Текст книги "Кенилворт"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

– Ты плут, сующий нос не в свои дела, если ты так подглядываешь за своим господином, – сказала Елизавета, покраснев, но не от гнева, – да вдобавок и болтун, если рассказываешь о его безумствах. А какого цвета локон, о котором ты тут мелешь какую-то чепуху?

Варни ответил:

– Поэт, государыня, назвал бы его нитью из золотой ткани, сотканной Минервой. Но мне кажется, что он светлее даже чистейшего золота и скорее, пожалуй, похож на последний солнечный луч на закате тихого весеннего дня.

– Ну, знаете, вы сами поэт, мистер Варни, – с улыбкой сказала королева. – Но я не могу с такой быстротой улавливать ваши редкостные метафоры. Взгляните на этих дам, есть ли, – тут она приумолкла, стараясь принять совершенно равнодушный вид, – есть ли среди них такая, у кого цвет волос напоминает этот локон? Не любопытствуя, конечно, насчет любовных тайн лорда Лестера, я хотела бы все-таки узнать, какие локоны похожи на нить из ткани Минервы или… как это вы сказали… на последние лучи майского солнца.

Варни обвел взглядом залу. Его взор переходил с одной дамы на другую, пока наконец не остановился на самой королеве, но с выражением глубочайшего благоговения.

– В этой зале, – произнес он, – я не вижу локонов, достойных подобных сравнений, если только не там, куда я не дерзаю поднять свои взоры.

– Что такое, наглец вы этакий! – рассердилась королева. – Вы осмеливаетесь намекать…

– О нет, ваше величество, – ответил Варни, прикрывая глаза рукой, – но меня ослепили лучи майского солнца.

– Довольно, хватит, – сказала королева, – ты просто сумасшедший.

И, резким движением отвернувшись от него, она пошла туда, где стоял Лестер.

Во время диалога королевы с Варни в зале, как бы по мановению жезла восточного мага, воцарилась атмосфера напряженного любопытства вместе с надеждами, опасениями и страстями, всегда волнующими придворные круги. Все застыли на местах и перестали бы даже дышать, если бы это позволили законы природы. Все было накалено до предела, и Лестер, видя, как кругом желают или страшатся его триумфа или опалы, забыл то, что ему было раньше внушено любовью, и сейчас не думал ни о чем, кроме успеха или позора, зависящих от одного кивка Елизаветы и преданности Варни. Он быстро вернул себе самообладание и приготовился сыграть свою роль в предстоящей сцене. Судя по взглядам, которые бросала на него королева, он понял, что слова Варни, что бы он ни говорил, оказались к его выгоде. Елизавета недолго томила его неизвестностью. Ее более чем милостивое обращение к нему определило его триумф в глазах его соперника и всего английского двора.

– У вас этот Варни – весьма болтливый слуга, милорд, – сказала она. – Хорошо, что вы не посвящаете его ни во что такое, что могло бы повредить вам в нашем мнении. Поверьте мне, он непременно бы проболтался.

– Но промолчать перед вашим величеством было бы изменой, – подхватил Лестер, изящно преклонив одно колено. – Я хотел бы, чтобы мое сердце было обнажено перед вами больше, чем это мог бы сделать язык любого слуги.

– Неужели, милорд, – сказала Елизавета, бросая на него нежные взоры, – в вашей жизни нет ни одного уголка, который вы не желали бы скрыть завесой? Ага, я вижу, что этот вопрос вас смутил. Но ваша королева знает, что она не должна слишком глубоко вдумываться в причины, заставляющие ее подданных верно служить ей. Иначе она увидела бы то, что могло бы – или по крайней мере должно было бы – ее разгневать.

Успокоенный ее последними словами, Лестер разразился целым потоком выражений глубокой и страстной преданности, которые в ту минуту, быть может, и не были совершенно лицемерными. Противоречивые чувства, владевшие им раньше, уступили место яростной стремительности, с помощью которой он решил удержаться в положении любимца королевы. Никогда еще он не казался Елизавете таким красноречивым, таким красивым, таким привлекательным, как теперь, когда, стоя на коленях, он заклинал ее лучше отобрать от него все его достояние, но только оставить ему право именоваться ее слугой.

