Текст книги "Кенилворт"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

Вальтер Скотт
Кенилворт

Надеюсь, никакого злословия по адресу королевы Елизаветы?

«Критик».

ПРЕДИСЛОВИЕ К «КЕНИЛВОРТУ»

Настоящий или только кажущийся успех, которого автор добился в описании жизни королевы Марии, естественно побудил его предпринять подобную же попытку и в отношении «ее сестры и врага», прославленной Елизаветы. Однако он не склонен утверждать, что приступил к этой задаче с теми же чувствами. Сам Робертсон искренне признается, что испытывал предубеждение, с которым всякий шотландец невольно относится к этой теме. А то, что сказано столь свободным от предрассудков историком, не дерзнет отрицать скромный автор исторических произведений. Но он надеется, что влияние предубеждения, столь же естественного для него, как воздух его родной страны,, не очень сильно отразилось в характеристике Елизаветы Английской. Я старался изобразить ее одновременно и монархиней высокого ума и женщиной, подвластной бурным страстям, колеблющейся между сознанием своего высокого сана и долга перед подданными, с одной стороны, и привязанностью к вельможе, который хотя бы уже своими внешними качествами вполне заслужил ее милости, – с другой. Интрига романа связана с тем периодом, когда внезапная смерть первой графини Лестер, казалось, открыла тщеславию ее супруга благоприятный случай разделить корону со своей государыней.

Возможно, что клевета, которая крайне редко щадит память высокопоставленных особ, могла обрисовать характер Лестера более мрачными чертами, чем это было в действительности. Но почти единодушно все современники высказывают самые страшные подозрения по поводу смерти несчастной графини, особенно еще и потому, что она произошла как раз в благоприятный момент для удовлетворения честолюбия ее возлюбленного. Если можно доверять «Древностям Беркшира» Эшмоула, то для легенд, обвиняющих Лестера в убийстве своей жены, оснований было более чем достаточно. В следующем отрывке читатель найдет источники, которыми я пользовался при создании сюжета романа:

«К западу от церкви уцелели развалины здания, в старину принадлежавшего (по некоторым сведениям как место заточения или отшельничества) монахам Эбингдона. После упразднения монастырей упомянутое здание, или поместье лорда, было передано, кажется, некоему Оуэну, тогдашнему владетелю Годстоу.

В передней, над камином, я обнаружил герб Эбингдона, гравированный на камне, а именно чашу между четырьмя стрижами, и еще один герб, – а именно, льва, вставшего на дыбы, и несколько митр, выгравированных на самом здании. В упомянутом доме имеется комната, именуемая «Комнатой Дадли», где была умерщвлена жена графа Лестера. Об этом рассказывается так.

Роберт Дадли, граф Лестер, очень красивый мужчина и превосходно сложенный, был главным фаворитом королевы Елизаветы. По общему мнению, передаваемому из уст в уста, будь он холостяком или вдовцом, королева избрала бы его себе в супруги. Желая устранить все препятствия, он приказал или, может быть, лестью и мольбами внушил своей жене скрыться в доме своего слуги Энтони Фостера, который тогда проживал в упомянутом здании. Он поручил также сэру Ричарду Варни (вдохновителю этого замысла) отправиться туда и сперва попытаться отравить ее, а если это не удастся, то расправиться с ней любым другим способом. Это, по-видимому, вполне подтверждается показаниями доктора Уолтера Бэйли, закончившего Нью-Колледж, а затем ставшего профессором медицины в Оксфордском университете. За то, что он не согласился убить графиню с помощью яда, граф пытался лишить его должности. Этот доктор определенно утверждал, что заговорщики в Камноре решили отравить несчастную, невинную женщину перед тем как убить ее. Они пытались сделать это следующим способом.

