Текст книги "На Среднем Дону"
Автор книги: Василий Масловский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Глава 24
22 декабря, взметая тучи сухого колючего снега, танки уходили в глухую морозную ночь. Был получен приказ перехватить большую группировку противника, которая рвалась на Миллерово. За спиной ночь колыхали мертвенным светом взлетавшие ракеты, угрюмо бубнили пулеметы, рассыпали сухую дробь автоматы, винтовки.
Танки спустились в балку, миновали мостик. Вдруг в том месте, где дорога резала верблюжий горб холма надвое, показались бронетранспортер и несколько машин.
«Черт те, впереди своих вроде нет!» – засомневался Турецкий, беспокойно озирая призрачно-дымные от снега холмы впереди и прислушиваясь к звукам боя за спиной.
– Костя, ну-к, помигай им фарой, – приказал механику.
– Как?
– А так, чтоб сам черт не разобрался.
Клюнуло. Бронетранспортер, а за ним и машины спустились в балку, подъехали вплотную. На борту бронетранспортера, забрызганный снегом, белел крест. Гитлеровцы поняли оплошность, но было уже поздно. За броневой обшивкой луснул выстрел. Автоматчики вытащили из кузова обмякшее тело застрелившегося генерала.
– Вот паразит нервный.
– Ну куда их к черту, – в досаде чесал затылок Турецкий и поглядывал на немцев.
– А посади в бронетранспортер своих, машины впереди, и пусть катят.
– Машины и самим бы пригодились, – подсказал молодой, но дотошный командир взвода Мельников.
– Делай, как приказано! – Ремни на полушубке заскрипели мерзло. Турецкий сердито нагнулся в люк к механику.
На гребне холма встречный ветер засыпал снегом броню, автоматчиков, хлесткими струями сек лицо и глаза механикам водителям. Броня обжигала холодом. Несмотря на работу мотора, в башне было холоднее, чем снаружи, и танкисты, кроме механика, тоже вылезли наверх. Снег, как шерсть кошки и темноте, потрескивал пушистыми искрами, и его все густеющая синева уходила до самого горизонта, где сливалась с таким же мутно-синим небом в одно целое. Встречались заторы. Дорогу загораживали брошенные машины, минометы, пушки и другое армейское имущество.
Кленову очень хотелось спать. Несколько суток подряд спал урывками, на морозе. Нажженное ветрами лицо горело, тело, промерзшее насквозь, томила неодолимая пьянящая сила. И вдруг сон как рукой сняло: меж чахлых кустиков полыни прыгал заяц. Белый, пушистый, с длинными ушами. Наверху тоже, наверное, увидели его. Там поднялся настоящий переполох. А заяц сделал двойную скидку, исчез в мутно-сумеречной мгле. Наверху посмеялись: жировать, мол, отправился, пока не вернутся охотники с войны, и снова уселись так, чтобы меньше доставал ледяной ветер.
С широком логу миновали занесенный снегом хутор. Время позднее, но к танкам выбежали женщины, подростки, степенно пробился вперед невысокий седой дедок.
«А ну как немцы?» – встретили их застывшие от неподвижности автоматчики.
– А вы чьи будете?
– Свои, дед, свои. Не признаешь?
– Та яки ж вы свои, як фронту немае…
Заскорузлые пальцы недоверчиво щупают, скребут броню танков, глазами находят на забитых снегом шапках автоматчиков звездочки, простуженно шмыгают носами, плачут.
– Та колы ж воно ще такэ будэ чи було…
– Чего ж вы плачете, тетко?
– Немцы давно ушли?
– С вечера. Вы еще догоните их.
– Много?
– Ох, товарищ начальник! – голоснула тетка в рваном ватнике и толстом платке.
– Ты не сепети, – бойкий дедок оттер тетку плечом, поставил костылик меж ног, налег на него костистым крепким телом: – Были, товарищ командир, машин с сорок.
– А можа, больше, – вмешался длинношеий подросток, в малахае с клочьями ваты из дыр. – Танков три, а пушек не то пять, не то шесть.
– Куда же вы зараз?
– Туда, где фашисты, – осторожно отвечали танкисты.
– Полем нельзя вам: мины набросали, – предупредил подросток.
– А ты знаешь, где они?