– Возьмите от несчастного Дадли, – воскликнул он, – все то, чем сделали его ваши милости, и прикажите ему снова стать джентльменом-бедняком, каким он был, когда лучи вашего величества впервые засияли для него. Оставьте ему лишь плащ и меч, но позвольте гордиться тем, что он по-прежнему пользуется – и никогда не утрачивал ни словом, ни делом – расположением своей обожаемой королевы и повелительницы!

– Нет, Дадли, – промолвила королева, одной рукой поднимая его, а другую протягивая ему для поцелуя, – Елизавета не забыла, что, когда вы были бедным дворянином, лишенным своих наследственных прав, она была такой же бедной принцессой и в борьбе за нее вы тогда поставили на карту все, что вам осталось в дни опалы, – вашу жизнь и честь. Встаньте, милорд, и отпустите мою руку. Встаньте и будьте тем, кем вы были всегда, – украшением нашего двора и опорой нашего трона. Ваша властительница бывает вынуждена иногда бранить вас за оплошности, но она всегда признает ваши заслуги. Беру бога в свидетели, – добавила она, обратясь к присутствующим, которые, волнуемые различными чувствами, следили за этой занятной сценой, – беру бога в свидетели, господа, что никогда ни один монарх не имел, по-моему, более верного слуги, чем я в лице этого благородного графа.

Одобрительный шепот пронесся среди приверженцев лестерской группы, а друзьям Сассекса ответить было нечем. Они стояли, потупив взор, смущенные и уязвленные таким открытым и полным торжеством своих противников. После публичного признания его вновь любимцем королевы Лестер первым делом спросил, каковы будут ее указания в отношении проступка Варни.

– Хотя этот молодчик, – сказал он, – заслуживает только моего гнева, я все же хотел бы вступиться…

– Верно, мы совсем о нем забыли, – согласилась королева. – Это худо с нашей стороны, ибо мы оказываем справедливость самым низким нашим подданным, так же как и самым знатным. Мы довольны, милорд, что вы первый нам об этом напомнили. Где же Тресилиан, обвинитель? Пусть он войдет сюда.

Тресилиан явился и отдал почтительный поклон., В его наружности, как о том было говорено выше, таилось изящество и даже благородство, и это не ускользнуло от зоркого взора Елизаветы. Она внимательно посмотрела на него. Он стоял перед нею без всякого смущения, но с видом глубочайшей меланхолии.

– Могу лишь пожалеть этого джентльмена, – сказала она Лестеру. – Я осведомлялась о нем, и вид его подтверждает то, что я уже слышала: он ученый и солдат, в нем хорошо сочетаются глубины образованности и владение оружием. Мы, женщины, милорд, прихотливы в выборе. Если судить по внешности, то между вашим приближенным и этим джентльменом нет никакого сравнения. Но Варни – мастер красно говорить, а это, по правде говоря, весьма сильно действует на наш слабый пол. Послушайте, мистер Тресилиан: потерянная стрела – не то что сломанный лук. Ваша верная любовь, как мне кажется, была встречена плохо. Но вы человек ученый и знаете, что Уже со времен Троянской войны на свете встречаются вероломные Крессиды. Забудьте, мой добрый сэр, эту легкомысленную леди, заставьте вашу любовь взглянуть на все оком мудрости. Мы говорим это, пользуясь больше сочинениями ученых людей, нежели собственным опытом. Ведь мы по своему положению и собственной воле весьма далеки от глубоких знаний в области столь пустых игрушек нелепой страсти. Что ж касается отца этой особы, то мы можем уменьшить его горе, дав его зятю такое положение, чтобы он мог достойным образом содержать свою супругу. Да и ты сам, Тресилиан, не будешь забыт. Останься при нашем дворе, и ты увидишь, что верный Троил может всегда рассчитывать на нашу милость. Подумай о том, что говорит этот архиплут Шекспир. Чума его возьми, его проказы приходят мне на ум, как раз когда я должна думать о другом. Постой, как это там у него?

