Текст книги "Симарглы (СИ)"

Автор книги: Варвара Мадоши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

А она не исчезла.

Потом Сергей вдруг резко отошел от стола (стол покачнулся), обогнул его, обхватил девушку за талию, притянул к себе, и начал целовать, неожиданно страстно, безумно… По-настоящему безумно.

Лена почувствовала, что она проваливается куда-то… в какую-то пропасть, откуда не возвращаются. Как это было горько, как жарко…

– Жарко…. – простонала она, пока Сергей, тяжело дыша, стаскивал с нее свитер. – Как жарко…

Чужие губы, чужие руки… Ей очень хотелось оттолкнуть Сергея, но его прикосновения словно что-то выпивали из нее… нечто важное… Она вспомнила объятия Вика: сколько в них было чистоты, сколько нежности… Здесь же… Ее словно терзали, а она не могла ни слова сказать против. Ее душа была подчинена.

Гулять с ним до утра по городу… И чтобы звезды в небе… «Недоступные, чужие звезды…» Господи, какой же она была ребенок!

Лена обнаружила, что она каким-то образом оказалась на кровати, почти уже раздетая. Она не помнила, не чувствовала себя. За его плечом была лампа, все еще освещающая стол и никому не нужную салфетку с рунами… Как жарко, господи! Как хочется пить!

Внезапно холодный ветер ударил ей в лицо.

Лена охнула и с облегчением, с неизвестно откуда пришедшей силой столкнула с себя Сергея – теперь она могла сопротивляться. Вокруг них раскинулась мрачная серая пустошь, без начала и конца. Высокое небо – бесконечная белая воронка – словно затягивало пустошь в свое нутро. Безмолвные, равнодушные и неподвижные тени стояли на равнине вертикально, как столбы. Столбами они и были: не плоские, а словно бы обретшие некий загадочный объем, внутри которого клубились уже знакомые Лене углы деструкции. Некоторые тени пытались двигаться, но, дернувшись несколько раз, замирали вновь. Дул сильный ветер, нес в лицо мелкую серую пыль с сухой, растрескавшейся земли.

Станислав Ольгердтович мрачным ангелом возвышался посреди равнины, только черных крыльев не хватало за спиной. Глядя на его суровое лицо, Лена торопливо начала застегивать рубашку, чувствуя себя школьницей, которую строгий отец застукал за неприличным. Да, в общем, оно и похоже… С той только разницей, что ее собственный отец, скорее всего, смутился бы больше, чем она, и начал бы что-то нерешительно мямлить… Слава Богу, рубашка на ней длинная и широкая, так что сожалеть об отсутствии брюк не приходится.

– Где я? – зло крикнул Сергей, торопливо озираясь.

У Лены защемило сердце – так он был хорош собой, особенно в этих черных брюках со стрелками и в белой рубашке с развязанным галстуком. Наверное, не успел переодеться, как с похорон пришел.

– Не узнаете? – презрительно спросил Станислав Ольгердтович. – А сколько несчастных душ вы отправили сюда, повинуясь своей прихоти?

– Что?! – Сергей огляделся. – Это… – он обвел дрожащей рукой на серые тени, как будто его настигло внезапное понимание.

– Именно, – Станислав Ольгердтович кивнул. – Вы призывали души за деньги, верно? А они потом не могли вернуться, так как вы не умели проводить их, и оставались здесь… А некоторых поглощали черти. Или даже Хозяева. Ну-ка, признавайтесь, кому из Хозяев ты служишь?! – крикнул Станислав Ольгердтович, лицо его перекосилось гримасой неожиданного гнева. Он воздел руки – и в них вспыхнул золотой свет, превратившийся в копье. Даже на вид копье это выглядело очень тяжелым.

– Я никому не служу! – Сергей вскочил и гордо выпрямил спину. – Я – сам себе господин! И я верну свою женщину, попробуйте только помешать!

«Свою женщину…» – толкнулось в уши Лене. Он считает ее своей женщиной…

– Прах вас разбери, служишь ты или нет, но стол ты им накрываешь регулярно, мальчишка! Ты пойми, что ты творишь, сучонок! Ты людей христианского погребения лишаешь! Это стократно хуже убийства! – неожиданно взорвался пожилой симаргл.

