Текст книги "Повесть об укротителе"
Автор книги: Василий Великанов
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Открывая льву пасть, Николай Павлович страховал себя от укуса: он натягивал на клыки губы и лев опасался смыкать челюсти – укусишь самого себя.
На прыжки через барьер первого пустили Пипо, а за ним пошли львы и волк. Этот трюк звери усвоили довольно быстро, но смотреть на арене простые звериные прыжки, пожалуй, будет не очень интересно. Надо этот трюк оживить какой-нибудь шуткой.
Когда звери начинали прыгать через барьер, Николай Павлович говорил:
– Что-то лениво прыгают. А ну-ка, Мишук, поддай-ка им жару.
Он подводил медведя к барьеру, и в тот момент, когда зверь с разбегу готов был сделать прыжок, Николай Павлович взмахивал кнутовищем, как бы стремясь ударить прыгуна под заднее место. Зверь пугался и делал огромный прыжок.
Николай Павлович брал лапу медведя и взмахивал ею на прыгающих зверей. Мишук быстро усвоил этот жест и смело поддавал и Дипо, и Фатиме, и волку. Но как только появлялся на дорожке Султан, медведь пятился и прятался за хозяина.
После каждого выполненного движения и трюка Николай Павлович смело подходил к животным и ласково трепал их по шее гладил с заметным нажимом, приговаривая тихо, но твердо. «Браво, Султан. Хорошо, Абрек».
– Надо их ласкать решительно и властно, чтобы они чувствовали силу и тяжесть человеческой руки. – скачал Николай Павлович, – вот почему, Ваня, надо быть сильным.
– Дядя Коля, и как это вы не боитесь Султана, когда он огрызается? – спросил Ваня
– Нельзя, Ваня, отступать перед зверем и показывать ему свой страх. Тогда мы потеряем над ним власть. Таков уж закон приводы: кто убегает от зверя на того он нападает, а кто сам на него наступает, от того он уходит.
– Но ведь лев сильнее человека.
– Конечно, сильнее, но звери инстинктивно боятся человека. Львы, наверно, и не догадываются о том, что могли бы убить меня одним ударом лапы.
– Дядя Коля, а звери понимают слова? – спросил Ваня
– Нет, Ваня, животные не понимают смысла слов.
– Но ведь они слушаются вашей команды?
– Слушаются, Ваня. Они запоминают характер звука и интонацию слов, а не их смысл. Вот я тебе сейчас это покажу. Пойдем к ним.
Они подошли к клетке, в которой находилась львица.
– Фатима! – отрывисто, резко произнес Николай Павлович – Иди ко мне! Милая! Хорошая! Иди! Я при-ласкаю тебя! Ну?!
Львица вздрогнула и отошла к противоположной стенке недоверчиво посматривая на хозяина. Ее испугал грубый тон его слов.
– Фати-имка, – нараспев, мягко, ласково заговорил Николай Павлович, – я тебя побью-ю, зверю-юга, гадкая, проти-и-вная… Иди от меня.
Львица подошла к решетке, около которой вплотную стоял Николай Павлович и, по-своему мурлыкая, стала тереться боком.
– Видишь? – спросил Николай Павлович.
– Вижу. А почему же, дядя Коля, Владимир Дуров пишет, что он даже гипнотизировал животных? Если зверь не понимает слов, то как же он поймет человеческую мысль?
– О, да ты. я вижу, Ваня, стал разбираться кое в чем. Конечно, Владимир Леонидович – замечательный знаток дрессировки, и он прав в том, что животное – это не машина, а живое существо и к нему надо относиться гуманно, с состраданием, но в отношении гипноза животных он явно перехватил. Ты ведь читал Бехтерева и Павлова? Все дело, Ваня, в рефлексах.
– Ну, а взгляд-то человека звери всё-таки понимают?
– Не столько, Ваня, понимают, как чувствуют. Когда я зверя фиксирую глазами, он побаивается строгого взгляда. Но это далеко не гипноз.
Чем больше Ваня читал о животных, присматривался к ним сам и слушал своего учителя, тем более интересными они ему казались. Они лишены самого дорогого для всего живого – свободы, воли и, наверно, страдают. Их надо беречь и жалеть. Дуров прав: надо так себя вести, чтобы животные видели в тебе не врага, а друга.
