Текст книги "Встретимся на Черной речке (СИ)"
Автор книги: Варвара Федченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА 4
После того, как был преодолен ужаснейший путь от станции до парома (а это, на секундочку, 4 км пешком!), мы группами по 10 человек переправлялись через Черную речку на остров. Переправа стала единственным приятным моментом за весь день: от меня требовалось только сидеть на рюкзаке и разглядывать бесконечные потоки воды. При взгляде на мое лицо всем окружающим становилось ясно – я не настроена на общение.
Поэтому меня никто не трогал. Я достала карманное зеркальце и влажную салфетку: после «прогулки» через лес меня ровным слоем покрывала пыль, и кое-где к коже пристали какие-то хвоинки и трупы насекомых. Я брезгливо стряхнула с лица и шеи всю эту гадость, и пыталась умыться, израсходовав пачку салфеток.
– Мне нужен душ. А лучше ванна, полная горячей воды. С солью и ароматическим маслом, – больше самой себе, нежели стоящим рядом людям, прошептала я.
Вода за краем деревянного настила парома приятно искрилась, принимая в себя лучи послеобеденного солнца. Я наклонилась, опустив руку в воду, и тут же услышала сварливый голос:
– Руки-то не суй!
Источником звука оказался очень старый мужчина – дедушка лет 80–85. Паутина морщин плотно обхватывала его лицо: казалось, что вся кожа изрешечена толстыми бороздами. Но веселые голубые глаза и залихватски поднятая на затылок фуражка капитана корабля (при этом на тулье, вместо кокарды, была надпись «Капитан. бля>>—буквы коро>> были оторваны) молодили его.
– Почему? Нельзя воду потрогать? – спросила я, прикрывая глаза, чтобы лучше рассмотреть лицо говорящего.
– Сом.
Чрезмерно краткий ответ заставил меня на секунду усомниться в адекватности дедушки. Но раз уж ему доверяют управлять паромом (хотя я не знала, насколько сложный это механизм), то, вероятно, верят в его психическое здоровье.
– Что «сом»?
– Сом кусит.
– Что сделает? – непонимающе переспросила я.
– Кусит. – Повторил дед, и отвернулся.
Я развела руками, показывая Катерине свою растерянность. Она зеркально повторила мое движение. На несколько минут воцарилась тишина, а затем дед неожиданно заговорил.
– В речке огромный сом живет. А можа и не один… – он помолчал.
– Его сюда еще до войны запустили.
Я покрутила пальцем у виска, кивнув Кате на деда, мол, совсем с ума сошел.
– Сом вот такой вот, – дедушка максимально развел руки, показывая длину воображаемого сома. – Он однажды, в 80-е, дитё утянул на дно. И сожрал.
Катя закатила глаза, а наш одногруппник Витя усмехнулся в кулак.
– Так что руки сувать не надо в воду. И тебя утянет, – дед повернулся ко мне. – Вот жить будете, в деревне-то, ты ночью как-нибудь к берегу спустись, послушай: сразу услышишь, как он плавает. Новую жертву ищет. Меня дедом Максимом звать.
– Х-хорошо, – я удивилась резкой смене темы беседы. – Марина.
Меня совершенно не заинтересовала байка про огромного сома, а вот лицо деда Максима очень понравилось. Надо будет нарисовать его.
Люблю натуру с характером – чтобы не только лицо и фигура, но и история жизни, опыт, который наложил отпечаток на внешности человека. А этот персонаж с парома меня заинтриговал, и я бросала на него взгляды из-под ладони, запоминая черты его лица. Когда до берега оставалось совсем немного, я наконец-то нашла в рюкзаке скетчбук, и за три-четыре минуты набросала общую схему портрета – надо только сделать надпись на фуражке более приличной (точнее восстановить ее первоначальный вид).