– Знаю, знаю, дяденька. Покажу, – с готовностью согласился подросток и, цепляясь подшитыми валенками, полез на танк. Женщина в толстом платке поймала его за полу рваной шубейки. – Та шо вы, мамо?! – отмахнулся подросток.
За холмом вырвалась и беззвучно поползла в небо ломаная строчка кроваво-красных и желтых угольков. Железный стук пулемета достиг слуха, когда трасса уже погасла.
– Ну что, дед, со всем хутором не выйдет, а с тобою можно, – Турецкий озорно передернул плечами, попросил, и из башни подали флягу.
Дедок шмыгнул носом в ожидании, весело кольнул глазами-шильями, принимая алюминиевый стаканчик с пахучей жидкостью.
– С наступающим вас, сынки. Дай бог вам живыми переступить порог хаты. Да поскорее.
* * *
Миновав промерзший ручей и сотрясаясь от напряжения моторов, танки брали пологий подъем.
– Вот они! – донеслось, как сквозь вату.
Кленов разлепил веки. Перед ним глазурно-глянцево горел широкий и глубокий лог. По бокам его упрямо лезли из-под снега жилистые кусты чернобыла. По дну лога черной коленчатой гадюкой вилась колонна, держа путь на юго-запад. В голове и хвосте колонны – по взводу длинноствольных пушек, посредине – три танка.
Гортанный клекчущий крик ворона над яром окончательно снял дрему. Зевнув и протерев рукавицей глаза, Кленов проследил за бесшумным полетом птицы. Над уползавшей в горловину лога колонной ворон каркнул и повернул на юг.
«Знает, где тепло», – расслабленно усмехнулся Кленов, чувствуя, однако, как при виде машин в логу у него холодеет в животе и наливается сухим горячим звоном голова.
– На наше войско вроде и многовато, – озабоченно поскреб колючий и черный кадык Турецкий.
Солнце и алмазное сияние снега резали глаза, заставляли щуриться.
Коленчатая гадюка колонны изогнулась, вытягивалась на подъем. Тупорылые «фиаты», семитонные «хопомаки» и трехтонные «адлеры» дымили, буксовали.
– Перемогнем, крякнул дед, влезая на печку, – дурашливо хохотнул белобрысый взводный Мельников.
– Ты, Мельников, шутки брось. Он, ум, имеет своя пределы, а дурость – нет, – Турецкий перегнулся из башни, высморкался, вытер пальцы о мех полушубка. – Возьмешь голову, Нарымов. Тебе, Грачев, хвост, а нам с тобой, Мельников, середка остается. Танки. Из лога выпускать их нельзя. И старайтесь как можно скорее добраться до колонны. Тогда мы в дамках. Нарвем шерсти… Ну! – сбил танкошлем на затылок, нахолодавшие глаза в смерзшихся ресницах оживленно заблестели, весело оглядел каждого: – Ни пуха, ни пера!
– Лысому в светило! – не утерпел и тут пухлогубый Мельников. Круглолицый, с широким разметом бровей и счастливыми ясными глазами, Мельников никак не хотел принимать войну всерьез.
Оставляя на склонах широкие следы и одеваясь в дымно-снежные облака, танки ринулись в долину. Немцы засуетились. В голове и хвосте колонны машины выдирались на обочину, отцепляли пушки. Танки развернули башни на бугор. Ища обход, иные грузовики полезли в целину и там застряли.
– Огонь! Разбивайте пушки! Разбивайте пушки! – Турецкий отпустил ларингофоны, взялся за маховики пушки, чувствуя, как тело покидает тяжесть и на языке появляется знакомый горьковатый полынный привкус железа.
Танки Грачева снежными шарами скатились в яр, вцепились в хвост колонны. Первым делом Грачев раздавил пушки, вырвался на целину и пошел вдоль грузовиков, поливая крытые кузова из пулеметов. В кузовах дико взревели. Уцелевшие прыгали на снег, строчили по десанту из автоматов.
«Вот вы какие! Ну ладно же!» – и, будто читая мысли командира, Шляхов вывернул танк на дорогу.
Из крытых фургонов сыпались немцы прямо под гусеницы, ныряли под машины и там приседали, прятались.
– Так, так! Давайте, давайте! – уговаривал Шляхов немцев. – Гады! Суки приблудные!
От удара в лоб машины сбегались в гармошку, дыбились, зависали на миг и опрокидывались колесами вверх или набок, вспыхивали.
Снег чернел и таял от копоти!