 
Твоей была Крессида волей неба…
Но узы неба смяты и разъяты,
И нынче более тугим узлом
Она себя связала с Диомедом.
 

Лорд Саутгемптон, вы улыбаетесь. Вероятно, из-за своей скверной памяти я порчу стихи вашего актера. Но довольно, не будем больше говорить об этих диких безумствах.

Но у Тресилиана был такой вид, как будто он хотел, чтобы его выслушали, – что, впрочем, не мешало ему сохранять все признаки глубочайшей почтительности, – и королева нетерпеливо добавила:

– Чего же он еще хочет? Не может же девица выйти замуж за вас обоих. Она сделала свой выбор, может быть и не самый удачный, но она жена Варни и обвенчана с ним.

– Если это так, то моя жалоба умолкнет, всемилостивейшая государыня, – сказал Тресилиан, – а вместе с жалобой – и моя месть. Но я уверен, что слова этого Варни – отнюдь не лучшее ручательство за истину.

– Если бы подобное сомнение было высказано в другом месте, – начал было Варни, – то мой меч…

– Твой меч! – презрительно прервал его Тресилиан. – С позволения ее величества, мой меч покажет тебе…

– Замолчите вы оба, наглецы! – воскликнула королева. – Или вы забыли, где находитесь? Все это проистекает из вашей вражды, милорды, – продолжала она, глядя на Лестера и Сассекса. – Ваши приближенные действуют в том же духе и начинают свои ссоры и раздоры при моем дворе и даже в моем присутствии, прямо как какие-нибудь Матаморы. Заметьте себе, господа: того, кто заговорит о том, чтобы обнажить меч не ради меня или Англии, я, клянусь честью, закую в железо по рукам и ногам!

Затем, помолчав минуту, она добавила более мягким тоном:

– Но я все-таки должна рассудить этих дерзких и буйных наглецов. Лорд Лестер, ручаетесь ли вы своей честью, – конечно, насколько вам известно все это, – что ваш слуга говорит правду, утверждая, будто он женат на этой самой Эми Робсарт?

Это был удар прямо в цель, и он чуть было не сразил Лестера. Но он уже зашел слишком далеко, чтобы отступать, и, после минутного колебания, ответил:

– Насколько я знаю… да нет, с полной достоверностью… она – обвенчанная по закону жена.

– Ваше величество, – опять вмешался Тресилиан, – могу я все-таки узнать, когда и при каких обстоятельствах этот предполагаемый брак…

– Потише, любезный, – прервала его королева, – скажите пожалуйста, предполагаемый брак! Да разве вам не довольно того, что прославленный граф подтвердил правильность слов своего слуги? Но ты – лицо пострадавшее (или по крайней мере считаешь себя таковым), и ты заслуживаешь снисхождения. На досуге мы разберемся во всем этом повнимательнее. Лорд Лестер, полагаю, что вы помните о нашем желании побывать в вашем замечательном замке Кенилворт на следующей неделе. Пожалуйста, попросите нашего доброго и высокочтимого друга графа Сассекса поехать туда вместе с нами.

– Если благородный граф Сассекс, – сказал Лестер, поклонившись своему сопернику с самой непринужденной и изящной любезностью, – окажет честь моему скромному жилищу, я сочту это за еще одно доказательство дружеского расположения, которое, как угодно вашему величеству, мы должны испытывать друг к другу.

Сассекс был в большем замешательстве.

– Ваше величество, – сказал он, – я буду лишь помехой в вашем веселье – ведь я еще не совсем оправился от тяжелой болезни.

– Неужели вы действительно были так больны? – спросила Елизавета, посмотрев на него более пристально. – И верно, вы как-то изменились, и меня это очень огорчает. Но не падайте духом: мы сами позаботимся о здоровье столь нужного нам слуги, кому мы столь многим обязаны. Мастерс предпишет вам курс лечения. А чтобы мы сами могли видеть, что он точно выполняется, вы должны сопровождать нас в этой поездке в Кенилворт.

