Текст книги "Симарглы (СИ)"

Автор книги: Варвара Мадоши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Дослушайте до конца! – Ольга крепче вцепилась ей в рукав. – Я ведь не прошу с вас деньги и не спрашиваю вашего адреса. Я просто увидела, что Хозяева вокруг вас так и вьются. Вы им важны. Вы одна из святых. Одна из нас.

– Что за чушь, – неуверенно сказала Ира. Умом она понимала, что такие слова, скорее всего, говорят какие-нибудь сектанты, завлекающие новых прихожан, но чем-то иным чувствовала: все гораздо серьезнее, и отмахнуться от этого просто так нельзя. Может быть, дело было в солнце.

– Вы – одна из опор, на которой держится этот город, – сказала Ольга, без всякого напора или аффекта, скорее, даже грустно. – Это очень печально. Знаете, это как основа в ткани… или нет, как палки, на которые ставят тент. Или… как основная тема в музыке. Или как холст в картине. Мы те, кто не в коем случае не должен меняться, если мы хотим, чтобы менялось все остальное. Они пытаются завладеть вами, чтобы открыть себе путь шире, чем тот, которым уже завладели.

– О чем вы?

– Они уже проникли сюда, – с горечью произнесла Ольга. – Вы заметили, сколько появилось казино за последнее время? А игровых автоматов? А ночных клубов? А сколько новых магазинов? Это они. Они торят дорогу.

В мозгу Иры что-то смутно всплыло из курса экономики.

– Вы говорите глупости, – сказала она.

– На все есть внешняя причина и внутренняя причина, и то, что внутри, является истиной, – не согласилась Ольга. – Внешней причиной является рост благосостояния части населения. Внутренней – то, что я вам сказала. А все потому, что один мертвец… Ах, господи, да не могу же я вам это рассказывать на улице! Это для меня-то звучит, словно плохая повесть, а уж для вас…

– Никуда я с вами не пойду.

– Разве вы не чувствуете пустоту, которая опускается на город?

– «И льется кровь, идет война добра со злом…» Пустите меня, Ольга!

– Не тьма. Тьма – это только отсутствие света. Я говорю о пустоте. О людях, которые исповедуют пустоту. Их становится больше и больше.

– Пустите! – Ирина все же высвободила руку.

– Вы же верите мне, – Ольга говорила с убежденностью сумасшедшей. – Несмотря на весь сумбур, что я несу, вы верите мне.

– Пусть даже и верю! – Ирина говорила громко, нисколько не стесняясь прохожих. – Воображаете себя колдуньей? Только не вижу никакой трагедии в том, о чем вы говорите. Мне все равно, что произойдет с этой кучей мусора. Мне все равно, что со мной произойдет, а вы говорите!..

Ирина ушла прочь, гордо и решительно стуча каблуками.

Пустота… Да что она знает о пустоте? О пустых минутах, днях, часах? О пустых лицах, пустых глазах и пустых сердцах, которые поглощают тебя… Если пустота внутри тебя, то ее можно заполнить, а если вокруг…

«Я хочу увидеть Михаила».

6.

Они «присели» в небольшом кафе тут же, неподалеку, и под кофе студент журфака Миха Воробьев рассказал им все, что знал об этом манекене. Он появился в магазине почти уже полгода назад, этой осенью. Купили его на заказ у одной фирмы, которая разрисовывает фабричным манекенам лица – на его взгляд, пустая трата времени и денег, но сейчас у богатых магазинов снова пошла такая мода – чтобы манекены были похожими на людей. Мастерская одна на весь город, а больше и не надо… Адрес? Да, пожалуйста… С этой стороны все законно, прицепиться не за что. Кто этот манекен делал? Он не знает: заведующий его просто вытолкал взашей; с сотрудницами (их две, обе женщины) тоже встретиться не удалось.