Грохоча без умолку, на расплав, пулеметами и пушками, Т-34 метались по дороге, разнося в щепки грузовики и круша все на своем пути.
Наконец, на дороге бой гаснет. Десантники сгоняют пленных в одну кучу. Турецкий развернул башню, стеганул из пулемета по серебряно-белым холмам, где маячат кучки беглецов.
– Ну-к, газани, Костя. Завернем их, – просит он механика.
Несколько кучек повернули к дороге и подняли руки. Две, особенно большие, скрылись за опушенной шапкой кургана по низу чернобылом, и по броне густо зацокали пули. Т-34 перевалил через бугор – броня продолжала бубнить, как железная крыша под дождем.
«Эх, дурачье, богом проклятое!» – вздохнул Турецкий, направляя танк к кургану.
В полдень подвижной отряд Турецкого занял железнодорожную станцию. На юго-западной окраине ее остановились дозаправиться, пополнить боеприпасы.
Подошли бензовозы, обшарпанные, побитые. В одной цистерне дыры заткнуты ушанкой и шинельным сукном, другая вся белела оспинками пробок из боярышника. Срезы пробок сочились янтарно-желтым соком.
– На немцев наскочили, – хмуро доложил уже немолодой интендант.
– Ну и что?
– Побили, – устало пояснил интендант. Вместо шапки на голове у него красовался явно чужой подшлемник с большим рыжим пятном на правом виске. – Тринадцать в плен еще взяли да две машины прихватили.
– Далеко пойдешь, лейтенант. Храбрый и хозяйственный, – похвалил Турецкий.
– Горючее и боеприпасы я тебе доставил, – серые, обвисшие мешки под глазам интенданта дрогнули, зашевелились, сбежалось морщинами все лицо. – Теперь спать пойду…
Через полчаса разведчики привели в избу итальянского офицера, коменданта станции. Упитанный, совсем не похожий на собратьев-солдат, каких приходится подбирать по степи.
– Брешет, будто специально сберег вагоны и склады. Русских, мол, ждал, – снисходительно цыкнул сквозь зубы богатырь Ильичев, плюхнулся на лавку у порога, придержал чугун с водой, зачерпнул кружкой, напился.
Потирая распухший красный нос, комендант ворчал что-то, злобно сверкал на горячего меднолицего сержанта в распахнутом ватнике и шапке на затылке.
– Чего он? – простуженно просипел Турецкий. В накинутом на плечи полушубке он согнулся над столом, вымеривал циркулем по карте.
– К нему, суке, с добром – бегом давай, требую, а ом фордыбачится, головой крутит – не понимаю. Пришлось пояснить. – Ильичев белозубо оскалился, миролюбиво посоветовал итальянцу: – Ты поговори, поговори, сволочь, не то придется еще вразумлять. – Не дождался ответа, вытащил из-за пазухи изящную, в черном переплете, тисненном золотом, книгу. – Вот чего я нашел у него.
Турецкий оторвался от карты, взял книгу, долго вертел ее в обмороженных распухших пальцах, кустистые брови изломались, потеснили к переносью поперечные морщины.
– Марк Аврелий, издание 1675 года.
– Марк Аврелий?! – Нарымов у печки ел. Отломил корочку хлеба, собрал крупинки жира на дне и по пазам консервной банки, отправил в рот. Банку проверил взглядом, убедился, что она пуста, забросил в подпечье. – Ну-к дай-ка сюда… Марк Аврелий, «Миросозерцания», 1675 год… Издана при Людовике четырнадцатом. Хм!.. Марк Аврелий с философией о благе, мудрости мира и земных отрадах и фашист. Окрошка!.. Ишь, сукин кот, мордафон раскохал какой. Про склады брешет… Попался, теперь ври покруче.
– Зукин кот, зукин кот, – беспокойно заворочал оливково-синими белками комендант и оглянулся на Турецкого, словно ища у него защиты.
– Понимает, – хмыкнул Нарымов, повертел книгу, положил на стол рядом с картой. – Обидчивый. А книга ценная, комбат. Нужно сохранить ее.
– А тебе откуда известен Аврелий? – с каким-то новым чувством посмотрел на Нарымова Турецкий.
– Два курса германской философии Московского университета, товарищ капитан, – Нарымов поправил на комбинезоне ремень, глаза чуть приметно улыбались..