Это было сказано тоном, не допускающим возражений, и в то же время так ласково, что Сассексу, как ни хотел он уклониться от поездки в гости к своему сопернику, не оставалось ничего иного, как низко поклониться королеве в знак повиновения ее воле и тоном неуклюжей любезности, смешанной со смущением, принять приглашение Лестера. Пока графы обменивались учтивостями, королева сказала лорду-казначею:

– Милорд, мне кажется, что облик каждого из этих двух благородных пэров напоминает два знаменитых классических потока: один – темный и печальный, другой – светлый и благородный. Мой старый учитель Эшем пожурил бы меня за то, что я забыла имя автора. Кажется, это Цезарь. Посмотрите, какое величавое спокойствие царит, на челе благородного Лестера, в то время как Сассекс обращается к нему, хотя и покорствуя нашей воле, но с явной неохотой.

– Боязнь утратить вашу милость, – ответил лорд-казначей, – и есть, может быть, источник этого различия, которое не ускользнуло (а что вообще может ускользнуть?) от взора вашего величества.

– Такая боязнь была бы даже вредна для меня, милорд, – возразила королева. – Оба близки и дороги нам, и мы беспристрастно будем пользоваться их почетной службой на благо государства. Но сейчас мы прервем их дальнейшую беседу. Лорды Сассекс и Лестер, еще одно слово. Тресилиан и Варни – ваши приближенные; позаботьтесь, чтобы они сопровождали вас в Кенилворт. И раз они оба – Парис и Менелай – будут вблизи, мы хотим, чтобы там предстала перед нами и прекрасная Елена, чье непостоянство вызвало все эти раздоры. Варни, твоя жена должна быть в Кенилворте, готовая появиться в любую минуту по моему приказу. Лорд Лестер, мы полагаем, что вы лично присмотрите за этим.

Граф и его приближенный низко поклонились и снова подняли голову, не смея взглянуть ни на королеву, ни друг на друга. Обоим в этот момент казалось, что сети и тенета, сплетенные их собственной ложью, вот-вот сомкнутся над ними. Однако Елизавета не обратила внимания на их замешательство и продолжала:

– Лорды Сассекс и Лестер, нам вскоре необходимо ваше присутствие на Тайном совете, где будут обсуждаться весьма важные вопросы. Мы затем отправимся в увеселительную поездку по Темзе, а вы, милорды, будете нас сопровождать. Да, кстати, еще одно. Сэр рыцарь Запачканного Плаща (тут она любезно улыбнулась Уолтеру Роли), не забудьте, что вы должны сопровождать нас в нашей поездке. Вас снабдят необходимыми средствами для приведения в порядок вашего гардероба.

Так окончилась эта знаменитая аудиенция, где, как и во всей остальной своей жизни, Елизавета проявила себя как своенравная и капризная представительница своего пола, в сочетании с разумом и дипломатическим тактом, в чем ни один мужчина и ни одна женщина на свете никогда не могли ее превзойти,

Глава XVII

Итак, путь избран! Парус распускайте,

Бросайте лот, измерьте глубину…

Будь, шкипер, у руля: у берегов

Здесь много мелей, скал, и там

Сирена… Она, как гордость, к гибели влечет.

«Кораблекрушение»

За короткое время между окончанием аудиенции и заседанием Тайного совета Лестер успел ясно понять, что в это утро он собственной рукой решил свою судьбу.

«Теперь уже для меня невозможно, – размышлял он, – после того как я, перед лицом всех наиболее чтимых людей в Англии, подтвердил (хотя и двусмысленной фразой) правильность утверждения Варни, опровергнуть или отречься от него. Это грозит мне не только утратой положения при дворе, но и страшным гневом обманутой королевы, а также негодованием и презрением моего соперника и всех моих товарищей».