На берегу нас встречали Борис Таисович и председатель сельского совета. Это была официальная часть встречающих, а за ними, на высоком берегу, стояла «неофициальная» – бабушки и дети. Отец Катерины уже пару дней находился на острове, и уже походил на местных – одет был просто, в бежевую хлопчатую рубашку и свободные камуфляжные штаны. А его черные курчавые волосы и борода органично смотрелись как в
Академии, так и на пленэре.
– Марина, у тебя такой вид, будто ты умерла дней пять назад, а сейчас тебя выкопали и заставили приехать на пленэр, – со вздохом сказал
Борис Таисович.
– И чувствую я себя примерно так же… – ответила я, проходя мимо, присаживаясь на скамью.
– Ой, Сурикова, какая ты Нежная, трепетная дамочка, – сыронизировал ректор. – Всего-то прокатилась на электричке и на пароме, да прошла пару километров.
– А вы сами-то прошли эти пару километров?
– Я свое уже отходил. Я ехал с вещами. Вашими вещами, – ректор повернулся к кучке студентов. – Дорогие друзья, я рад, что вы удачно добрались! Светлана Степановна, скажете что-нибудь?
Председатель сельсовета приветливо улыбнулась, и тоном, который свойственен железным леди, прикидывающимися милыми, ранимым женщинам, начала:
– Мы рады видеть вас в деревне Черной! История нашего поселения берет начало еще в Х/111 веке… – дальше шла история основания деревни, которая нисколько не увлекла уставших студентов. – В деревне за все время ее существования побывали известные писатели, например,
Каруев, фольклористы, например, Мараев, этнографы, кстати, скоро они издают книгу по истории края. И мы счастливы, что вы приехали к нам!
Теперь и художники прославят наши места! Борис Таисович, – женщина повернулась к ректору, – спасибо вам за то, что вы выбрали именно нашу деревню местом вашего, э-э, творчества. Ребята, будьте как дома!
– Спасибо, Светлана Степановна. Друзья, теперь о технике безопасности: перед выездом вы подписали бумаги о том, что вы сами несете ответственность за свою жизнь и здоровье. Это не касается 1 курса, для них выезд будет засчитан как практика, – 1 курс понимающе закивал. – Для всех остальных – ваше прибывание здесь является добровольным…
Я хмыкнула: конечно, по доброй воле… Особенно я…
– Но вы обязаны соблюдать определенные условия: выход за границу деревни, – я заметила, как хмыкнул дед Максим, так как это было невозможно. – Категорически запрещен! Деревня Черная является полуостровом, то есть в одного края она сочетается в сушей, но пытаться переправляться на нее я вам запрещаю – там крайне сложный переход. Далее: местное население является правым в любой ситуации! Мы здесь гости, и поэтому ведем себя прилично. Никаких конфликтов, алкоголя, драк и прочего неприемлемого для студентов Академии – молодых художников России. Все наши семейные проблемы решаем сами, без участия местных жителей, – Борис Таисович на секунду замолчал и с ударением добавил. – Мы здесь гости.
– Это понятно, – дружно протянула студенческая братия.
– Тогда сейчас собираемся в школе. Этот вон то здание на горе.
Я уже совершенно обессилела, таская весь день тяжеленный рюкзак. И вообще я не была приспособлена к долгим физическим нагрузкам: я с детства была равнодушна к спорту. Плечи натерли лямки рюкзака, ноги ниже колен я плохо чувствовала, и какие-то мышцы в районе бедер, о существовании которых я раньше даже не подозревала, нещадно тянуло. Изза раннего подъема хотелось спать, а из – за переутомления хотелось сдохнуть. В общем-то, ректор был прав: я будто бы умерла пару дней назад, а сейчас меня вынудили выехать на пленэр. «Да, Сурикова, ты оказалась не способна пережить даже незначительные физические трудности», – подумала я, пытаясь поднять резко ставший неподъемным рюкзак.
В здании школы (на деле оказавшимся простым деревянным домом на высоких сваях) ректор повторно прочитал нам лекцию о том, что мы здесь всего лишь гости. А после началось распределение по местам жительства. Нам с Катериной выбора не предоставлялось, видимо, изба бабки Марьи казалась Борису Таисовичу безопасным местом для дочери и ее лучшей подруги. Хотя в тот момент мне было без разницы: лишь бы получить тазик воды и кровать.
