Текст книги "Симарглы (СИ)"

Автор книги: Варвара Мадоши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Эпизод III. Мы в ответе за тех, кого…

Я, вернувшись домой, прикажу сделать в парке такие же часы. Когда выдастся чудесный счастливый день, я прикажу слугам закрыть часы своей тенью и заставлю время остановиться.

Юкио Мисима.

1.

Ира работала в мастерской, где раскрашивали манекены. Представьте себе, такие еще существуют на свете (а если не существуют, то давайте договоримся, что вы в них поверили). Пустые полутемные и в то же время набитые до верху комнаты, полные неживых тел и взглядов нарисованных глаз. Комнаты, заваленные силиконовыми масками и заляпанные краской по стенам.

Каждый вечер Ира надевала серо-зеленое пальто и шляпку с зеленой лентой, уходя самой последней, когда на сумрачных октябрьских улицах уже зажигали фонари. Перед уходом она обязательно махала недоделанным манекенам рукой в замшевой перчатке – не потому что считала их живыми, а потому что боялась обидеть.

Манекены никогда не отвечали ей ни жестом, ни словом.

А потом она шла на остановку, садилась в автобус, и мимо начинали скользить лакированный дождями людный, но по-осеннему задумчивый и полутемный город. Она смотрела на дорогие витрины центральных магазинов, когда ехала по центру, и на горящие разноцветными огоньками понурые лица окраинных хрущовок, когда приближалась к дому, не меняя вежливо заинтересованного выражения лица. И глядя на ее спокойную позу, неподвижные карие глаза и респектабельную одежду, никто бы не подумал, что пальто скрывает заляпанную краской блузу и закатанные до колен брюки, шляпка – небрежный хвостик, а перчатки – руки с разноцветной грязью под ногтями. Любой художник знает: чтобы оттереть, надо потратить много времени и сил, достойных лучшего применения. Ира к тому же была весьма неаккуратна, несмотря на подчеркнутую опрятность одежды. Она для внешнего употребления и она же для внутреннего – совершенно разные блюда.

Потом девушка приходила в свою захламленную квартиру, где жила вместе с матерью, пила чай и ложилась спать. Вставала Ира в пять часов и шла на работу пешком. Не потому, что не было денег на автобус или даже на маршрутку, если уж на то пошло, а потому, что ей так нравилось.

Маньяки? – спросите вы. Воры? Бомжи под заборами? Ира о таких вещах просто не думала. Возможно, встреться ей грабитель, она улыбнулась бы ему и раскрыла бы сумочку. Или не улыбнулась.

Когда зимой было слишком холодно, чтобы идти пешком, она заводила будильник на два часа позже – но все равно просыпалась раньше, и лежала в темноте, ожидая, когда же раздастся в пустой, слегка даже зябкой комнате трезвон. Потолок смутно белел над нею в свете фонарей за окном.

Она не знала, куда девать выходные. Иногда мать вытаскивала ее куда-то – чаще всего в гости – где Ира просто сидела и улыбалась все с тем же выражением вежливой заинтересованности. Знакомые матери прозвали ее куклой. Они произносили это с плохо скрываемым злорадством, а потом, стыдясь собственного недоброжелательства, добавляли: «Но красивая…»

Когда мать делала Ире прическу, девушка действительно была красива.

Иногда Ира по выходным читала.

Чаще же всего она брала у начальника ключ от мастерской, и проводила воскресенье там, разрисовывая одинаковые надменные лица – манекены всегда очень гордые. Мама сердилась – стоило ли кончать институт, чтобы заниматься работой ремесленника, и с ностальгическими вздохами вспоминала Ирины учебные миниатюры. Ира отвечала одинаковой дежурной, выверенной до малейших движений мышц губ шуткой: «Достаточно в нашей семье одного гениального художника». Гениальная художница морщилась, и старалась выкинуть свою странную дочь из головы. Действительно, ей хватало забот с выставками и с собственным огневым темпераментом.

А в тот день что-то странное случилось.