Видя, что добрая леди в печали и расстройстве чувств (по тому, как с ней обращались, она хорошо понимала, что близится ее смерть), они начали убеждать ее, что ее болезнь происходит от избытка вредных соков, и поэтому советовали ей принимать какое-то зелье; но она, подозревая самое худшее, решительно отказалась. Тогда они без ее ведома послали нарочного к доктору Бэйли и просили убедить ее принимать лекарство по его предписанию, а они уж пришлют зелье ему в Оксфорд. Видя их наглость и понимая, что леди не нуждается в лекарстве, доктор по зрелом размышлении решил, что они сами хотят подмешать что-то в зелье, а посему категорически отклонил их просьбу. Как он впоследствии показал на допросе, он подозревал, что если они отравят ее с помощью этого зелья, то его могут повесить за их преступление. К тому же доктор был твердо убежден, что если не удастся этот план, то ей все равно не миновать их мщения. Так оно и вышло. Упомянутый сэр Ричард Варни (главный вдохновитель этого замысла) по приказу графа в день ее смерти оставался наедине с нею, если не считать еще одного слуги и Фостера, который в этот день нарочно отослал всех ее слуг на рынок в Эбингдоне, за три мили оттуда. Они сперва удушили или удавили ее, а затем сбросили с лестницы и яростно искалечили ее труп. Хотя разнесся слух, что она упала с лестницы случайно (даже не повредив своего головного убора), тем не менее местные жители расскажут вам, что ее перевели из всегдашней спальни в другую, где изголовье находилось вблизи потайной двери.

Они вошли ночью и задушили ее в постели, разбили ей голову, сломали шею и наконец сбросили с лестницы, думая, что все воспримут это как несчастный случай и, таким образом, их преступление останется нераскрытым. Но смотрите, как милость и справедливость божья покарала их и раскрыла тайну убийства леди. Один из участников этого злодеяния был впоследствии арестован за какое-то уголовное преступление в болотах Уэльса и, выразив желание поведать, как было совершено убийство, был тайно убит в тюрьме по приказанию графа. А сэр Ричард Варни, другой участник, умирая в это время в Лондоне, горько рыдал, богохульствовал и признался одному знатному человеку (который потом всем это и рассказал) перед самой смертью, что все дьяволы ада рвут его тело на части. Было замечено также, что и Фостер, прежде отличавшийся гостеприимством и любивший гостей, веселье и музыку, впоследствии отказался от всего этого, предался тоске и мучительным думам (некоторые говорят даже, что он сошел с ума) и в конце концов совсем впал в угнетенное состояние. Также и жена Болда Баттера, родственника графа, незадолго до своей смерти рассказала обо всем этом деле. Нельзя забывать и о следующем обстоятельстве. Как только она была убита, они сразу похоронили ее, еще до того, как коронер успел произвести дознание. Даже сам граф осудил это, как неправильное действие. Узнав об этом, ее отец, или, как я полагаю, сэр Джон Робертсет, помчался туда, заставил вырыть ее тело из могилы в присутствии коронера, который и произвел в дальнейшем полное следствие по этому делу. Но, по общему мнению, граф зажал ему рот, и они между собою сторговались. И добрейший граф, желая показать всему свету, как сильно он любил свою покойную жену и какой скорбью была для его нежного сердца утрата столь добродетельной леди, приказал (хотя все это тем или иным способом было вбито в головы начальства Оксфордского университета) вторично похоронить ее тело с превеликой пышностью и торжественностью в церкви святой Марии в Оксфорде. Надо отметить, что когда доктор Бэбингтон, священник графа, читал надгробное слово, он раза два обмолвился, призывая присутствующих не забывать добродетельную леди, столь злополучно убитую, вместо того чтобы сказать – столь злополучно убившуюся. А граф, после всех убийств и отравлений, сам был отравлен ядом, предназначенным им для других лиц. Говорят, что это сделала его жена в Корнбери-лодже, хотя Бейкер в своей «Хронике» считает, что это произошло в Киллингуорте в 1588 году».note 1Note1
  «Древности Беркшира» Эшмоула, том I, стр. 149. Легенда о смерти Лестера была рассказана Беном Джонсоном Дрэммонду из Хоторндена следующим образом: «Граф Лестер дал бутылку с какой-то жидкостью своей жене, советуя ей принимать это во время болезни. А она, по возвращении его из дворца, не зная, что это яд, дала ему выпить, и он умер». – «Беседы Бена Джонсона с Дрэммондом из Хоторндена»; копия рукописи принадлежит сэру Роберту Сибболду. (Прим. автора.).