Зверей надо было ещё приучать и к музыке. Ведь в цирках играют оркестры. Николай Павлович умел играть на саратовской гармошке. Во время очередной тренировки Николай Павлович вошел в вольер с гармошкой и заиграл протяжную песню «Уж ты сад, ты мой сад, сад зеленёнький».
Львы, слушая музыку, наклонили головы набок, Пипо заскулил, Абрек завыл, а Мишуку музыка явно не понравилась. В то время, когда Николай Павлович проходил вблизи него, медведь ударил лапой по гармошке. Гармонь сипло пискнула и с разорванными мехами упала к ногам хозяина.
Надо было приучать зверей не только к музыке, но и к публике, к шуму и аплодисментам. Во время тренировочных занятий во двор к Ладильщиковым сбегалось много соседских ребятишек. Окружив вольер и вытаращив глаза, они замирали и, казалось, не дышали, боясь проронить слово. Николай Павлович весело спросил:
– Ребята, нравится вам?
– Нравится, – робко, тихо ответили мальчишки.
– Ну так давайте, ребята, пошумим и похлопаем. Да погромче!
Ребята постарались: все разом они так громко закричали, захлопали в ладоши и засвистали, что звери шарахнулись в разные стороны, собаки залаяли и даже попугай в сарае затараторил: «Тико-тико-тико». – Тише, ребята! – остановил их Николай Павлович. – Вы уж очень громко; и не свистите. На свист мы не рассчитываем.
Шуметь стали потише, и животные успокоились,
– А ну, ребята, – сказал Николай Павлович, – несите сюда всё, что есть у вас из музыки.
Мальчишки разбежались по своим домам и тут же притащили кто балалайку, кто гармошку, гитару, мандолину, колокольчик, скрипку и свисток. Не было барабана и «тарелок». Их заменили пустым бочонком и двумя печными заслонками.
Во время репетиции самодеятельный шумовой оркестр заиграл так нестройно и дико, что Мария Петровна заткнула уши и убежала в дом,
– Это не музыка, а жуть какая-то, – оказала она. Заметили Ладильщиковы, что погода на зверей действует: сырая их угнетает, а в жару они ленивы и сонливы, когда же наступала вечерняя прохлада, звери оживлялись я становились даже более понятливыми и послушными,
Пришлось проводить репетиции вечерами, на заходе солнца.
Но иной раз случалось с каким-нибудь зверем что-то странное и непонятное. Как будто никто и не обижал его, а он, невесёлый, раздражительный, плохо слушается, не хочет работать. В таких случаях приглашали ветврача Добросмыслова, который с помощью Николая Павловича и Марии Петровны тщательно и неторопливо осматривал заскучавшего зверя, подробно расспрашивал о «работе», а, наконец, делал свое заключение,
– Ничего опасного не нахожу. Просто нервное перенапряжение. Перегрузили их «работой», и наступило торможение. Все делайте в меру, Это доставит им удовольствие и пользу,
– Доктор прав, – говорил Николай Павлович, – У зверей плохое настроение. Сделаем сегодня выходной,
Ваня удивлялся. И у зверей, оказывается, тоже есть какое-то «настроение», Значит, они тоже что-то переживают?..
ВАНИНА ЛЮБОВЬ
В те дни, когда у зверей не было бодрого рабочего «настроения», Николай Павлович и Ваня посещали уголок Дурова и физиологическую лабораторию профессора Левковича, которая находилась недалеко, в Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Профессор сам их приглашал к себе посмотреть, как он выражался, «науку». Василий Александрович казался Ване необыкновенным человеком. Профессор! Он всё знает о жизни организма и даже то, что не видно простым глазом. Много у него в лаборатории разных подопытных животных: и собак, и кроликов, и пестрых морских свинок, и белых мышей с розовыми стекляшками глаз, и лягушек.
Когда же Ваня посмотрел в микроскоп на плавательную перепонку лягушечьей лапки, он поразился: какой бурный поток крови в жилочках-капиллярах, будто мчатся горные ручейки с камешками. И в этом – жизнь! Кровь несёт живительный кислород. А вот обезглавят лягушку, а потом поднесут к её лапке раскаленную иглу – и безголовая лягушка отдергивает лапку. Это – рефлекс, идущий через спинной мозг.