Было не по-осеннему жарко, и солнечный луч, в котором плясали пылинки, проникал сквозь здоровенные стекла старинного особняка, где после революции, как водится, устроили мастерские. Ира как раз поставила перед собой штырь с новой головой – женской на сей раз. Первый миг, до того, как пластиковой (это только раньше манекены делали из папье-маше) кожи коснутся кисточка и тампон – первый миг неопределенности, когда холодное лицо нерожденного трупа выныривало перед ней из глубины, чтобы опять вернуться туда, откуда пришло… Нет… Ира никогда не рассуждала столь возвышенно. Просто ей нравился момент начала творения, и она редко спрашивала себя – почему.

Она уже прикидывала, как это будет. Как всегда… Карминовые губы, дежурный охристый румянец, зелень век, голубизна томно полуприкрытых кукольных глаз, каштановый кудрявый парик… Пусть, пусть некоторые оставляют манекенов щеголять голым пластиком телесного цвета – не есть это правильно. Куклам следует быть красивыми… И неживыми. Всегда должны быть в этой жизни такие – доведенные до совершенства внешне и не имеющие ничего внутренне, гордые, недоступные, выражающие своим существованием часть концептуальной основы бытия… Иными словами: должны быть те, кто ходит по улицам, и те, кто стоят в витринах. И те, кто едет мимо в автобусах, оделяя суетливые улицы вежливо-неопределенной улыбкой, тоже должны – быть.

И тут что-то сломалось в Ире.

Не раздумывая, не давая себе времени задуматься, она быстро обвела губы розовым… нет, не до конца, пусть остается ощущение, будто они полуоткрыты. Глаза… Больше, больше… Не зеленые и не синие, как обычно, – золотистые, яркие, насыщенные, сверкающие от страха… Румянец… Лихорадочный, болезненный… И парик – черный для контраста.

Вот так.

В тот день она сделала еще несколько масок. Нормальных… обычных. И все время ее не покидало ощущение, что золотоглазая девочка панические смотрит на нее из самого темного угла… «Ну что ты со мной сделала? Мне так холодно! Я же сейчас оживу… Я не хочу оживать! За что?!»

В понедельник Ира позвонила на работу и взяла отгул. Не хотелось ничего делать и никуда идти. Пустота и темнота в голове. И в глубине души – страх. Придешь, а там из другой пустоты и темноты, из угла, куда никогда не достигает свет от настольных ламп, на тебя взглянут.

Хотелось валяться на кровати и смотреть в потолок… Бездумно одинаковый потолок. И читать мамины книги по истории искусств. Они скучные, конечно, но…

Из ее головы не выходило сотворенное ею же лицо. Она, Ирина Всеволодовна Мережкова, двадцать два года, нарушила основы. Смешала жизнь и бред, обыденность и сон. Ее произведение – оно почти уже готово было столкнуть миры. Нарушить что-то…

Ира пыталась заснуть, но сон не шел. Золотые глаза, от которых она пыталась убежать, испуганно, вопросительно мерцали в полумраке спальни, заваленной пропыленной бумагой. Золотые глаза… Смотреть в них было страшно и в то же время притягательно – они будто воплощали в себя нечто, чего у Иры не было и никогда не будет.

Во вторник манекена, конечно, уже не оказалось на месте. Отдали вместе с очередной партией. Ира только вздохнула с облегчением. Ей стыдно было собственной вспышки и чужого лица, которое всплыло из ее подсознания и неожиданно властно прорвалось в мир.

В этот день, уходя, она не помахала манекенам рукой.

А вечером мать уговорила ее взять частным образом заказ на оформление витрины – тоже, конечно, ремесленничество, но… Ира ровно улыбалась, и пошла на это только потому, что заказчик уже расписал эскиз и композицию, и оставалось только нарисовать задуманное кем-то другим.

Кому-то быть в этой жизни творцом, кому-то ремесленником. Ира всегда боялась вкладывать душу в свою работу. Никогда не знаешь, что может случиться с ним, этим оторванным кусочком твоей души. Теперь она нарушила собственный завет, и… что-то должно было произойти. Что-то грозное. Хотя, возможно, еще не скоро.

2.