Все это вихрем проносилось в его голове, и он представлял себе трудности, которые неизбежно перед ним возникнут, если он будет и впредь хранить тайну, важную для его безопасности, могущества и чести. Он был похож на человека, идущего по льду, готовому подломиться под ним, и спасение которого заключается только в твердом и решительном движении вперед. Милость королевы, ради которой он принес столько жертв, следовало теперь удержать любыми средствами, во что бы то ни стало. Это была единственная щепка, за которую он мог уцепиться во время бури. Сейчас предстояла задача не только сохранить, но и усилить расположение королевы. Он или должен стать любимцем Елизаветы, или ему грозит полное крушение всего – благосостояния и почета. Все другие соображения в настоящий момент должны быть отброшены. Он гнал прочь навязчивые мысли, рисовавшие ему облик Эми, и твердил себе, что еще придет время подумать, как выбраться наконец из этого лабиринта. Ведь кормчий, увидев у носа корабля Сциллу, не должен в эту минуту думать о более отдаленных опасностях Харибды.

В таком настроении граф Лестер занял в этот день свое кресло в Тайном совете Елизаветы. А когда дела были закончены, он в том же состоянии духа занял почетное место рядом с ней во время увеселительной поездки по Темзе. И никогда еще так ярко не проявлялись его способности замечательного политического деятеля и его умение быть безупречным придворным.

Случилось так, что на Совете в этот день происходило бурное обсуждение дела несчастной Марии, которая уже седьмой год мучительно переживала свое заточение в Англии. На Совете высказывались мнения и в пользу злополучной монархини. Их настойчиво поддерживали Сассекс и некоторые другие лица, основываясь на международном праве и нарушении гостеприимства, в большей степени, чем это могло бы быть, даже в смягченной форме и с оговорками, приятно для слуха королевы. Лестер с большой страстностью и красноречием отстаивал противоположное мнение. Он подчеркнул необходимость продолжать строжайшее ограничение деятельности шотландской королевы как меру, весьма важную для безопасности королевства и особенно священной особы Елизаветы. Он утверждал, что тончайший волосок с ее головы должен быть в глазах лордов предметом более глубокого беспокойства, чем жизнь и судьба ее соперницы, которая, предъявив тщетные и несправедливые притязания на английский трон, была теперь даже в лоне родной страны постоянной надеждой и подстрекательством для всех врагов Елизаветы и в Англии и за границей. Он кончил тем, что попросил извинения у их светлостей, если в ораторском увлечении задел кого-то из присутствующих. Но безопасность королевы – это была тема, которая всегда могла вывести его из рамок обычной сдержанности в споре.

Елизавета слегка побранила его за то преувеличенное значение, которое он совершенно напрасно придавал ее личным интересам. Однако она признала, что если небесам было угодно сочетать в единое целое ее интересы с благом ее подданных, то она только выполняет свой долг, принимая меры самозащиты, диктуемые обстоятельствами. И если Совет в своей великой мудрости выскажет мнение, что следует продолжать строжайшие кары в отношении особы ее несчастной шотландской сестры, она полагает, что они не очень посетуют на нее, если она потребует, чтобы графиня Шрусбери обращалась с Марией с предельной добротой, совместимой с мерами строгой охраны. После того как это положение было высказано, Совет был распущен.

Никогда еще с такой готовностью и предупредительностью не расступались все перед «милордом Лестером», как в то время, когда он проходил через многолюдные залы, чтобы спуститься к реке и взойти на борт барки ее величества. Никогда еще голоса привратников не звучали громче, возглашая: «Дорогу, дорогу благородному графу!» Никогда еще эти слова не повторялись с большей быстротой и почтительностью. Никогда еще более тревожные взоры не обращались к нему в надежде удостоиться милостивого взгляда или хотя бы даже просто быть узнанными, а сердца многих более скромных его сторонников учащенно бились, колеблясь между желанием поздравить его и страхом показаться назойливыми перед тем, кто стоял неизмеримо выше их. Весь двор считал исход сегодняшней аудиенции, ожидавшейся с таким волнением и тревогой, решающим триумфом Лестера. Все были уверены, что звезда соперничающего с ним спутника если и не совсем затмилась его блеском, то, во всяком случае, должна отныне вращаться где-то в более темных и отдаленных небесных сферах. Так полагал двор и все придворные, от высших до низших, и соответственно с этим они и вели себя.

