Текст книги "При опознании - задержать"

Автор книги: Василий Хомченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Да оно и не жалко поделиться, так ведь надо в деревню идти, а оттуда нести у всех на глазах. Люди увидят. Что тогда?

– А деревня далеко?

– С версту будет.

– А до Сувалок?

– Далеко, верст пятнадцать с гаком. Ты туда иди, в Сувалки, там народу много, схоронишься среди людей, никто и знать не будет, кто ты.

Мужик хитрый: сочувствует, жалеет, но и боится. А может, просто жадный. Захотел бы – принес бы чего-нибудь поесть, никто из соседей к нему в сумку не полезет. Крестьянин сунул руку в карман, неторопливо достал несколько монет, пересчитал и протянул их Богушевичу.

– Вот, хлопец, тебе полтина, возьми. В шинок сходишь.

Богушевич деньги взял, поверил, что тот дал их от чистого сердца, отдал все, что было с собой, значит, не жадный он, просто боится.

– Спасибо, – сказал Богушевич растроганно, – может, доведется встретиться, верну долг.

– Да какой это долг... В Сувалки иди. Туда ваших уже прошло много. – И перевел глаза на коня.

Конь уже добрался до лошадиного кладбища, стоял, словно одеревенелый, словно уже сдох вот так, стоя.

– Ты видел, как помирают кони? – спросил крестьянин. – Стоит, стоит и падает – сперва на передние колени, это он молится так по-своему, по-лошадиному. Потом валится на бок, подберет под себя ноги и лежит. Голову вверх тянет; как голову положит, так тут уж сразу помрет...

– А шкуру сдерете?

– Да что я – цыган? Сколько конь прослужил, а я шкуру с него сдеру. Может, хвост обрежу да гриву на помазки. – Глянул на небо и сказал: Развеется, стороной пройдет. Ну и ладно, надоели дожди. – Повернулся к Богушевичу. – Хлопец, я пошел, а ты тут не сиди. В Дербаях войска. Окружат лес и... Ну, прощай, всего тебе доброго. – И зашагал, оглядываясь, не на Богушевича, а на коня, который так и стоял неподвижно.

"Спасибо на добром слове, – подумал Богушевич. – Пусть и тебе будет хорошо за то, что хоть жалеешь нас, сочувствуешь".

К своим возвращался быстрым шагом, а то еще подумают, что сбежал.

Повстанцы кто сидел, кто лежал. Збигнев спал. Лемжа, подперев щеки ладонями, упершись локтями в колени, дремал, а может, просто задумался. Кто не спал – молчали, видно, так ни к какому решению и не пришли, не знали, что делать дальше. Не возникло никакого плана и у командира, раз так сидел. Богушевич опустился на землю возле Лемжи, толкнул его:

– Ну, что? – отозвался тот, не поднимая головы.

– Закури, если хочешь. Табаком разжился.

– Ты куда ходил? – подозрительно взглянул на него Лемжа. – Где табак взял?

– Крестьянина встретил на опушке. – И передал разговор с ним и его совет идти в Сувалки. – Сказал, что туда уже много наших прошло.

Лемжа скрутил цигарку, прикурил от своего огнива, пыхнул раз-другой дымом, сказал:

– Я и сам так решил: пойдем туда. Пусть люди еще немного отдохнут и пойдем.

Небо по-прежнему было темным, по нему плыли густые, низкие тучи, ветер налетал порывами, кроны деревьев все так же тревожно шумели, роняли последнюю мертвую листву. Было как летом перед грозой. Напряженное ожидание дождя, бури раздражало нервы. Зреет, зреет эта грозовая буря и никак не разразится. Пусть бы уж полило, загремело, лишь бы не угнетало так, не пугало, не нервировало. И вот, как летом – диво для осенней поры, – на востоке блеснула молния и, похоже было, тихонько раскатился гром. Ветер, словно в ответ грому, покрепчал, вырвался на затон, взбаламутил воду пенистыми белыми волнами, закрутил воронками.

"Вот так зрел и гнев народный, – думал Богушевич, – так сгущались тучи народного возмущения: вот-вот громыхнет, вспыхнет пожар восстания, каждый город, деревня, хутор, лес, дорога станут крепостью, зашумит гроза революции, смоет всю грязь и зазеленеет свободная земля богатыми всходами... Не загремело – порокотало, посверкало то тут, то там, не было настоящей очистительной бури..."