В день, когда Головастов начал исследование – а это было через два дня после похищения Лены и на следующий день после их с Кариной разговора в универмаге – Лена, Стас и Вик сидели на кухне в своей штаб-квартире. Они уже не пытались обсуждать никакие возможные варианты, строить планы. Лена уже не задавала вопросов, уточняя вновь и вновь, кто же такие Хозяева и кто – их Слуги. Все равно в качестве ответа ей могли предложить только домыслы. Факт остается фактом – симарглы сами толком не знали, с кем боролись. Одно ясно: между этими ребятами и теми, кто устраивает оргии на кладбищах разница больше, чем между чекистом и октябренком. Те хоть в Сатану верили (или притворялись, что верят). Эти не верят ни во что. Вера просто не вписывается в их мировоззрение. Кое о чем они знали – и среди этого чего-то были похороненные предыдущими веками темные тайны, которые давали им определенную силу. Но их деятельность не была настоящей попыткой покачнуть основы сегодняшнего дня. Они просто действовали в мире, меняли его под себя, жили в нем, как паразиты, получая необходимые порции пищи и власти. И, как паразиты, они очень часто разваливали то, до чего добирались. Многие области, которые симарглам поручали охранять, страдали от них. Сами Слуги не слишком злоупотребляли воскрешением мертвецов, и прочим, но они создавали такую атмосферу, которая магнитом притягивала разнообразные мрачные и трагические полтергейсты.

Разумеется, Матвей Головастов должен был обнаружить их присутствие и, разумеется, это должно было повлечь для Стаса с Виком самые неприятные последствия. Но все равно сделать было ничего нельзя. С Головастовым невозможно было договориться о чем-то в приватном порядке, и в любом случае… Все понимали: шутки кончились. Со Слугами надо было что-то делать. Хотя, когда все откроется, Стасу и Вику грозило как минимум то же наказание, что и Сергею Петровичу.

В данный момент симарглы просто бездельничали. И молчали, потому что все, о чем можно было переговорить, было переговорено, а к пустой болтовне не лежала душа.

Вик читал какую-то книгу на французском, Лена не смогла даже разобрать имени автора. Станислав Ольгердтович стоял у окна и курил, а потом стал чиркать что-то в своем блокноте. Лена догадывалась, что он рисует. Сама она по недавно выработавшейся привычке смотрела телевизор, перескакивая с канала на канал и выискивая новости. Новостей не попадалось. Мертвая зона. Время домохозяек и школьников, которым, по мудрому мнению продюсеров телеканалов, можно скормить что угодно.

– Очередной роман знаменитой певицы привлек внимание… Новый усовершенствованный тренажер для снижения веса… Концерт состоится в… Как, неужели Паула могла… Несомненно, новая коллекция станет писком…. Открытие памятника этому человеку, так много сделавшему для нашего региона…

Бредятина. Современная цивилизация вырабатывает слишком много мусора. Взять тот же город: мусор – девяносто процентов.

– Слушайте, вы знаете, кто такой Иванов И.В.?.. – спросила вдруг Лена у напарников.

– Понятия не имею, – Вик зевнул. – Хотя уверен, что все по краеведению этого вшивого городишки перелопатил. Нет, тут была парочка Ивановых…. Но И. В.?.. Ладно, я все-таки не музейный работник. Их хлебом не корми, дай какую-нибудь новую знаменитость откопать.

– Это мерзко, – Лена передернула плечами, глядя на экран, где показывали подготовку народного гуляния в честь открытия памятника. – Раздувают восторги по поводу всякого… идиотизма, – она удержалась от менее цензурного слова. – Лучше бы какой-нибудь школе эти деньги отдали, а не вбухивали бы их на очередной насест для голубей.

– Здесь голубей еще не так много, – фыркнул Вик, – климат не тот. Видела бы ты где-нибудь на югах… Лена, с некоторыми человеческими глупостями приходится просто смиряться.

– Это подмена прошлого… – начала было Лена, но продолжить не смогла.

– Тебе никогда не казалось, что люди похожи на манекены? – вдруг спросил Станислав Ольгердтович, не прекращая рисовать.