С другой стороны, и Лестер никогда еще не отвечал на всеобщие приветствия с такой готовностью и снисходительной любезностью, никогда еще не стремился с таким усердием собрать (по словам того, кто в эту минуту стоял невдалеке от него) «золотые мнения от самых разнообразных людей».

У графа, любимца королевы, для всех находился поклон или по крайней мере улыбка, а иногда и приветливое слово. Большинство из них было обращено к придворным, имена коих уже давно канули в реку забвения. Но иные были обращены к тем, чьи имена звучат для нашего слуха как-то странно, когда связываются с самыми обычными эпизодами из повседневной жизни, над которой их высоко вознесла признательность потомства. Вот некоторые образцы разговоров Лестера:

– Доброе утро, Пойнингс! Как поживают ваша жена и красавица дочка? Почему их не видно при дворе?..

– Адаме, ваша просьба отклонена. Королева не будет больше даровать права на монополии, но, может быть, мне удастся помочь вам в каком-то другом деле…

– Мой добрый олдермен Эйлфорд, ходатайство города касательно Куинхайта будет уважено, если мое скромное влияние сможет сыграть хоть какую-то роль…

– Мистер Эдмунд Спенсер, что касается вашего ирландского прошения, то я охотно помог бы вам из любви к музам. Но ведь ты же обозлил лорда-казначея!

– Милорд, – сказал поэт, – если позволите объяснить…

– Приходи ко мне, Эдмунд, – сказал граф, – только не завтра и не послезавтра, а как-нибудь на Днях. А, Уил Шекспир, буйный Уил! Ты снабдил моего племянника Филиппа Сиднея любовным зельем. Он теперь просто не может спать без твоей поэмы «Венера и Адонис» под подушкой! Мы повесим тебя, как самого истинного чародея в Европе. Слушай, ты, шутник сумасшедший, я ведь не забыл о твоем деле относительно патента и о деле с медведями.

Актер поклонился, а граф кивнул и двинулся вперед – так рассказали бы об этом в те времена. В наше время, пожалуй, можно было бы сказать, что бессмертный почтил смертного. Следующий, кого приветствовал фаворит, был один из его самых ревностных приверженцев.

– Ну как, сэр Фрэнсис Деннинг, – шепнул он в ответ на его восторженные поздравления, – эта улыбка укоротила твое лицо на целую треть по сравнению с сегодняшним утром. А, мистер Бойер, вы скрылись где-то сзади и думаете, что я затаил на вас зло? Сегодня утром вы лишь исполнили свой долг, и если я когда-нибудь вспомню, что произошло между нами, это пойдет вам на пользу.

Затем к графу подошел, приветствуя его всякими фантастическими ужимками, некий человек в странном камзоле из черного бархата, причудливо отделанном малиновым атласом. Длинное петушиное перо на бархатной шапочке, которую он держал в руке, и огромные брыжи, накрахмаленные до предела тогдашней нелепой моды, вместе с резким, живым и надменным выражением лица изобличали, по-видимому, тщеславного и легкомысленного щеголя, не очень-то умного. А жезл в руке и напускная важность, казалось, должны были означать, что он чувствует себя лицом официальным, и это несколько умеряло его природную живость. Румянец, игравший скорее на остром носу, чем на впалых щеках этой личности, свидетельствовал, кажется, больше о «веселой жизни», как тогда говорили, чем о застенчивости, а манера, с которой он обратился к графу, весьма укрепляла в этом подозрении.

– Добрый вечер, мистер Роберт Лейнем, – сказал Лестер, желая, видимо, пройти без дальнейших разговоров.

– У меня есть просьба к вашей светлости, – объявил человечек, дерзко следуя за графом.

– Что же это, любезный мистер хранитель дверей комнаты Совета?