Странное в манекене заметил не один Миша – сперва кукла месяца два простояла в зале, но продавщицы нервничали, жаловались, что она на них как будто смотрит… Менеджер посмеялся и перевел ее на внешнюю витрину, где ее ежедневно лицезрели толпы народу, но, понятное дело, никто не замечал. И только Миша…

– Понимаете, ну никак у меня она из головы не идет! – отбросив напускную грубость, с неожиданным жаром говорил парень, и становилось ясно, что ему никак не больше двадцати одного. – Я тут каждый раз мимо домой хожу, с остановки. Снится даже по ночам! Сперва думал – со мной что-то не в порядке. Кровной стипендии не пожалел, сходил к психиатру. Нет, даже странно – полностью нормален. Тогда думаю – неужели чертовщина? У меня приятельница эзотерикой увлекается, вроде даже серьезное что-то, ну я ее и затащил полюбоваться… Нет, ноль реакции! Чертовщиной тоже не пахнет. И все-таки… Я вот думаю: может, это художница такая гениальная рисовала? Тогда ее найти надо, раскрутить! Я как представлю – если она на простом манекене так выложилась…

– Да нет, думаю, гениальность художницы тут не при чем… – задумчиво произнес Станислав Ольгердтович, помешивая кофе в чашечке. – Думаю, тут что-то другое… Одиночество, например. Или какое-то личное горе…

– Как на Аляске в пятьдесят седьмом? – напрягся Вик. – Неужели?..

– Нет, думаю до этого не дойдет. Все-таки…

– Но с другой стороны…

– Да, и это тоже нужно учесть.

Лена вздохнула. Она привыкла, что ее партнеры довольно часто переходят на такую тарабарщину. И даже привыкла, что ей самой совершенно необязательно во всем этом разбираться.

– Эй, а причем тут Аляска? – Мишка с любопытством переводил взгляд с одного на другого. – И пятьдесят седьмой? Вы вообще кто такие, и что об этом знаете? Расскажите, а! Я вам все рассказал, что знал.

Стас и Вик посмотрели на него так, как будто только что заметили.

– А какой у вас в этом интерес? – спросил Вик.

Что-то в его тоне заставило Миху смутиться.

– Ну… я же каждый день хожу мимо… и вообще… В конце концов…

– Люди! – произнес Стас с таким видом, как будто людей он ненавидел. – Зачем тебе это? У тебя завтра контрольная по английскому, и надо успеть на два свидания, с Ниной и с Женей, если ты забыл. Ты нам помог – за это спасибо. Дальше тебя не касается. Так что можешь спокойно уходить по своим делам, если не хочешь попасть в неприятности.

Станислав Ольгердтович встал, опустил на столик пару купюр. Головастов, Вик и – с некоторым опозданием – Лена последовали его примеру.

– Постойте… – Миха выглядел растерянным. – А вас не нужно проводить к той мастерской, или что-то в этом духе? И что, вы вообще просто так уйдете, ничего не объясните?!

– Мы найдем, юноша.

И они вышли из кафе, под моросящий дождик. Удивительно, какая странная вышла весна. То погожая, то не очень, то солнце, то ненастье. Мама Лены иногда говорила, глядя на такие перемены: «Погода забыла, что такое погода», – и смеялась.

– Люди! – произнесли Стас и Матвей Головастов одновременно. Неприязненно покосились друг на друга.

– Вы третий раз говорите это! – раздраженно воскликнула Лена. – Что вы имеет в виду! Если уж на то пошло, вы и сами были людьми!

– Мы и сейчас люди, – Головастов посмотрел на нее почти что с ненавистью. – Более или менее. Дело не в этом.

– Людей слишком много, – сказал Вик, поглубже засовывая руки в кармане, что было у него, как уже заметила Лена, признаком наивысшей серьезности. – Их слишком много, и они не знают, что делать с собой, с этим миром и друг с другом. И постоянно совершают ошибки. Лезут туда, где их ничего совершенно не касается.

– Все совершают ошибки, – заметила Лена с легким язвительным подтекстом.

– Да, – согласился Станислав Ольгердтович. – Все. Но, я уверен, когда мы найдем эту самую художницу… выяснится, что ее душа была больна и расщепилась просто потому, что ей нечего было делать. Просто поразительно, какому количеству людей нечего делать, хотя есть множество вещей, которые делать необходимо. Например, этот паренек. Он увидел что-то, то не мог понять, и, не зная ровным счетом ничего, рванулся с места в карьер. И что толку? Только душу разбередил.