– Что? – от неожиданности Лена вздрогнула и машинально выключила телевизор.

– Это старое сравнение. Пустые лица, пустые глаза, пустые улицы… – неразборчиво пробормотал Станислав Ольгердтович, продолжая яростно орудовать карандашом. – Читал об этом в сотне книг.

– Н-нет… – Лена почувствовала себя неловко. – Может быть, только женщины. А мужчины похожи на покупателей.

– И вот ради этих людей… – Станислав Ольгердтович не обратил внимания на ее слова, нервно отложил карандаш, и видно было, что пожилой симаргл собирается сказать нечто хлесткое и по поводу писателей, неразборчивых в сравнениях, и по поводу всей современной цивилизации в целом, – и ради них…

Но тут зазвонил телефон.

Он стоял на кухонном столе, чтобы не пришлось ходить в коридор. Лена сразу же схватила трубку.

– Алло? – мрачный голос. – Это Головастов.

– Да, это…

– Все правильно, я знаю, – оборвал он. – Немедленно приезжайте к Главпочтамту. У вас ЧП.

И гудки.

– У нас ЧП… – растерянно сказала Лена, опуская трубку. – И надо ехать к Главпочтамту.

– Только одно ЧП? – спросил Вик. – Он что, не нашел?

– Кажется, я догадываюсь, что он нашел, – сказал Станислав Ольгердтович. – Я сам только что это почувствовал, когда пытался следить за Головастовым.

– Вы пытались следить? – удивилась Лена.

– Стас же ясновидящий, – Вик нетерпеливо подскочил к напарнику. – Ну? Что он нашел? Что-то, что отвлекло его внимание от этих?

– Не знаю, отвлекло или нет, – покачал головой Стас, – но нашел он вот что.

И показал им листок своего блокнота. На нем было нарисовано испуганное девичье лицо, приоткрывшее рот в отчаянном крике. Лена никогда раньше не видела ее, но испытала смутное чувство, что эта девушка ей знакома. И в любом случае было ясно – ей очень-очень плохо.

Девушка смотрела с мятого листка бумаги, а казалось – с другого измерения. И Лена отлично знала, что талант художника здесь ни при чем.

3.

Дни тянулись странные, очень легкие, практически невесомые. Это нравилось. Дурные предчувствия по-прежнему оставались, но где-то далеко, не тревожа сердца. Ирина улыбалась солнцу, когда просыпалась, и улыбалась луне, когда засыпала. Она не читала книг. Она не смотрела телевизор. Она не ругалась с матерью. Она ждала. Что-то должно было случиться…

На работе все было по-прежнему. Все так же вкалывала, механически разрисовывая одинаковые лица, даже улыбалась и мурлыкала что-то про себя. Ничего особенного: то же, что крутили по радио. Помнится, в основном «Корни».

Еще Ирина почти ни с кем не разговаривала. Ни с матерью – что с ней, в самом деле, говорить? – ни с коллегами по работе (Наталья Евгеньевна способна болтать исключительно о болячках своей ненаглядной доченьки и о том, светит или не светит ее муженьку повышение, а с заведующим что-то обсуждать – это надо совсем из ума выжить…). Да и в мастерской была совсем не та атмосфера, чтобы вешать на стену картинки «Хомячок в гневе» и всякое прочее в том же духе. Ира и Наталья Евгеньевна просто приходили сюда, и каждый раз словно умирали… В комнате стоял дух невозможности, запредельности, отрезанности от всего остального мира. Здесь всегда по углам копилась темнота, в которой обрастали паутиной обломки чужих тел. На самом деле никаких обломков там быть не могло – уборщица мыла пол через каждые два дня – но Ира словно видела воспоминания о них. Мороз продирал до костей, и даже дальше, в самую суть существа. Когда потом ты оказывался на улице, солнечный свет уже ничего не мог с тобой поделать, и только через некоторое время ты начинал неуверенно понимать, что на свете существует что-то еще кроме запаха краски и пустых, ничего не выражающих искусственных лиц. Но это понимание еще довольно долго оставалось абстрактным.

