Текст книги "На Среднем Дону"
Автор книги: Василий Масловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Василий Дмитриевич Масловский
На Среднем Дону
ПОВЕСТЬ
Глава 1
Полдень 6 июля 1942 года выдался исключительно жарким: лист на дереве свернулся в трубочку, над хлебами и степными дорогами бродило желтое марево.
Как все получилось, Казанцев Петр Данилович не понял, только все вдруг, кто был в плотницкой, оказались на улице, и все теперь смотрели в сторону Богучара. В пронзительно белесом небе над Богучаром медленно таяло упругое грязновато-белое облачко.
– Зенитки бьют, – Галич лизнул кончик обкусанного уса, снял ребром ладони слезу с глаза.
– Так им, сволочам! – глаза Алешки Таврова азартно блеснули. Грязный клочок дыма в небе родил в его груди радостную приподнятость: «Уж если в Богучаре такие пушки есть, то немцу каюк».
– Дон середь России, Алешка. Отдать отдали, как назад вертать будем? – сказал дед Воронов. Рыжая борода его дрожала, и рука, чесавшая ее, тоже дрожала.
– Немец на Дону! Боженька ты мой!
– Зараз еропланы черт те куда достать могут.
– Тут не еропланами пахнет, – монгольские глаза Галича смежились в полоску, скулы посерели.
– Хороша беда, пока за порогом…
– А это что?.. Глядите! – кинул Воронов взгляд поверх хутора, вялые губы его медленно сизели, виднее проступала на них рыжина веснушек.
С белесого, в меловых размывах, бугра скатывалась конница. Лохматые калмыцкие лошаденки и выбеленные солнцем всадники стремительно текли в улицы хутора. Через полчаса у бригадного колодца, у длинных долбленных корыт, горячей грудой сбились спешенные конники с короткими карабинами за спиной, требовательно зафыркали приморенные кони, кругами пошли резкие запахи людского пота и конской мочи.
По дворам захлопали калитки, хуторяне потянулись к бригаде. Пропотевшие, пыльные, черные, всадники хмуро встречали вопросительно ждущие взгляды, подергивали поводья, горстью черпали прямо из корыта, пили сами, плескали на лицо, голову, покряхтывали. Мохнатые лошаденки, должно быть, понимали скованность своих хозяев и, поводя потными боками, жадно пили из корыт, где на дне по углам колыхалась бурая бархатистая плесень, не ожидая поощрительного посвистывания.
– Отходите? – тихо сронила пожилая хуторянка и зачерствевшей ладонью поправила сползавший с головы платок.
– Ты бы, тетка, молочка холодненького из погреба принесла, – просторный в плечах кривоногий боец потер плечом красное лицо, снял пилотку, сбил о колено пыль с нее. – В горле кочета побудку делают. Слышишь? – прокашлялся сипло, плюнул через плечо. – Ну чего глядите, бабоньки?
– А чего же нам?
– Донские есть, сынки?
– С Хопра, с Чиру.
– Донские в третьем эскадроне!
– Нету, бачка, нету твоя земляк.
– Не мешайся, ходя. Подпругу отпусти: коню живот тянет.
– Немец-то где?
– Немец близко, отец. Недолго ждать, – седой от пыли старшина поперхнулся, на потной шее дернулся кадык.
Женщины, закрываясь щитками ладоней, так и табунились, сдержанно гудели, ловили каждое слово. Старшина нагнулся, окунул голову в корыто, не вытираясь, стал затягивать подпругу попившему коню.
Вытянувшись линялой лентой, конники ушли через бугор прямиком, полем некошеной пшеницы. Долго потом глядели черкасяне на этот бугор, на незарастающий горький след, выбитый копытами, и перед глазами их вставали сожженные солнцем и размытые потом лица, темные на спине гимнастерки и в клочковатой шерсти взмыленные бока маленьких коней.
Филипповна молча встретила Петра Даниловича у калитки. Она тоже была на бригадном базу и видела все сама. Петр Данилович прошел мимо, присел на порожек, снял картуз, положил его на колено.
– Ну?..
Внутри так все и дернулось. Тяжело засопел, ушел в хату от греха подальше.