Дом, в котором нам предстояло жить, находился в середине деревни. Хотя стоит отметь, что никаких организованных, типичных для городов и деревень, пространств здесь не было: площади, улиц, переулков.
Дома просто хаотично располагались на территории острова: между некоторыми расстояние было весьма приличным, а между другими пролегали целые поля лопухов и полыни. В любом случае, пятистенная изба бабки
Марьи казалась мне самым приятным местом обитания после дня пути. Дом состоял из двух комнат: кухни и горницы, как ее назвала хозяйка. Помимо этого к дому был устроен пристрой, в котором, с учетом духоты, мы и обосновались. Две кровати с панцирными сетками, стол, сколоченный из гладкой сосны, и подобие шкафа – старый сервант с добавленным позже отделением для вешалок.
Я думала, что хотя бы сегодня буду спать без сновидений. Но ничего не изменилось. Черные глаза мелькали во снах, как карты в руках цьтанки.
– Рина! Рина, – сквозь густой, тяжелый сон я услышала голос подруги. – Уже 6 утра!
Я с силой нажала на верхние веки, помогая себе открьггь глаза.
– Что случилось? – голос был настолько хриплый и тяжелый, будто бы и не принадлежал мне.
– Ничего, – беззаботно сказала Катерина. – Такой рассвет красивый! Ты должна видеть!
– Господи… Отвали от меня! Дай поспать, – злобно прорычала я, переворачиваясь на другой бок, проваливаясь в следующий сон.
Проснулась я уже около 12 часов дня. Царила гнетущая тишина.
Только где-то в отдалении глухо кричала кукушка. Кукушка-кукушка, столько мне лет жить осталось?» – вспомнила я фразу из детства. Птица тут же замолчала. «Вот так всегда», – подумала я, невольно вытягивая из памяти эпизоды из моих детских лет у бабушки в деревне.
Потянулась, и, почувствовав, что левую ногу сейчас сведет судорогой, тут же вернула ноги в прежнее положение. В доме было жутко холодно.
На веранде, под легкой простынкой, стояла керамическая посуда с завтраком: кринка молока, горшок с варенной картошкой, плошка со сметаной и современная банка консервов (какие-то шпроты). Я вяло потыкала вилкой в картошку, осмелившись откусить лишь яблоко. Неужели здесь вообще нет нормальной еды? В рюкзаке были ненавистные мне пакеты с «быстрой» лапшой. Но рюкзак остался в школе, вчера у меня не хватило сил тащить его в гору.
Деревня встретила меня абсолютной тишиной. Казалось, что здесь вовсе нет людей, и только где-то на краю поселения слышался стук топора.
Я поежилась под пронизывающим ветром, и поймала подол подлетевшей юбки: Мэрилин Монро, блин.
В школе было шумно: оказывается, матушка подрядилась готовить в школьной столовой постные обеды для приехавших художников. Как раз разносили что – то горячее, судя по пару, вившемуся над тарелками. 1 курс, как обычно бывает, с невероятным воодушевлением чистили кисти и готовили принадлежности для выхода на натуру. Остальные праздно шатались вокруг школы: кто-то пытался поймать сотовую связь (ее здесь, кстати, как и электричества практически нет), кто-то обедал, кто-то пытался поспать. Судя по опухшему лицу моего одногруппника, приказ ректора о запрете алкоголя был проигнорирован в первый же вечер прибывания на острове, а судя по аналогичному внешнему виду преподавателя эстетики – на преподавательский состав этот приказ не распространялся.
Я нашла свой рюкзак, и достала пачку мюсли, на ходу открывая целлофановую упаковку.
– Милая, ты поешь по-человечески, а то сил на дела благие хватать не будет, – я от неожиданности подпрыгнула, высыпав из пакета хлопья с сухофруктами. – Этой сухомяткой желудок себе испортишь.