Наталья Евгеньевна сильно нервничала, но с работы не уходила, потому что платили хорошо. Она даже приносила из церкви толстые восковые свечи и святую воду. Никакого эффекта это не возымело, разве что заведующий совсем расчихался от запаха топленого воска.

Ирине было все равно. Иногда она даже не произносила ни слова целыми днями, и это ее вполне устраивало.

А потом появился он… Да не в мастерской, а у нее на квартире.

Он просто сел однажды на подоконник закрытого на зиму окна, окинул веселым взором внутренности ее комнаты, забитые старой бумагой, лежащую без сна девушку, и жизнерадостно произнес:

– Привет! Давай знакомится. Меня зовут Михаил.

И спрыгнул с подоконника.

– Ты кто? – спросила Ирина, без особого любопытства, правда. Комната была залита светом белых уличных фонарей, и в этом сиянии, отдаленно напоминающим тусклую над городом луну, ей было не до страха.

– Я? – он белозубо улыбнулся. – Я – злодей, красивый и обаятельный. Понимаешь, в каждой истории должен быть свой злодей.

– Хочешь сказать, что я героиня?

– Нет, ты жертва.

– Ты меня убьешь или похитишь?

– Вообще-то, по замыслу я должен был съесть твою душу. Правда, забавно?

Ирина засмеялась. Действительно, забавно. Душу можно съесть только у того, у кого она есть.

Она кокетливо поправила волосы и произнесла тоном, который, как она надеялась, должен был сойти за игривый:

– Ну так ешь… Или думаешь, что ты меня этим сильно расстроишь?

Михаил подошел к ней и сел на кровать рядом с девушкой. Осторожно взял ее руку в свои. Лицо его было серьезным.

– Я передумал, – сказал он. – А ты хотела бы… Хотела бы стать демоном, как я?

– Наверное, это было бы интересно… – мечтательно протянула Ирина. – А что для этого надо?

– Надо… – Михаил поскреб подбородок. – Надо… Так сразу и не скажешь. Наверное, надо чтобы душа твоя стала целой. Тогда и поговорим.

Его бледно-голубые глаза, отсвечивающие в темноте серебром, задумчиво смотрели в глубину Ириных карих.

– А обязательно, чтобы я становилась демоном? – тихо произнесла девушка. – Я ведь вижу тебя только потому, что у меня нет части души, да? Была бы целая – не видела?

Он медленно кивнул.

– Ну так… ты ведь все равно останешься со мной? Хотя бы… до весны?

– Почему до весны?

– Потому что весной снег перестает мерцать, как мантия заблудившегося мага… Потому что весной луна не смотрит с промороженного неба, как волчий глаз… Потому что весной обаятельные демоны больше не заходят к некрасивым художницам…

Слова словно сами падали из нее – из той зияющей пропасти, которая поселилась в голове. Сознание балансировало на краю, а потому в лунном свете для него не было ничего невозможного.

– Ты очень красивая, Ира. Ты красиво говоришь… Особенно без души. Я… останусь с тобой. И я найду способ сделать тебя целой, чтобы ты отдала свою душу добровольно… Чтобы ты стала моей навсегда…

Говоря это, он целовал ее лицо и зарывался руками в волосы. Губы у него были нормальные, теплые… Ирина тихонько смеялась и плакала одновременно.

Стать его – это было очень важно. Он потом часто об этом упоминал. Право собственности. Ире это тоже было приятно. Никогда она еще не была чья-то. Всегда своя собственная.

…А днем она становилась еще более молчаливой и замкнутой. Дни были – как сон. Ночи были – настоящие. Демон Михаил словно бы привносил ей что-то недостающее… Она не могла бы объяснить это, но с ним не было никакой необходимости изображать из себя человека. Даже наоборот.

«Может быть, ты архангел? – как-то спросила она у него. – С тобой мне… божественно». «Не оскорбляй честного Хозяина Ада пятого ранга!» – воскликнул он, словно бы в шутку. Но… ночами Ирина боялась, что вот придет весна, и он исчезнет… Если бы днем она могла молиться, она молилась бы Богу, чтобы, уходя, «обаятельный демон» поглотил бы ее душу, потому что жить без него она не сможет.