[Закрыть]

То же самое обвинение было поддержано и распространено автором «Республики Лестера» – сатиры, направленной прямо против графа Лестера и обвинявшей его в самых ужасных преступлениях и, между прочим, в убийстве его первой жены. На это есть указание и в «йоркширской трагедии» – драме, ошибочно приписываемой Шекспиру, где некий булочник, решивший уничтожить всю свою семью, сбрасывает жену с лестницы, причем делает следующий намек на предполагаемое убийство супруги Лестера:

 
Чтоб смолкла баба – шею ей сверни!
Вот так и поступил один вельможа.
 

Читатель увидит, что я заимствовал некоторые эпизоды и имена из книги Эшмоула и более ранних источников. Но впервые я познакомился с этими событиями более приятным образом – прочитав некие стихи. В юности бывает время, когда поэзия более властвует над нашим слухом и воображением, нежели в зрелом возрасте. В этот период еще не установившихся вкусов автору очень нравились стихи Микла и Лэнгхорна – поэтов, которые, отнюдь не будучи бездарными в высших таинствах своего искусства, славились мелодичностью стиха, превосходя в этой области большинство других поэтов. Одним из таких произведений Микла, которое особенно нравилось автору, была баллада – или, скорее, нечто вроде элегии – о замке Камнор-холл. Ее, вместе с другими стихами этого поэта, можно найти в «Старинных балладах» Эванса (том IV, стр. 130), где творчество Микла представлено весьма щедро. Первая строфа производила особенно магическое впечатление на слух юного автора, да и сейчас еще ее очарование не совсем исчезло. Впрочем, некоторые другие строфы звучат довольно прозаично.

ЗАМОК КАМНОР-ХОЛЛ

Росою ночь траву покрыла…

Луна сияньем с облаков

И стены замка серебрила

И кроны темные дубов.

Все смолкло в рощах и в долине,

И воцарилась тишина…

И лишь несчастная графиня

Вздыхала в башне у окна:

«О Лестер, вспомни на мгновенье

Все клятвы, данные тобой!

Ужель навеки заточенье

Мне предназначено судьбой?

Сюда верхом, покрытый пылью,

Ты не спешишь уже давно…

И я жива или в могиле -

Тебе отныне все равно.

Где годы жизни незабвенной

И счастье жить с родным отцом?

Муж не терзал меня изменой,

Страх не давил меня свинцом.

С зарей румяной я вставала,

Цветка и птицы веселей,

Как жаворонок, распевала

Весь день в тиши родных полей.

Да, я равняться красотою

С придворной дамой не должна!

Зачем же, граф, была тобою

Из дому я увезена?

Ты уверял, что я прекрасна,

Когда просил моей руки,

Ты плод сорвал рукою властной,

Кругом осыпав лепестки.

Лишилась роза аромата,

И блекнет лилии наряд…

Но тот, кто славил их когда-то,

Один лишь в этом виноват.

Я вижу с болью, как презренье

Любви даровано в ответ:

Вот красоты уничтоженье,

Вот смерть цветка под вихрем бед!

Прелестны дам придворных лица,

Там царство высшей Красоты…

И с нею не дерзнут сравниться

Востока пышные цветы.

Зачем же бросил, граф мятежный,

Ты царство лилий, царство роз,

Чтоб отыскать подснежник нежный,

Который в тихом поле рос?

В глуши деревни я б затмила

Своей красой любой цветок,

Меня б назвал навеки милой

Плененный мною пастушок.

О Лестер, упрекать я вправе!

Не блеск красы тебя прельстил,

А золотой венец тщеславья

Блеснул – и ты меня забыл!

Зачем же ты, едва влюбился

(Какой тебе и мне урок!),

На сельской девушке женился?

Ты в жены взять принцессу мог!

Зачем ты мною восхищался,

Любуясь смятым лепестком?

Зачем на миг любви предался

И навсегда забыл потом?

Проходят поселянки рядом

И мне, склоняясь, шлют привет…

Завидуя моим нарядам,

Они моих не знают бед.

Их счастью нет конца и края,

А я блаженства лишена,

Они смеются – я вздыхаю,

Их жребий скромен – я знатна!

Но выпал мне удел ужасный!..