– Мне он не показался таким уж разбереженным.

– В нем есть трещина, – неожиданно поддержал Станислава Ольгердтовича Матвей Головастов. – Он не тот, что показывает. У него есть маска. Это очень плохо, Лена, когда у такого молодого юноши есть уже такая хорошая маска.

Лена удивленно посмотрела на этого «доцента марксизма-ленинизма». Во-первых, он впервые назвал ее по имени, а во-вторых, он впервые заговорил нормально.

Дверь кафе распахнулась, оттуда на улицу выскочил встрепанный Миха. Всполошенно огляделся, разумеется, симарглов не увидел – совсем простой фокус сделать так, чтобы тебя не замечали, – и торопливо пошел куда-то по своим делам, вздернув на голову капюшон, чтобы защититься от мороси.

– Собственно говоря, очень мало людей, души которых по-настоящему цельные, – подвел итог Вик. – Они страдают от чего угодно: от одиночества, от безделья, от того, что жизнь проходит. И забывают то, что эта жизнь у них есть.

Станислав Ольгердтович пригладил усы.

– Думаю, наш друг Матвей был абсолютно прав… По моим скромным наблюдениям, мы имеем дело с расщепленной душой… Художница увлеклась, и теперь часть ее души – в манекене. Разумеется, ей самой ничего хорошего от этого не светит.

– «Ничего хорошего» – это как? – удивленно спросила Лена. – И вообще, разве душу можно… разделить?

– Если душа нездорова – то запросто, – махнул рукой Вик. – Считай, сама распадается, только повод дай.

– И что, это опасно?

– Для души – очень. Для окружающих – относительно. Конечно, оставшаяся половинка души может стать маньяком или чем-то в этом роде, но… в данном случае мы имеем дело с женщиной, так? Воробьев сказал, что там всего две художницы… Значит, скорее всего, самое неприятное, с чем мы столкнемся – самоубийство. Тогда невоссоединенная душа станет призраком – причем двумя – и будет причинять всем неприятности. Но, похоже, та, вторая часть, еще в теле…

– Определенно в теле, – фыркнул Головастов. – Как я сразу вам и сказал.

– Значит, надо найти это тело, – подвел итог Вик.

– Может быть, имеет смысл поискать в каком-нибудь справочнике эту мастерскую… – неуверенно предложила Лена.

– Все гораздо проще, – взмахнул рукой Головастов. – Будь вы компетентным городским магом, вы бы легко нашли ее сами. Вы бы ее почувствовали. Но я не вижу смысла искать мастерскую. К чему, когда можно непосредственно разыскать саму художницу? Точно так же, как я нашел эту половинку.

– Я не был бы столь категоричен… Насчет мастерской, – Вик угрюмо глядел в пол.

– Вы о чем, Морецкий?

– О том, Головастов, что, по-вашему, это так просто: нарисовал – и душа перешла? Я бы сказал, что для этого нужен исключительный талант. Конечно, все может быть, но один шанс на миллион. Я бы скорее предположил, что кое-какие проблемы с самой мастерской… Возможно, там есть что-то, что спровоцировало… Если нет там – то, вероятно, дома у художницы. Но где-то что-то быть должно.

– Ну и как нам найти мастерскую?

– Думаю, с этим проблем не будет, – Вик внимательно-внимательно смотрел на Головастова снизу вверх. – Хотя и сомневаюсь, что она есть в справочнике. Если ты сделаешь небольшое усилие, то почувствуешь это прямо сейчас.

Под его взглядом эмпат вдруг резко начал бледнеть, а потом пошатнулся… едва не упал… выпрямился.

Головастов мерзко выругался.

Короткое молчание.

