Текст книги "Потомки Нэнуни"

Автор книги: Валерий Янковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

ВОЙНА

Обстановка на Дальнем Востоке накалялась год от года, однако, хотя о возможном конфликте с Японией и поговаривали, в войну верили мало. И вдруг, запалив коня, из Славянки с пространной телеграммой прискакал нарочный. В телеграмме сообщалось, что Япония вероломно напала на нашу эскадру в Порт-Артуре, после чего объявила войну. Командующий гарнизоном Владивостока срочно вызывал Янковского и Гека. Они вернулись через два дня, и Михаил Иванович разослал гонцов, требуя на совещание старшин всех деревень, входящих в состав возглавляемого им отряда самообороны. В назначенный день у коновязи сидеминского двора собралось десятка полтора лошадей, в основном уроженцев этого хутора.

В столовой дома-форта, вдоль длинного, более чем на двадцать персон стола расселись усатые и бородатые старосты деревень и урочищ Посьетского района: Верхнего и Нижнего Сидеми, Славянки, Адими, Брусьев, Перевозной.

Корейцы были одеты и пострижены по-разному. Кто в русской тужурке и брюках, кто в корейской национальной рубахе и жилетке, в широких домотканых шароварах. Головы одних были коротко острижены, другие еще носили на макушке сплетенные из собственных волос шишки, заколотые длинной серебряной иглой. У многих в редких, свисающих усах и жидких бородках, уже пробивалась заметная седина. Все прибывшие были старыми, испытанными соратниками Нэнуни и Гека.

За четверть века корейские переселенцы научились ломано, но уверенно объясняться по-русски. Многие крестились, приняли православные имена: теперь Син Солле был уже Шин Петр Иванович, староста деревни Адими – Ма Тон Сиг – Магай Иннокентий Викторович, старший поселка Брусья Чё Чун Бон – Цой Василий Прокофьевич… Кимы, Паки, Ханы сохранили свои фамилии без изменений, однако русские имена и отчества обрели все старожилы. Молодежь усердно училась в школах и говорила по-русски свободно.

Но на собрании присутствовали не только корейцы. Кроме Гека тут были: муж Лизы Василий Васильевич Пауэрс с мыса Турек, Семен Аверьянович Ануфриев из Славянки, Пономаревы и Худяковы с берегов Амурского залива. Все они дружно оберегали покой и порядок на этой узкой полоске русской земли. Когда все приглашенные расселись вокруг стола, Михаил Иванович начал:

– Командование предупреждает, что сейчас мы, жители приграничных и приморских поселков, должны быть готовы к вероятным попыткам врага забросить своих лазутчиков – и через сухопутную границу, и через Корею, и морем. Мне, как начальнику дружины, дано задание собрать всех вас, обсудить наши возможности и распределить обязанности. Разобьем наш район на участки, закрепим за каждым ответственного и будем нести свою вахту. Штаб, как всегда, здесь. При любом появлении подозрительных незнакомых людей, лодки, шаланды, по возможности задерживать и немедленно сообщать нам. Как только море очистится ото льда, капитан Гек с вооруженной охраной будет курсировать вдоль побережья. Особое внимание нужно проявлять при тихой погоде и тумане. В такие дни рекомендую патрульным водить с собой охотничьих собак, на чужого они обязательно залают.

– Правильно, правильно, – загудели старики, – собак таскать обязательно нужно…

– Организуйте молодежь. Среди них есть уже много хороших стрелков, наездников и охотников. Да и вооружены мы теперь не так, как двадцать пять лет назад, когда с шомполками воевали. Вон у Син Солле какой сын вымахал! Я слышал, твой Алексей уже настоящий таежник, ходит со старым Ли Мазой на пантовку?

– Да, мой Алешка, Микау Иваныч, как твой Юрика. Они в один год родились, оба настоящие охотники стали. Теперь крепко дружат. Я думаю, через несколько лет будут заменять нас…

Син Солле как бы заглянул в будущее. В самом деле Юрию Михайловичу Янковскому и Алексею Петровичу Шину суждено было принять эстафету отцов, – продолжить борьбу с непрекращавшими набеги хунхузами.

– Только у тебя четыре сына, а у меня один, – добавил Син Солле.

– У меня, брат, считай – три осталось. Шурка снова укатил в Америку и не слышно. Отрезанный ломоть. Зато вон у Василия Цоя, Иннокентия Магая, Семена Кима – у каждого по взводу солдат из сынов растет! Здорово постарались!