Теперь в голосе Станислава Ольгердтовича звенела сухая, раскаленная ярость, не обращающая внимания ни на что. Каждая морщинка на его обветренном лице, казалось, загорелось чистым мрачноватым светом, который отличает иногда лица святых на старых иконах. «Вот что такое праведный гнев», – подумала Лена.

Она поняла, что надо что-то делать. Нельзя же просто так стоять и ждать, чем все кончится… Хотя соблазнительно, конечно…

Она встала и пошла к Станиславу Ольгердтовичу, тяжело ступая против ветра, который все усиливался и усиливался. Земля колола босые ноги.

«А почему я, собственно, иду в сторону Станислава Ольгердтовича?.. Вот парень, которого я люблю, и который, кажется, любит меня… Так почему бы и не… Он говорит, что вернет меня… Не знаю, откуда он знает магию, но если действительно… Так почему…»

Ответа не приходило, только почему-то она все же шла.

 
   Я не оскорбляю их неврастенией,
   Не унижаю душевной теплотой,
   Не надоедаю многозначительными намеками
   На содержимое выеденного яйца.
   Но когда вокруг свищут пули,
   Когда волны ломают борта,
   Я учу их, как не бояться,
   Не бояться и делать, что надо.
 

«Просто он причинил мне боль, призвав мою душу… Подчинил меня себе… А Станислав Ольгердтович меня спас… А Вик сказал, что все мы погибаем на войне с самим собой, даже если эта война изначально обречена на победу».

А кроме того, Сергей причинил ей боль. И не просто ей – кажется, еще и многим другим. Тот, кто причиняет боль… как бы красив он ни был… как бы она ни любила его…

– Не числю за собой вины! – крикнул Сергей. – Я – свободен! Мне не нужен ваш бог и ваши условности! У меня есть сила! Я побежу… одолею смерть! Я верну Лену!

– Только я, наверное, не вернусь, – прошептала Лена, сделав последний шаг, вцепившись в плечо Станислава Ольгердтовича. Сергей, казалось, не слышал ее.

– Опомнись, Сережа! – крикнула Лена, что было голоса. – Пойми, что натворил! Мне… мне было так больно! Если им, – она махнула рукой на серые фигуры, – хотя бы в половину меньше, и то… Отпусти их!

– Он не сможет, – громко и мрачно ответил ей Станислав Ольгердтович. – Чтобы провожать вызванную душу, надо иметь смелость… и боль… и опыт. Не каждый хороший маг на такое решиться, а уж этот сосунок тем более. А без провожатого они дорогу не найдут.

Ветер на пустоши поднялся еще сильнее, если только это возможно, даже заколебал неподвижные тени-столбы – по крайней мере, они подернулись рябью. Однако голос старого симаргла он заглушить не мог, напротив, кажется, даже поднял его и понес вперед, прямо к тому, кто заварил всю эту кашу.

– Я тут не при чем! – крикнул Сергей; в голосе его появились испуганные нотки. – Я их не держал!

– Ты призвал их – и этого довольно! Иди же назад, мальчишка!

Сергей Ольгердтович размахнулся и широко метнул копье. Произошло это очень быстро, Лена даже взвизгнуть не успела. А вот Сергей закричал: золотая палка пробила ему плечо.

Он упал на колени и, кажется, попытался что-то еще произнести, но захлебнулся словами, и ветер унес неоформленное восклицание в сторону вместе с ниточкой слюны.

– Идем! – Станислав Ольгердтович крепко обнял Лену, и ветер, усилившийся уже до невозможности, подхватил их и понес куда-то вверх, в спираль невозможной воронки. Сергей отчаянно завопил, протягивая к ней одну руку – другая бессильно повисла вдоль тела. Лена зажмурилась и отвернулась. Из глаз ее текли слезы, но ветер сразу же сдувал их, проезжаясь по коже наждачной бумагой.

А еще ветер все-таки сорвал с равнины серые тени и понес их, как бумажные, вслед за Станиславом Ольгердтовичем и Леной.

– Как он выберется? – крикнула Лена, не отрывая глаз от Сергея, фигурка которого стремительно отдалялась от нее.

– Вик покажет путь, – прокричал Станислав Ольгердтович ей в ответ.

– Вик?!

– Это его ветер.

И Лена захлебнулась темными облаками.