– О чем вы говорите?! – воскликнула Лена в отчаянии, и тут…

В общем, она вдруг поняла, о чем они говорили. Это тоже было как своего рода сон наяву, только не сон, а что-то большее… или меньшее… В общем, она разом почувствовала город, всю его систему… Город – как создание людей, живущее по выверенным людьми законам экономики и морали. И город – совершенно отдельный организм, отравивший землю, воздух и воду, исказивший реальность вокруг себя. Она вспомнила слова, слышанные или вычитанные очень давно. О том, что правительство – коллективная иллюзия. Что, дескать, мешает людям собраться всем скопом и отказаться жить по тем законам, что они живут? Просто взять, и отказаться…

Город тоже был подобным образованием. Он строился на людях, он держался ими. Он был подвержен всем политическим, эстетическим и прочим колебаниям эпохи, слушал те же песни, что и вся страна, ел ту же еду. Но четыре месяца назад город стал вдруг утрачивать веру в свое существование. В то, что он живой. Его жителей это не коснулось… пока еще. Никого, кроме некоторых. Но самые чувствительные уже утратили покой. И в городе появились люди без веры, люди, которые не верили даже в самих себя. Они хотели захватить власть в городе. Ни для чего. Просто так. Потому что пустота, однажды поселившаяся в тебе, не успокоится, пока не распространится и наружу.

Лена видела это, как макет. Город был макетом. Люди ходили по этим улицам, люди ездили в транспорте, не замечая, что подобие жизни постепенно утекало из города. Зачем это надо было слугам? Чтобы напитать своих Хозяев?

Эмпат, подобный Головастову, мог чувствовать таким образом: город лишался чувств. Впадал в кому. Умирал. Город и так был страшен, и Лене не хотелось представлять, что будет, когда он умрет. В трупах городов могут заводиться очень жирные черви. Расщепленная душа – это был один из примеров, и, возможно, не самый страшный.

– Сорок лет работаю симарглом, – Головастов усмехнулся. – Сорок лет… и вот уж не думал, что мне придется расследовать случай, когда кто-то надумает убить город.

На самом деле, все города заслуживают убийства. Но без них человечеству давно уже не выжить.

7. Из мемуаров черного мага

Наша учительница в начальной школе была одна из тех, призванных воспитывать меня. Она выделяла меня из всех других ребят, довольно часто оставляла после урока, чтобы поговорить. Она обещала мне «широкое будущее». Никто еще никогда не разговаривал так с тем ребенком, которым я был. Меня иногда хвалили за послушание – о, я был очень послушным и правильным, читал много книг – но совсем не так, как это делала она. И все же я ненавидел ее, хотя мне трудно объяснить природу этой ненависти. Потом она сдала экзамены в институте и последовала за нами и в старшие классы – стала преподавать историю. Помню хорошо такой разговор… кажется, это уже класс шестой. Тогда она уже стала моим куратором из Ордена.

…Весна. Очень поздняя весна, такая, что листья на деревьях большие.

– Последнее время ты немного хуже стал заниматься, – говорит Алла Валентиновна. – В чем дело? Что-то происходит?

– Меня записали в музыкальную школу, – пожимает плечами Сергей. – Четыре раза в неделю. На уроки остается меньше времени.

– Почему? – спрашивает Алла Валентиновна с той обманчивой ласковостью, при которой ее глаза становятся особенно похожи на осколки.

– Ну… гаммы… родители купили пианино… – тогда еще Сергей слегка смущался, когда разговаривал со взрослыми.

– Тебе самому это нравится?

– Ну… ничего… Мама всегда хотела, чтобы я научился играть. И голос у меня хороший.

– Голос… Скажи, Сережа, ты хочешь быть музыкантом?

– Нет… не знаю.

– Человек должен хотеть в первую очередь быть личностью. Подумай над этим. А личностью выбирает все для себя главное и отсекает остальное. Надо знать пределы своих возможностей. Если ты не в состоянии учиться в школе на прежнем уровне и одновременно посещать музыкальную школу, скажи об этом родителям. Я уверена, они пойдут тебе навстречу. Или, смотри сам… Может быть, ты, напротив, сведешь уроки в школе к минимуму? Но учти, общеобразовательные предметы тебе все равно понадобятся, даже если ты решишь стать новым Моцартом.