– Переждем дождь, – сказал Лемжа, – и в путь.

– Да не будет дождя, – раздраженно возразил Богушевич, – не разродится небо. Пошли сейчас.

Ему надоело сидеть, встал, прошел к опушке, к плотине. От нее дорога уходила в еловый лес, словно в черный туннель, в нору: она казалась зловещей, будто вот-вот оттуда выскочит что-то страшное. Богушевич невольно вздрогнул, приостановился. Почему остановился, сам не знал – испугался этой дороги в ельник. Словно что-то невидимое преградило путь, не пустило дальше. Он стоял, охваченный непонятным оцепенением, тревогой, ощущением опасности, обернулся и увидел, что по плотине бежит та самая яркая девчушка. Бежит и оглядывается назад. Ясно, бежала сюда не просто так. Все внимание Богушевича переключилось на девочку, которая была уже так близко, что он видел, как мотается ее белая косичка. Богушевич пошел по плотине ей навстречу, но услышал крик Лемжи:

– Франек, не выходи на открытое. Возвращайся.

Как только девочка сбежала с плотины в лес, все к ней кинулись. Она запыхалась и вспотела от бега.

– У нас на хуторе уланы. Много их, уланов. Спрашивали у отца, где тут разбойники...

– Разбойники? Сами они разбойники, монголы! – крикнул Збигнев. Он проснулся и тоже стоял среди повстанцев. – Скажи им, что сами они разбойники.

– Пан, я так не скажу, – покрутила головой девчушка. – Они спросят, кто меня научил так сказать...

– Что они делают? – спросил Лемжа.

– Поили коней, сами обедали. И поедут сюда по плотине. Сказали – будут искать разбойников. Сказали, что они где-то тут в лесу шастают. Все, паны, я пойду домой.

И пошла тихонько, спокойно, теперь уже не было нужды спешить.

– Боже милостивый! – вскрикнул Лемжа. – Только бы не догадались, что она к нам бегала. Это она не сама, отец с матерью послали. Что делать будем, панове?

– Быстрей уходить, быстрей уходить! – потряс кулаком Збигнев. – Они нас окружат и перестреляют, как куропаток. Я уже это видел.

– Молчать, – неожиданно вскинулся на него Лемжа. – Пся крев...

Микола дернул Збигнева за руку, сказал:

– У тебя два уха, один рот. Потому ты два раза послушай, а потом один раз скажи. Помолчи.

Лемжа был молод и, как свойственно молодым, на которых возложена большая ответственность, дана власть над людьми, самолюбив, считал, что всякое возражение затрагивает его честь командира, а потому в таких случаях старался быть решительным и строгим.

– Если ты, Збигнев, еще раз поднимешь панику, – сказал он, стараясь говорить как можно суровей, – я прикажу тебя... расстрелять.

– ...мать твою, – выругался Збигнев, но замолчал и со злобной усмешкой следил за Лемжей. В этот момент он был бы не прочь, чтобы вышло все так, как он предупреждал – пусть бы окружили отряд и первым убили Лемжу. Давай, давай, решай... Только – что решишь?

– По запруде они пойдут колонной, – начал говорить Лемжа, – колонной по двое. Растянутся. И мы им дадим бой. Кто не согласен?

Молчали, но Лемжа счел это молчание знаком несогласия. Лицо его от обиды и злости перекосилось, палочки-усы тоже – один задрался вверх, другой опустился вниз. Увидел злорадную усмешку Збигнева, вскипел, вспылил. Однако гнев свой направил на всех вместе.

– Так что – побежим? Шмыгнем, как мыши, в лес? В кусты спрячемся? Тогда зачем у вас в руках оружие?

Микола выступил вперед, сказал:

– Ну, попукаем мы из своих ружей, покажем, что мы тут – ловите нас!.. А потом все равно побежим. – Но увидев, как побелело лицо Лемжи, как вцепилась его рука в рукоятку пистолета, пошел на попятный, отступился от сказанного: – Ну, коли все за это, так и я согласен...

