к Земерову…
У Семена было отвратительно на душе, когда он после смены шагал к автобусу.
– Чего сгорбился, старик? – услышал он голос шофера Яшки Караулова.
Слыл Яшка циником и нахалом.
– Чего этот старый трепач к тебе приставал? Я как раз по цеху проходил.
– Почему трепач? С нагрузками все…
– Пошли его к чертовой матери. Слушай, вкалываем мы с тобой на одном комбинате и живем, можно сказать, рядом, ты на Пристанской, я на Партизанской, а знать друг друга не знаем. Ты откуда прикатил в наши края?
Семен сказал, что из Восточной Сибири.
– Дом свой ты здорово обладил, – одобрил Яшка. – Слушай, что будешь делать в субботу вечером? У меня дружок есть, Ленька Сысолятин. Мы с ним выпить маленько решили. Приходи на часок. А то сидишь, как сыч, ядрена Матрена.
Семен хотел отказаться, но Яшка добавил:
– У Леньки магнитофон, песенки – шик.
И Семен, сам не зная почему, согласился.
4
Леонид Сысолятин жил с матерью и сестрой в коммунальной квартире. Среди простых вещичек Земеров заметил вещи дорогие, видать, купленные при случае: металлическую решетчатую шкатулку, обшарпанное пианино, огромное старомодное трюмо с тремя резными ножками и одной приделанной, грубой.
Семен пожалел, что пошел, он тяжело сходился с людьми и на вечерах чувствовал себя одиноко и скованно. Возле пианино стоял баян. Семен обрадовался: можно поиграть, все не такой чуркой будешь выглядеть.
У Леонида Сысолятина были длинные крепкие руки и злое лицо. Дорогой костюм нежного кремового цвета. Его сестра Алевтина тоже не очень понравилась Семену – слишком короткая и узкая юбчонка, подстрижена под мальчишку, с большими яркими губами и маленькими вдавленными, какими-то совершенно неподвижными глазками. Как потом узнал Семен, Леонид работал слесарем на фабрике меховых изделий, Алевтина – машинисткой на узле связи. Хозяева старались казаться людьми с изысканными манерами, забавно важничали.
Семен молчал, чувствуя на своих губах натянутую искусственную улыбку.
Алевтина пыталась играть на пианино, перевирая мотивы, морщилась, Яшка подпевал ей, а Леонид задавал Земерову вопросы:
– Нравится город наш? Где вы проводите вечера?
Было Семену тревожно отчего-то.
Они сели за стол, и Семен подивился обилию дорогих закусок и вин. Он отказался пить коньяк, потому что хмелел даже с пива, и Алевтина, ловко открыв бутылку шампанского, налила большой фужер Семену и половину такого же фужера себе.
– Ну-у! – поторапливал Леонид. – Мужик называется.
– Не позорь фанерщиков, – добавил Яшка. Они все же заставили его выпить. Алевтина налила еще.
Семену вдруг стало весело. Весело, да и только. И почему это он двадцать минут назад чувствовал себя так скованно, так нехорошо, хоть убегай? Ведь они – и Леонид, и Яшка, и девушка – люди довольно занимательные. Но Семен еще занимательнее. Только никто не знает, какой он, Семен. Никто! Все думают: так себе он… А не так! Вовсе не так! И Земеров начал говорить что-то о новой мебели и верандах.
Алевтина кокетливо наклонила головку и, улыбаясь, слушала Земерова. Мало приходилось на долю хмурого некрасивого Семена таких взглядов, и ему до смерти захотелось показать себя милым, компанейским парнем: он взял баян.
Семен научился играть еще в детстве. Отец купил у кого-то за полцены разбитый баян и гитару, которая фальшивила на всех ладах. Когда родители уходили из дома, Семен брал баян или гитару и прислушивался к чудесным звукам. Он выступал на концертах в школе. Отцу и матери об этом не говорил. «Сегодня вечером у нас занятия». Семен получал удовольствие от того, что играл, но, кажется, еще большее от того, что он, забитый мальчишка, на сцене чувствовал себя человеком.
Мать не терпела этой его привязанности, но вот чудно: на людях подсовывала ему баян, мол, смотрите, какие мы.