Как стонет сердце от обид!

Я как цветок, что в день ненастный

Дыханьем ветер леденит.

Жестокий граф! В уединенье

И то нарушен мой покой…

От слуг твоих терплю гоненья,

Они глумятся надо мной.

Вчера под вечер зазвонили

В часовне вдруг колокола,

И взгляды слуг мне говорили:

«Графиня, смерть твоя пришла!»

Крестьяне мирно засыпают,

А я не сплю в тиши ночей…

Никто меня не утешает,

Один лишь разве соловей.

В оцепененье я застыла…

Опять звучат колокола,

Как бы пророча мне уныло:

«Графиня, смерть твоя пришла!»«

Так в замке Камнор-холл страдала

Графиня – жертва бед и зла…

Она томилась, и вздыхала,

И слезы горькие лила.

Забрезжило зари мерцанье

На замка сумрачных зубцах…

Раздались вопли и стенанья,

И в них звучал смертельный страх.

И трижды скорбный звон пролился

Над сумраком окрестных сел,

И трижды ворон проносился

Над мрачной башней Камнор-холл.

Завыли псы по всей долине,

И дуб зеленый зашуршал,

И в замке никогда отныне

Никто графини не видал.

Пиры да балы прекратились,

Их блеск в забвенье отошел

С тех пор, как духи поселились

В пустынном замке Камнор-холл,

И замок девушки минуют,

Где каждый камень мхом зацвел,

Они теперь уж не танцуют,

Как раньше, в рощах Камнор-холл.

И путник, проходя, вздыхает:

Удел графини был тяжел!

И он печальный взор бросает

На башни замка Камнор-холл!

Глава 1

Я содержу гостиницу и знаю,

Как надо мне вести дела, клянусь!

Гостей веселых в плуг впрягать я должен,

Лихих ребят за урожаем слать;

Иль стука цепа не слыхать мне!

«Новая гостиница»

У повествователя есть все основания начинать свой рассказ с описания гостиницы, где свободно сходятся все путешественники и где характер и настроение каждого раскрываются без всяких церемоний и стеснений. Это особенно удобно, если действие происходит в дни старой веселой Англии, когда гости были, так сказать, не только жильцами, но сотрапезниками и собутыльниками – временными сотоварищами хозяина гостиницы, который обычно отличался свободным обращением, привлекательной наружностью и добродушием. Под его покровительством вся компания объединялась, как бы разнохарактерны ни были ее участники, и редко случалось, чтобы, осушая» бочонок в шесть пинт, они не отбрасывали прочь всякую сдержанность, относясь друг к другу и к хозяину с непринужденностью старых знакомых.

Деревня Камнор, в трех или четырех милях от Оксфорда, на восемнадцатом году царствования королевы Елизаветы славилась превосходной гостиницей в старом вкусе, где хозяйничал или, скорее, властвовал, Джайлс Гозлинг, человек приятной наружности, с несколько округленным брюшком. Ему было уже за пятьдесят, в счетах своих он был скромен, в платежах исправен и был обладателем погреба с отличными винами, острого языка и хорошенькой дочки. Со времен старого Гарри Бэйли из харчевни Табард в Саутуорке никто еще не превзошел Джайлса Гозлинга в умении угождать любым гостям. И столь велика была его слава, что побывать в Камноре и не осушить кубок вина в славном «Черном медведе» – значило бы остаться совершенно равнодушным к своей репутации путешественника. Это было равносильно тому, как если бы деревенский парень побывал в Лондоне и вернулся оттуда, не повидав ее величество королеву. Жители Камнора гордились своим хозяином гостиницы, а хозяин был горд своим домом, своим вином, своей дочкой и самим собой.

Во дворе такой гостиницы, именовавшей этого честного человека своим хозяином, и спешился однажды поздно вечером некий путешественник. Он вручил конюху свою лошадь, видимо проделавшую долгий путь, и задал несколько вопросов, вызвавших нижеследующий диалог между служителями славного «Черного медведя»:

– Эй, буфетчик Джон!

– Я тут как тут, конюх Уил, – ответил человек со втулкой, появившись в широкой куртке, холщовых штанах и зеленом переднике из двери, ведущей, по-видимому, в наружный погреб.