Лемжа стал называть каждого по имени и спрашивать, что тот думает. Все соглашались с командиром. Спросил и Богушевича. Тот не спешил с ответом, понимал, что свой резон есть и у командира, и у тех, кто против боя. Действительно, хватит прятаться, пусть не думают, что с восстанием покончено, пусть усмирители не чувствуют себя как на увеселительной прогулке. Но бой – это кровь, своя кровь, а кто-то из них и жизнью поплатится. И оторвутся ли потом от погони?

Додумать ему не пришлось. Над обсаженной деревьями дорогой, идущей от хутора, поднялась пыль. Сперва только эта пыль и была видна. Лошадей различили, когда голова колонны уже приблизилась к затону и повернула к плотине.

– Панове, товарищи! Да не коснется страх наших сердец! – с пафосом сказал Лемжа. – Встретим их огнем. По запруде они сюда не пройдут. Не послушаете меня – один пойду в бой.

Послушали. Зашевелились, поснимали с плеч ружья, у кого они были, подоставали пистолеты из-за поясов. Стали за деревья, нацелили дула на плотину. Двое повстанцев пробежали по плотине шагов двадцать, спрятались за вербами. Им двоим надо было стрелять первыми. Богушевич тоже стал за сосну, ружье положил на сук, приклад прижал к плечу. С этого места плотина была видна до самого конца. Ветви посаженных вдоль всей плотины верб укрывали ее шатром. Второй раз Богушевич вот так ждет в засаде противника. Тогда первым в дозоре ехал веселый казак с пшеничным чубом. Он, тот казак, и теперь перед глазами.

В этом дозоре были не казаки, а уланы. Группа небольшая, она и примет на себя огонь повстанцев. Подвергшись обстрелу, уланы, ясно же, не кинутся вперед по узкой запруде, а побегут назад. И пока объедут затон, повстанцы успеют отойти в лес и скрыться. По лесу на лошадях вдогонку не поскачешь. Так думал Богушевич, так думал и Лемжа, и с ним теперь были согласны все остальные.

Дозорные ехали гуськом по двое – как позволяла ширина плотины. Гнедые лошади вздергивали головы, мотали ими. Они все ближе и ближе, уже на середине плотины. Уланов в дозоре – десять, основная колонна еще только подходит к хутору.

Богушевич ждал, когда выстрелят те, кто притаился за вербами. Они выстрелили одновременно. Одна пуля попала в коня, конь встал на дыбы, рухнул на колени и свалился на бок, придавив ногу улана. Выстрел второго повстанца убил конника, ехавшего рядом с тем, который никак не мог выбраться из-под коня. Убитый стал сползать с седла вниз, но не сполз, ноги зацепились в стременах, а конь отпрянул в сторону и поскакал назад с убитым седоком на спине. Затрещали ружья остальных повстанцев, стрелял в кавалеристов и Богушевич.

Не получилось так, как думали. Уланы не повернули коней, а спешились и стали отстреливаться. Лошади сами, без седоков, помчались по запруде назад. Шмякнула пуля о ствол сосны, возле которой стоял Богушевич, другая свистнула над головой. Он укрылся за деревом, прижался к нему боком, зарядил ружье, стрелял туда, под вербы, где залегли уланы. Раненый конь заржал отчаянным, смертным криком и стих. А улан все никак не мог выбраться из-под него, упирался руками лошади в спину и наконец высвободил ногу. Однако встать, видно, не мог и пополз к вербе, прячась за лошадь.

В этот момент его и достала пуля. Улан оглянулся назад, вытянул шею, чтобы увидеть, кто же это в него стрелял, несколько секунд глядел с перекошенным, жалобным лицом на лес, туда, откуда раздался выстрел, и вдруг повалился, лишившись последних сил, застыл. Остальные уланы, отстреливаясь, отступали.

– Ага, получил, – подбежал к Богушевичу Лемжа. – Это я его, я! – махал он пистолетом в ту сторону, где лежал убитый. – Вот как мы их встретили. Вот как. Побежали, как зайцы. Они побежали, а не мы... – Он был возбужден, на худых щеках пламенел лихорадочный румянец, глаза горели нервным, нездоровым блеском. Лемжа не прятался за деревьями, как другие повстанцы, даже тогда, когда близко свистали пули, и не стоял на месте, перебегал от одного бойца к другому, считал, что он, как командир, должен быть на виду.