Как всё это интересно!
Профессор Левкович охотно показывал любознательным гостям свою лабораторию, а потом вёл их в музей, и там они осматривали маленьких голых зародышей, заспиртованных в больших банках, и сухие чучела животных и птиц.
Профессор много рассказывал о происхождении жизни, о нервной системе, о рефлексах.
– Прошу заметить, мои дорогие друзья, – говорил он, – мы не сможем как следует понять поступки животных, если не будем знать, как они жили раньше, на воле. Укротитель, не знающий физиологии животных, будет подобен шофёру-ремесленнику, который сел за руль, не ведая об устройстве мотора.
Профессор сам иногда посещал домашний зверинец Ладильщиковых и наблюдал животных во время кормёжки, дрессировки.
Как-то он пришёл к Ладильщиковым со своей лаборанткой Верой Батаевой, тоненькой, чернявенькой девушкой. Она принесла с собой небольшой ящичек, в котором, в гнездышках, стояли разные пузырьки и пробирки, лежали иглы, вата и шприц. Надо было взять кровь у зверей из уха, но Вера побоялась войти в клетку. Кровь брал Ваня и перед миловидной девушкой почувствовал себя героем. На зверя надели намордник, с обеих сторон встали Николай Павлович и Мария Петровна и, придерживая зверя, отвлекали его ласковым разговором и поглаживанием. А Ваня в это время делал иглой на ухе зверя царапину и капельку крови превращал в тоненький мазок на стеклышке. Просушив мазки и завернув в белую бумагу, Вера унесла их в лабораторию на исследование.
Однажды, когда Вера пришла к ним одна, Ваня отозвал Николая Павловича в сторону и смущаясь, тихо сказал:
– Дядя Коля, разрешите мне пойти с Верой.
– Зачем?
– Я помогу ей кровь отнести и посмотрим в микроскоп.
– Да что там и нести-то – четыре стеклышка? – удивился Николай Павлович.
– Вера мне книгу интересную обещала…
– Ну, ладно, иди. Только не допоздна.
С этого дня Ваня стал часто уходить вечером в академию.
Он садился на скамейку в скверике около цветочной клумбы, против памятника Тимирязеву и, ожидая Веру, много раз перечитывал слова учёного, высеченные на мраморном постаменте: «Большевики, проводящие ленинизм, работают для счастья народа и приведут его к счастью». А что такое счастье? Хоть и шел уже Ване восемнадцатый год, но если бы ему задали такой вопрос, он не мог бы сразу ясно и толково ответить на него. «Счастье – это, наверно, хорошая жизнь для всего народа…» – думал он.
Ваня подолгу любовался главным корпусом академии. Такой он красивый и солидный, как дворец. Посредине, наверху, небольшая башенка и часы с золочеными стрелками, а на самой верхушке башни висит медный колокол. «Как на колокольне у нас в селе…» – думал Ваня.
Вера приходила в белом платье. У неё пышно кудрявились короткие чёрные волосы. При встрече с Ваней она смущённо улыбалась и краснела. Посидев в скверике, они уходили в парк, раскинувшийся за главным зданием. Со стороны поля к парку примыкало большое озеро. В старинном парке много лип – и старых, кряжистых, и молодых, высоких, стройных. Под их кронами темновато и прохладно, пахнет свежей зеленью.
Ваня стеснялся брать Веру под руку – он никогда ещё так не ходил, хотя ему и очень хотелось быть поближе к Вере. Ухватившись мизинцами рук, они бродили по парку. Под их ногами шелестел густой пырей, словно шептал им:
«Будьте такими же сильными, как я, глубоко вросший корневищем в землю».
– Ваня, а где у тебя отец и мать? – спросила Вера,
– Отца нет. Погиб на войне, а мама в Семёновке.
– Как же она тебе позволила со зверями работать?
– Она не позволяла. Я сам ушёл. А потом смирилась. Я к ней каждый год езжу, помогаю.
– Уж очень работа у тебя, Ваня, опасная и неинтересная, – кормить зверей да чистить клетки.