– Вот как! – одобрительно крякнул Турецкий.
Вошел Грачев. Глаза круглые, бешеные, дышит с сапом. Увидев, как Нарымов подносит водку итальянцу, кулаком вышиб у него крышку из рук, яростно выматерился.
– Нянькаетесь с ними, а они что делают!..
Оказывается, Грачев набрел на заброшенную клуню за садами и в глубокой яме, на гнилой подстилке из соломы, обнаружил скелеты в истлевшей красноармейской одежде. В продранную крышу клуни их притрусило снежком. Безногий в дальнем углу, спасаясь, видно, от холода, натянул на голую культю драный рукав ватника, на рукав надел пилотку.
– Там штрафные у них сидели, – пояснила возившаяся у печки хозяйка и рассказала, что пленные работали у немцев на укреплениях. – Кормили их баландой из просяной шелухи. Только и спасало неубранное поле подсолнуха. Намнут в карманы, сердяги, и жуют. Не то женщины кукурузы, хлебушка подкинут. А заосеняло как, красноармейцы стали набивать для тепла в галифе и под шинелю соломы. Да и от ударов спасало, не по голым мослам. А били… – хозяйка прижала правую руку к щеке, горестно покачала головой: – Чисто скотиняк.
Жалости никакой… Штрафных, какие не покорялись, бросали в клуню и не кормили.
Круглые и тугие, как яблоки, щеки итальянца блестели жиром. Он что-то бормотал. Молитву читал, должно быть. Турецкий елозил циркулем по карте. Грачев стоял посреди кухни, бледный до зелени. Острый кадык дергался от сухих глотков.
Глава 25
– Парламентеры?.. Пардону просят?.. Сколько?.. Да не парламентеров! Полк? Живо на КП!.. Фашисты пардону запросили. – Виктор Казанцев отдал трубку телефонисту, чиркнул зажигалкой и, оставляя стружку дыма за спиной и спотыкаясь о глыбы бетона и кирпича, зашагал по подвалу.
– Черт их знает. Может, они за нами пришли…
– Ну, ты! – Казанцев зло одернул черного в саже ординарца у печки. – Наведи порядок тут! Живо! Все должно быть как у победителей, – убрал карту с ящиков, подышал в кулак. – Дровишек в печурку подкинь, что ли… А, дьявол! – скосил взгляд на дыру в перекрытии. Рваные бетонные края ее лизали змеиные языки поземки.
– Товарищ майор, идут! Трое. Сам комбат ведет.
– Орлы, выше головы! – подмигнул комиссар полка сонным телефонистам.
– Присватают какие есть. Дюже не ощипывайтесь.
Загремели мерзлые ступени. В подвал, пригибаясь, в рваном маскхалате втиснулся комбат Карпенко. За ним, придерживаясь рукой за обшарпанную стену, – высокий худой немец и еще двое.
– Начальник штаба полка. С кем имею честь? – сухо прищелкнул каблуками худой. Воспаленные глаза опасливо щупали автоматчиков, которые спали на плащ-палатках в углу. Почувствовав необычное, автоматчики стали просыпаться, закуривали.
– Командир полка майор Казанцев, – Казанцев, как ни старался, не мог сдержать довольную ухмылку: «Поползли как вши из загашника!»
– Мы пришоль сдаваться плен и узнать условий, – переводил с запинкой явно отощавший фельдфебель. Землистые щеки у него обвисли, тряслись. Глаза слезились.
– Сколько у вас людей?
Майор-немец замялся, пожевал вялыми губами, приподнял и опустил плечи.
– С приданым средств больше двух тысяч.
– Угу! – не выпуская из мнущего взгляда лицо немца, Казанцев заложил пальцы за ремень полушубка, расправил плечи. – Перво-наперво вот что: вы отдаете всем, кто вам подчиняется, приказ сложить оружие; во-вторых, материальную часть, технику сдать в исправном состоянии; в-третьих, передать в целости документы штаба и последнее – солдат и офицеров выводить колоннами тем путем, каким пришли вы сами. Мы сохраняем вам жизнь, организуем медицинскую помощь и питание.
Майор-немец выслушал перевод фельдфебеля. На синие сухие губы наползла едва приметная усмешка.
«Что он там придумал, глиста капустная?» – отметил усмешку немца Казанцев.
– Я не уполномотшен все решать, – заговорил вдруг майор на русском языке, – нужен ваш представитель в штаб.