Она улыбается. Улыбка ее снисходительна. Сергей от души ненавидел Аллу Валентиновну, сам не понимая, что это ненависть, но и уважал ее, как никого на свете.

– Я подумаю, – сказал он нетвердым голосом.

Алла Валентиновна привстала, взяла Сергея тонкими пальцами за подбородок, приподняла его голову.

– Решай сам, – сказала она, щуря глаза за дымчатыми стеклами. – Решай сам. То, что говорят родители… в конечном счете, решать все равно тебе. Мы можем рассчитывать только сами на себя. Мы должны заботиться о себе.

И помни, что у тебя есть дар, который больше и важнее всего остального. Стоит ли музыкальная школа возможности посетить Семь Сфер?.. А я боюсь, что, занимаясь в ней, ты сможешь уделять достаточно внимания своей деятельности как провидца.

И в словах ее слышалось уже то, что мне говорили позже: «Мы все живем в пустоте и умираем, не нужные никому. Все остальное – лицемерие».

Я знал, что это правда. Я знаю, что это правда. Мое художественное воображение всегда оставляло желать лучшего: скажем, цветных снов я никогда не видел. Но могу представить, как это выглядело на деле. Темный кабинет (шторы на окнах висели черные и плотные, чтобы можно было показывать диафильмы), яркое солнечное лето за окном. А на фоне окна – два силуэта: подросток, и наклонившаяся к нему женщина, что держит его голову за подбородок. Мне кажется, что мы простояли там несколько минут: она словно что-то изучала в моем лице. Но, думаю, этого не могло быть, просто детское восприятие времени исказило масштаб.

Да, вероятно, с ними я был окружен пустотой. Они просто хотели использовать мой дар – и не скрывали этого. Напротив, меня растили с тем прицелом, чтобы рано или поздно я сам научился использовать других и стал бы наилучшим инструментом.

8.

Мастерскую искать взялся Вик. «Боюсь, что Лене пока не хватит опыта это сделать».

«Да, уж сделайте хоть что-то, – заметил Головастов. – После того, как вашими стараниями…»

Он опять себя повел очень странно. Узнав все, не помчался в Ирий сообщать и разоблачать Вика со Стасом, напротив, выказал желание участвовать в расследовании и дальше. Не спрашивал у них ничего. Не ругал их. Только ворчал себе под нос, но в целом, вел себе с окружающими лучше, чем когда бы то ни было.

Фраза о том, что ее считают неумехой, Лену покоробила, хоть она и отдавала себе отчет в ее справедливости. Девушке не хотелось, чтобы ее считали ни на что не годной. Она попыталась снова почувствовать город, снова отдать себя ему… Это получилось, но гораздо хуже. Теперь, когда Лена знала, что город умирает, она подсознательно боялась, что он заставит ее умирать вместе с ней. Пусть и смерть в полном смысле слова ей грозить не может, но… От страха Лена избавиться все еще не могла, вероятно, потому, что не хотела в глубине души. Как знать: избавишься от страха, а там придется прощаться и с тем, что делает тебя человеком.

Вик привел их куда-то на задворки, к трамвайным путям. Лена сразу узнала это место: она уже ходила здесь. Вспомнила еще, что оно вызвало у нее двойственные чувства: здесь словно не хватало чего-то, и в то же время здесь что-то такое было. Как будто… как будто город выталкивал это место из себя, и одновременно нечто, имеющее к городу очень смутное отношение, находило здесь приют. Впрочем, Лена не анализировала свои чувства столь детально. Она просто подумала об этом, и забыла.