– Кому как, а мне нравится, – проговорил он, – я ведь ассистент у Николая Павловича.
– Какой же ты ассистент? – усмехнулась Вера, Ваня насупился:
– Я такой же помощник, как ты у своего профессора. Допустим, Николай Павлович захворал или ещё что – я за него выступлю.
– А ты не боишься?
– Сначала немного робел, а потом свыкся. Звери меня не трогают. Они уважают тех, кто к ним хорошо относится.
Бывали у Вани и Веры такие моменты, когда они подолгу молчали, и им обоим было радостно, приятно. Шел как бы молчаливый душевный разговор, и никому не хотелось спугнуть эту счастливую тишину.
Иногда они катались на лодке, и Вера тихо пела задумчивую песню:
Вот вспыхнуло утро.
Румянятся воды.
Над озером быстрая чайка летит.
Ей много простору, ей много свободы,
У чайки луч солнца крыло серебрит.
Когда же на башенке главного здания медный колокол бил два часа ночи, Вера тихо вскрикивала;
– Ой, Ваня, поздно! Иди.
Трамваи уже не ходили, и Ваня добирался домой пешком. Он бежал напрямик: надо было до рассвета быть дома. А то ругать будут. На пути его– сосновые рощи, перелески, дачи и луга, покрытые росой. От росы ноги становились влажными, но Ваня этого не замечал. Он чувствовал в себе такую силу, что готов был бежать десятки километров!
На горизонте розоватой полоской занималась утренняя заря и становилась всё краснее и краснее, охватывая чуть ли не полнеба.
Ваня не шёл в калитку. Она была заперта, и ему не хотелось беспокоить спящих людей, которые ему стали близкими, почти родными. Он перелезал через забор и прыгал. С басовитым лаем к нему бросался огромный пес, но, услышав знакомый голос, замолкал и ласкался.
Ваня залезал на сеновал и, усталый и радостный, ложился на приготовленную ему постель. Ух, как тут хорошо! Пахнет сеном, словно чаем. А вот у изголовья стоит кувшинчик с молоком и краюха белого хлеба. Это всё бабушка приготовила, Ваня засыпал не сразу. Растянувшись на спине и глядя в серую дощатую крышу, он мечтал. Разные мысли сумбурно перескакивали с одной на другую, обрывались, кружились и, сталкиваясь, как бабочки вокруг огня, горячо волновали воображение. Ване хотелось быть красивым, сильным и знаменитым. И всё это для того, чтобы больше понравиться Вере.
Утром Ваню не поднимали рано.
– Пусть поспит, – говорила Клавдия Никандровна, – он поздно пришёл. Молодо-ой…
Ваню будили лишь к завтраку.
После свидания он был какой-то притихший, сдержанный и рассеянный, но послушно-старательный в работе, Ему хотелось угодить близким людям, он был предупредителен и нежен. В нём со дня на день нарастала огромная, какая-то ноющая, радостная ласка и к людям и к животным. Временами ему хотелось броситься к ним, обнять их, поцеловать и сказать: «Милые вы мои… Хорошие, Как я вас всех люблю!»
Ване сшили выходной шерстяной костюм, но он одевал его и в рабочие дни, когда к ним приходила Вера. А перед тем, как пойти к ней на свидание, он долго смотрелся в зеркало и причесывал непослушные жёсткие волосы: сбоку они ёжиком топорщились, а на лоб всё время падал чуб – весь вид портит, противный!
– Хорошится наш кавалер-то… – с улыбкой заметила Клавдия Никандровна.
– Ну и пусть, – сказала Мария Петровна, – мне нравится Вера. Серьёзная девушка.
– А зверей боится, – проговорил Николай Павлович, – разве такая подруга нужна укротителю?
– Не всем же, Коля, быть такими отчаянными, как вы с Машей, – сказала Клавдия Никандровна.
Обычно Ваня приходил к Вере взволнованным и весёлым, а сегодня пришел печальным.
– Что с тобой, Ваня? – спросила Вера.
– Завтра уезжаем.
– Куда?
– На гастроли. – Надолго?
– Месяца на два.
– А ты, Ваня, будешь мне писать?
– Конечно, буду, только… – Что только?
– Скучно мне без тебя, Вера…
– И мне тоже, Ванюша.