– Ну что ж, – прикидывая что-то в голове, Казанцев крупной ладонью гладил накаленную холодом бетонную стену подвала.
– Пошли меня, товарищ майор, – подмигнул и с готовностью шевельнул борцовскими плечами Карпенко. – Я с ними живо язык найду.
– У тебя батальон. Придется тебе, Василий Семенович, – Казанцев наклонился к комиссару, подышал ему в оттопыренное ухо. – Скажешь то, что здесь. – Глазами добавил: «Не уступай ни в чем. Один черт будут наши, если не передохнут с голоду или не вымерзнут». – Орленко, пойдешь с комиссаром. И ты, Плотников. Возьмите танк. Танк оставишь у дома, где кровать висит на третьем этаже. Можешь добавить: не сдадутся живыми – произведем всех в покойники. Ну, с богом!..
Из быстрой речи Казанцева майор-немец и фельдфебель поняли не все, но «с богом» уловили оба, и оба, не сговариваясь, ухмыльнулись.
Жгучий ветер гонял вороха синих, красных, белых штабных бумажек с орлами и свастикой, в развалинах застряли и уже были занесены снегом большие черные двадцатитонные тягачи «фамо» и двенадцатитонные «Фридрих Купп», пушки. Бугорками темнели скрюченные трупы. На каждом шагу следы безумия, уничтожения и смерти: папки с документами, обгорелое обмундирование, взорванные бочки бензина, изуродованная и исправная техника, и трупы, трупы в самых фантастических и немыслимых позах. Особенно много трупов за оврагом, в поле, на занесенной снегом дороге. На дороге стояли машины по кабину в снегу. Наверное, они везли раненых, горючее кончилось, и раненые пошли пешком. Шли, падали, в одиночку, потом кучами. Некоторые пытались ползти – так и застывали на карачках. А эти, должно быть, кричали и тянули руки к тем, кто продолжал еще двигаться. Глаза и рты у них открытые, руки молитвенно вытянуты. Глазные впадины – и рты уже забило снегом, который походит на грим. Такое впечатление, будто все они на этой дороге заняты в какой-то кошмарной немой сцене трагедии отчаяния и ужаса.
Это были страшные, никем не выдуманные памятники бегства «великой» армии, где были нарушены все понятия о человечности, солдатской чести, боевой дружбе.
Майор-немец, сидя на танке, крутит головой, старается увернуться от обжигающего ветра, следит за русскими, какое впечатление на них производит дорога бегства. Фельдфебель натянул шинель на голову, кажется, нашел удобное положение. Его ничто не интересует: он видел и пережил не такое. Когда выходили с КП полка, фельдфебель успел выпросить кусок хлеба и теперь так давился и сопел, что его начальник глотал голодную слюну и морщился, как от зубной боли.
В низеньком помещении с огромной печью и вмазанными в нее котлами собрались уже и ждали почти все офицеры полка. Когда вошли комиссар Бурцев и ездившие к русским немцы, немолодой полковник за столом качнулся, порываясь встать, но остался сидеть на месте. Он выслушал худого майора, кивнул ему головой и по-русски, почти без акцента, сказал Бурцеву:
– Я вас слушаю.
Офицеры притихли, вытянулись. Бурцев слово в слово повторил сказанное на КП полка. От себя добавил:
– Лучше, если все будет сделано до рассвета. Для вас лучше. Могут быть ненужные жертвы.
– Gut, – бесцветно ответил немец, повернулся к офицерам, резко, гортанно сказал что-то и положил свой пистолет на стол.
Офицеры стали подходить и складывать у него на столе свое личное оружие.
У танка на снегу уже лежала куча автоматов, винтовок, пулеметов. Немцы строились в колонны, качающейся лентой вытягивались на дорогу, где стояли машины и лежали кучами замерзшие.
– Я радировал в штаб. Оттуда выслали провожатых, – ответил на удивленный взгляд Бурцева командир танка. – Солдаты сговорчивее начальства оказались. Инициативными стали…
За полдень полк Казанцева пленил 976 солдат и офицеров.
Вечером Казанцев с Плотниковым пришли на КП Карпенко. В блиндаже было тепло, уютно. Стены и потолок подшиты фанерой. В углу стол. На столе свеча, хлеб, котелок, в котором что-то шипело и шкворчало.