Однако весна пришла, и ничего не изменилось. Разве что закрыли мастерскую, и теперь отпала необходимость ходить куда-то днем. Это было хорошо.

Ирина стала помогать матери со срочными заказами, выполняя все исключительно педантично. Ангелина Игнатьевна несколько раз пыталась разговорить дочь, но безрезультатно – она отвечала односложно и только улыбалась. Один раз рассвирепевшая художница даже запустила в девушку банку с кистями. Банка разбилась о стенку рядом с головой Ирины, и ее поцарапало осколками. Ангелина Игнатьевна пришла в ужас, плакала, едва не падала перед дочерью на колени, просила простить… Ирина только улыбалась и успокаивала мать обычными, ничего не значащими фразами.

Однажды Михаил сказал девушке:

– Я нашел способ… Понимаешь, сам я не могу объединять души – не моя специфика… Но вот кое-кто – может. Я заманю их сюда… Подкину все ключи к разгадке. Они обязательно догадаются, в чем дело. Они обязательно сделают то, что от них требуется. Меня за это, конечно, тоже не похвалят. Да, какая разница… все равно скоро головы полетят.

Ирина только зажмурилась и крепче прижала демона к себе. Как объяснить ему, что она не хочет перемен? Они застыли сейчас в череде одинаковых дней и ночей, как бы в стороне от всего, и это устраивало Ирину как нельзя больше. Зачем возвращаться? Зачем быть такими, как другие люди, демоны или мертвецы? Пусть все идет как идет…

Она мысленно попросила у Бога, чтобы те загадочные люди, которые могут объединить ее душу, никогда не нашлись. На самом деле жить без души гораздо проще, чем с нею.

Перед глазами вдруг вспыхнуло с невозможной ясностью испуганное полудетское лицо, и золотые глаза… такие молящие…

4.

Головастов поджидал их, нервно расхаживая взад-вперед, у черно-белого полосатого столба, сохраненного рядом с Главпочтамтом еще с тех времен, когда такие вот столбы на полном серьезе обозначали границу покоренных земель. Увидев всю тройку, он тотчас бросился навстречу. На Земле Матвей выглядел еще более неприглядно – какое-то протертое серо-синее пальто, уродливый лохматый шарф на тощей шее… Этакий петух ощипанный.

– Ну наконец-то! – воскликнул он своим неприятным птичьим голосом. – Где вас носило!

– Постойте, Матвей! – повелительно остановил его Станислав Ольгердтович. – Расскажите подробнее, что вы обнаружили! Вы просто чемпион маловразумительных вызовов.

– Расщепленная душа! – он нервно взъерошил рыжие волосы. – Одна расщепленная душа! Но оно того стоит. Вы не представляете, как это странно! Сорок лет работаю, а такого не встречал!

Краем глаза Лена заметила, как Вик едва-едва снисходительно улыбнулся уголком рта и тут же улыбку спрятал – спохватился. Правильно. Задаваться никогда не следует, и долгая жизнь учит этому как ничему другому. Парень поймал Ленин взгляд и подмигнул. Мол, ты все поняла верно, и не воспринимай слова Головастова слишком серьезно. Случай, конечно, необычный, но не экстраординарный.

– Как ты ее заметил? – деловито спросил Вик.

– Да просто… – Головастов снова запустил пятерню в и без того растрепанную шевелюру, с силой дернул несколько прядей, словно проверяя на прочность. – Шел и в витрине увидел… Глядь – а она живая! Потом давай искать: и понял, вторая тоже есть!

– Кто живая? – даже Вик выглядел сбитым с толку. – Нет, я конечно, понимаю, рыночная экономика и все такое… Но с каких это пор у нас души в витрине стали выставлять?

– Да нет, не души! – Головастов досадливо махнул рукой и мучительно наморщил лоб, сражаясь с собственным косноязычием. – Там манекен… Эх, чем рассказывать, пошлите на место! Тут недалеко.