Расставаясь с Верой, Ваня сказал решительно, словно об этом он много думал:
– Верочка, когда я стану совсем настоящим укротителем, я приеду за тобой.
– Что?
– Ну вот… со мной вместе будешь…
– Я зверей, Ванюша, очень боюсь.
– Э, чудачка! Зато мы всегда, всегда будем вместе. Со мной тебе не страшно – я буду беречь тебя и любить…
Они долго смотрели в глаза друг Другу, и Ваня, держа Верины руки в своих руках, думал: «Какие у неё маленькие, нежные лапоньки. И сама-то она маленькая, легкая… Подхватить бы её сейчас на руки, покружить и унести далеко-далеко…
Они поцеловались и разошлись, но, разойдясь в разные стороны, остановились, обернулись и снова сошлись. Трудно было расстаться.
– Ну, теперь разойдемся, Ванюша, и не надо оборачиваться, – сказала Вера. – Хорошо? Иди, милый.
Они отошли друг от друга уже далеко и вдруг одновременно, словно по какому-то внутреннему душевному сигналу, обернулись. Нет, надо же быть волевым! Прощально помахав рукой, они пошли дальше, каждый своим путем, упрямо не оборачиваясь.
Ваня с замиранием сердца думал: «Какая она хорошая… Так бы и не расставался с ней никогда…» А Вера, уходя, думала: «Какой он добрый, сильный и смелый. С ним так хорошо, так хорошо… Ушла бы с ним хоть на край света!..»
ПЕРВОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
Спокойная, ровная жизнь небольшого текстильного городка, стоявшего на реке Клязьме, была взбудоражена громковещательной афишей, сочиненной и намалеванной местным художником Кузьмой Балуевым: «Новость! Сенсация! Только проездом! Гастроли единственного в мире аттракциона смешанной группы разных зверей и животных под руководством чемпиона республики, борца с дикими кровожадными зверями, Николая Павловича Ладильщикова. В один вечер Ладильщиков будет бороться с диким 18-пудовым медведем, с удавом-великаном и со львом. Борьба без намордника, с необрезанными когтями и неудаленными клыками. Постель на зверях! Челюсть смерти! Кто сильнее – человек или зверь?
Риск, отвага, сила, неустрашимость!
Ладильщиков продемонстрирует ряд силовых номеров своего обширного атлетического репертуара, показывающего его колоссальную силу.
Спешите видеть! Спешите видеть!»
Посредине афиши был нарисован полуобнаженный великан с бугристыми мышцами, обвитый толстой змеей, а рядом с ним такой же огромный медведь с оскаленной мордой.
Эта крикливая реклама не понравилась Николаю Павловичу, но её автор Балуев категорически сказал:
– Не надо скромничать, товарищ Ладильщиков, Я знаю нашего зрителя. Рабочий народ любит силу и мужество. Вот увидите, билеты пойдут нарасхват.
Кузьма Балуев был киномехаником в рабочем клубе, но прирабатывал на стороне, малевал афиши и занимался фотографией. Балуев любил выпить и хотя зарабатывал много, но ему вечно не хватало денег. Недаром говорят в народе: с вином поводишься – нагишом находишься.
Билеты, действительно, расхватали за один день.
Место для представления было избрано в саду, в летнем театре, оборудованном довольно примитивно: навес, эстрада и простые скамейки без спинок. Но зато вместимость большая. Помимо «сидячих» мест продали сотни две входных билетов. Ребятишки проникли в сад через забор, и театр был окружен большой толпой законных зрителей и «зайцев».
… Для музыкального сопровождения программы, пригласили военный оркестр местного гарнизона под управлением капельмейстера Вадимского, высокого, сухощавого, с резкими нервными жестами, Оркестр расположился на двух первых рядах партера.
Мария Петровна нервничала и покрикивала то на Ваню, то на мужа,
– Ну, что ты горячишься! – сказал Николай Павлович.
– Да как же мне не волноваться? Первый раз ведь выступаем. А вдруг что случится!
– Волнением делу не поможешь, только себя и животных нервируешь.
– А ну тебя! – отмахнулась Мария Петровна. – У тебя воловьи нервы, а я не могу!