Микола не стрелял, у него не было ружья. Он лежал на земле, время от времени приподнимался на руках, оглядывался на своих и радовался, что все пока живы.

Возбуждение и боевой дух охватили не только Лемжу, а многих: вот же маленький отряд, а дал бой неприятелю, выиграл его и на месте стычки два убитых улана и лошадь...

Стрельба стихла, уланы на том конце плотины сели верхами, помчались к хутору. Лемжа крикнул, чтобы бойцы подошли к нему. Он часто дышал, словно после долгого бега. Четырехугольная шапка-конфедератка сбилась на затылок, волосы сползли на лоб до самых глаз.

– Ну, – крикнул Лемжа, – кто не верил, что мы еще можем воевать? Кто? Видели, как они побежали? Причина наших неудач в том, что многие потеряли веру в победу. А мы должны верить в нее. Оправдать волю народа и волю Польши – вот наша цель. И за это кровь свою отдадим, головы сложим...

Лемжа уже не мог остановиться, его прорвало. Долго еще он витийствовал о великих задачах, которые история и польский народ возложили на их плечи. Был весь в движении, энергично размахивал пистолетом, будто выступал не перед двумя десятками бойцов, а на многолюдной площади.

А Богушевич не сводил глаз с убитых коня и улана. Конь-то был еще жив, пробовал шевелить передними ногами, разевал рот, жадно глотал воздух, которого ему уже не хватало. Зубы у коня белые, молодые. Под ним большая лужа крови, кровь черная, на ней – нападавшие с вербы желтые листья. А улан не шевелился. С болью и жалостью глядел на него Богушевич, ждал, хотел, чтобы шевельнулся – может, не убит, а только ранен? Думал о доле солдата, и мысли были болючие, как раны. Вот же живой был хлопец, молодой, здоровый, конечно же, из крестьян, может, с Могилевщины или из-под Мозыря, дослуживал свой срок, весной домой собирался, коня своего, как все крестьяне, любил... И в одно мгновение его не стало. А ведь хлопец этот, как и остальные уланы, выходец из того народа, за счастье и волю которого он, повстанец Богушевич, воюет, а воюя, вынужден стрелять в них, убивать, как и они в него стреляют, чтобы убить.

Лемжа кончил ораторствовать, засунул пистолет за пояс. Достал из кармана несвежий, грязный платок, вытер лицо.

– Неприятель думает, что нас здесь много, – сказал он затем, – и пускай думает... Збигнев, – крикнул он и жестом подозвал его к себе. Тот подошел не спеша, руки – в карманах сюртука. – Збигнев, мне бойцы без оружия не нужны. Иди и сними оружие с убитого.

Збигнев молчал, мрачное лицо перекосила едкая ухмылка.

– Не хочешь? Тогда ты свободен, Збигнев.

– Да, я свободен, – ответил тот и пошел в глубь леса. Остановился, обернулся, сказал: – Если вы убили двух уланов и лошадь, думаете, будто выиграли войну? Бог тебе, Лемжа, не простит это сегодняшнее убийство. – И ни разу больше не оглянулся, скрылся в лесной чаще.

Микола, сидевший спиной к сосне, встал, опираясь на косу, воткнул ее в землю, сказал:

– Я пойду, заберу, а то у меня ружья нет.

С ним пошел и Богушевич. Захотелось посмотреть на убитого. Это желание возникло неожиданно для него самого. Они прошли вдвоем по плотине, не опасаясь, что с того берега их заметят уланы. Возле убитого остановились, сняли шапки. Улан курносый, веснушчатый, года, может, на три старше Богушевича. Микола снял с него ружье, саблю, сумку с патронами. Конь был еще жив.

– Слушай, хлопец, – сказал Микола, – конь, видишь, живой еще. Пристрели его. Чего зря мучается.

Услышав его голос, конь приподнял голову, глянул на них, и были в его глазах такие тоска и отчаяние, такая немая мольба о помощи, что хотелось завыть. В лошадином зрачке Богушевич увидел свое отражение: боже, до чего он жалкий, уродливый.

– Пристрели коня, а, – снова попросил Микола.

– А ты? – спросил Богушевич и двинулся обратно.

– Не могу взять такой грех на душу, – говорил, идя рядом, Микола. Конь же. Все понимает, только сказать не может.