– Вот джентльмен спрашивает, есть ли у тебя добрый эль, – продолжал конюх.

– Пропади я пропадом, если нет, – ответствовал буфетчик. – Ведь между нами и Оксфордом всего четыре мили. Ей-ей, если бы мой эль не шарахал по головам студентов, они разом шарахнули бы меня по башке оловянной кружкой.

– Это называется у вас оксфордской логикой? – спросил незнакомец, который уже бросил поводья и подходил к двери гостиницы, где его встретили весьма объемистые очертания фигуры самого Джайлса Гозлинга.

– Вы толкуете о логике, господин гость? – сказал хозяин. – Ну что ж, тогда отсюда следует прямой вывод:

Дай торбу коню,

Мне – вина, и к огню!

– Аминь! Говорю это от чистого сердца, добрейший хозяин, – ответил незнакомец. – Давай-ка сюда кварту своего лучшего Канарского вина и любезно помоги мне его распить.

– Ну, сэр путешественнике вами и впрямь что-то приключилось, ежели вы призываете на помощь хозяина, чтобы расхлебать кварту хереса. Вот будь это целый галлон, вам, пожалуй, понадобилась бы моя помощь, и при этом вы могли бы все-таки считать себя изрядным пьянчугой,

– Не бойся за меня, – возразил гость. – Я выполню свой долг, как оно и подобает человеку, очутившемуся в пяти милях от Оксфорда. Ибо я вернулся с полей Марса совсем не для того, чтобы уронить свое достоинство в глазах последователей Минервы.

Пока он это говорил, хозяин с видом сердечного радушия провел гостя в большую низкую комнату, где несколько человек сидели, разбившись на небольшие группы, – одни пили, другие играли в карты, третьи беседовали между собой, а остальные, кому дела предписывали на следующее утро встать пораньше, уже заканчивали свой ужин и советовались с управителем о том, как им лучше разместиться на ночлег.

Прибытие незнакомца привлекло к нему, как всегда это бывает, всеобщее и довольно небрежное внимание, из коего воспоследовали такие выводы. Гость был один из тех, кто, будучи статными и не столь уж уродливыми, тем не менее так далеки от подлинной красоты, что то ли из-за выражения лица, или тона голоса; или походки и манер, в общем, не вызывают особого желания находиться в их обществе. Говорил незнакомец смело, но не очень откровенно, и казалось, что он настойчиво и как можно скорее хочет добиться какой-то степени внимания и уважения, и боится, что ему откажут в ней, если он немедленно не докажет своих прав на нее. Одет он был в дорожный плащ, из-под которого виднелась красивая короткая куртка с кружевами, стянутая кожаным поясом, за который были заткнуты меч и пара пистолетов.

– Вы захватили в дорогу, сэр, все необходимое, – сказал хозяин, поглядывая на оружие. Он поставил на стол слегка подогретое испанское белое сухое вино, заказанное путешественником.

– Да, хозяин. Я убедился в полезности этих предметов, когда мне угрожала опасность. Я не расстаюсь, как ваши современные вельможи, со своей свитой в ту минуту, когда она мне уже не нужна.

– Ах, вот оно что, сэр! – заметил Джайлс Гозлинг. – Вы, стало быть, из Нидерландов, из страны пик и мушкетов?

– Я был наверху и внизу, друг мой, на всех просторах и широтах, далеко и близко. Но я подымаю за твое здоровье стакан твоего винца. Налей-ка и себе стаканчик за мое здоровье, и если оно не достигает превосходной степени, все-таки выпей то, что изготовил сам.

– Не достигает превосходной степени? – воскликнул Джайлс Гозлинг, опустошая стакан и причмокивая губами с невыразимым удовольствием. – Я не знаю ничего более превосходного, и, сколько мне известно, такого вина нет даже и в Вэнтри, в «Трех журавлях». Но если вы найдете лучшее вино в Хересе или на Канарских островах, пусть никогда в жизни я не прикоснусь больше ни к кружке, ни к денежке. Вот, гляньте-ка на свет, и вы увидите, как маленькие пылинки пляшут в золотистой влаге, как в солнечном луче. Но лучше наливать вино десятерым мужикам, чем одному путешественнику. А что, разве вино вашей милости не по вкусу?