 
   И когда женщина с прекрасным лицом,
   Единственно дорогим во Вселенной,
   Скажет: «Я не люблю вас», —
   Я учу их, как улыбнуться,
   И уйти, и не возвращаться больше.
 

8.

Она прекрасно помнила их путь назад. Они со Станиславом Ольгердтовичем оказались на том же берегу, только уже стемнело, и грязная вода лизала грязный песок, и Голиаф высился молчаливой черной громадой. Лене с трудом удалось взгромоздиться на него: от Станислава Ольгердтовича помощи было мало. Он сам кашлял, опершись о бок гигантской собаки. Еще спустя несколько минут, которые они прождали, дрожа на ветру (старый симаргл отдал Лене свой плащ, но озноб все равно пробирал ее до костей), появился Вик, шатаясь как пьяный. В четыре руки они втянули его на симорга, и крылатый пес взвился в чернеющее небо.

…Слава Богу, в Ирии зверю хватило ума приземлиться прямо у подъезда их дома. Они кое-как взобрались на второй этаж, а потом Лена просто упала на кровать. Сил держаться больше не было…

Во сне она увидела девушку, что дремала, опустив голову на клавиши пианино. Русые кудри рассыпались по накинутой на плечи ярко-желтой вязаной кофте. Где-то рядом с ней стояла тьма, но боялась подойти, боялась коснуться ее. Вокруг женщины светился мучительный ореол, как будто лед на солнце в декабре. Как вокруг того врача. А еще женщина напомнила ей ее сестру.

«Как я любил ее, – шепнул ей голос Сергея. – Она была идеальна. Она и сейчас идеальна. Она ни за что не пустила бы город в себя. Она сопротивляется ему. Она стала мне запретной. А зовут ее Ольга».

Ольга спала. Спали часы на стене над пианино. Спал огромный кот на маленьком кокетливом диванчике в углу. Спала длинная рапира на стене. Все, что было в комнате, спало вместе с хозяйкой, но скоро она должна была проснуться, а вместе с ней проснулась бы и Лена.

«Не хочу, чтобы вы встречались», – сказал голос Сергея.

«Молчи, – ответила Лена, совершенно неуверенная, что говорит правильно. – После сегодняшнего ты не имеешь права разговаривать со мной».

«Я и не хочу с тобой говорить. Знаешь, что я сейчас валяюсь на своей кухне, истекая кровью? Твой друг хорошо меня продырявил».

«Замолчи».

«Ну уж нет. Если ты попала в мой сон, то я заставлю тебя испытать мою боль».

И в тот же момент комната вспыхнула красным: скорчившийся Сергей появился на полу перед пианино, и лужа крови вокруг него появилась вместе с ним. Разве столько может натечь из плеча?..

И Лена почувствовала, как ее собственная кожа на плече начинает лопаться, как кровь…

– Нет!

Клацнуло пианино пистолетным затвором. Ольга вскочила со стула – она проснулась – и шагнула прямо туда, где Лена находилась. И тотчас комната исчезла. Вместо нее возникла другая, побольше. Там были парты со стульями, на стульях сидели дети, а пианино у стены – гораздо больше, черное, а не коричневое, и с вертящимся стулом. Веселая учительница с розовыми от мороза щеками положила на подставку папку с нотами, открыла крышку.

«Я сейчас сыграю вам то, что мне недавно принесли… Вещь называется „Судьба“».

Один из детей, тощий черноволосый мальчик, скривил презрительно губы во взрослой усмешке и прошептал на ухо соседке, кудрявой русой девочке:

«Если это судьба, то должна быть настоящая какафония! Не у кого из нас нет судьбы, которую можно было бы предвидеть».

Девочка упрямо наклонила голову.

«Это была я, – шепнула Ольга, наклонившись к Лениному уху. – А мальчика ты узнала».

9.

Сон оборвался.

Из-за распахнутого настежь окна веяло запахами летней ночи и яблок, плескалась река… Тишина и спокойствие вливались в комнату, их хотелось пить глотками.

«Как странно, – думала Лена. – Я знаю, что со мной не случится ничего плохого, потому что все самое худшее уже произошло. Я сломалась и изменила себе и своим интересам».

В этом был свой особенный кайф.