Рельсы – это всегда какой-то путь, построенный людьми, строго запрограммированный. Лена с детства любила поезда и трамваи. Мало того, что они отдавали ореолом дальних странствий, так еще они появились очень давно, еще тогда, когда современный мир только начинал принимать свою форму. Значит, были овеяны романтикой времен прошедших, почти как каравеллы Колумба. А еще поезда вкусно стучали, и этот стук убаюкивал, словно рассказывал сказки. Когда она была маленькая, ей хотелось нарисовать картину: огромное-огромное поле, больше, чем может вмещать в себя горизонт, видимое с невозможной высоты. По этому полю тянется узенькая ниточка железной дороги. А но железной дороге едет поезд. Здесь Ленино воображение обычно оказывало: хотелось изобразить одновременно и всю подавляюще большую железяку, несущуюся на головокружительной скорости, так, чтобы она, загадочная и непостижимая, почти обдавала зрителя своим горячим запахом, и одновременно – далекую и маленькую, чтобы все поняли, как огромен путь и как неутомим состав. Возможно, из-за этой двойственности, а возможно, и потому, что Лена даже конус на уроке рисования не могла изобразить ровно, картина так и не была создана. Кроме того, зеленый поезд на зеленом поле не смотрелся бы.

Короче говоря, Лена любила поезда.

Соответственно, она любила и трамваи, поскольку они представлялись ей как бы урезанным и приспособленным к городским условием отражением Поезда. А еще ей очень нравилось, как их двери медленно и вальяжно, с чувством собственного достоинства, отползали в сторону. Но сейчас, оказавшись там, куда привел их Вик, она ощутила жуть.

Этот проезд казался очень старым. Куда старше домов, которые своими глухими, без подъездов, стенами окаймляли его. Дома построили значительно позже; проход между ними существовал всегда, возможно, еще до того, как Земля сформировалась из мусора, оставшегося после сотворения Вселенной. Проход был куда значительнее всего, чего угодно. Узкие рельсы, между которыми шпал не было видно, ныряли в молодую весеннюю травку саблями в футлярах. Едва-едва оперившееся ветви деревьев низко нависали над ними тоннелем, сквозь крышу которого особенно ярко, безжалостно светило солнце.

А еще тут царила тишина. То же самое, что услышала Лена около давешнего мини-казино. Здесь, как и там, были звуки, но они на тишину не влияли, словно подчеркивая ее законченность и неповторимость. Но тишина у казино была зловещей, выжидающей, а здесь – равнодушной. Тишина словно чего-то ждала, не обращая внимания на симарглов, которые пришли сюда за какой-то своей надобностью.

– И зачем ты нас сюда привел? – спросила Лена.

– Понимаешь, – улыбнулся ей Вик, – я ведь с городом плохо. Родился в поместье… в деревне, по-современному… вырос там же… В общем, город я не знаю. У Стаса тоже другой профиль, а ты еще не выучилась как следует. Но вот тут… Понимаешь, трамваи помнят те времена, когда город, по сути, еще не был городом. Кроме того, рельсы соединяют разные города. Как синапсы. Более того, они соединяют города со всем остальным. Там, где рельсы, города как бы не существует. Мертвая зона.

Лена прислушалась к себе, снова вызывая образ города. Действительно, мертвая зона: внутренний голос молчал. Город был рядом, очень рядом, он боролся, старался проникнуть, выталкивая трамваи из себя как чужеродное тело, но он все еще был не здесь. Здесь было иное, не город, не лес, а нечто среднее.

…Лес – он не кончается. Он охватывает всю планеты мягким, удушающим одеялом. Человек убивает его, но лес от этого не перестает быть менее могучим. Его сила – это сила ростков, пробивающих асфальт, сила паутины по углам, сила страха перед молнией и темнотой. Лес живет в человеческих сердцах. Дороги тоже живут в нас, стальными натянутыми струнами, и тоже бесконечны, потому что переходят одна в другую, никогда не обрываясь.

– Как вы любите красивости, – недовольно произнес Матвей Головастов. – Нет бы просто сказать, что колдовать вы можете только здесь.

– А я не люблю слово «колдовство», – очень вежливо возразил Вик. – И слово «магия» тоже не люблю. То, что мы делаем, это совсем из другого разряда.

– Что бы вы не делали, делайте это поскорей, – пожал плечами эмпат.

Вик присел на корточки, стащил перчатку с руки и погладил шпалу. Прикрыл глаза.