– Винцо недурное, хозяин, да и приятное. Но ежели хочешь знать, что такое настоящее вино, так пей его там, где растет виноград. Поверь, что испанцы слишком умны, чтобы посылать сюда самые душистые лозы. Да и это, которое ты считаешь высшим букетом, где-нибудь в Ла-Корунье или в порту святой Марии расценивалось, поди, просто как стакан дерьма. Изволь-ка поездить, хозяин, по белу свету, и тогда познаешь глубокие тайны бочек и кружек.

– Право же, синьор гость, – ответил Джайлс Гозлинг, – если бы я отправился путешествовать только потому, что был недоволен тем, что могу раздобыть у себя на родине, я свалял бы большого дурака. А кроме того, смею вас уверить, есть уйма олухов, которые воротят нос от хорошего вина, а сами всю жизнь торчат в дыму и туманах старой Англии. А поэтому да здравствует мой собственный очаг!

– Это вы так раскидываете своим слабым умишком, хозяин, – возразил незнакомец. – Ручаюсь, что ваши сограждане не придерживаются столь низменного образа мыслей. Среди вас, как я полагаю, есть храбрецы, которые проделали морской поход в Виргинию или по крайней мере побывали в Нидерландах. А ну-ка, побарабаньте дубинкой по своей памяти. Разве у вас в чужих краях нет друзей, о которых вам приятно было бы получить весточку?

– У меня, по правде сказать, нет, сэр, – ответил хозяин, – с той поры как кутилу Робина из Драйсендфорда ухлопали при осаде Брилля. Черт бы побрал тот мушкет, из которого вылетела пуля, ведь более веселого парня у меня за кружкой в полночь никогда не бывало! Но он умер и погребен, и я не знаю больше ни солдата, ни путешественника (а они все товарищи солдату), за которого я бы дал хоть очищенное от кожуры яблочко.

– Вот уж это странно, клянусь мессой. Как! Столько наших английских храбрецов в чужих краях, а вы, особа, по-видимому, здесь значительная, и не имеете среди них ни друга, ни родственника?

– Ну, уж если говорить о родственниках, – ответил Гозлинг, – то есть у меня один такой непутевый родственничек, который уехал отсюда в последний год царствования королевы Марии. Да уж пусть он лучше бы погиб, чем нашелся.

– Не надо так говорить, друг мой, если за последнее время вы не слыхали о нем ничего худого. Многие дикие жеребята превращались потом в благородных коней. А как его зовут, позвольте узнать?

– Майкл Лэмборн, – ответил хозяин «Черного медведя», – это сын моей сестры, да только мало радости вспоминать его имя и родство с ним.

– Майкл Лэмборн! – повторил незнакомец, словно стараясь что-то припомнить. – Позвольте, а не родственник ли вы некоему Майклу Лэмборну, доблестному воину, который так отличился при осаде Венло, что граф Мориц лично благодарил его перед строем всей армии? Говорили, что он английский солдат и не очень знатного рода.

– Вряд ли это был мой племянник, – заметил Джайлс Гозлинг, – ибо тот был не храбрее куропатки на все, что угодно, кроме разных пакостей.

– Ну, знаете ли, многие обретают храбрость на войне, – возразил незнакомец.

– Может быть, и так, – ответил хозяин, – но мне думается, что наш Майкл скорее потеряет там и те крохи храбрости, которые у него вообще когда-то были.

– Майкл Лэмборн, которого я знал, – продолжал путешественник, – всем был хорош: всегда веселый, одет с иголочки, а уж премиленьких девчонок он высматривал прямо-таки с ястребиной зоркостью.

– А наш Майкл, – возразил хозяин, – ходил с видом собаки, которой привязали на хвост бутылку, и носил такую куртку, что каждый лоскут ее словно прощался со всеми остальными.

– Ну, знаете ли, на войне легко подобрать себе превосходное обмундирование, – ответил гость.