При входе комполка Карпенко быстро кинул что-то себе за спину, стал ощипываться, как утка, только что вылезшая из воды.
– Нужно отобрать у тебя блиндаж, – сказал Казанцев, хозяйски оглядываясь, постучал по стенам, потолку и с кряхтеньем присел на настоящий стул.
– Я сам в нем всего три часа.
– А ты что сияешь, как новый двугривенный?
– Число какое сегодня, товарищ майор?
– 30 января 1943 года. Именинник, что ли?.. Поздравляю. Ну и память у тебя, – удивился Казанцев, с любопытством разглядывая размякшее лицо комбата и тиская его широкую, как лопата, ладонь.
– Эх, товарищ майор, только одно это и помню из старой жизни.
– Разжалобился, – глаза Казанцева заблестели, на скулах сквозь зимний загар проступил кирпичный румянец. – Наливай, коли так. Что ж прячешь за спиной, – расстегнул полушубок, подвинулся ближе к столу.
– Выходи, хлопцы. Все одно влипли, – скуластое лицо Карпенко поморщилось в радостном предвкушении, полез рукой за спину.
В блиндаже была, оказывается, еще одна комната, куда и спрятались ротные.
– Всех собрал?.. Ну что ж – кстати.
Чокнулись, покряхтели, столкнулись руками у котелка. Казанцев смахнул крошки с воротника полушубка, вытер кулаком тубы.
– А теперь давайте потолкуем. Слушайте задачу, – потянул на колени планшет, расстегнул и достал карту: – Смотрите, – царапнул черным сломанным ногтем мизинца по паутине городских улиц и переулков. – Вот этими улицами к утру нужно выйти к площади Павших борцов. Где можно – на рожон не лезьте. В Сталинграде последние бои. Солдаты это чувствуют. Но и не топчитесь. Разговор короткий: капитуляция полная или уничтожение. Даю тебе пять танков и батарею 76-миллиметровых пушек. Второй и третий батальоны двигаются соседними улицами. – Казанцев сожалеюще оглядел стол, отодвинул котелок, кружку на край: – Фляжку спрячь. Закончим с фрицами, тогда и отпразднуем заодно.
Из блиндажа вышли вместе, зябко поводя плечами после тепла. Ночь плотно укутала вздыбленную землю. На грифельно-ледяном небе – силуэты развалин. Кое-где эти развалины дымятся. Очагами гремят ожесточенные схватки.
Танки двигались медленно: мешали развалины, брошенная техника. А каждый уцелевший подвал таил в себе смерть. Мороз стеснял дыхание, покалывал нос, щеки. Карпенко уткнул нос в овчину ворота, сладко посапывал. Сон – враг смертный. Есть и пить так не хотелось, как спать. Неистребимое, ни на минуту не отпускавшее, как тяжелый недуг, желание спать. Бритые губы комбата морщит вялая блаженная улыбка, лениво вяжутся мысли. «Перво-наперво, отвоюемся – отосплюсь. А тепло и сладко за печкой как!.. У матери сегодня пирог. Яблочный, должно…» Обожженное морозом загрубевшее лицо плющит улыбка, в горле прокатывается ком.
Пулеметная очередь горохом сыпанула по броне. Автоматчик, угревший Карпенко левое плечо, скатился под гусеницу. Резко лязгнув, захлопнулись люки. Отрывисто и сухо ударили танковые пушки по окнам ближнего дома. Автоматчики, маскируясь грудами кирпича, подкрались к этому дому, забросали подвал гранатами. В воротах замаячила фигура с белым флагом, и крик: «Плен! Плен!».
– О чем думали раньше, паразиты! – пожилой боец присел на закиданную снегом ступень подъезда, снял валенок и стал пороть ножиком ватную штанину.
– Иди в санбат, – приказал Карпенко.
Боец разорвал зубами пакет, неумело стал бинтовать выше колена ногу. Под голой пяткой быстро темнел снег. Кончив бинтовать, солдат сплюнул нитки, морщась, натянул штанину.
– Вы что, товарищ капитан. Бои кончаются, а меня в санбат. Дайте своими глазами глянуть, какого лешего я тут сидел три месяца.
– Он и в самом деле у нас везучий. За три месяца первая поцеловала, – посверкал глазами из-под опушенной инеем ушанки щуплый солдатик.