– И напрасно. Тебе сейчас слово говорить перед народом, а ты взвинчиваешь себя.
Мария Петровна присела в углу на ящик и, развернув лист, стала перечитывать «вступительное слово».
– Маша, брось зубрить, – сказал Николай Павлович. – Чем проще и свободнее будешь говорить, тем лучше. Ведь ты же прекрасно говорила, когда была экскурсоводом в зоопарке.
– То в зоопарке, а тут сцена. Сравнил!
Эту речь они сочиняли вместе. Хотелось сделать её и полнее, и покороче, и поярче, а это трудно давалось. Потом Мария Петровна заучивала её наизусть. Кажется, совсем выучила, а что-то страшновато. Вдруг собьется. Смеяться будут. Когда прозвучал третий звонок, Мария Петровна сунула листок с «речью» в руки Ване и проговорила:
– Встань за занавесом и следи, Если собьюсь – подскажи.
На сцену она вышла в том костюме, в котором любила ходить девушкой, – в короткой прямой юбке и в белой маркизетовой кофточке. Этот скромный костюм нравился Николаю,
– Дорогие товарищи! – начала Мария Петровна, и сама удивилась тому, как тихо и робко прозвучал её голос. Но публика сразу притихла и насторожилась. – Сейчас вы увидите представление со зверями и у вас может возникнуть вопрос: кто же сильнее – человек или зверь? Конечно, в клетке человек стоит против значительно превосходящих сил, но звери всё-таки слушаются его. В клетке – человек хозяин. Но почему? – опять спросите вы. Как же это так, могучий хищник-лев, способный одним ударом лапы убить быка, подчиняется человеку? Укрощение зверей – древняя увлекательная народная забава. Если же мы заглянем в глубь веков, то увидим, что первобытный человек находился в постоянном страхе перед таинственными силами природы, в том числе и перед хищными зверями, с которыми он боролся за своё жалкое существование не на живот, а на смерть. Вот из этого-то страха перед могучими зверями и возникла первобытная религия – тотемизм с почитанием животных, зверопоклонством. В древнем Египте воздвигали храмы священному льву и волку, в Австралии и Африке почитали змею, а у древних сибирских народов – медведя, тигра, орла. Пережитки тотемизма сохранились не только в верованиях разных народов, но и в народных сказках, былинах и поверьях. Медвежий праздник до сих пор сохранился у енисейских тунгусов, которые считают медведя сородичем человека, символом плодородия и материнства и называют его «владыкой чащи» и «мудрым священным зверем». Медвежий зуб остяки носят при себе как талисман, который якобы спасает их от смертельных опасностей, а на Урале сохранилось такое чудное поверье: если девушка оцарапает любимого парня медвежьим когтем, то парень тоже её полюбит. Во время «медвежьего праздника» люди поедают кусочки священного звериного мяса. Вы, наверное, скажете – дико! Но позвольте вас спросить: а чем же является христианское причастие, когда с вином поедают кусочек просфоры? Ничем иным, как поеданием мнимого «тела божьего»! Маркс и Энгельс осуждали грубый культ природы, унизительность тотемизма, когда человек, владыка природы, благоговейно падает на колени перед коровой и обезьяной…
Зрители засмеялись, а благообразный старик, сидевший на третьем ряду, крикнул:
– Дева, не кощунствуй!
Это был известный в городе старовер Варфоломей Дьяконов.
На старика зашикали:
– Тише ты!.. Святоша!..
Мария Петровна умолкла и смутилась. Как ответить ему, этому старику? Если ответить, то собьешься с приготовленной речи. А Ваня-суфлер подумал, что Мария Петровна забыла речь, и настойчиво со свистом шипел из-за занавеса: «Египетские фараоны… Египетские фараоны…» Мария Петровна глубоко вздохнула и громко, горячо сказала:
– Нет, товарищи, я не кощунствую, а говорю чистую правду, которая нужна трудовому народу. Революция принесла с собой гибель богам и крушение религии – темной силе, которую веками использовали в своих целях эксплуататоры.
Среди зрителей поднялся шум, кто-то крикнул:
– Правильно говоришь! Долой богов!
Мария Петровна успокоилась. Зрители на ее стороне. А противный старик встал и демонстративно пошел к выходу. Кто-то из зрителей крикнул:
– Скатертью дорога, Варфоломей!..