– Наш Майк, – сказал хозяин, – скорее подберет себе одежду в лавке старьевщика, стоит только хозяину на минутку отвернуться. А что касается ястребиной зоркости, о которой вы упомянули, то она всегда была направлена на мои плохо лежавшие ложки. Он был подручным буфетчика в этом благословенном доме целую четверть года, и если бы он прожил тут у меня еще три месяца, со всеми своими обсчетами, обманами, ошибками и облапошиваниями, то я преспокойно мог бы снять свою вывеску, запереть на замок дом и отдать ключ на хранение дьяволу.

– Да, но все-таки вы бы малость опечалились, – продолжал путешественник, – если бы я уведомил вас, что беднягу Майка Лэмборна убили, когда он, ведя за собой в атаку свой полк, брал укрепление под Маастрихтом?

– Я бы опечалился? Да это была бы для меня самая желанная весть о нем – я убедился бы тогда, что его не повесили. Но бог с ним, сомневаюсь, чтобы его смерть принесла такую честь его друзьям. А если бы и так, то я скажу вот что, – тут он осушил еще кружку вина, – упокой господи его душу, скажу от чистого сердца.

– Потише, приятель, – ответил путешественник, – не бойтесь, вы еще будете гордиться вашим племянником, особенно если он и был тем самым Майклом Лэмборном, которого я знал и любил почти как самого себя. А не можете ли вы указать мне примету, по которой я мог бы судить – одно и то же это лицо или нет?

– По правде говоря, не могу ничего такого припомнить, – ответил Джайлс Гозлинг, – разве только что у нашего Майка на левом плече было выжжено клеймо в виде виселицы за кражу серебряного бокала у госпожи Снорт из Хогсдитча.

– Ну, уж это вы врете, как отъявленный плут, дядюшка, – сказал незнакомец, откидывая кружева и спуская с плеча рукав своей куртки. – Клянусь нынешним прекрасным денечком, мое плечо такое же гладкое, как и твое собственное.

– Как, Майк… мальчик мой? Майк? – воскликнул хозяин. – Да вправду ли это ты? А я, признаться, так и думаю уж целых полчаса – ведь никто другой не стал бы и вполовину так интересоваться тобой. Но вот что, Майк, если твое плечо так чисто, как ты говоришь, то ты должен признать, что мистер Тонг, палач, был милостив и заклеймил тебя холодным железом.

– Полно, дядюшка, хватит шуточек! Придержи-ка их при себе для приправы своего прокисшего эля, и посмотрим, какой радушный прием ты окажешь родственнику, который скитался по свету восемнадцать лет, видел закат солнца там, где оно встает, и допутешествовался до того, что запад для него стал востоком.

– Ты привез с собой, как я вижу, одно свойство путешественника, Майк, и как раз такое, ради которого не стоило и путешествовать. Я хорошо помню, что среди прочих твоих качеств было одно: нельзя было верить ни одному твоему слову.

– Вот вам, джентльмены, неверующий язычник, – сказал Майкл Лэмборн, обращаясь к свидетелям этой странной встречи дяди с племянником, среди которых, кстати, были и уроженцы этой деревни, знакомые с его юношескими проказами. – Вот уж, можно сказать, заколол мне с подвохом камнорского жирного тельца. Но вот что, дядюшка, я вылез не из мешка с отрубями и не из свиного корыта, и плевать мне, на твое радушие или нерадушие. У меня с собой есть кое-что такое, что заставит принимать меня радушно везде, куда бы я ни явился.

Говоря это, он извлек из кармана довольно тощий кошелек с золотом, вид которого произвел некоторое впечатление на присутствующих. Одни, покачивая головой, стали шептаться друг с другом, а двое или трое из менее щепетильных сразу припомнили, что это их школьный товарищ, земляк и так далее. С другой стороны, двое или трое из степенных, важных посетителей, тоже покачав головой, покинули гостиницу, бормоча про себя, что если Джайлс Гозлинг желает процветать и дальше, он должен немедленно выдворить отсюда своего промотавшегося, безбожного племянника. Гозлинг как будто и сам придерживался того же мнения, ибо даже вид золота произвел на почтенного джентльмена гораздо меньшее впечатление, нежели на обычных представителей его профессии.