Из подвала с поднятыми руками, худые, оборванные, грязные, вылезали гитлеровцы. Над мостовой в грудах кирпича и окон подвала ползли обрываемые болью крики и мольбы о помощи.
– Шнель! Шнель! – подбадривали стоявшие у двери автоматчики.
– Все?
– Аллес капут! Гитлер капут!
– Что бормочешь? В подвале есть еще? А-а?..
– Плотников, Урюпин, за мной! – Карпенко зажег фонарик, с трудом протиснулся в заваленную кирпичом дверь.
Оттуда пахнуло спертым духом, плесенью, теплой кровью.
– Вот они, дурачье! Стрелять надумали!
У окон и по всему подвалу лежали убитые. Между ними ползали изуродованные, изорванные гранатами. Некоторые трупы были почему-то совершенно голые, серые от пыли, затоптанные.
– Эх! – Карпенко задохнулся, выматерился. – Шумните, пусть солдат пошлют вынести!
– Товарищ капитан! Тут еще один подвал! Дыра! – держа автомат наготове, Плотников протиснулся в дыру и тут же отпрянул назад: – Там их как сельдей в бочке! Назад!
– Пусти! – комбат оттер Плотникова плечом в сторону, просунул в дыру руку с фонарем и голову, потом и весь пролез. – Что ж вы, паразиты, притаились тут, как суслики! – зарокотал его густой бас под низкими сводами. – А ну вставайте! Штейн ауф, гады! – над головой матово блеснула рубчатая граната.
В прокисшей духоте и мраке на бетонном полу вповалку лежали и сидели обросшие, истощенные румыны, итальянцы, немцы. Как и в первом подвале, между живыми лежали голые, синие, затоптанные трупы. Ближние солдаты потеснились, вскочили, таращились на возникшее перед ними видение. В дальних углах даже не шевельнулись. При виде этих обмороженных, больных, бородатых призраков с безумно блуждающими глазами, добровольно похоронивших себя заживо, Карпенко взяла оторопь. И это они в августе – сентябре осатанело рвались к Волге, отплясывали фокстроты на сталинградских улицах и кричали: «Иван, буль-буль!»
К полуночи 31 января через развалины в западной части площади батальон вышел к большому дому – Центральному универмагу – и начал его обстрел.
* * *
Продвинуться дальше, несмотря на все усилия, батальону Карпенко никак не удавалось, и Казанцев с тремя автоматчиками и пленным фельдфебелем второй раз за ночь пришел в батальон.
– А черт их маму знает, что они думают. Я не святой дух, – обиженно оправдывался Карпенко. Только что закончилась очередная неудачная атака, и он был весь в снегу, хрипло сипел, вытирал шапкой красное до сизины полнокровное лицо. – Драть их нужно, пока не обмочутся, а потом – за то, что обмочились.
– Ладно, – как-то устало махнул на него рукой Казанцев, отыскал одеревеневшими пальцами петлю на белой дубленке, застегнул пуговицу. – Останусь у тебя… Занимайся своими делами. – Выбрал в развалинах выступ понадежнее, прикрыл лицо кисло пахнущим воротом, стал наблюдать за темным зданием универмага впереди.
В железных воротах универмага что-то замельтешило. Казанцев заворочался: показалось или в самом деле выходил кто оттуда?
Нащупал в кармане сухарь. Есть не хотелось, но в ночные часы, да еще в такую стужу, хотелось как-то скоротать время. Сухарь был ржаной, холодный, жесткий, как железо, пахучий.
На хруст повернулся Плотников. Лицо круглое с обмороженными верхушками щек темнело в белоснежной опушке инея на вороте.
Казанцев перестал жевать, спрятал сухарь в карман. В четверти от носа в кирпич шлепнулась пуля, лицо засыпали колючие осколки.
– Сволочи!
Плотников ударил из пулемета по развалинам напротив. Там сначала вскрикнули будто в изумлении, потом пополз стенящий вопль раздираемой болью плоти. Обрываемый ветром, он словно бы завис над поскрипывающими от мороза глыбами кирпича и камнями, где, затаившись, невольно вслушивались в этот последний зов жизни солдаты обеих сторон. Стрельба на время прекратилась, вспыхнули ракеты, и по снегу метнулись вздыбленные тени.
– Вот ведь гады! – не то в сочувствие, не то в осуждение отозвался на этот крик Плотников. – Сами подыхают и нас мытарят. Сколько раз сдаваться предлагали.