– Пойдемте, – Станислав Ольгердтович пожал плечами. – Но, кажется, в общих чертах… Что, кто-то подселил душу умершего в манекен?

– Если бы! Нет, Филиппов, тут другое… Ну пойдемте, ну что же вы все стоите!

Широченными шагами, размахивая длинными ручищами, Головастов направился вверх по улице (если верх – это против течения). Остальным только и оставалось, что дружно пожать плечами и следовать за ним.

Странно – этот молчаливый угрюмый человек оказался неожиданно суетливым и оживленным, когда дошло до любимого дела.

Здесь действительно оказалось недалеко – речь шла всего лишь об одном из местных магазинов, с написанным стилизованной под готику латиницей названием. Расея-матушка постперестроечная… И витрина дорого дамского бутика оказалась прямо у них перед глазами, стоило завернуть за угол. Лена, как всегда, мимолетно пожалела: вот не успела при жизни делать покупки в таких местах, а теперь уже и не придется… Потому что по большому счету просто не захочется. И вообще, Вик обещал научить ее этому фокусу с одеждой… он говорил как-то, что облик симаргла – это лишь его представление об облике. Интересно, тогда почему никто из тех, кого она видела, не выглядит миллионером?.. Разве ни приятно хоть после смерти позволить себе то, что не мог делать при жизни?

– Девушка, возьмите листовочку! – какая-то старушка чуть ли не толкнула Лену в бок, заставив взять бумажку. Лена даже не обратила внимания, машинально сунув листик в карман джинсов. Ха, вот такую же ей вручали с месяц назад…

И тут Лена увидела, о чем говорил Головастов.

В витрине стояло несколько манекенов, штук пять или шесть. Большинство было замотано в невразумительные шелковые тряпки, но пара – в нормальных платьях. И только одна девочка, непонятно как сюда затесавшаяся – в шортах и летней маечке. «Господи, совсем с ума сошли! – возмутилась Лена машинально. – Ребенка в витрину запихали!» А потом дошло, и девушку пробрала дрожь. Она приняла манекен за живого человека.

Да, совершенно определенно: это был манекен, при том манекен плохо сделанный: изломанная, неестественная поза, кривые пальцы… Но лицо… Лицо было то самое, что изобразил Стас, только в цвете.

Чуть приоткрытый в испуге рот, лихорадочный румянец на щеках, огромные, широко распахнутые – наверное, тоже от страха, – золотистые глаза, в которых вместе с ужасом светилась непонятная затаенная радость… Черные короткие волосы, неуклюже, неровно обрезанная падающая на лоб челка… Страдальчески искривленные брови…

Черт, да девочка выглядела даже более живой, чем настоящие люди! Гораздо более чувствующей.

Прозрачное стекло, отгораживающее ее, казалось символом… непонятно чего, просто символом. Определенно, очень символично. И паскудно. Будь проклят мир, где детей ставят на витрины.

– Вот! – с непонятным торжеством воскликнул Головастов. – Я же вижу: создатель отдал ей свою душу! Ну, не всю, конечно… половину…

Лена подошла ближе к витрине, не в силах оторвать взгляд от золотистых глаз своей ровесницы. Или та девочка моложе? Или старше? Не понять… В любом случае, она страдает. Ей и хорошо – от того, что можно быть почти живой, и плохо – потому что нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой, и холод пластмассового тела… И другая половинка души, которая плачет без нее в темноте… Лена почти слышала этот плач, донельзя вымученный, у самого предела сознания.

– Простите… Девушка, вы тоже это видите?

Лена обернулась. Возле нее, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял парень невнятного возраста. В стоптанных, джинсах и мятой клетчатой рубашке, которая выглядывала из-под куртки, а также в неизменной круглой шапочке.

Поймав удивленный взгляд девушки, он начал пятиться назад, бормоча что-то вроде: «Извините… вы так подошли… я думал, что вы тоже…»

– Стой! – Вик каким-то образом оказался рядом с ними и поймал парня за рукав. – Что ты видишь?