Потом она сообразила: от кровати пахло табаком. Как-то странно…

Девушка села, пошарила рукой на тумбочке у кровати; зажгла ночник. Огляделась.

Это была не ее комната. Обстановка почти такая же – в меру спартанская, но без туалетного столика. Зато все стены покрывали… картинки.

То есть, конечно, не только картинки. Там были гравюры, печатные и простые, карандашные и акварельные рисунки, фотографии… Гравюры и рисунки изображали местности, старинные дома, улицы, людей, одетых как в позапрошлом веке, странные пейзажи: дороги без линий ЛЭП и асфальтового покрытия, поезда, из труб которых шел дым… И – люди. Девушки в соломенных шляпках и с завитыми буклями по сторонам лица, мужчины с трубками в зубах, женщины с зонтиками и собачками на поводке, дети в коротких штанишках и юбочках… На некоторых картинках – смешные подписи с ятями и ерями. Рисунки отличались и качеством: сделанные на хорошей плотной бумаге и вставленные в рамку, просто обрывки, пришпиленные кнопками… обгоревшие на солнце и плохо различимые, заботливо обернутые в полиэтилен, иногда – подправленные шариковой ручкой… Все они, кажется, принадлежали разным авторам… некоторые вообще представляли собой обыкновенные заводские штамповки. Впрочем, большинство, как решила Лена, писала все же одна рука. Художника этого вряд ли можно было назвать настоящим мастером: он не привносил в пейзажи ничего своего, зато скрупулезно и четко копировал настоящее, соблюдая мельчайшие детали.

Были здесь и фотографии, причем больше, чем рисунков. Начиная от совсем старых: люди в старинных одеждах и неестественных позах (мужчины, в основном, в мундирах, женщины – с гладко зачесанными назад волосами). Очень много групповых, иногда отдельные лица обведены ядовито зеленым маркером. Потом – более новые. Начиная от видов забаррикадированных улиц с натянутыми кумачовыми плакатами «вся власть – советам» до фотографий «блошиного рынка» с китайцами и здоровенными бумажными сумками. Здоровый, чуть обгорелый по краю снимок, уже цветной: танки перед Белым Домом. Цветные, кстати, тоже всякие: и красивые студийные, и мелкие кодаковские, и любительские смазанные, и четкие профессиональные… Лица, лица, лица… Тысячи лиц, и все в беспорядке.

Почему-то казалось, что если смотреть на них, если пробежать взглядом по удивительным образом расцвеченной живыми людьми стене, уловишь некую связь… Вот девушка взмахнула рукой на одной картинке… а на следующей фотографии вскинул руку партийный деятель, потом дети водят хоровод, потом вьется, упираясь в пыльное небо, пружинистый черный смерч… Лена почувствовала, что сейчас сломает голову, пытаясь уловить за сонмами картин то, что они никогда не изображали и изображать не могли. Некое внутреннее движение… некую скрытую суть…

Но одна фотография…

Она – единственная – была прикреплена к дверце шкафа. Лена решила, что делали ее недавно, может быть, несколько дней назад. Яркая зеленая листва деревьев, солнечный свет… На поваленном березовом бревне у реки (уж не на том ли, где вчера или позавчера Лена разговаривала с симпатичным призраком Сергеем Петровичем?) сидят трое. Высокий носатый мужчина с роскошной гривой рыжих волос и широкой улыбкой обнимает одной рукой очень изящную черноволосую девушку, похожую на японку. Другой рукой он машет тому, кто фотографирует. Чуть поодаль от них сидит Вик. То ли дуется на что-то, то ли тень неудачно легла…

Видимо, этот рыжий и есть Артем.

Господи, как же надо скучать по земле… Как же надо любить жизнь, чтобы…

Тихонько, словно боясь, что ее застукают за разглядыванием кусочков совершенно не касающейся ее судьбы, Лена вышла из чужой комнаты и направилась по коридору к своей. Приоткрыла дверь. Заглянула.

Оказалось – не зря осторожничала. На ее заправленной кровати полулежал, прислонившись к спинке и прикрыв глаза, Станислав Ольгердтович. Крепко вцепившись в него обеими руками и положив голову ему на грудь, спал Вик. Во сне лицо «корнета» было удивительно детским, но сам он ребенком все равно не выглядел. Может быть, потому что его кулаки сжимались на свитере Станислава Ольгердтовича так, как руки ребенка не сжимаются никогда.