Старики посмеялись, покашляли, подымили трубками и начали по очереди высказывать свои соображения. Порешили регулярно делать обходы, патрулировать побережье. В самых вероятных местах высадки лазутчиков ставить замаскированные дозоры.

– Ну, главное порешили, – удовлетворенно сказал Михаил Иванович. – Конечно, для отражения настоящего десанта командование располагает силами гарнизонов Раздольного, Барабаша, Славянки, Посьета. Теперь им будут приданы особые части. Так что в этом случае наше дело – только вовремя заметить и предупредить.

Наметили съехаться в назначенный день, доложить – кто что слышал, видел, что сделал. Приезжие напились чаю, начали прощаться и понемногу разъезжаться.

Только Гек не торопился. Он сидел ссутулившись в углу и хмуро дымил трубкой. Ольга Лукинична принесла ему еще стакан чая и посмотрела с беспокойством.

– Что-то не нравится мне ваш вид, Фридольф Кириллович.

– Неважно себя чувствую в последнее время, Оля. Что-то болит тут и не отпускает, – он тронул рукой низ живота.

– Показывался врачам-то?

– Смотрели, дали лекарство, а там все равно давит. Не знаю, как пойду в море. И никто не говорит, что за болезнь.

Проводив гостей, Михаил Иванович подсел к ним.

– Как-то редко мы видимся в последние годы, Фридольф. Ты все в морях да в морях. А выглядишь в самом деле скверно. По-моему, тебе следует показаться специалисту.

– Вот посмотрю, попью еще лекарства, а если лучше не будет, – поеду показаться профессору…

* * *

Меж тем начался призыв резервистов. Андрея Аграната срочно призвали в свою часть. Михаил Иванович подарил ему резвого вороного четырехлетка Чингисхана, на нем Андрей и ускакал в полк. Юрия вызвали на сбор народного ополчения. По законам тех лет старших сыновей в регулярную армию не призывали. Ян все еще учился в мореходке. Павлика с прочими российскими учениками эвакуировали из Японии домой. Анна сообщила, что кончила курсы и едет сестрой милосердия в действующую армию в Маньчжурию.

Летом, помимо тяжелых морских сражений, развернулись ожесточенные бои под Порт-Артуром и на полях Маньчжурии. И вскоре из военных госпиталей на поправку начали прибывать на Сидеми раненые. Кто прогуливался с палкой, кто носил руку на перевязи. Потерявшие много крови впервые, по совету Тун-Чуй-куна, стали принимать пантовую кровь. Ее собирали при срезке пантов в станке и она дала удивительный эффект: бледные, истощенные люди розовели и поправлялись на глазах.

Вечерами все вместе читали газеты, слушали рассказы участников боев. Старые и малые дальневосточники очень болезненно переживали неудачи этой войны: потери разгромленной Тихоокеанской эскадры, героическую, но кровавую трагедию «Варяга», осаду Порт-Артура; проигрыш боев под Тюренченом и Вафангоу, сражения под Ляояном. А раненые офицеры откровенно ругали и винили в неудачах бездарное руководство, особенно Куропаткина. Некоторые, с оглядкой, – правительство. Настроение у всех было подавленное. А в первых числах июля пришло известие, повергшее Янковских в глубокую скорбь.

Знакомый морской офицер тронул хозяина за рукав и, оглянувшись по сторонам, понизил голос:

– Вы слышали о смерти капитана Гека?

– Что, что? Когда это произошло? Где, в больнице?

– Говорят, застрелился в своей капитанской рубке. Понял, что безнадежен, не захотел мучиться. У него признали рак желудка.

– Да-а… Недавно при встрече он жаловался на сильные боли, но я никак не предполагал…

– Очень огорчен, что привез вам такую грустную весть.

– Что делать, вы здесь ни при чем. Бедный Фридольф, ведь он всю жизнь искал, но так и не нашел своего без вести пропавшего первенца-сына. Простите, оставлю вас ненадолго.

Михаил Иванович опустил голову и побрел сообщить горькое известие жене, хлопотавшей где-то по хозяйству.