С прошлой осени, после эвакуации скота, Черкасянский опустел, поскучнел. Коров, овец не вернули. В марте в Калаче их погрузили в вагоны и отправили на вольные корма в Саратовскую область. Назад погнали только быков и лошадей, которые нужны были для пахоты. Мужики и бабы тоже вернулись не все. Помоложе решили посмотреть земли за Волгой. Какие постарше приехали в хутор, когда рыжие шишки курганов уже пообсохли и на их плешивых песчаных боках, греясь на солнце, высвистывали линючие суслики. Степь дымилась, звенела первозданным безмолвием, хорошела и ждала. Особенно на зорях. Разбуженная весной, в степи поднималась своя, извечно знакомая и неистребимая жизнь. Кипучая, буйная, она словно бросала вызов придавленному войной хутору. Иные поля, так и не дождавшись пахаря, обсеменялись сами – бурьянами.
Бригадирствовать приходилось, можно сказать, на пустом подворье. Справлялись одни полевые да огородные работы. С нынешнего дня, видно, и им пришел конец… За год войны и Петра Даниловича собственная жизнь, и жизнь хутора рушились второй раз.
Он прошелся по темной и прохладной горнице, ощупкой полез за печку, достал мешок с рубленым самосадом. Зеленоватые стружки дыма крутнулись и повисли в желтых тесинах солнца, деливших сквозь щели в ставнях горницу на полосы.
– Диду! – стукнулась в ставню Филипповна. – Тут пришли к тебе.
Навалившись грудью на плетень, у калитки стоял Воронов. Желтые, в красноватых прожилках, глаза слезились, дышали растерянностью и испугом.
– На Богучаровском шляху, балакают, творится что-то страшное, – Воронов выставил перед собой свалянную рыжую бороду, нервно турсучил ее в горсти.
– Богучаровский шлях не за горами, – нахмурился Казанцев, подошел к калитке, качнул зачем-то соху, державшую плетень.
– Беженка зараз оттуда. У жинки Трофима Куликова передохнула с час и дальше. Боится – к Дону не поспеет. Шлях кипит, говорит: пешие, повозки, машины – клубком так и катится к Дону все.
– Баба и сбрехать недорого возьмет.
– А председатель в Богучаре. Там же сегодня передовики хозяйства совещаются, – глаза старика утонули в складках морщин, хмыкнул в нос. – Как же так получается, Данилыч? В это время тяжкий гул волной прокатился над хутором, отдаваясь в вышине. Дрогнула земля, звенькнули стекла в окнах. Это был первый голос войны, которая до сих пор шла где-то далеко и доходила до хутора в слухах, письмах-треугольниках, газетных сводках.
Галиевская переправа!
Собеседники переглянулись.
Филипповна поснимала зачем-то корчаги, жарившиеся на солнце, унесла их в хату. Заскрипели, захлопали калитки по соседним дворам.
– Доброго здоровья, Данилыч, – по дороге, спотыкаясь, прошел озабоченный Галич. Оглянулся виновато: виделись недавно.
Проскакал на взмыленной лошади всадник. По два, по три конники продолжали скатываться с бугра, торопливо поили коней, пили сами и уходили дорогой, проложенной через пшеницу. С каждым часом военных становилось все больше. Пошли пешие, повозки. Над шляхом, за буграми, катились гулы, теперь уже почти беспрерывные. И в том, как шли военные, и в том, как они выглядели, сквозила совсем близкая и теперь уже неминуемая беда. Одни спокойно объясняли положение. Из их слов становилось ясно, что все началось под Харьковом. С Харькова он пошел на Старобельск, Воронеж. Воронеж будто бы уже сдали, и сейчас он, немец, идет на Россошь, Кантемировку и что раньше, чем у Дона, его теперь уже не остановить. Другие же, заикаясь от страха, рассказывали, что прет несметная сила, ничем не остановимая. За людьми охотятся, как за зайцами. Выстрелами поднимают из пшеницы, сбивают в кучи и, как скот, гонят по степи. По дороге сплошняком идут машины, танки. Ни малого, ни старого не жалеют – всех подчистую метут. «Ничего не будет. Люди тоже, – успокаивали третьи. – А порядка всякая власть требует». «Не верьте никому. Прет, верно. Сила его зараз. Но долго он тут не засидится. Выбьем», – уверяли четвертые.
К вечеру поток бегущих схлынул. Слухов, однако, не убавлялось, и от этого стало еще тревожнее: «Немец на шляху уже. Россошь, Кантемировка у него… Зараз в Талах, Писаревке. На утро ждите к себе». «К вам не завернет, магистралями идет…», «Ждите, ждите!..»