Из принесенного оружия Микола оставил себе ружье и патроны, саблю отдал бойцу, у которого была пика.

В этот момент кто-то из тех, кто стоял на опушке, крикнул:

– Конники! Вон там!

Все обернулись на крик. Слева, выше затона, и справа, в полуверсте от мельницы, реку переезжала вброд конница, две колонны; в первой полсотни всадников, во второй – столько же. Речка в тех местах неглубокая, с пологими берегами, вода едва доходила лошадям до живота.

– Это они хотят нас с двух сторон окружить, – сказал Микола. – Братки, куда ж нам теперь?

– Без паники! – крикнул Лемжа. – Слушай мою команду! – Он вышел на свободное пространство так, чтобы его видели, расстегнул сюртук, достал из-за пояса пистолет, старался казаться спокойным и твердым, но все заметили, что напуган он не меньше остальных. – Слушай мою команду! повторил он тише и торопливей. – Они нас обходят, в кольцо взять хотят и прочесать лес. А мы увернемся, мы – туда, – махнул он в сторону хутора. – В тот лес.

– Куда? По плотине? Увидят, – заговорили повстанцы.

– Не по плотине. По берегу, ниже мельницы. Спокойно, за мной.

Лемжа решил, что, пока конники успеют окружить лес, повстанцы проскочат на другую сторону затона.

Двигались где бегом, где рысцой. От конников слева их теперь загораживала плотина, справа – молодой сосняк, подступавший к самой воде. Они бежали по берегу, и какое-то время этот небольшой лесок их прикрывал. Мельница осталась позади, и можно было бы переходить реку, да впереди еще был открытый луг и лишь потом кусты и спасительный лес возле хутора. Подошли к самой опушке сосняка и увидели, что от переправы к ним скачет группа конников, отделившаяся от основной колонны.

– Ну, чего они сюда?! – крикнул Лемжа.

Весь план отступления был нарушен: когда повстанцы побегут по лугу, конники сразу же заметят их.

– Похоже, что мы в западне, – сказал себе Богушевич. Справа, с другой стороны сосняка, он увидел конское кладбище и того коня, которого привел сюда крестьянин.

– Ну что, – сказал один из повстанцев, подходя к Лемже. – Постреляли? Порадовались? А теперь?

Лемжа молчал. Побелевшее лицо его точно окаменело. Что решить, что сказать – не знал. Его растерянность передалась и отряду.

– Уланов мало, – сказал Богушевич, и все перевели взгляд на него, ждали, что еще скажет, может, даст какой-нибудь совет. А на Богушевича навалилась вялость, безразличие, будто столбняк нашел, и он, сам тому удивляясь, не чувствовал растерянности и паники, которыми были охвачены все остальные. Он повернулся к лошадиному кладбищу и стал смотреть на коня, который, стоя на коленях, клонился набок – вот-вот упадет, умрет. Богушевич загадал, что, если конь продержится еще две минуты, отряд спасется, если нет – спасенья не будет. Суеверие, но он с детства верил в предзнаменования. Достал часы, поглядел на минутную стрелку, заметил время и стал следить за ней. Его обступили, думали, что он решает что-то для отряда.

В лесу, откуда они сюда прибежали, раздался выстрел, и, хоть был он глухой и далекий, звук его словно стегнул каждого из них кнутом. Все замерли.

– Это Збигнева убили. Несчастный, – сказал Микола и потянулся к шапке.

Потянулись к шапкам и другие руки, но снова прозвучал выстрел, затем другой. Значит, ловят кого-то, бьют по нему, а он убегает. Вот выстрелили еще раз и словно попали в коня – тот упал, повалился набок, вытянул ноги и застыл.

"Полторы минуты... До двух не додержался", – подумал Богушевич и спрятал часы. Молчал, чувствуя, как страх, тяжкий, отвратительный, заполняет душу.

Больше выстрелов не было, а конники приближались.

"Полторы минуты, роковые полторы минуты, – билась, пульсировала ужасная мысль о смерти. – Боже, спаси нас".

Он так был оглушен этими мыслями и чувствами, что не услышал команды отходить. Опомнился, когда все кинулись назад, к плотине, той же дорогой, которой бежали сюда. Он бежал последним и едва поспевал за всеми. Блеснул темный и гладкий, как сабельная сталь, затон. Протопали мимо мельницы, мимо шлюза, в котором шумела вода, взбежали на плотину...