Тьма незаметно и постепенно отслаивалась от искрившегося, как мех зверя, слитого морозом в панцирь снега. Вместе с тощим рассветом отодвигались подальше и развалины.
Старшины принесли завтрак. На шее у них болтались фляжки. Солдаты, сшибая в темноте кирпичи, шли по развалинам на запах, подставляли старшине крышки, не отрываясь, следили, как он отмеривает оловянным стаканчиком влагу, с серьезным выражением, боясь пролить, пили. Иные протягивали крышку еще. Старшина, чиркнув взглядом по владельцу крышки, отмеривал новую порцию. Большинство, взяв котелок, пробирались тем же порядком на свое место. Пленному фельдфебелю тоже положили каши и налили в крышку. Он хотел было так же лихо, как это делали русские солдаты, опрокинуть содержимое крышки в рот. Не получилось. Закашлялся, смущенно отошел в угол, стал жадно, по-волчьи, глотать горячую кашу.
– Господин майор! – вдруг закричал он. – У универмага машут белым флагом!
Казанцев предупредил Карпенко и поднялся во весь рост. Из развалин по соседству вышли еще человек семь. Это были старший лейтенант Ильченко, лейтенант Межирко и пять автоматчиков. Казанцев позвал Плотникова и пленного фельдфебеля. Десятка за три шагов до ворот немец с белым флагом крикнул чисто по-русски: «Осторожно! Мины!».
Пришлось обходить с другой стороны. У въезда во двор стоял танк.
– Это вы радировали? – спросил Ильченко у командира танка.
– Так точно, – ответил командир танка, молоденький лейтенант со жгутиком усов под носом. Выпрыгнул из машины и присоединился к общей группе.
– Предупредите экипаж на всякий случай, – посоветовал Ильченко. – Командиру бригады, полковнику Бурмакову, я уже сообщил. В штабе армии тоже уже знают, наверное.
У входа в подвал стоят двенадцать офицеров. Они остановили Казанцева и его спутников. Немецкий офицер, выходивший к воротам с белым флагом, сказав русским: «Подождите минутку!», исчез в черной щели входа в подвал. Вскоре он вернулся и пригласил двух офицеров, предложив им оружие оставить.
– Оружие нам оставлять незачем, – коротко отрезал Ильченко. – Наш переводчик тоже с нами пойдет.
Немец пожал плечами: «Ничего не поделаешь». Сделал знак, что можно идти.
В подвале было душно, сыро, под ногами шуршала бумага. В нишах и на выступах горели свечи и плошки.
Из переговоров ничего не вышло. Немцы упрямились, ломали комедию и в фарсе искали достойный выход. Особенно усердствовал начальник штаба 6-й немецкой армии генерал-лейтенант Шмидт.
– Ну их к богу в рай, – сказал Казанцев старшему лейтенанту Ильченко. Лицо его в крепком морозном загаре потемнело, улыбнулся насильственно: – Мое дело солдатское. Нехай их другие сватают.
Метрах в шестистах от универмага шел ожесточенный огневой бой. Нити пулевых трасс искрестили всю улицу, будто сшивали черные глыбы развалин в одно целое.
– Людей с места не трогай, а артиллерией и минометами ударь, – приказал Казанцев Карпенко. – Я туда иду зараз.
В батальоне началась как раз атака. Бойцы успели выскочить из укрытий и застряли посреди улицы меж сугробов, прижатые огнем. Иные оборачивались туда, где только что были, и Казанцев видел их мокрые от снега, зачугуневшие под ветерком смерти лица. Особенно один, крупный и грузный, чувствовал себя неуютно. Он хоронился за синеватым козырьком сугроба, хорошо сознавая, должно быть, что виден со всех сторон, как муха на стекле. Пули обгрызали козырек сугроба все ниже, и боец не выдержал, вскочил и тут же завертелся в снежном куреве, поднятом вокруг него пулеметными и автоматными очередями.
В это время за руинами справа что-то закричали, ветер донес:
– Не стрелять! Капитуляция! Не стрелять!..
– Nicht schissen! Nicht schissen!..
Из-за полуобрушенной стены показались трое: длинный и тощий немец-офицер в пилотке с наушниками, немец-солдат с белой тряпкой на палке и плотный русский командир в заячьем треухе и распахнутой желтой дубленке.