Голос принадлежал матушке – супруге местного священника. Она оказалась крайне миловидной женщиной лет 40–45. Русые волосы, бесцветные брови и ресницы, и чрезмерная бледность. Интересный набор.
Мне даже захотелось тут же попросить ее позировать, однако, я не знала, не оскорбит ли ее это, с учетом ее положения. Я отвела глаза от лица матушки, и вяло подопнула ногой кусочек вяленого финика.
– Теперь и сухомятки>> нет.
– Ну и хорошо, пойдем за стол. Ты хмурая больно. Случилось чего? На заутрени не была… А часть ребятишек приходила.
«Мне только заутрени не хватало», – мрачно усмехнулась я.
– Батюшка тебя исповедует, если тревожит что. Он тебе во всем сможет помочь!
– Меня тревожит отсутствие электричества, фильтрованной воды и душевой кабиньь
– Нет. В этом не поможет, – констатировала матушка, и подтолкнула меня к столу.
Суп оказался вкусным, или мне, после суток без пищи, так показалось.
Но все-таки что-то особенное в нем было. Однажды я возила бабушку в
Чолымийский монастырь, на какой-то религиозный праздник. На площади перед храмом служки раздавали монастырскую еду, и пока я ждала бабулю, я попробовала кое-что из предложенного. Знаете, эти продукты как-то иначе пахли: вроде бы простой ржаной хлеб, а от него исходит тонкий аромат мяты, или обычная пшенная каша, а пахнет кунжутным маслом и сладковатым дымком.
– Без масла, – пояснила матушка, наливая мне поварешку щей.—
Сегодня первый день Петрова поста. Завтра рыба будет. Дед Максим наловит на рассвете. С ним Павел собрался, и ты сходи.
Мой хмурый похмельный одногруппник Павел в знак согласия резво кивнул, но тут же сморщился от приступа головной боли.
– Так мне на заутреню или с дедом Максимом? – с ухмылкой спросила я.
– И туда, и туда успеешь. Было бы желание, – ответила женщина, и отошла с кастрюлей к соседнему столу.
– Слышала, Сурикова? – пробубнил Паша. – Ты его имеешь? Желание?
– Нет, конечно. Я раньше 9 утра не встаю. Таблетку дать? – спросила я.
– Неважно выглядишь.
– Нормально, – простонал в ответ парень, и затем, понизив голос до шепота, чтобы не услышала матушка, добавил. – Прикинь, у них в лабазе пива нет. От слова «совсем нет».
Я пожала плечами – к пиву я была равнодуша. Как и к страданиям Пашки.
После обеда преподавателем эстетики была прочитана короткая, скомканная лекция. Он и Павел сочувственно переглядывались, и, вероятно, после лекции отправились искать деда Максима, чтобы узнать у него, как добыть желанного пива с другого берега реки.
Катерина искренне бесила меня своим довольным видом: она вырядилась в синее ситцевое платье, и напевая А ты прости меня, дорогая Аксиния, но твоя юбка синяя не удержит бойца» скакала впереди меня, как ребенок. Я понуро плелась сзади, попутно рассматривая открывавшийся пейзаж. Все вокруг было охвачено темными водами Черной речки. Вдалеке виднелся кусок «большой земли».
Не понимаю я пейзажистов: вроде бы красиво, но с другой стороны…
Нет характера, нет чувств, эмоций – это просто вода. Она мертвая. Мне нравились картины некоторых маринистов, особенно с примесью батальщины, однако, как мне кажется, они слегка привирали, добавляя воде агрессии. Или просто мне не посчастливилось увидеть дикие, необузданные потоки воды, которая бы так ритмично, но в то же время рвано обрушивалась на человека и все антропогенное. Я много раз была на море, и у океана, но такой экспрессии от воды так и не дождалась. Выражение о том, что можно бесконечно смотреть на воду и огонь ко мне не относилось: вода меня утомляла, а огонь усыплял.