Слухи час от часу становились все нелепее, страшнее и невероятнее.
Ночью пошли обозы, пехота, кучками гражданские. Стучали в ставни. Филипповна выносила хлеб, воду, молоко, пока было. Возвращалась, не раздеваясь, ложилась, ворочалась, не могла уснуть. Не спал и Петр Данилович. Курил до горечи на языке, молчал. И войска, и беженцы спускались по их река вниз, на перекаты, переправлялись у Хоперки, Васильевского и правились на Монастырщину, Казанку. Галиевская переправа, говорят, разбита во второй половине дня. Поправили, да он снова разбил. Бомбит леса у Дона, таборы беженцев и военных. «Самолетов у немца!.. Все небо укрыли!» – несли с собой тревогу и страх беженцы. С бегущими были и дети, но задерживались они на час, не больше, и шли дальше.
Часу в третьем – на востоке распускалась заря – в раму забарабанили резко.
– Казанцев! В правление! – голосом, от которого внутри все похолодело, сорвалось и зачастило сердце, прокричала школьная уборщица. – Из району начальство! Поторапливайтесь!
В тесном кабинете председателя Лихарева собрались бригадиры, полеводы, агроном. Низкий проем распахнутого окна загораживал секретарь райкома Юрин. На одутловатом лице его качались расплывчатые угольные тени прикрученных ламп, и от этого оно выглядело усталым и болезненным. На стук двери он поднял голову, и на Казанцева глянули глаза в землистых мешках. В пальцах правой руки дымилась цигарка.
– Немцы Россошь взяли, к Кантемировке подходят, – услышал Казанцев низкий хрипловатый голос Юрина.
– Совсем рядом.
– Боже ж ты мой! Да когда ж это было такое…
– Ближе к делу, товарищи, – Юрин сполз с подоконника, подошел к распахнутой двери, где на порожках дремал неизвестно зачем попавший на это совещание старик Воронов, вернулся назад. Срочно готовьтесь к эвакуации. Увозите все, что можно. – Взял у агронома полоску газеты, стал вертеть новую цигарку. – Хлеб, все запасы съестные, что отправить нельзя, раздайте колхозникам. Скот, какой есть, отправляйте завтра же. Это тебя касается, Казанцев. Опыт есть.
– Я никуда не поеду, Роман Алексеевич, – тихо сказал Казанцев.
– Как это не поедешь? – остановился перед ним Юрин, просыпал табак и тяжело, одышливо засопел.
– Ехать не с чем – быки, лошади… Да и стар я.
Взгляды всех скрестились на Юрине: что скажет.
– За отказ – трибунал полагается. Время военное. Но не можешь – оставайся, – прикинув, видимо, что-то свое, отходчиво согласился Юрин, смял в потном кулаке пустую газетную полоску, бросил в угол. – Кому-то и оставаться нужно, а то вернемся, какими глазами будем смотреть на людей.
– Из вас остается кто? – тяжело поднял насупленные брови Казанцев. Говоря «вас», он имел в виду райкомовских работников вообще.
– Может, и останется кто, – увернулся от прямого ответа Юрин.
– Поживем – увидим. Таким, как я, немного осталось, – крупные, в синеватых узлах вен, руки Казанцева легли на колени, плечи обвисли, и взглядам сидевших по лавкам и за столом представилась обширная бурая лысина в венчике сивых волос и крепкая не старческая спина.
– Характерами меряться не время, Казанцев, – устало и недовольно отрубил Юрин. – Перейдем к делу. Завтра, Лихарев, наряжай людей в МТС. Своими силами им там не управиться.
– Куда ехать, Роман Алексеевич? Кругом немцы, – возразил один из бригадиров.
– Кто тебе сказал?
– А вы сами послухайте, какие страсти военные рассказывают, а особо беженцы. Из-под Калитвы бегут. До Калитвы-то рукой подать…
– Немец вдоль Дона растекается, обозы перехватывает. Вчера еще…
Юрин вскинул квадратную голову, окатил всех замерцавшим злобой взглядом.
– Поменьше слухайте паникеров разных. Есть такие – специально слухи сеют.
– Нет, Роман Алексеевич. Зря брехать не станут. С полдня вчера как прорвало…
– До вчерашнего не брехали.
– Давайте тогда так и будем сидеть да гадать.