– Клерк дверей комнаты Совета, – промолвил мистер Роберт Лейнем, подчеркнуто исправляя ошибку графа.

– Ладно, называй свою должность как хочешь, милый мой, – ответил граф. – Что тебе от меня нужно?

– Очень мало, – ответствовал Лейнем, – только чтобы ваша светлость оставались для меня, как и раньше, милостивым лордом и разрешили мне принять участие в летней поездке в ваш великолепнейший и несравненнейший замок Кенилворт.

– Зачем это, любезный мистер Лейнем? – поинтересовался граф. – У меня, знаешь ли, должно быть много гостей.

– Не настолько много, – ответил проситель, – чтобы ваша светлость не нашла возможным уделить вашему старому прислужнику угол и кусок хлеба. Подумайте, милорд, как необходим мой жезл, чтобы отпугивать всех тех шпионов, которые иначе охотно будут играть в жмурки с почтенным Советом и отыскивать замочные скважины и щели в дверях комнаты Совета, делая тем самым мой посох столь же необходимым, как хлопушка в лавке мясника.

– Мне думается, что ты нашел засиженное мухами сравнение для почтенного Совета, мистер Лейнем, – сказал граф. – Но не пытайся оправдываться. Приезжай в Кенилворт, если желаешь. Там будет, кроме тебя, уйма всяких шутов, и ты придешься весьма кстати.

– Ну, ежели там будут шуты, милорд, – весело отозвался Лейнем, – то, даю слово, я уж поохочусь за ними. Никакая борзая не любит так гоняться за зайцем, как я люблю подымать и травить шутов. Но у меня есть еще одна не совсем обычная просьба к вашей милости.

– Говори и дай мне пройти, – сказал граф. – Я думаю, что сейчас уже выйдет королева.

– Мой добрый лорд, мне ужасно хотелось бы прихватить с собой свою сожительницу.

– Что, что, нечестивый негодяй? – удивился Лестер.

– Нет, милорд, то, что я говорю, согласуется с Церковными правилами, – возразил не краснеющий – или, скорее, беспрестанно краснеющий – проситель. – у меня есть жена, любопытная, как ее прабабушка, скушавшая яблочко. Взять ее с собой я не могу, ибо ее величество издала строжайший приказ, чтобы дворцовые служители не брали на праздники жен и не наводняли двор бабьем. Но вот о чем я прошу вашу светлость: пристройте ее к какому-нибудь маскараду или праздничному представлению, так сказать, в переодетом виде. Раз никому не будет известно, что это моя супруга, то никакого греха тут не получится.

– Дьявол побери вас обоих! – воскликнул Лестер, не в силах удержаться от ярости, так как эти слова опять ему многое напомнили. – Что ты пристал ко мне с такой ерундой?

Испуганный клерк дверей Совета, ошеломленный взрывом негодования, коего он был невольной причиной, выронил свой жезл из рук и воззрился на разъяренного графа с бессмысленным выражением изумления и страха, и это заставило Лестера мгновенно вновь прийти в себя.

– Я только хотел проверить, хватает ли у тебя смелости, подобающей твоей должности, – быстро сказал он. – Приезжай в Кенилворт и прихватывай с собой, если желаешь, хоть самого дьявола.

– Моя жена, сэр, уже играла роль черта в одной мистерии во времена королевы Марии, но нам не худо бы получить малую толику на покупку разных вещиц.

– Вот тебе крона, – сказал граф, – и убирайся прочь. Уже ударили в большой колокол.

Мистер Роберт Лейнем с изумлением глядел на вызванную им бурю, а затем сказал себе, нагибаясь, чтобы поднять свой жезл:

«Благородный граф сегодня шибко не в духе. Те, кто дает кроны, надеются, что мы, остроумцы, будем закрывать глаза на их дикие выходки. Но, клянусь честью, если бы они не платили, чтобы умилостивить нас, мы бы показали им, где раки зимуют!»