Катерина в очередной раз подпрыгнула, и тут же ойкнула, оседая на пыльную тропинку.
– Ты чего? – я сбросила с плеч рюкзак, присела перед подругой на корточки.
– Мне кажется, я ногу сломала, – Катя прижимала руку к голеностопу.
– Дай посмотрю, – я отвела ладонь от ушибленной ноги, и тут же констатировала. – А что я увижу-то? Я ни черта в этом не понимаю. Надо в больницу.
В голове тут же зародился полный коварства план: я поеду сопровождать травмированную подругу в ближайший крупный поселок, а там что-нибудь совру, прикинусь простывшей… Да что угодно! Лишь бы меня посадили на ближайшую электричку и отправили домой. Хватит, я уже насмотрелась на местную натуру!
– Сиди здесь. Я схожу в школу, приведу твоего отца.
Бориса Таисовича в школе не оказалось, он сразу после обеда уехал на пароме встречать еще кого-то из отставших. Матушка показала, как найти местного «врача по принуждению»-им оказался молодой парень, наш ровесник или чуть постарше, очень высокий крупный блондин с руками будущего травматолога.
Парень, которого звали Егором, любезно согласился посмотреть на конечность Катерины. Она по – прежнему сидела в высокой траве, переместив свою пятую точку на мой рюкзак. Я нервно переминалась с ноги на ногу, следя за манипуляциями будущего светилы отечественной медицины, и обратила внимание на Катин взгляд. Моя подруга пристально рассматривала парня, и я увидела то, чего раньше ни разу не замечала: заинтересованность.
Лисьи глаза, вне зависимости от того, какой рядом находился мужчина, оставались равнодушными. Отец воспитывал Катю с мыслью, что сначала нужно реализовать себя в профессии – посвятить все время живописи, заслужить имя, стать узнаваемым художником с авторской манерой.
Вероятно, эта идея технично «вдалбливалась» в ее голову на протяжение всего детства и юности, так как моя подруга за 4 года нашего знакомства ни разу не была замечена в стремлении пообщаться с противоположным полом.
Хотя ей оказывали знаки внимания, но, нужно признать, в основном это были взрослые мужчины. Думаю, что парней (из нашей Академии) пугало и то, что она уже практически состоявшийся художник, и то, что она дочь ректора.
Егор прощупал лодыжку, и констатировал, что перелома нет, но, скорее всего, присутствует растяжение связок. Я несколько раз переспросила, не нужно ли сделать снимок? Парень потрогал (к удовольствию Катерины) ногу еще раз, и (к моему неудовольствию) сказал, что перелома точно нет. Катя молча рассматривала Егора, что было опять же нетипично для моей словоохотливой подруги.
– Где вас поселили? – спросил у меня парень, видимо, не надеясь на адекватность Катерины, которая плотно сжимала губы.
– У бабки Марьи. Знаешь, где ее дом? А то кажется, мы в другую сторону пошли.
– Нет, всё верно, – улыбнулся Егор. – Встаем! Осторожно, обопрись на мою руку.
Катя послушно выполнила указания, но, видимо, ноги затекли за час сидения в траве, и она неловко опустилась на колени.
– Идти я не смогу, – печально констатировала Катерина.
– Тут два варианта, – взяла я инициативу в свои руки. – Либо оставляем раненного воина на поле боя, в данном случае, эту очаровательную девушку на месте ее сражения с неровными дорогами вашего дырявого острова, либо… Ты понесешь ее на руках.
Последнее мое предложение было воспринято Катей как оскорбление.