Когда вышли из правления, меркли звезды, гасли Волосожары. В глубокой и чуткой зоревой тишине особенно гулко грохотали ошинованные колеса, перекликались сиплые голоса. С меловых круч со стороны Богучаровского шляха все спускались и спускались к хутору и шли полем через пшеницу военные и гражданские, в большинстве одиночки.
Из-за почерневших обугленных холмов медленно выкатывался на привычную дорогу рыжий диск солнца. Меж домов, цепляясь за плетни, потекла предупреждающая духота. И с первыми же лучами солнца на Богучаровском шляху выстлались ровные гулы, которые перемешались тяжкими ударами и от которых над хутором по линялому небу кругами катилось эхо и звенели стекла в окнах. Люди вздрагивали, вслушивались в эти удары и ждали того, что будет.
Глава 2
– Ну что? – спросил главный инженер МТС Горелов. – Много еще керосина в баке?
– В кран не течет больше. Придется внутрь лезть, – Алешка Тавров постучал ключом по крану восьмиметрового керосинового бака. Радужная на солнце, витая нитка керосина лизнула горловину бочки, оборвалась. – Сколько его нужно?
– Весь, до кружки, – инженер остановил взгляд на Алешке. – Ты ж не думаешь оставаться? На примус не нужно?.. Кто первым полезет?
– Давайте я, – сказал Володька Лихарев, сын председателя, ловкий паренек с жесткими, как проволока, волосами. – Где ведра?
– В случае чего – погреми ключом, – посоветовал Алешка. – Там и задохнуться недолго.
– Подержи, – Володька снял, бросил Алешке рубаху. – Бак нажарился. Зараз там как в духовке. – Поднялся по лесенке на крышу бака, опустился в люк.
С приказом об эвакуации мастерские заполнились народом. Трактористы, комбайнеры побросали работу в поле, пригнали машины еще вчера, помогали слесарям готовить к отъезду тележки, фургоны, отбирали и грузили нужный инструмент, снимали моторы с комбайнов, проверяли тракторы. Однако сборы подвигались плохо. Как и у керосиновых баков, суетилась и бегала в основном молодежь. Постарше, от нуды и жары, забивались под комбайны, осторожно, с оглядкой, цедили слова, курили. Ветер ставил по хутору пыльные свечи, тускло белела поникшая полынь на выгоне. От комбайнов домовито пахло свежей соломой и обмолоченным зерном. С решением уходить привычные вещи теряли свою силу и значимость. Как умирать, не хотелось оставлять обжитое и понятное и кидаться в неизвестность. А может, оно по-прошлогоднему обернется, надеялись многие. Попылят, попылят по чужим дорогам да и вернутся.
Над хутором, натужно подвывая моторами и заполняя небо тревожным гулом, один за другим проплывали большие косяки бомбовозов. И от Дона, куда они шли, докатывались тяжкие удары. Они заставляли вздрагивать и переглядываться. И от этих ударов внутри оседал ледяной холодок тревоги и неуверенности.
– С такими сборами мы и к покрову не выберемся.
– Оно, может, и торопиться не к чему.
– А ну как придут да к стенке поставят?
– Украину забрали – и ничего. Живут же.
– Мало расстреливают, скажешь.
– Ну не без того, – защищался плешивый безбровый кузнец Ахлюстин, беспокойно щупая всех маленькими обесцвеченными у кузничного горна глазами. – И куда ты денешься? Где тебя ждут? И далеко не уйдешь. Техника. Наши на коньках, а у него… – и кивал в гудевшее и блескучее небо.
– Там таких, как мы, зараз сила. Видал, через хутор прет сколько… А на шляху… – короткошеий, широкий в груди и плечах, Михаил Калмыков махнул рукой, перевернулся на спину, почесал пятерней волосатый живот.
– В том-то и дело, – обрадовался поддержке Ахлюстин. Красные набухшие веки погнали слезу. Он выпростал из-под себя ногу, устроился поудобнее, сказал уверенно: – Вернусь-ка я на свой хутор и катись к черту это кузнечное ремесло.
– На волах будешь землю ковырять?
– А ты что – пальцем в носу или пониже спины?
– Дурак…
– Оно самое. Зараз таким и житуха. – Ахлюстин обиженно поджал вялые губы, отвернулся. – Умные произвели – пятиться дальше некуда.
От разговоров и думок голова пухла. Прислушивались – горизонт почему-то пугающе и немо замолчал вдруг. И от этой глухоты стало еще больше не по себе.