Когда добрались до леса, пошли потихоньку, стараясь перевести дух.

А лес был старый и такой редкий, что просматривался от края до края. Порубили его недавно, пни еще свежо белели, заплывали смолой, а собранные в кучу сосновые ветки не засохли и даже не скинули иглы. Тут и там росли густые купы можжевельника и молодой ельник. Повстанцы сразу поняли, что место это им не подходит, здесь не спрячешься, нужно скорей уходить отсюда. И направились к другому краю леса, посмотреть, какое там поле и что за ним.

Дальше все произошло неожиданно и быстро. Достигнув края леса, повстанцы остановились. За опушкой начиналось открытое поле, вспаханное и засеянное, молодая озимь взошла густой, мягкой щеткой. Свежее, изумрудно-зеленое, это поле своим мирным покоем, хозяйственной обихоженностью было в резком контрасте с войной, которая шла вокруг, и теми оборванными, суровыми вооруженными людьми, что, собравшись в кучку, глядели на всходы. У многих из этих людей остался где-то свой клочок земли, так же засевали его, радовались дружным зеленям, но теперь-то они глядели не на свое, а на чужое поле. И вот по этим чужим всходам им надо было пройти, наступить на них грубыми сапогами, примять, искалечить хрупкие живые стебельки, втоптать их в землю, заботливо вспаханную чьими-то руками.

– Как рано озимь поднялась, – с радостным волнением сказал Микола. Да такая густая! – Кавалерийское ружье, взятое у убитого улана, он держал в руке, опершись прикладом на носок ботинка.

За полем – это добрых две версты, – сплошной массой чернел лес. Вот этот лес и был их спасением, убежищем, туда они и стремились. А правей, на лугу в низинке, раскинулся цыганский табор. Табор небольшой, с десяток крытых парусиной повозок. Горели костры, дым низко стлался по земле, тянулся к лесу. Были слышны гортанные крики цыганок – то ли ссорились, то ли просто громко разговаривали.

– Это неплохо, что здесь цыгане, – сказал кто-то из повстанцев. Харчами можно разжиться.

– Да, надо бы сходить в табор, – добавил другой. – Они хоть и воры, а голодных накормят.

Лемжа, стоявший впереди всей группы, прошелся нервной, нетерпеливой походкой взад-вперед и сказал на ходу, повелительно махнув тонкой худой рукой:

– Сейчас никуда не пойдем. Нас на поле увидят. Переждем тут. – Когда он вскинул руку, широкий рукав сюртука сполз до локтя, оголив серый от грязи рукав рубашки.

– Не пойдем, – поддержал его Микола. – А то озимые потопчем.

Это решение было молча поддержано всеми, но не потому, что люди побоялись идти открытым полем, а потому, что все устали, всем хотелось передохнуть. Бойцы стали выбирать себе удобное местечко, чтобы присесть или прилечь, и тут они вдруг увидели на этом чистом зеленом поле конников. Конники возникли словно из-под земли, было их много, полсотни, а может, и больше, мчались быстрой рысью, растягиваясь на флангах, и с каждой минутой цепь их делалась все длинней. Те, кто были в центре, видно, специально придержали коней, и цепь изогнулась подковой, которая должна была охватить весь этот редкий лесок. Из-под копыт летели черные комья, и вслед за каждым конником тянулась черная рыхлая дорожка. Изрытое копытами поле пестрело ранами, как побитое дробью тело.

Конники мчались, а повстанцы, как парализованные, стояли и смотрели на них. Кто где стоял, когда появились конники, там и остался стоять, ни один не сделал ни шага. А кавалеристы оголили сабли, они блестели тускло и зловеще, и показалось, что в цепи стало еще больше людей.

– Спасайся, – крикнул, наконец, кто-то, а кто-то выстрелил.

И тогда стали стрелять и остальные, кинулись в глубину леса, рассеялись по нему, перебегая от сосны к сосне, будто так их труднее было заметить. Справа конники уже вклинились в лес, открыли огонь. Стреляли и слева; выстрелы, громкие, как стук топоров, откликались коротким, глухим эхом. Но вот стрельба участилась и всё – выстрелы и их отголоски – слилось в один сплошной гул... Кто-то вскрикнул, кто-то закричал: "Побьют, надо сдаваться!", кто-то – видно тот самый, что кричал, – поднял руки, пошел навстречу солдатам.