– Родственничек Майкл, – сказал он, – спрячь-ка подальше свой кошелек. Сын моей сестры в моем доме не будет платить за ужин и ночлег. Но я полагаю, что вряд ли ты захочешь задерживаться там, где ты слишком хорошо известен.

– По этому вопросу, дядюшка, – возразил путешественник, – я буду сообразовываться с собственными нуждами и удобствами. А тем временем я хотел бы угостить ужином и поднести по прощальной кружке добрым землякам, которые не возгордились и вспомнили Майкла Лэмборна, подручного буфетчика. Если хотите дать мне позабавиться за мои денежки – хорошо, а нет – так отсюда всего две минуты ходу до «Зайца с барабаном», и, смею думать, наши соседи не посетуют, что им придется пройтись туда со мной.

– Ну нет, Майк, – объявил дядя, – раз уж над твоей головой промчались восемнадцать лет и, как я надеюсь, ты малость образумился, ты не можешь уйти из моего дома в такое время и сейчас же получишь все, что тебе ни вздумается заказать. Только хотелось бы мне знать: кошелек, которым ты тут бахвалишься, так ли хорошо добыт, как, по всей видимости, хорошо набит?

– Вот вам Фома неверный, добрые соседи, – сказал Лэмборн, снова взывая к вниманию собравшихся. – Он хочет во что бы то ни стало содрать с безумных проделок своего родственника налипшую на них коросту долгих лет. А что касается золота, так что ж, господа, я был там, где оно растет, и как раз понадобился для сбора. Я был, друг мой, в Новом Свете, в Эльдорадо, где мальчишки играют в камешки алмазами, а бабенки в деревне нанизывают в ожерелья рубины вместо рябины, где черепицы сделаны из чистого золота, а булыжники на мостовой – из самородного серебра.

– Клянусь своим товаром, дружище Майк, – вмешался молодой Лоренс Голдтред, торговец шелком и бархатом из Эбингдона, известный острослов, – это подходящий бережок для торговли. А что же, при таком изобилии золота можно получить там за полотно, креп и ленты?

– Ну, брат, прибыли там несказанные, – ответил Лэмборн, – особенно ежели красивый, молодой купчик сам привозит товар. Дамы в этом климате все – как сдобные булочки, и так как сами они маленько подрумянились на солнышке, то и вспыхивают, как трут, при виде смазливой хари, вроде твоей, где вдобавок и волосы-то на башке почти что огненно-рыжие.

– Я не прочь бы там поторговать, – сказал торговец с легким смешком.

– Так что ж, пожалуйста, – ответил Майкл. – Конечно, если ты по-прежнему такой же ловкий парень, каким был, когда мы с тобой воровали яблоки в саду у аббата. Чуть-чуточку алхимии – и твой дом и земли можно превратить в наличные денежки, а их – в роскошный корабль с парусами, якорями, снастями и всем, что полагается. А там запихни весь свой склад товаров вниз, под люки, нагони на палубу штук пятьдесят лихих ребят, меня поставь командовать ими, и тогда подымай паруса – и айда в Новый Свет!

– Ты открываешь ему секрет, куманек, – сказал Джайлс Гозлинг, – как перегонять (да, я пользуюсь именно этим словом!) его собственные фунты стерлингов в пенсы, а, ткани – в нитки. Послушайся-ка моего глупого совета, сосед Голдтред. Не искушайте моря: оно пожирает все. До чего бы ни довели тебя карты и василиски, тюков твоего отца хватит еще на годик-другой, прежде чем ты докатишься до богадельни. Но у моря бездонная глотка, в одно утро оно может поглотить все богатства Ломбард-стрит с такой же легкостью, как я, скажем, яйцо всмятку и стакан красного вина. А что до Эльдорадо моего родственничка, то разрази меня на месте, если я не уверен в том, что он нашел его в кошельках таких же простаков, как ты сам. Но нечего лезть по этому поводу в бутылку, садись-ка за стол, и добро пожаловать! Вот и ужин, я от души предлагаю его всем, кто хочет принять в нем участие, чтобы отпраздновать возвращение моего подающего надежды племянничка… Я твердо верую в то, что он вернулся совсем другим человеком. Право же, милок, ты так похож на мою бедную сестру, как вообще сын может быть похож на мать.