Она сердито сверкнула глазами, и затараторила:
– Сурикова, ты с ума сошла? Какое «понесешь»? Я тяжелая! – она на секунду задумалась, а затем предложила свой вариант. – У бабки Марьи во дворе стоит тележка для дров. Может бьггь, за ней сходить, и…
Я не дала подруге закончить фразу и неприлично громко рассмеялась: просто представила, как мы катим ржавую тележку, в которой, на щепках и лоскутках березовый коры, восседает Катерина. Как ее ноги свисают с края тележки, и качаются в такт движению, когда мы с Егором вдвоем толкаем этот нехитрый транспорт по кривым тропинках острова. Егор тоже улыбался, но деликатно, видимо, умиляясь наивной вере рыжеволосой девушки в эту затею. Затем, недолго думая, подхватил Катерину на руки. Катька, которую никогда в жизни мужчина не поднимал, ойкнула и, наконец-то, ожила:
– Отпусти! Я тяжелая!
– Пф-ф, – присвистнул Егор, и не обращая внимания на ее слабые сопротивления, пошел. – Ногой не шевели.
Мне ничего не оставалось, кроме как подхватить проклятый трижды рюкзак и поплестись следом – меня-то никто на руки не подхватывает!
Бабка Марья сильно разволновалась, увидев «искалеченную девку»– пришлось оказывать помощь и ей. Я пошла закрыть ворота, а когда вернулась, увидела идиллическую картину: Катины ноги лежали на коленях
Егора, и он прижимал завернутую в полотенце замороженную курицу к ушибленному месту. Щечки подруги радовали глаз умильным румянцем. Хотя я не уверена, что парень видел в этом какой-то интимный подтекст – он обсуждал с бабкой Марьей ее повышенное давление и давнишний перелом лапки собаки Тузика.
После ухода Егора я специально пристально рассматривала Катю, и она знала, что это значит – спустя 5 минут она не выдержала, и громко сказала:
– Да, он мне понравился! И что?
– Я? Я ничего, – надуманно равнодушным тоном ответила я.
ГЛАВА 5
Посреди ночи я проснулась от страшных звуков. Спросонок казалось, что где-то включили на повтор бесконечный музыкальный ряд глухих вскриков. Я села, прижавшись спиной к холодной деревянной стене.
Пружины кровати печально скрипнули, я замерла, ожидая, что Катерина проснется – она всегда чутко спала. Но, видимо, сегодня ей снились новые для нее сны (с участием мужчины), и такой незначительный раздражитель, как старая пружина, не мог вытянуть ее из объятий Морфея. Окончательно проснувшись, я поняла, что эти страшные звуки не то иное, как ухание совы.
Я завалилась обратно на кровать, но уснуть так и не смогла. Крутилась на постели, заворачиваясь в одеяло, сбрасывая его, высовывая одну ногу и пряча ее обратно. Какое же это мучение: хотеть спать и не иметь возможности заснуть.
Я встала, закуталась в длинное драповое пальто бабы Марьи, и вышла на крыльцо. В городе я, со 100-процентной вероятностью, могла определить, сколько времени: засиживаясь до утра за мольбертом, я научилась понимать, какой сейчас час по предрассветному зареву. Но здесь мой навык оказался неприменим: город находился в окружении заводов, и круглогодично тонул в смоге, а Черный остров, живя посреди широкой речки, в отдалении от промышленного центра, являл собой чистый, нетронутый край. Было совершенно не понятно: сейчас глубокая ночь или мы уже движемся к рассвету?
Я вышла за ворота, и присела на лавочку под почтовым ящиком: когдато об был окрашен в цвет российского триколора, но сейчас заржавел, и лишь местами были видны куски белой, синей и красной красок. Было очевидно, что его давно не открывали. Сова продолжала кричать, и из-за положения острова, и его, пусть и условной, границы с сушей, невозможно было определить: где находится дурная птица? «Совы не то, чем кажутся», – мрачная фраза из сериала «Твин Пикс» невольно всплыла в моей памяти.