Тишина стала еще глубже, если только это было возможно. Пришел откуда-то ветер, взъерошил волосы Вика, приподнял и метнул в сторону хвостик Лены и заставил сигарету Станислава Ольгердтовича вспыхнуть чуть поярче.

И Лена почувствовала, что в дополнение к ощущению неуверенности в душу проникает странный, иррациональный страх. Как будто кто-то ломится в ее голову… Как будто что-то происходит, что-то страшное, и оно вот-вот случится…

– Потерпи немного, Лена, – сказал Вик, не меняя ни позы, ни выражения лица. – Это немного… неприятно… территория-то твоя.

А потом пришел стук, и ожидание разрешилось.

Из-за поворота медленно выплыл трамвай.

– Отлично, – воскликнул довольный Вик, выпрямляясь. – Пятерка мне.

– Что? – не поняла Лена.

– Я отлично справился с заданием. Три остановки, и мы окажемся там, где нужно.

– В мастерской?

– В мастерской.

– А если бы мастерская не была по маршруту трамваев? – скептически поинтересовался Головастов.

– Она могла быть только на маршруте, – ответил за Вика Станислав Ольгердтович. – Рельсы – это проводники. По ним приходит в город все. Абсолютно все. Если Вик был прав и что-то не в порядке с самой мастерской – она могла быть только по маршруту трамвая. А если не прав, то она нам и не нужна.

Когда они вошли в трамвай, никто не сел, все предпочли стоять, хотя в вагоне было совершенно пусто. Молоденькая проводница их не заметила – дремала. Почему-то это породило в Лене смутное беспокойство. Как будто что-то из совсем недавнего прошлого напомнило.

Тишина, которая повисла над рельсами, не схлынула от того, что они вошли внутрь трамвая. Напротив, она еще более обогатилась, приняв в себя грязно-белый цвет железных стен.

«Откуда-то отсюда, – подумала Лена, – в город течет зло… зло пустоты, что распространяется из души в душу. Мы, симарглы, изображаем из себя борцов с пустотой, но наше ли это дело?»

– Матвей, – вдруг спросила она неожиданно для себя, и Головастов, тоже не уловивший предвестника вопроса в ее чувствах, повернул к ней голову, – скажите, почему вы не несетесь в Ирий на всех парусах? Разве такое уж обычное дело – чтобы город из-за халатности одного был предан Тьме?

– О боже мой! – Головастов поморщился. – Опять это слово с большой буквы! Объявите на него табу, ради всего святого. Тьма – это довольно обычное физическое явление, и бояться его не следует. Да и вообще, нельзя навешивать на вещи ярлыки. Слуги проповедуют – так, как они способны что-либо проповедовать, то есть действием, – целую систему ценностей, которую сводить к одному слову совершенно неприемлемо. А даже если бы сводить, я сказал бы, что они как раз за простоту и ясность. Они любят все упрощать до немыслимых пределов.

Все в немом изумлении слушали эту неожиданно задумчивую, грустную тираду.

– И не спрашивайте меня, почему я делаю то или другое. Если бы я мог всегда это объяснить, то превратился бы в одного из этих. Скажем так, я считаю, что если бы всех раз ошибившихся наказывали, на Земле стало бы жить, возможно, и проще… но гораздо короче. И потом, так, может быть, вы сможете справиться и сами.

– Как «так»?

– Вы, Лена, можете многое, – Головастов посмотрел на нее неожиданно внимательно. – Не потому, что вы такая особенная, а потому, что вы – городской маг именно этого города. Я думаю, если вы снимите посвящение, все можно будет поправить. Они проникают в город столь легко только потому, что кто-то, – взгляд на Станислава Ольгердтовича и Вика, – посвятил его им.

– Я уже думал над этим, – сухо сказал Вик, – и мы со Стасом пришли к такому же выводу. Но что конкретно надо для этого сделать, мы не знали. Поэтому мы смирились с тем, что об этом надо сообщить.

– Если сообщите – подведете под монастырь Лену, как сообщницу, – с деланным безразличием пожал плечами Головастов. – Она ведь знала обо всем, так?

Судя по окаменевшим лицам напарников, им такое соображение действительно не приходило в голову.