Дома он играл только изредка – вечерами и в выходные. Мать, услышав музыку, ворчала, гремела посудой и стульями. Говорила:
– Хватит тебе уж. Никакого покоя нету. Будто нечем человеку заняться.
Однажды Семен увидел: мать пересыпала монеты из руки в руку и на губах у нее была неприятная улыбка. Сказала сыну: «Звенят-то как!»
«До чего все-таки скучная, – подумал он тогда. – Только о доме, базаре да о деньгах и речь. Не верит никому, по себе людей судит…»
Алевтина открыла вторую бутылку шампанского. Семен сначала отказывался, а затем неожиданно выпил.
Голова его как-то странно отяжелела. Баян не подчинялся ему, вместо нежных звуков рвались из-под пальцев звуки резкие, грубые, Семен похохатывал без причины и много говорил, чего с ним никогда не бывало. Он уже понимал, что окончательно опьянел.
– А нет ли у вас, эт-самое, гитары? Я на ги…таре лучше играю…
Где-то в подсознании еще теплилась здравая мысль: «Зачем хвастаешь? Зачем пьешь?»
– Значит, нравится в нашем городе? Ничего? – спросил Леонид.
– Ничево.
– Деньжонки есть – везде весело, – засмеялся Яшка.
– И девочки больше любят, – добавил Леонид.
«Пошлятина, пошлятина» – это была не хмельная мыслишка. Все же другие были хмельные, и потому Семен проговорил с хохотком:
– Девочки – народ такой…
– Слушай, – перешел на «ты» Леонид. – Мне рассказывали о тебе. Деньгу ты тоже любишь, как и все мы грешники. Только добываешь ее по́том своим. Страшным по́том! Понял! А можно и полегче.
– Вор-ровать, что ли?
– Ну, такими делишками мы не занимаемся. Ты что, нас жуликами считаешь? Да? Жуликами?
– Зачем? Зачем?!
– Мы честным порядком. Понял? Я с тобой напрямик буду.
– Давай!
– Ты скоро отпуск берешь?
– В ноябре.
– Ну, что за интерес в ноябре? Договорись летом. Слышь? Скажи, мать больна. Больна, мол, съездить надо.
– Мать со мной.
– Ну, дядя, тетя – мало ли… Алька наша в июле идет. Она на Украину поедет, за Винницу. У нас там родня. Катай с ней. Отдохнешь. Остановиться есть где. Что касательно денег – не беспокойся. Туда муксуна соленого увезете. В тех местах, знаешь, северная рыба на вес золота. А оттуда вишни захватишь. Сто пятьдесят кило в багажную, да с собой с полсотни. Вот те и все двести. Там эта вишня гроши стоит, а здесь два с полтиной кило. Двести помножь-ка на два с полтиной. Сколь будет? Да если еще посылками. Потом договоримся. А продавать сам не пойдешь, найдется продавец. Можно за месяц дважды обернуться. Туда на самолете, оттуда на поезде. Озолотишься.
Семен замотал головой.
– Не. Это… это не по мне. Таким не за…ймаюсь.
– Влипнуть боишься?
– И-и, вообще…
– Ну тогда вот… Если б мог ты достать где-то шапок из ондатры. В Новосибирске больше полсотни за шапку дают. А у меня там братан двоюродный. Жинка у братана что хочешь провернет. Она такая.
– Не-е-е…
Они втроем стали убеждать Семена, что это вовсе не опасно.
– Не по мне. Я поря… порядочный человек.
– Ишь ты! А мы, по-твоему, не порядочные? – рассердился Яшка.
– Я не то…
– Ты один порядочный, да? А я тебе должен сказать, что мы с тобой, как говорится, одного поля ягоды. И я, и ты, и Ленька, мой дружок, да и Алька – все мы денежку крепенько любим и стараемся загрести ее поболе. А люди – что обо мне, что о тебе – одинаково думают. Начальство особенно. Одна нам, милок, цена.