Станислав Ольгердтович открыл глаза, повернул голову в сторону приоткрывшейся двери и осторожно приложил палец к губам. Лена кивнула и тихонько вышла.

Она спустилась вниз и села за один из столиков, не зная, что ей делать дальше. Спать не хотелось, выходить на улицу – тоже. Хотелось есть, но заглянуть на кухню тоже было лень. А кстати, кто здесь у них готовит?.. И откуда берутся продукты? Вчера вечером Лена никого не увидела, но микроволновка была… Вот странно… И холодильник был.

Заскрипела лестница – это спускался Станислав Ольгердтович. Лена подумала, что шаги у него одновременно и тяжелые, и крайне осторожные. Он сел за столик напротив Лены, положил на стол большие руки.

– Вик очень устал, – сказал старый симаргл. – Очень много сил потратил. Не мог заснуть… Насилу я его убаюкал, – он как-то устало, едва ли не жалобно улыбнулся. – Знаете, ужасно боюсь, что однажды он не вернется… Разрешите, закурю?

– Курите, пожалуйста… А, может, будете ко мне на ты? – робко предложила Лена.

– С превеликим удовольствием, – Станислав Ольгердтович пожал плечами, набивая трубку. – И ты зови меня Стас. Корнет прав, обычно меня стесняют такие вещи, но… надо становиться современнее, – он неуклюже подмигнул Лене.

Она улыбнулась. Потом, помявшись немного, спросила:

– Стас… вы не обидитесь, если я задам личный вопрос?

– Ты про ту сцену, свидетельницей которой случайно стала? – он вставил трубку в рот и затянулся.

Лена робко кивнула.

– Вы с Виком… любовники? – спросила она и тут же прикусила язык.

Станислав Ольгердтович так пронзительно посмотрел на нее, что Лена подумала: все, обиделся насмерть. С мужчинами такое случается. Но вместо того, чтобы ледяным тоном попрощаться и уйти, он вздохнул:

– Лена, вот вас… тебя сегодня попробовали соблазнить. Юноша, которого ты любила. Много из этого получилось? Это было похоже на те женские романы, которые ты читала?

Лена вздрогнула. Поднесла пальцы к губам, которые, казалось, еще саднили.

– Это было… больно, – призналась она. – И неприятно. Каждое его прикосновение… как будто высасывало из меня что-то.

– Это были прикосновения его души. Понимаешь, по сути у тебя ведь сейчас нет тела, – он выдохнул дым, и сразу же их столик окутался белым, режущим глаза облаком. – То есть я не могу точно тебе сказать, что именно собой представляет тело симаргла… для простоты лично я считаю что, что это, – он провел свободной от рубки рукой вдоль туловища, – овеществленная душа. В любом случае, о плотской страсти говорить не приходится. Она ведь в первую очередь связана с продолжением рода… а какое может быть для нас «продолжение»? В его же душе было очень много темного, злого – как и в душе любого живого человека. Это, кроме всего прочего, одна из причин, почему запрещены встречи с родственниками. Физический контакт с этим юношей ранил тебя, но ведь когда тебя обнимал Вик, ты чувствовала себя по-другому, верно? Смерть очищает нас от всего лишнего… поэтому, кстати, ты можешь полагаться на любого симаргла.

– Вы… ты знаешь, что Вик меня обнимал… Откуда?

Станислав Ольгердтович чуть улыбнулся в усы.

– Я ведь провидец, знаешь ли… На современном языке это называется «экстрасенс», или «телепат»… Твои мысли, я конечно, могу прочесть только в самых общих чертах, но вот мысли человека, с которым вместе уже… дай скажу точно… сто сорок девять лет… – он хмыкнул, – они почти уже неотличимы от моих собственных.

Лена попыталась представить себе, как это – когда ты не понимаешь, где кончается твоя личность, и начинается чужая, когда одна жизнь продолжает другую – и не смогла. И уж совсем не могла представить это в отношении Вика и Станислава Ольгердтовича. Они были настолько разные и так мало имели общего друг с другом… Она даже не заметила, чтобы они общались с какой-то особой сердечностью.

Но, конечно, об этом она не стала спрашивать. Она спросила о другом.