– Она виновата только в том, что прикрывала вас. Но вы лучше меня знаете, что Софья редко бывает настроена либерально. Так что советую сделать попытку.

Лена сглотнула. Так что, это из-за нее Головастов… с ума сойти! Ей казалось, что с ней он общается холоднее даже, чем со всеми прочими, потому что она новенькая. Ей мало того, что стало неловко, ей стало страшно. Ну вот опять в который раз ей говорят, что что-то зависит только от нее. Но если вспомнить, в какие катастрофы вылились предыдущие ее попытки что-то сделать… М-да, лучше и не начинать.

Она лихорадочно размышляла, стоит ли благодарить Головастова за его молчание, и не могла толком придумать.

– Наша, – сказал Вик.

Он спрыгнул с подножки первым и предложил Лене руку.

9. Из дневника черного мага

После того, как она посмотрела на меня таким взглядом, – когда я понял, что люблю ее, – я не мог заснуть. Я действительно не спал всю ночь, перебирая в памяти те редкие мгновения и тех редких людей, которые заставляли меня чувствовать нужным, счастливым чем-то иным помимо своей исключительности. Их было адски мало. Может быть, только в раннем детстве, лет до шести….

Не знаю. Во всяком случае, никого, подобного этой невзрачной худенькой девушке в моей жизни не было.

В ту же ночь я позвонил в Справочную, и снова попросил проверить Красносвободцеву Елену Владленовну, на сей раз на предмет причастности к нашим. И, как ни странно, они наткнулись на настоящий подарок. Оказывается, она родилась, посвященной «злу» – так иногда бывает, если родители не ведают, что творят. Иными словами, ребенок от рождения оказался наделен именно той комбинацией способностей и талантов, которая считается для нас наиболее приемлемой. Но, когда ей было года четыре, родители сообразили, в чем дело, и сделали единственное, то можно было сделать в такой ситуации – отвели девочку в церковь. Я более чем скептически отношусь к религии вообще и к христианству в частности, но иногда это помогает. Хотелось бы определить четко: помогает тем, кто верит. Нет, вера тут не при чем. Действует что-то другое. Впрочем, меня никогда особо не волновало, что именно.

В общем, посвящение с Лены было снято. Но то, что сняли однажды, можно закрепить снова. Я послал запрос, мне велели ждать благоприятного момента. И еще сказали: если я желаю оставить эту женщину себе, я могу ее взять. Моя Наставница также эту затею одобрила.

«Ты сможешь ее воспитать, – сказала она мне, равнодушно глядя стеклянными глазами. – Как раз то, что надо для полного счастья».

Это было у нее в кабинете. Она занимала какую-то незначительную должность в мэрии по линии образования… должность, которая давала ей право на личное пространство. Там, помню, солнце всегда светило так же ярко, как и в ее кабинете в школе. Она любила, чтобы свет был безжалостен. Точно так же, как любила крепкий черный кофе.

– Меня всегда интересовало, – произнес я с легкой иронией, которая, как чувствовал, была уместной, – почему Орден одобряет или не одобряет нашу личную жизнь? В конце концов, разве он не создан для того, чтобы максимально облегчить жизнь своим членам?

– Вопрос, достойный не мужа, но мальчика, – она сняла очки и положила их на стол перед собой. – И потом, в чем проблема? Мы же одобряем твое увлечение этой девочкой.

– Почему вы вообще считаете нужным что-то одобрять или не одобрять?

– О господи! Зачем существует орден, горе ты мое?

– Затем, чтобы пользуясь другими, добиться силы и власти. Или денег. Или всего, чего душа пожелает.

– Именно. Мы пользуемся друг другом. Ты пожелал свою соседку – прекрасно, мы не возражаем. Это ничем нам не повредить не может. Но вот если бы могло, то ты, как инструмент, выпал бы из цепочки. Это было бы плохо. Очень плохо. Понимаешь?

– Понимаю, – сказал я. – А как бы мое увлечение могло помешать?

Алла Валентиновна вздохнула с показной добротой, что я ненавидел в ней больше всего.