Богушевич бежал вместе со всеми, как и все, пригибался, прятался за деревья, когда свистели над головой пули. Стрелял наугад туда, где мелькали кони и синие мундиры уланов. Где были Лемжа и Микола, которые до самой атаки конников находились с ним рядом, Богушевич не знал, да и не искал их. А потом уже никого из повстанцев не видел, хотя были они где-то неподалеку, слышались их выстрелы. Так, перебежками, они отступали через всю рощу, пока не увидели хутор, дорогу и затон, – то место, откуда спасались бегством в этот редкий лесок, и поняли, что выхода нет. Выстрелы стали стихать.

Понял, что выхода нет, и Богушевич. Но если, убегая от конников, он, как и все, был в паническом страхе, то теперь, на удивление себе, почувствовал вдруг в душе какую-то отчаянность и бесшабашность, какой-то исступленный азарт, когда ничего не жалеешь и не боишься, идешь ва-банк, имея ничтожный шанс выиграть. Он остановился возле толстой сосны, которую окружали кусты можжевельника и купка елочек, стал на колени, высыпал из кармана на землю патроны – их осталось не больше дюжины – и теперь стрелял, уже прицеливаясь, в уланов, которые спешились и шли цепью по всей роще. Его не видели, а он видел того, кого брал на мушку. Стрелял спокойно, приказывая себе не волноваться, стараясь не замечать того, что часть повстанцев, отбежав на опушку, побросала оружие, собралась в тесную кучку и подняла вверх руки. Неподалеку от Богушевича стрелял еще кто-то. Кто – не видел, заслоняли елки. И Богушевич стал невольно подлаживаться к соседу. Тот выстрелит, и он пальнет. Уланы исчезли из вида, залегли, и Богушевич стрелял, уже не целясь. Просто туда, где, как он считал, должны были быть солдаты.

Справа отчаянно вскрикнули – видно, тот, кто стрелял рядом. Еще один вскрик – и Богушевич узнал по голосу Лемжу. Привстал, чтобы поглядеть, что с ним. Лемжа, зажав левой рукой правую кисть, пригнулся и побежал к опушке.

– Куда ты? – крикнул ему Богушевич, и, как бы в ответ на его крик, прогремели разом несколько выстрелов – били, конечно же, по Лемже. А он все бежал, и куда, чудак, бежал – там же чистое поле. Упал ничком, как подкошенный, будто на него обрушилось сразу два удара: один спереди – по ногам, другой сзади – в затылок.

И в этот самый миг Богушевич тоже почувствовал резкий удар в ногу, ниже колена. Удар был такой, словно кто-то кинул в него острым камнем. Леденящая боль охватила весь правый бок. Он сразу и не догадался даже, что это в него попала пуля, и потому взглянул сперва наверх, на дерево, не оттуда ли что-то упало, а уж потом на ногу. Она была в крови, леденящая боль сменилась горячей, жгучей. Богушевич растерянно смотрел, как кровь расползается по штанине, выше завернутого голенища сапога и теплой струйкой стекает внутрь до самой ступни. Перевязать рану было нечем, и он зажал ее рукой.

А на лес пала тишина – ни выстрела, ни крика, хотя в ушах еще шумело от недавней пальбы, словно звуковые волны не успели еще от них отхлынуть. Но вот послышались голоса уланов, которые во весь рост, уже ничего не опасаясь, шли прямо на Богушевича. Он потянулся к ружью – оставалось еще два патрона, но так и не дотянулся, увидел окровавленную ладонь, потряс ею, дернулся от боли, резанувшей его сильно, нестерпимо, так что к горлу подступила тошнота. Голоса уланов приближались, делались громче, и Богушевич пополз в ельник, забрался в самую гущину и притаился.

"Хоть бы не увидели, хоть бы прошли мимо..." – прямо сжался весь.

Маленькие кудрявые елочки наглухо укрывали его от всего света. Там, где он лежал, было даже темно, точно уже наступил вечер. Богушевич и сам никого отсюда не видел, только слышал шаги – ноги шаркали о вереск, траву, трещали сухие веточки под сапогами, звенели шпоры. Один улан проходил у самых елок – Богушевич слышал звяканье его шпор, и вдруг оно прекратилось, словно улан остановился.