– Теперь вернемся к истории укрощения, – продолжала уже спокойнее Мария Петровна. – Египетские фараоны имели прирученных львов, которых запрягали в колесницы и использовали их в войнах. В Ассирии, Халдее и Греции при храмах были священные зверинцы. Первыми народными дрессировщиками были цыгане. В древней Греции, на площадях, они давали представления со львами, пантерами и медведями под звуки флейты и тамбурина. А в древнем Риме дикие животные уже использовались в цирковых представлениях. Укротители приручали и укрощали диких зверей, а гладиаторы сражались с ними на арене. Это была жестокая кровавая потеха богачей-патрициев. Цыгане и римские укротители применяли в дрессировке зверей голодовку, лишали их сна, били и заклинали молитвами. Заметив чудодейственное влияние музыки на зверей, дрессировщики играли во время представлений на флейте, бубнах и цитре. Индусские заклинатели змей тоже не обходятся без музыки.
На Руси первым укротителем львов был рязанец Григорий Иванов, который в 1619-м году привез льва из Персии и выступал с ним на народных гуляньях.
Наука говорит: чудес на свете нет! Везде торжествует человеческий разум, сила его, мужество, воля. Поэтому человек и покоряет зверей. Наш метод – волевая, гуманная дрессировка. Непрочный союз двух сильных, зорко следящих друг за другом противников – вот как можно назвать взаимоотношения между укротителем и зверями. Ласка и пища покоряют зверя, но когда в нем поднимается темная сила и он отказывается «работать», мы применяем и наказание. Зверь всегда должен чувствовать, что человек сильнее его. Но можно ли, товарищи, совсем подавить инстинкт хищника к нападению? К сожалению, нельзя. Что же иногда происходит со зверем? Внезапно, иной раз по непонятной причине, в звере вспыхивает дикий огонь и в одно мгновение может сжечь всю кропотливую человеческую работу с ним… Вот почему дрессировщику всегда надо быть начеку.
…Оркестр заиграл плавный вальс. Открыли занавес На сцене зрители увидели большой сундук, расписанный красными узорами, а рядом с ним на высоком пьедестале сидел, скрестивши ноги, бронзовый Будда. Лицо у божка было широкое, плосковатое, с тупым, жестоким выражением. Из-за кулис вышел индус-Ваня в белой чалме и тонких зеленых шароварах.
Преклонив колена и возведя руки над головой, индус стал шептать какую-то молитву, не сводя глаз с Будды, В это время на сцене показался русский богатырь-Ладильщиков, обнажённый до пояса. Широкими твёрдыми шагами он подошел к сундуку, снял с него дырчатую крышку и, решительно опустив руку в сундук, вытащил оттуда удава, ухватив его за шею. Индус перестал молиться, замер в испуге. Удав захлестнул Ладильщикова хвостом, обвил его за поясницу. Крутя головой из стороны в сторону, он временами открывал рот и шевелил лепесточками языка. Ладильщиков с усилием переваливал удава с плеча на плечо, а тот извивался и стремился обхватить шею и грудь человека, но Ладильщиков с сильным напряжением отводил от себя опасную хватку.
Из-за кулис вышел на сцену с фотоаппаратом в руках невысокий, тощий мужчина с синеватыми мешочками под глазами. Это был Балуев. Быстро установив фотоаппарат на треноге, он нырнул под черное покрывало и, наводя на Ладильщикова объектив, проговорил:
– Прошу, Николай Павлович: пусть удав обнимет вас за шею. Это будет очень остро…
Ладильщиков постеснялся сказать, что он не может рисковать… Он взглянул на Балуева и на какое-то мгновение ослабил руку, которой придерживал удава за шею, Удав выскользнул из руки и обвился вокруг шеи Ладильщикова, спрятав голову под кольцо на спине у человека.