Со временем я привыкла к темноте, в которой тонул остров, и даже стала различать очертания: вон там, на пригорке, стоит здание школы, а в той стороне, совсем далеко, виднеются верхушки вековых сосен Черного бора (про него нам сегодня рассказал Егор), а если повернуть голову влево, то можно различить очертания наплывающего на берег плотного тумана– там расположен пологий спуск к реке и паром. Через полчаса ветер поменял направление, туман стал наползать на деревню, и стал слышен звук бьющихся о песчаный берег волн. Где-то снова заухала сова, на время затихшая, а сейчас будто бы потревоженная. Боковым зрением я заметила движение где-то справа, которое резко вспыхнуло на фоне статичного пейзажа. Резко повернулась, но никого не увидела: по-прежнему туман и слабые очертания изб в нем. Но буквально через секунду снова появилось что-то динамичное в окружающем меня ночном спокойствии: и теперь я четко видела силуэт человека, неспешно идущего по склону в сторону Черного бора. Прошлым утром я сквозь сон слышала звон церковных колоколов, но церковь находилась в другом конце острова, значит, это не звонарь. Чем дольше я присматривалась к фигуре, тем четче рассматривала очертания: высокий человек, несший что-то на плече. Что-то очень похожее на… Переносной мольберт! Это мольберт. Я даже концы треноги рассмотрела. Понятно, кто-то из наших вдохновился ночными видами и решил порисовать в одиночестве.
Я решила пойти за ним. Хотя бы не так одиноко будет. Да и, скорее всего, это Витька, мой одногруппник – фигура очень похожа.
За эти дни на острове я слишком остро ощутила одиночество, а ведь я практически забыла это чувство – после ухода из нашей семьи отца прошло много времени, душевные раны успели затянуться.
Оступаясь, иногда теряя узкую тропку, я медленно шла за фигурой, скрывающейся в темноте. Наконец, на обрыве, за которым и расположился сосновый бор, человек остановился, установив треногу в сырую после вчерашнего дождя землю. У него с собой был огромный чемодан с красками, походный стул и складной маленький столик («Хорошо вооружился», – с улыбкой подумала я). Но чем ближе я подходила, тем очевиднее становилось – я не знаю этого мужчину. Это не Витька-этот мужчина был выше. Потом я подумала, что это Сергей Геннадьевич, наш куратор, но этот мужчина был стройнее. «Еще не хватало мне знакомств. На краю Богом забытого острова. Ночью», – подумала я, и остановилась, прижавшись грудью к огромной в обхвате сосне.
Мужчина, не торопясь, достал из сумки чайничек (!), две кружки. Затем долго, с наслаждением, разводил краски, чистил кисти, мастихин, вьггирая их о видавшую виды тряпку.
Начало светать.
Судя по размеренным, медленным движениям мужчины, он шел сюда не для ночного пейзажа, а для предрассветного вида на часть Черного бора и кусочек речки, которая клубилась паром, отвергая холодный утренний воздух. А, следовательно, это был опытный художник: он не торопился, не метался в поисках удачного места – он сразу видел, что именно и когда хочет писать. Но это нисколько не помогло мне идентифицировать его– мужчина стоял по мне спиной. Единственное, что я видела – это высокий черный хвост, крепкие плечи, укутанные в черную куртку, торчащий из-под нее белый воротник, и высокие резиновые сапоги. «Продуманный», – сказала я сама себе, чувствуя, как сжимаются от холода пальцы ног: кроссовки промокли из-за росы.
– Вы долго будете там стоять? – мужской голос прорезал звенящую тишину. – Будете чай? Зеленый?
Я метнулась назад, затем остановилась: не думала, что буду застигнута врасплох.
– Извините, не хотела вам мешать. Рисуйте, я пойду.
– Вы мне не помешаете, – с усмешкой сказал мужчина.
– Извините еще раз! Рисуйте. А то свет упустите.
– Хороший художник свет не упускает, – снова усмехнулся мужчина, и повернулся ко мне. – Так вы будете чай?
Найти в себе силы на ответ я так и не смогла – на меня смотрели те самые глаза с цыганской карты: черные, глубокие. Но черных глаз на свете много, а вот такое лицо… Именно то лицо, что снится мне последние полгода: пухлые губы, легкая щетина, прямой нос с узкими ноздрями, черные, широкие брови… Портрет этого мужчины лежит в моем рюкзаке, и я сама его нарисовала! Я несколько раз моргнула, заставляя себя очнуться, но это не возымело успеха: мужчина был здесь, прямо передо мной, и только когда он отвернулся, я смогла вздохнуть. Это как увидеть давно умершего человека: во-первых, это невозможно, во-вторых, дико пугает.