– Ай-яй, кинули, – сказал улан. – Иван, иди сюда.

"Меня заметил", – еще больше сжался Богушевич.

– Вон, глянь-ка, – сказал улан подошедшему Ивану. – Ружье и кровь. Раненый был мятежник.

– Так возьми ружье, неси туда, куда их согнали.

Звон шпор и шарканье ног стали удаляться. Еще кто-то прошел неподалеку, а затем все звуки, голоса, ржанье лошадей отодвинулись, ушли вперед, туда, где находились согнанные в кучу повстанцы. Богушевич еще немного полежал, прислушиваясь, нет ли кого поблизости, потом выполз из-под елок, привстал, чтобы поглядеть на опушку. В плен взято было больше половины отряда; бойцы сгрудились кучкой, возле них стояло всего три улана. Среди повстанцев был и Микола, улан забинтовывал ему руку. Больше глядеть Богушевич не мог, от боли потемнело в глазах, завертелись желтые круги. Рану надо было перевязать – кровь все текла и текла. Богушевич нашел в кармане платок, стащил сапог, перетянул рану поверх штанины, наглухо завязал концы.

"В плену не все наши. Где же остальные? Неужели убиты?" – думал он.

Пленных повели на дорогу, идущую к хутору. Богушевич увидел это, когда еще раз привстал. Строились в колонну и уланы. Коневоды подводили лошадей тем, кто раньше спешился для боя в лесу. Протарахтели две санитарные повозки с убитыми и ранеными.

А ногу сверлило невыносимой, острой болью. Рану надо было бы промыть спиртом, наложить повязку, не истекать же ему вот так кровью в этом лесу. А может, выйти и сдаться? Уланы перевяжут и на повозку положат. Богушевич уже перестал их бояться – пусть увидят, пусть схватят. Больше улан он боялся мучительной боли, которая из ноги перешла на все тело, сдавила душу, боялся потерять сознание. Болела не только нога, казалось – каждая его клетка корчится в страшных муках.

"Матка боска, – шептали похолодевшие губы, – избавь от боли, а не можешь – пошли мне легкую смерть".

Матка боска не помогала, помочь могут только люди, нужно до них добраться, они спасут. Только где же эти люди? Уланы?.. Цыгане! Они же тут, рядом.

И Богушевич пополз в табор. Боялся, как бы напуганные боем, стрельбой, они не снялись с места. Полз, стараясь не тревожить раненую ногу. Платок, которым он перетянул рану, насквозь пропитался кровью. Прополз несколько саженей, приподнялся, поглядел направо. Уланы все еще были тут; большинство сидели верхами, но часть столпилась в одном месте, видно, слушали командира. Богушевич пополз дальше, прилагая все силы, чтобы ползти быстрей, только бы добраться до табора. Очень хотелось пить, во рту пересохло, запекшиеся губы горели – один бы глоток воды! А воды кругом ни капли, земля сухая, трава сухая – сумрачное небо с низкими тучами так и не разразилось дождем. Обогнул кучу хвороста, наткнулся на человека, подался испуганно назад. Человек лежал, не шевелясь – убитый, голова в крови. Повстанец из их отряда. Лежал на боку, поджав под себя ноги. Оружия возле него не было.

"Пусть бог душу твою в рай возьмет, добрый человек", – с горькой жалостью пожелал ему Богушевич.

Вытащил из валежника сук, очистил немного от веток и, опираясь на него, как на костыль, заковылял, припадая на одну ногу, не заботясь о том, увидят его или нет, – не от храбрости, от безразличия. Прыгал, а боль раздирала все тело, отдавалась в затылке, в висках, мутнело в глазах, сжимало горло. Жажда высушила рот, губы пересохли, язык как деревянный. Хоть бы лужица какая-нибудь, один бы глоток... Припал ртом к березовой веточке, пожевал ее. Горький стебель не дал и капли влаги. Выплюнул, вытер ладонью губы, почувствовал во рту соль, удивился, посмотрел на ладонь, а она в крови, и другая рука в крови, догадался, что и лицо выпачкано кровью – брался ведь за него руками.