– Может, она уже и кончилась, туды ее в печенки, – виновато улыбнулся Михаил Калмыков. Засмугленное загаром лицо собралось морщинами.
Подошли четыре бойца, пропотевшие, пыльные, с винтовками, попросили попить, закурили.
– Что ж вас так мало? Остальные где? – тая в углах губ усмешку, спросил Ахлюстин ближнего.
– В бессрочном отпуске, дед? – Глянул один на разбросанные инструменты, разобранные моторы. – Как бы он вас на месте не накрыл… Спасибочко за табак, за воду, – и все четверо вытянулись гуськом по дороге, проложенной вчера конницей.
Пылили одинокие грузовики. Иные останавливались, шоферы забегали в мастерские – зырк-зырк, закуривали у мужиков и дальше. Иной, налапав глазами нужное, брал без спросу. Трактористы заглядывали в запекшиеся от зноя рты, ждали новостей.
– Порадовал бы чем, земляк.
– Две бобины унес, вот и порадовал. С комбайновских моторов снял.
– И на кой черт они ему две.
– Тебе и одной не нужно… Где инженер? Будем собираться или языком полоскать?
Комбайновские моторы, какие увезти было нельзя, и оставляемые тракторы раскулачивали без нужды по мелочам, рвали и ломали на живом с мясом, не думая, что оно может пригодиться еще. Всем руководила одна мысль: скоро все это кидать. А кому оно остается? Уцелеешь ли сам?.. Хозяйственная скупость и бережливость стали вдруг ненужными и лишними. Жалости ни к чему не было. Были лишь тоска и печаль ко всему прежнему, неотступно мельтешившему перед глазами и так неожиданно и грубо нарушенному.
Выпотрошили внутренность комбайна, положили на раму двухдюймовые доски, стали грузить туда моторы, полуоси, коробки передач.
– Может, пообедать сходим, – предложил Михаил Калмыков, опуская слегу и опираясь на нее.
– Заработай сперва.
– Тогда берись, да не тужься попусту, – воловья бурая шея Михаила вздулась жилами, окаменели лопатки под грязной мокрой рубахой. Распрямил спину, перевел дух. – Право же, как тифозные вши по грешному телу ползаете. С такими сборами не немцы, так зима пристукнет. – Круто, всем туловищем, повернулся к брату Николаю, крепышу, как и сам: – Бери кувалду, втулки поставим на твоем ЧТЗ.
* * *
– Пошабашили? – инженер покашлял, не выпуская из зубов цигарки, достал часы-луковицу, оглядел хлопцев, работавших у керосиновых баков. – Сколько вышло всего?
– Четырнадцать бочек да две цистерны. Больше некуда.
Горелов поперхал, елозя согнутой рукой у кармана засаленного пиджака, ногой потрогал одну из бочек.
– Много осталось в баке?
– Ведер, наверное, сто-полтораста. Ведро еще тонет.
– Может, выпустить на землю? А-а?.. Пробить внизу дырку и выпустить.
– А если нашим отступающим понадобится? – рассудительно остановил Алешка Тавров. – Пускай пока. Выпустить никогда не поздно.
Горелов присел на меловой выступ, плечи его опустились. Выглядел он больным, усталым. Худое лицо заядлого курильщика на скулах еще больше заострилось, синело загаром. Оперся ладонями о колени, сказал тихо, почти безразлично.
– Над вечер продукты грузить: муку, пшено, сало. Николай Калмыков вагончик подтянет. По пуду муки возьмите домой, нехай матери напекут хлеба, сухарей насушат. Завтра, пожалуй, тронемся.
Бесконечный день, наконец, истлел, и короткая душная ночь бесшумно и быстро укрыла встревоженные и притихшие хутора и накаленные зноем и разбитые копытами и колесами дороги. В вылинялой выси над ними мерцали натоптанные звездные шляхи. Чуя беду, жутко выли собаки, сторожко держалась зыбкая тишина. Истомившаяся за день земля отдыхала, жадно впитывала в себя вытекавшую из логов росную прохладу. По низкому горизонту небо дрожало зарницами. Люди не спали, подолгу смотрели на эти немые всполохи, гадали, что там такое, примеривали к этой неизвестности свою судьбу. На зорьке, если приложить ухо к земле, с севера, со стороны Калитвы и Мамонов, докатывалась гулы ожесточенной битвы. Ниже, к Монастырщине и Казанке, – отдельные вздохи. Эти вздохи и гулы принимались и как вестники надежды, и как свидетели теперь уже неминуемой беды. Те, кто уезжал, прислушиваясь к ним, думали, что ждет их в скитаниях; те, кто оставался, метались между надеждой и отчаянием.