Художник налил в кружку чай из низкого пузатого чайничка, и протянул мне, как бы выманивая меня из темноты сосновой рощи. Я, как завороженная, шагнула вперед, не отрывая глаз от его лица. «Это он! – пульсом била в виске мысль. – Это невозможно!
Мужчина передал мне кружку, которая приятно согрела озябшие руки, и пододвинул ко мне стульчик. Я села, не удержавшись от судорожного движения – я ужасно замерзла, и меня слегка потряхивало. Мужчина сделал первый мазок, глядя на горизонт, но отложил старую деревянную палитру.
Снял черную куртку, накинув ее на мои плечи.
– Нет, вы знаете, я пойду, – как бы очнулась я, поняв, что не имею права находиться здесь: между художником и его натурой.
– Пейте чай, – спокойно сказал мужчина, и отошел с мольбертом на пару метром от меня. – Наслаждайтесь видом. Скоро будет красиво.
«ТЫ красивый», – подумала я. Через полчаса я поймала себя на странной мысли… Я сижу на неудобном, маленьком стульчике, на краю света, где-то рядом монотонно пищат комары, слабое рассветное зарево принесло с собой новую порцию холодного ветра, чай в моей кружке остыл. Но мне… Мне комфортно. Мужчина, судя по звукам, быстро клал краску, практически не отвлекаясь от мольберта. Я откровенно рассматривала его, и он не противился, а, возможно, и не замечал этого: его взгляд был устремлен на горизонт. Я последовала его примеру, и повернулась налево: там, над бесконечно простирающейся речкой, всходило тусклое солнце.
– Вы здесь надолго? – решилась начать разговор я.
– Как все, – ответил мужчина, не отвлекаясь от картины.
– Здесь так себе, – честно призналась я. – Связь не ловит, еда только местная, часто нет электричества.
– Разве это важно, когда здесь такие виды и такие девушки? – с улыбкой спросил мужчина.
– Я не местная. Я тоже художник.
– Я знаю, что не местная. Оцените? Как художник?
Я поставила кружку, подойдя к мольберту. И, не удержавшись, улыбнулась: на картине доминировала я, вместо пейзажа. Причем с соблюдением абсолютной достоверности: промокшие кроссовки, подогнутые по-турецки ноги, согнутая спина под тяжестью промокшего от утренней влаги пальто и слишком большой мне кожаной мужской куртки, волосы, наспех собранные в пучок, тонкие длинные пальцы в не отмывающейся краске, сжимающие кружку. И лишь на фоне было изображено восходящее солнце и туманная река.
– Что – вздохнула я. – Если я и думала, что когда-либо буду натурщицей, то не хотела такой позы и такого фона.
– Это самый лучший фон, который можно себе представить, – вежливо ответила мужчина. – Останетесь? Я еще порисую.
– Нет, я пойду, – сказала я, аккуратно укладывая мужскую куртку на стульчик.
– Дорогу назад найдете?
– Я, в отличие от вас, мучаюсь здесь не первый день, – усмехнулась я, и, не оборачиваясь (наугад!), пошла домой.
«Наверное, мне это привиделось», подумала я, опускаясь на лавку возле ворот бабы Марьиного дома Это он! Теперь вера в цыганские гадания не казалась мне дикостью.
С ним так легко! Бывают такие люди, с которыми не чувствуешь необходимости говорить: молчание кажется естественным и не гнетущим.
Его спокойствие и уверенность как бы накрыли меня куполом, убаюкивая‚ внушая, что все хорошо. Никогда не чувствовала себя так в обществе незнакомого человека.
Хотя, кажется, что мы знакомы много лет. Наверное, это из-за того, что я так долго видела его во снах.