– А… этот Артем… он кто был?

– Он был наш друг. Бывший солдат, бывший бард, бывший преступник и богохульник… Вряд ли тебе кто-то про него много расскажет. У нас это не принято, – кажется, Станислав Ольгердтович избегал смотреть в глаза Лене. – Но он ушел вслед за женщиной, которую любил.

Ушел – значит умер? Наверное, да…

– А куда попадают симарглы, когда умирают?

Помолчав немного и еще раз выпустив дым, Станислав Ольгердтович ответил:

– Не знаю.

Потом добавил:

– Иди-ка ложись спать, маленькая. Раз уж ты сразу перепутала спальни – то и оставайся в моей. Я все равно не засну сегодня. Да и к тому же, надо писать отчет. Жив ты или нет, бюрократия бессмертна.

– Я не могу спать… Я все думаю: что будет с Сергеем?

– Ничего.

– Что значит «ничего»?

– То и значит. Если мы не убили его сразу, то теперь, скорее всего, не доберемся. Будет стандартная процедура: наши маги поставят в астрале сетку, и, если он снова попытается призвать умершего… но, думаю, не попытается. Теперь, когда он столкнулся с последствиями своей деятельности… не знаю.

– А кто такие хозяева?

– Владыки зла.

Лене захотелось засмеяться, но Станислав Ольгердтович был серьезен. Поэтому она только спросила:

– И Сергей им служит?

– Вероятнее всего.

– Но он сказал, что не служит никому!

– Их служители всегда сохраняют иллюзию свободы.

– Иллюзию?

– Да. Потому что свобода нужна для того, чтобы избирать свой путь. А их путь выбран за них, им лишь позволено определять мелкие телодвижения. Мы же свою дорогу избираем целиком и полностью, но уж когда избрали… – Станислав Ольгердтович усмехнулся. – Две стороны одной медали, если хочешь.

– У этих… служителей хозяев… есть организация?

– Мм… Большая часть – вольные старатели, каждый на свой вкус и лад. Так, шабаши иногда устраивают. К несчастью, даже по одиночке большинство из них сильнее, чем мы. Одно счастье, что они не так часто нам попадаются.

– Что значит «не часто»? Ведь они постоянно творят зло!

– Так и ведь мы не ангелы, маленькая. Мы вступаем в бой только тогда, когда речь идет о смерти. У нас просто нет сил ни на что иное. А вредить можно тысячами разных способов, и смерть, пусть даже смерть души – всего лишь один из них, далеко не самый страшный. А еще мы, если ты не забыла, тоже используем людей в своих интересах. Живых.

– Да… – Лена кивнула.

Уж что-что, а это она помнила хорошо. Молодой врач, у которого вокруг головы словно светился весенний тающий лед. Врач, которого Лена не стала обманывать. Интересно, а почему – не стала?

Может быть, потому, что его взгляд показался ей странным образом похожим на ее собственный? Но все равно, интересно, чем…

Она вздрогнула от холода осознания.

– Стас… – она коснулась руки Станислава Ольгердтовича. – Вы не подбросите меня на Землю? Я понимаю, что сейчас уже поздно, но…

– Не так уж поздно, – он пожал плечами. – Всего-то девять вечера. А зачем тебе?

– Живыми людьми нельзя пользоваться.

Разумеется, нельзя. С живыми людьми вообще нельзя поступать, как тебе угодно, нельзя навязывать свои желания, потому что иначе любовь повернется горькой болью, сжигающей сердце, а чудо станет отчаянием.

Ну и что, что она не стала обманывать его. Все равно, она добавила к его ноше еще груза. Как бы часто он не объявлял смертный приговор – он, совершенно определенно, не привык к этому, это было видно по его лицу. Так почему Лена так легко забыла? Забыла, тогда как ее саму нагружали без меры… и пора бы уже знать, что это такое – быть орудием в чужих руках, пусть даже и добрых.

10. Из мемуаров черного мага

Как же это тяжело – умирать. Лежать на холодном снегу – всегда только снегу – и чтобы кровь вытекала из жил. Как же это тяжело – держать в стынущих пальцах мертвую голову той, кого любишь, и понимать, что мир – полная и пустая бессмыслица, в которой нет ни борьбы, ничего. Жизнь не стоит того, чтобы ей дорожить. Почему в этой комнате паутина на стенах? Потому что в ней никто не живет. Почему эта женщина играет на пианино? Потому, что не может иначе. Что ей делать? Мертвые звуки падают в пустоту, где ничего не было.