Сысолятин и Караулов всегда работали на производстве, но жили не на одной зарплате, а хапали, где только удавалось: гоняли «налево» фанеро-комбинатский грузовичок, тайно ловили рыбу сетями. А последнее время нашли еще одно доходное дельце – привозили с Украины фрукты и продавали их на местных рынках втридорога. Тут, правда, возни многовато, но зато и барыш не малый. Обычно на базаре торговала мать Леонида и Алевтины.
Яшка заманивал к себе Семена не ради того, чтобы предложить ему съездить с Алевтиной на Украину. Нет, об этом он и не думал прежде. Надо понять Яшку. Был он парнем «своим в доску», везде дружки-приятели. И, кажется, разные они, дружки: кто рабочий, кто служащий, молодые и старые, бойкие и скромные – всякие вроде бы. Ан, нет. Есть у них общее, то, что мило сердцу Яшкиному. Он не полезет к какому-нибудь активисту, шибко идейному и правильному. У Яшки чертовский нюх на «верных» людей, и уж кто-кто, а он не пребывает в диком одиночестве.
Когда Леонид, не знавший толком Семена, заговорил о поездке на Украину, Яшка усмехнулся: «Нашел кого!» Но тут же возразил сам себе: «А почему бы и нет? У тихоней-то еще лучше получается. И этот не будет байды бить».
– Уж так любят мужчины поговорить, когда подвыпьют, – умиротворяюще заговорила Алевтина и налила водки. Все выпили, кроме Семена.
– Неужели вы такой слабый? – спросила она.
Нет, Семен не хотел быть слабым и одним махом опорожнил толстопузую рюмку водки. Голова стала вовсе тяжелая, как чугун с картошкой, ноги будто ходули, а руки неловки и длинные. Семен нес какую-то несуразицу, путая слова, недоговаривая фразы.
– Сеня, друг! – крикнул Яшка, обнимая Семена. – Пей! Все одно подохнем к чертовой матери! И отпеть будет некому. Да и теперь никого не отпевают, кажись. Что жизнь человеческая? А? Не успел родиться, как подыхать надо. И как бы я ни жил – хорошо ли, плохо ли, сам копейку свою отдавал иль у других из карманов тянул, все одно мне одна цена. В будущем! Уложат меня в гроб, поедят меня черви к… матери. А потом на месте кладбища дома иль чего другое построют, сейчас строют, и – амба. Был я иль не был я?
– Вы не хотите ехать со мной? – спросила Алевтина и чувственные губы ее недовольно поджались.
«Все одно подохнем». Зря Семен ишачит с утра до ночи, мозолит руки. Будто бы нельзя по-другому добывать деньги. Он съездит с Алей. Эх, если бы вместо нее была врачиха Елена Мироновна!
Все последние вечера, работая у дома на Луговой, он видел эту милую женщину, и она очень нравилась ему. Семен усмехнулся: чтобы Елена была здесь – это невозможно. Елена – и перепродажа фруктов. Мысли эти появились и тотчас исчезли, и захотелось Семену быть таким же лихим, как Яшка и Ленька. Потом он и сам себе стал казаться необычайно ловким, таким удачливым, таким предприимчивым.
– Я согл… согласен.
– Вот молодчина, – похвалил Леонид, а Аля обняла его и притянула к себе.
– Во… так… эт… сам, – пробормотал Семен. Язык у него уже совсем был непослушным.
– Эх, ты!.. – улыбнулась девушка.
– Эт… самое.
– Пусть полежит, – сказал Леонид, – а мы с Яшкой сходим. Ты погляди за ним.
– Уж погляжу.
Когда парни ушли, Алевтина сказала:
– К девчатам поперлись.
– Ты тут? – спросил Семен, глядя осоловелыми глазами на девушку.
– Тут, – усмехнулась она. – До чего же ты слабый.
– Я сла… слабый? Как… как ты сказала? Я слабый? А я вот могу еще все делать, даж тебя обнимать.
Семен обнял ее и поцеловал в волосы, так, по-дружески.
Алевтина прижалась своей жаркой щекой к щеке Семена и не то бормотнула что-то, не то простонала и стала жадно целовать его.