– А ты, малец, не лезь! – ответил человек без возраста неожиданно грубо, пытаясь стряхнуть его руку. – Тебя не спросили!

– Ты видишь, что эта кукла живая, да? – Вик совершенно не обиделся на «мальца».

– Я, блин, журналюга, – парень нахмурился. – Я все должен видеть… А вы кто? – это он сказал, бросив нервный взгляд на подошедшего Станислава Ольгердтовича. Немолодой симаргл возвышался над ним как бульдог над бобиком. Не столько, понятное дело, из-за комплекции, сколько из-за мрачно устрашающего выражения лица. Такое называется «психологическое превосходство».

Головастова он, понятное дело, проигнорировал.

– Мы – местный аналог Малдера и Скалли, – буркнул Вик.

– Психи вы! – он снова попытался отцепить Вика, и снова безуспешно.

– Почти, юноша, – Станислав Ольгердтович нахмурился. – Судя по всему, эта кукла действительно живая. Только вот беда – возможно, человек, который ее сделал, уже не совсем живой.

– Криминал? – парень мгновенно сделал стойку. – Вы что, частные детективы?.. Да нет, не похоже… – он бросил сомнительный косой взгляд на Вика и Лену.

– Знаете что, – Лена улыбнулась. – Пойдемте где-нибудь присядем и все обсудим, а? Кажется, нам есть что сказать друг другу…

5.

В Ире поселилось беспокойство. Она совершенно не знала, что с ним делать, но факт оставался фактом: время почему-то прекратилось измеряться днями и неделями, перейдя на минуты и часы. Видно, времени было так удобнее, и оно не принимало во внимание Ириных нервов.

Днем Ирина была словно в ловушке. С тез пор, с того памятного разговора, когда Михаил сказал ей, что он вот-вот исполнит то, что хочет, она никак не могла не думать о золотоглазом лице. Постоянно, мучительно пыталась вспомнить каждый свой мазок, каждое движение… обычно память всегда приходила по первому зову, словно хороший официант, теперь же изображала из себя партизана на допросе. Память казалась изъеденной чем-то… или кем-то.

Однажды она пошла в магазин… Мать выгнала практически силой, чтобы ребенок хоть немного подышал свежими выхлопными газами. День оказался на удивление ярким, но это только утомляло. Солнце било в глаза, выцвечивая предметы. От него ужасно начинала болеть голова. Только душные магазины давали редкую тень, обеспечивая взамен тошнотным шатром запахов.

А магазинов было три: колбасный, универмаг (моющее средство и щетка) и хлебный киоск около дома, на обратном пути. В универмаге перед Ириной в очереди к кассе оказалась высокая кудрявая женщина. Ирина обратила на нее внимание только потому, что поняла вдруг: волосы вились сами, и это было удивительно. Большинство женщин практически создает свои волосы искусственно, как парики для манекенов. Зачем? Какая разница, если ничего не меняется…

Женщина покупала мусорные пакеты и банку хорошего кофе.

Когда она забирала сдачу, то глаза их на мгновение встретились. Глаза у женщины оказались почти такими же: золотисто-карими, может быть, чуть-чуть светлее.

Ирина и не вспомнила бы об этом дважды, но, когда вышла из магазина, обнаружила кудрявую незнакомку, поджидающую ее.

– Мне надо с вами поговорить, – женщина шагнула к Ирине и сразу взяла ее под локоть, как добрую подругу. – Меня зовут Ольга Зуева. Нет-нет, вам представляться не обязательно. Понимаете, с вами сейчас происходит нечто важное. Они… – женщина замялась, но в ее тихом тоне, в том, как сосредоточенно она произносила слова, Ирина каким-то образом услышала: дело серьезное. А может быть, ей просто было все равно, и она согласилась бы слушать любого, кто не совсем еще походил на полного помешанного. Ей надо было отвлечься от того, что росло внутри и грозило взорваться.

– Кто «они»? – спросила Ирина без всякого выражения.

– Хозяева ада.

«Хозяин Ада пятого ранга», – вспомнила она, и от внезапного страха захотела бежать от странной Ольги как можно дальше.

– Что за чушь!