– Вот так! Вот так! Чудесно! – воскликнул обрадованный Балуев,
Ладильщиков попытался просунуть пальцы под могучее живое кольцо, охватившее его шею, будто резиновым шлангом, но туда не пролезло бы и лезвие ножа. Дышать стало трудно. Лицо наливалось кровью. Ладильщиков впился пальцами в тело змеи… Индус-Ваня попятился и скользнул, за кулисы, откуда вскоре послышался громкий шепот Марии Петровны:
– Коля, ложись! Жми ему голову! Кто-то из зрителей крикнул:
– Давай ножик! Режь гада, а то задушит! А верткий фотограф говорил:
– Минуточку! Еще один снимочек! Великолепно!
Ладильщикову нечем было дышать– не хватало воздуха. Лицо у него синело. Он опустился на пол и повалился на спину, прижимая голову удава. Крошка ослабил на шее кольцо, Ладильщиков запустил под него обе руки и сбросил с себя страшный живой хомут. Схватив удава за шею, он с большим усилием затолкал его в сундук и, закрыв крышкой, поднял правую руку и поклонился. Хлынули шумные рукоплескания. Индус выскочил на сцену и, сняв с пьедестала бронзового божка, водрузил на его место алую звезду. Просветленный и радостный, индус протянул русскому богатырю обе руки, благодаря его за победу над тёмным злом…
За кулисами Ваня сказал:
– Вот гад какой… Я бы ему голову оторвал.,
– Не надо, Коля, зевать, – сказала Мария Петровна, – а то может помять…
– Выкормила змейку на мою шейку, – улыбаясь, промолвил Николай Павлович, – это меня фотограф подвел – загляделся я на него, а Крошка и выскользнул.
Пока Николай Павлович готовился к следующему номеру, Мария Петровна выступила с обезьянами. Мица читала книгу: перелистывая её, она извлекала пальчиками изюм, заложенный меж листов, и, быстро поедая его, довольная, глухо бормотала, словно и на самом деле читала. Публика смеялась. Ивашка ходил по канату, делал кульбиты и сальто-мортале, а Максимка, сидя за маленьким столиком, ел ложкой суп и смешно причмокивал губами. Потом он улёгся на кроватке спать, натягивая на себя одеяло и закрывая голову.
В финале все обезьяны прыгнули на плечо к хозяйке, и она унесла их со сцены под рукоплескания зрителей.
В перерыве на сцене установили круглую клетку, поставили тумбы, пирамидальную лестницу и другой реквизит.
Ваня сходил в буфет и принес Николаю Павловичу горячего крепкого чаю.
– Подкрепись, – сказала Мария Петровна, – а то тебе сегодня придется немало поработать.
Животные сидели в клетках присмиревшие, усталые, испуганные. Впервые они тряслись в дороге и слышали говор и шум большой толпы людей. Всё для них было ново и страшно. Львы временами отрывисто рыкали, волк жалобно подвывал, а Бой оглушительно лаял, как будто призывал их к порядку. Мишук, привыкший к разъездам, спокойно дремал.
На сцену Ладильщиков вышел в костюме доброго русского молодца: в расшитой сатиновой голубой косоворотке, подпоясанный красным поясом с махрами, в широких плисовых синих шароварах и в жёлтых шевровых сапогах. Прическа у него была тоже русская – на прямой пробор, в кружало. В правой руке Ладильщиков держал бич, а в левой – железную вилу. Сбоку за поясом торчал наган.
Шел он на сцену немного вразвалку и улыбался. Духовой оркестр протяжно играл народную песню «Уж ты сад, ты мой сад, сад зелёненький».
Публика встретила артиста громом аплодисментов.
Ладильщиков взмахнул рукой, и оркестр умолк. Наступила та напряженная тишина, когда зрители чувствуют с замиранием сердца, что сейчас начнется что-то очень интересное и опасное.
Мария Петровна и Ваня выкатили из-за кулис железную клетку на колесиках, звякнула дверка, и на сцену в большую клетку впрыгнула, мягко приседая, Фатима. Ладильщиков взмахнул бичом, и львица вспрыгнула на свою тумбу, щурясь от света и пугливо озираясь на публику.
Вслед за ней на сцену вышел медленно и важно гривастый Султан. Зрители, как один огромный человек, восхищенно загудели:
– Ого-о!
По сигналу Ладильщикова Султан неторопливо подошел к своей тумбе, вспрыгнул на неё и сел, торжественный и важный.
Пито смело вбежал в большую клетку и сел на тумбе около Фатимы.