5
Первое, что ощутил он, проснувшись в воскресенье, это страшную стыдобу; слабость, будто при тяжелой болезни, разбитость и какая-то странная режущая боль в голове, заставляющая его вздрагивать и кривиться, – все было ничто в сравнении с этой страшной неотвязной стыдобой.
Мать куда-то ушла, и Семену пришлось встать, когда в окно постучали. Он распахнул створки и увидел Алевтину, она улыбалась ему нахально и многозначительно.
– Гостей не ждешь?
– Заходи, – уныло пригласил он и подумал: «Боже ж ты мой!»
Она вошла легко, пританцовывая.
– Приветик!
– Здравствуйте!
– Ой, какой ты сегодня ста-рый.
– Что ж делать.
– Не брит. Фи! Неинтересный.
Она ждала, когда он обнимет ее.
– И глядит, как медведь, вылезший из берлоги. Разве так встречают?
– Аля, я хотел, знаете ли, сказать… Я вчера…
Он конфузился чуть не до слез.
– Что? – она помрачнела.
– Мм…
– Ну, говори.
– Я виноват, – бормотал он, понимая, что виноват ничуть не больше ее. – Получилось как-то неладно.
– Так. Хм! Наконец кое-что прояснилось. Ты со мной не поедешь?
– Нет. Не по мне это дело.
– Это окончательно? Или после первой рюмки передумаешь?
– Окончательно, Аля.
– Ну что ж… – она прошлась по избе и остановилась у комода, на котором лежали дамские золотые часы, купленные Семеном в комиссионном по сходной цене.
– У такого жадины, как ты, и такие симпатичные часики.
– Нравятся?
– Говорю – симпатичные.
– Возьмите, если нравятся.
– А что? И возьму.
– Пожалуйста.
«Будто плата за вчерашнюю любовь». Он поморщился, она заметила это и спросила:
– Жалко?
– Вовсе нет.
– Нет так нет. А знаешь, ты глуп, как сто баранов.
Вечером пришел Яшка. Собака была отвязана и бросилась на него; Семен не успел крикнуть, как собака полетела, отброшенная Яшкиным сапогом, и забилась в конуру, повизгивая.
Яшка подошел к окну, поманил Семена пальцем, как манят маленьких.
– Выдь на минутку.
Семен вышел.
– Как делишки?
– Ничего.
– Слыхал я, что отшвартовываешься от нас.
– Не пойму, о чем речь.
– Память тебе отбило, видно. Забыл, о чем договаривались.
– А, это о фруктах. Пустой разговор, слушай. И напрасно ты пришел меня уговаривать.
– Хм!
– А чужих собак, между прочим, бить запрещается по закону.
– Так! Вот что, много с тобой, с сукой, говорить не буду. Попомни: если будешь трепаться насчет меня…
Он погрозил кулаком.
* * *
Больше Семен ни к кому не ходил и все время отдавал хозяйству. Еще много надо было сделать в доме на Пристанской, но Семена тянуло как магнитом к дому на Луговой. Он начал там строить веранду, большую – пятнадцать квадратных метров, всю в стекле; она была как раз напротив окна комнаты, где жила Елена: не то чтобы так требовалось в интересах дела, а просто ему хотелось этого. Елена частенько открывала окно и смотрела, как ловко Семен орудует топором и рубанком.
Однажды спросила, почему он избрал профессию столяра. Он ответил, что уж как-то так получилось.
А в действительности получилось не «как-то так». Еще будучи пятнадцатилетним мокрогубым школьником, влюбился он в кудрявую девчонку-одноклассницу, у которой отец был превосходным столяром. Девочка то и дело заговаривала о столярах, о мебели. И Семен стал уверять ее, будто любит столярничать и жить не может без таких вещей, как рубанок, фуганок. Позднее он поступил на работу в райпромкомбинат учеником столяра и с тех пор полюбил эту профессию по-настоящему.
– Учиться бы вам надо, – сказала Елена в другой раз.
– На кого?
– Ну, если вам очень нравится столярное дело, на инженера-строителя, на инженера по деревообработке или как они там у вас называются. А сперва, конечно, надо среднюю школу окончить. Ведь вы трудолюбивы, учиться будете хорошо.