Раич Вадим Алексеевич, главный бухгалтер МТС, томился на распутье. Оставаться, не вызвав подозрений, он не мог, и уехать мешала жена, Лина Ивановна. Общая тревога и сумятица сборов на работе захватывали и его. Он отбирал бумаги, встревал в чужие хлопоты, помогал советами, спорил. Дома могильным камнем давили тоска и раздвоенность.
– Они за скот, за машины отвечают, а ты за что? – не давала ему опомниться дома жена и загадочно щурилась, поджимая тонкие выцветшие губы. – Чем все кончится – ты знаешь?.. Чего же лезешь в петлю!..
– А ты знаешь? – Раич долго и тоскливо изучал блеклую пористую кожу ее лица, дряблую мочку уха, спрятанную в рыжих волосах, зеленоватые, с постоянным прищуром, глаза, и в нем закипала злоба, желтые, смятые морщинами щеки тряслись. – Толик в армии. А наши вернутся, какими глазами ты будешь смотреть?
– Кто тебе сказал, что они вернутся? – как-то упруго и по-кошачьи ловко подобравшись, вкрадчиво спрашивала Лина Ивановна. – Не для того немцы пол-Европы взяли и дошли до Дона, чтобы возвращать все это.
Ярче тлел светлячок папиросы. Раич с судорожными всхлипами тянул носом воздух и уходил.
В раскрытое окно текли сухой жар и духота косогоров. Земля отходила где-то только под утро, на зорьке, когда в медленном костре зари гасли Стожары и синевато мерк ущербный месяц. Сейчас он еще не всходил, и по окраинам пепельно-серого неба безмолвно чиркали и колыхались не то отсветы дальнего боя, не то сухие летние зарницы.
Разлад в семье начался не вчера и не сегодня, а пожалуй, еще в те далекие потрясенные времена, когда вдребезги разлетелся привычный чистенький и сытый мирок интеллигентского благополучия и ложного офицерского рыцарства, когда начисто рушились все прежние понятия и представления. Дочь служаки-генерала, лифляндского немца, жена не могла, не хотела понять, что старое ушло и не вернется. Сколько он поплутал из-за нее, заметая следы. Исколесил чуть ли не весь Юг России и Дон. Сколько раз приходилось если и не бежать, то уезжать поспешно. А чего проще, как это сделали многие, сразу же после войны сменить фамилию и забраться куда-нибудь в глубь России… Годы и дети сделали свое. Смирилась, утихла вроде и она. Но это только казалось так. Ждала случая… И Раич чувствовал, боялся, что уступит и на этот раз, что и на этот раз верх будет за нею.
В голове мутило, язык терпко горел от беспрестанного курения…
Старший сын писал с фронта. Последнее письмо от него было в середине мая. Из-под Балаклеи. Письмо скупое. У них наступали. Но потом там что-то случилось, и он как в воду канул. Сейчас упорно поговаривают, будто там все и началось, под Харьковом, с нашего наступления. Но когда там все это началось? В сводках все сообщалось о боях местного значения, а потом в конце прошлого месяца вдруг сдали Купянск. Как раз там, где был Толик. И тут же бои под Воронежем, вчерашняя конница…
За спиной в духоте комнаты Лина Ивановна стлала постель. Потом, белая, кургузая, она прошлепала на веранду, загремела там засовом. Запели пружины матраца.
– Одного не пойму, – необычайно тихо и как-то весь напрягаясь внутренне, сказал Вадим Алексеевич и повернулся в белый угол кровати: – Неужели ты их, действительно, ждешь?
Не получив ответа, вышел на веранду, во двор.
Железная крыша веранды еще не остыла. Пахло свежими огурцами, укропом и зеленью яблок. Над неубранным столом глухо гудели мухи. Запах укропа почему-то особенно раздражал своей домовитостью.
В дымно-розовых от росы кустах в низине ударил раз и другой беззаботный вы щелк соловья. Сухо прострочил сверчок.
В эту ночь не спали многие. Она была последней под родной крышей. На утро был назначен выезд.