Моя кровь пропитывает паркет. Все правильно. Это ведь бывшее дерево. Кто его знает, если на него прольется достаточно живительной влаги, он, может, оживет. Но почему так тяжело кругом? Почему пустой круговорот бесконечных дней видится впереди, как будто я не умираю здесь, за спиной у Ольги, которая не обращает на меня внимания?..

У меня не так же много желаний было в жизни. Все, чего я хотел последнее время, – получить эту девушку полностью, чтобы она была до конца моя. Я поддался безумной надежде и, как всякий безумец, заплатил за это тем, что потерял какое-либо основание для дальнейшей жизни. Все, что было, – все рассыпалось под пальцами.

Но в моих жилах – сила воли. В моих жилах плод страданий моих предков. Значит ли это, что я сдамся так легко?

– Умираешь? – спросила Ольга, не прерывая игры. Короткие резкие звуки ее слов ритмом прибоя пульсировали в моей голове.

– Возможно, – с трудом проговорил я. – Я… вытащил копье…

– Дурак, – холодно произнесла она. – Оно бы не причинило тебе вреда. Симарглы убивать как следуют не умеют, хоть и тешат себя надеждой, что делают это лучше других.

– Почему ты бросила меня?.. – задал я вопрос, который задавал каждый раз в снах. Я ведь умел вызывать правильные сны. И она умела тоже. Но никогда не уходила от меня, встречалась лицом к лицу. Или спина к спине, как сейчас.

– А почему ты сделался таким, какой ты есть? В этот последний час ты мне солжешь? – нет, она не повернулась, но я словно бы мог видеть ее глаза: серые, прозрачные до самого дна. В Ольге никогда не было ни капли загадки.

– Я выживу… – сказал я.

– Зачем? – холодно спросила Ольга. – О нет, я бы первая сказала тебе «живи»… если от этого была бы польза. Зачем на свете может существовать такой человек как ты?

– Чтобы вернуть ее, – кажется, я бредил. – Я верну ее, во что бы то ни стало…

– Ну-ну…

Звуки пианино пропали. Стук отодвигаемого стула. Шорох раздвигаемых штор. Стук оконной рамы. И свежий ветер, ворвавшийся в комнату.

– Зачем она тебе? – в реве ветра я слышал ее слова. – Зачем?

– Ты знаешь, каково это… – я шептал, может быть даже, мои губы шевелились совершенно бесшумно, но мне это было все равно. – Ты знаешь… каково это… когда никто не смотрит на тебя?.. Когда никто не видит тебя?.. Смотрит, и не видит… Или видит не то, что надо?..

Мир был сумрачен и напоен тенями, но это его нормальное состояние. Я знал теперь, что выживу… я с самого начала это знал. Я не могу умереть, пока у меня есть шанс сделать так, чтобы Лена снова посмотрела на меня… Пусть увидит меня! Хотя бы один только раз…

Ветер подхватил меня, отодрал от высохшей лужи крови на полу, и понес, легкого и невесомого, в свинцово серое небо над городом. Улетая, я успел увидеть лицо Ольги – увидеть по-настоящему. Ее мягкие губы произнесли:

– Это не любовь… Любовь – это совсем другое.

И Лена сказала из пустоты: «Любовь – это еще не все».

11.

Когда я открываю дверь, в моей квартире всегда пустота. Не знаю, как это назвать еще. Это ведь не одиночество – я вовсе не чувствую себя одиноким. Это не холод: у нас центральное отопление, и до самого мая батареи работают едва ли не в режиме ядерного реактора. Это не темнота: как я уже сказал, у нас очень светло.

Не знаю, почему я вновь и вновь возвращаюсь к этой теме. Пустота. Да, она ждет. Когда дойдешь до предела, когда сломаешь мозги, размышляя, к тебе порой приходит ослепительное понимание того, что это такое есть. Но увы – как любым озарением, этим нельзя поделиться. Может быть, вам будет достаточно просто прислушаться к тишине, чтобы вы поняли меня?..