Лестер быстро шел дальше, забыв о любезностях, которые он до того так щедро расточал, и спеша пробиться через толпу придворных. Он остановился в маленькой гостиной, куда вошел на минуту, чтобы перевести дух в уединении, вдали от любопытных глаз.

«Что со мной творится, – сказал он себе, – если меня так терзают слова подлого проходимца, болвана с гусиными мозгами. Совесть, ты ищейка, чье рычание сразу заставляет нас встрепенуться, если мы заслышим слабый шорох крысы или мыши, равно как и поступь льва. Разве не могу я одним решительным ударом избавиться от этого гнетущего бесчестного положения? Что, если я брошусь к ногам Елизаветы и, сознавшись во всем, отдамся во власть ее милосердия?»

Он предавался этим мыслям, как вдруг отворилась дверь и вбежал Варни.

– Благодарение богу, милорд, что я вас разыскал! – воскликнул он.

– Благодарение дьяволу, ты его пособник, – ответил граф.

– Благодарите кого вам вздумается, милорд, – продолжал Варни, – но поспешите на берег. Королева уже в барке и спрашивает, где вы.

– Иди и скажи, что я внезапно заболел, – ответил Лестер. – Ей-богу, не в силах я больше все это выносить.

– Есть все основания сказать это, – с горечью ожесточения произнес Варни, – ибо ваше место, да, кстати, и мое – я ведь как ваш шталмейстер должен сопровождать вашу светлость – все это уже занято на королевской барке. Новый любимчик Уолтер Роли и наш старый знакомый Тресилиан были приглашены занять наши места, как только я кинулся разыскивать вас.

– Ты сам дьявол, Варни, – быстро произнес Лестер. – Но сейчас командуешь ты – я следую за тобой.

Варни ничего не ответил и пошел вперед из дворца к реке, а его господин как бы машинально следовал за ним. Вдруг, оглянувшись, Варни сказал тоном, звучащим довольно фамильярно, если не повелительно:

– Что такое, милорд? Ваш плащ висит на одном плече, подвязки распустились… Позвольте мне…

– Ты болван, Варни, и притом негодяй, – сказал Лестер, отталкивая его и отвергая помощь слуги. – Так будет лучше, сэр. Когда понадобится ваша помощь при одевании – ладно уж, а сейчас вы нам не требуетесь.

Сказав это, граф сразу принял повелительный вид, а с ним к нему вернулось и самообладание. Он привел свою одежду в еще более дикий беспорядок, прошел мимо Варни с видом властителя и хозяина и теперь уже сам пошел вперед к реке, а Варни поплелся сзади.

Барка королевы готовилась отчалить. Места, отведенные Лестеру на корме, а его шталмейстеру на носу, были уже заняты. Но при приближении Лестера произошла заминка, как будто гребцы предвидели, что в составе участников поездки могут произойти некоторые изменения. Пятна гнева, однако, вспыхнули на щеках королевы, когда холодным тоном, которым сильные мира сего пытаются скрыть внутреннее волнение в разговоре с теми, перед кем было бы унижением выказать его, она произнесла ледяные слова:

– Мы уже ждем, лорд Лестер!

– Ваше величество, всемилостивейшая государыня, – сказал Лестер, – вы, умеющая прощать столько слабостей, которых никогда не знало ваше собственное сердце, можете лучше всех сострадать душевному волнению, поразившему сейчас и голову и ноги. Я предстал перед вами как подозреваемый и обвиняемый подданный. Но ваша доброта пробила облака клеветы и вернула мне мою честь. Удивительно ли – хотя мне это весьма неприятно, – что мой шталмейстер нашел меня в таком состоянии, которое еле-еле позволило мне добрести за ним сюда, где один взгляд вашего величества (увы, гневный взгляд!) способен помочь мне так, как не сумел бы и сам Эскулап.

– Что такое? – быстро спросила Елизавета, глядят на Варни. – Милорд нездоров?

– Что-то вроде обморока, – пояснил находчивый? Варни, – как изволите видеть, ваше величество. Милорд так спешил, что я даже не успел помочь ему привести в порядок его платье.