Так или иначе, сегодня я не просто понял, но и даже смог определить словами, что оно такое. А помогла мне Лена.

Лена – эта та пациентка, о которой я писал вчера. Бледная девочка с разноцветными глазами. Сегодня, полдесятого вечера, она позвонила мне в дверь.

Я открыл. Она стояла на пороге, слегка порозовевшая от смущения, что очень ей шло и делало, по крайней мере, похожей на живого человека. Вчера она запомнилась мне не в последнюю очередь именно почти неестественной, почти призрачной бледностью.

– Здравствуйте, – тихо сказала она. – Вы помните меня? Меня зовут Лена.

Я был крайне удивлен, причем неприятно. Ничего хорошего от визита больных на дом ждать не приходится… а что плохо вдвойне, где-то она достала мой адрес. Где, интересно? Неужели медсестры дали?

– Что вам нужно? – спросил я ее, стараясь не пустить в голос резкость. Я помнил, чем она зацепила меня: у нее был смертельный диагноз, а она держалась не то что хорошо… она держалась странно, как держаться в романах, но не в реальной жизни. Однако, как бы то ни было, рак есть рак. Боль настоящая, с ней не шутят.

– Я просто хотела сказать вам, что за меня не надо переживать, – улыбнулась Лена. – Я умерла позавчера, у подъезда своего дома. Сегодня меня похоронили. Если хотите, можете съездить на кладбище, посмотреть на могилу. На вас нет вины еще за одну смерть.

Почему-то у меня даже мысли вызвать скорую не возникло. Может быть, потому, что Лена опять говорила не как в жизни, а словно повторяла отрепетированную роль. А еще потому, что мне очень хотелось верить той части ее фразы… «на вас нет вины еще за одну смерть».

– Заходите, – сказал я. – Выпьем чаю, поговорим.

Я впустил ее, тщательно запер обе входных двери (в том числе и на цепочку), провел Лену сразу в кухню – в мою светлую кухню, залитую ослепительным светом яркой люстры под потолком, и оставил там, на фоне темного окна и белой пластмассы стола и шкафов. Бледная, разноглазая девочка в зеленом свитере, тонкая и темная, как мазок самой маленькой кисточкой…

Сам я только на секунду завернул в ванную – там у нас в шкафчике стоял пузырек с валерьянкой.

Когда я вернулся в кухню, никого уже не было. Только на столе лежал листок из блокнота, где крупным, чуть корявым почерком было размашисто начертано: «Я же сказала, что не надолго!»

Вот и все.

Я не знаю, кто она и что ей было надо. Призрак? Видение? Мой бред? Необыкновенно талантливая сумасшедшая иллюзионистка?..

Некоторое время я стоял так в коридоре, потом встряхнул головой и быстренько проверил входную дверь (заперта на цепочку), заглянул во все комнаты. Даже под маминым столом проверил, и, естественно, никого не нашел. Так меня и застал Вадим, вернувшись откуда там он собирался возвращаться: сидящим за столом с отсутствующим видом.

– Что случилось, старик? – спросил брат слегка встревожено.

– Ничего, – ответил я. – Совсем ничего.

Меня подмывало сказать что-то вроде: «Ко мне приходило привидение». Я знал, что тогда Вадик первым делом поинтересуется: «Красивое, или нет?» А вот что отвечу – не знал. Пожалуй, все-таки нет. Но вселяющее надежду.

Вместо этого я спросил:

– Где ты был?

– На похоронах, – ответил Вадик с понятной мрачностью в голосе. – У Кати сестра умерла.

– Кати? Какой Кати?

– Я вас познакомлю. Она завтра к нам зайдет, за книжкой. Я вафель испеку. Ты крем с утра не сделаешь? У тебя вроде завтра выходной.

– Да.

Вадим удовлетворился моим ответом и отправился куда-то – должно быть, мыть руки и ужинать. Я никуда не двинулся. Мною овладели странные апатия и усталость. Мне все было все равно – даже то, что завтра действительно выходной, и не надо никуда спешить, и пациентов я своих не увижу… совсем не увижу. И вообще людей можно не видеть. И можно думать о пустоте… Просто не спеша думать о пустоте, что заволакивает мысли. О пустоте, что ждет за каждой дверью. О пустоте, что неминуемо дождется.