А через несколько дней появился почерневший и похудевший Андрей. Руки и ноги были целы, но голова в бинтах. Вечером, когда ему меняли повязку, присутствующие увидели: на загорелом лбу, от правого виска до левой брови, залег едва подживший бело-розовый шрам. Андрей рассказывал:

– Нас, казаков, постоянно в разведку гоняют. Вот и столкнулись с ихним эскадроном. Сшиблись, закружились. Кони на дыбы, тоже друг на друга в драку лезут. Я норовлю одного самурая пикой достать, а другой – и как не заметил – подскочил сбоку, да хвать меня шашкой! Аж звон в ушах пошел и фуражка слетела. Но успел я того, насквозь просадил. Наши еще нескольких покололи да порубили, те и задали стрекача. А мне уже глаза кровью залило, не вижу ничего. Тогда, значит, и сполз с седла. А Чингисхан не убег, Михаил Иванович, ребята говорят – ни на шаг от меня не отходил, покуда санитары не забрали!

– Значит, твой Чингисхан службу верно песет? И вообще – как там наши кони?

– О них разговоров много, Михаил Иванович. Прямо скажу – кавалеристы и артиллеристы не нахвалятся. И резвы, и выносливы, и послушны. Первыми научились ложиться и прикрывать стрелка, сколько народу спасли. Отрадно слышать, когда вас добрым словом поминают!

– Да, приятно. Я уже много писем получил: от командира полка, от офицеров и даже от рядовых вольноопределяющихся. Отдельную папку завел, храню эти письма… Да, Андрей, ты же под Ляояном был. Расскажи-ка, видел что?

– Как же. Мы ж цельный день в резерве простояли, и все сраженье перед нами, как на ладони разворачивалось. А чего не ясно, офицеры поясняли, они-то с биноклями.

– И правда, что наши могли выиграть это сражение?

– Беспременно. Попервости наша артиллерия и пехота его так прижали – аж трещит японец. По всему фронту теснят, – вот-вот побежит. А нас, несколько свежих кавалерийских корпусов, позади пехоты растянули и держат. Все в седлах, наготове. Ждем: сейчас будет команда в атаку. Эх, думаем, налетим сейчас, опрокинем, погоним – и армии Куроки конец. Может, и войне конец! Они ж при последнем издыхании были, можно сказать – на волоске висели… И тут вдруг команда – отходить! Вот где тошно-то, горько было: ведь несколько десятков тысяч коней и кавалеристов в полной боевой готовности напрасно простояли. Но команда есть команда, развернулись мы и без выстрела, в полном порядке, как на маневрах, отступили. Никто за день шашки из ножен не вытянул!

– Почему же все-таки отступили? Сами-то хоть потом разобрались? Из газет мы ничего толком не поняли.

– Как не разобраться. Те, что у переднего края стояли, все своими глазами видели. Когда у Куроки все резервы кончились, он уже штаб с горы приготовился снимать, потому как понял – разгром начнется. Совсем тикать собрались… А тут один их единственный взвод горных стрелков по обрыву на высотку взобрался и две горные пушчонки в разобранном виде туда втащил. Геройски забрались, конечно, как кошки али муравьи. И никто их оттуда не ожидал…

– Так что такое взвод и две пушки в таком сражении?

– В том-то и дело, что ерунда. Да только они по нашим окопам во фланг картечью пальнули, какой-то паникер Куропаткину и доложил, что, мол, «японцы обходят». А он, трус, не разобрался, что то капля в море, сам в панику ударился, дал команду – отступать! После пленный показывал, что их командующий Куроки глазам не поверил. Думал – хитрит Куропаткин, заманивает. Долго, говорит, вперед идти не решался. А мы откатились, укрепленную позицию и железную дорогу отдали – эх!..

– Я читал в немецкой газете интервью английского военного атташе при штабе Куроки – майора Гамильтона. Он в общем подтверждает этот нелепый факт, критикует нерешительность Куропаткина. Хотя подчеркивает, что лично он – храбрый человек, не прячется. Стоит на бруствере под огнем с биноклем в руках и весь свой штаб держит, а когда нужна твердость командующего, пасует, боится ответственности.

– Обидно это, Михаил Иваныч, особливо тем, кто кровь проливает.

– Согласен, Андрей, но кому вообще нужна эта война? Кучке коммерсантов для защиты их концессий на Ялу? А вот Нюта считает, что неудачи на фронте – на руку простому народу. Царь, мол, сговорчивее станет.

– Такие разговоры и промеж солдат идут, только за них многие уже пострадали. Не надо бы Анне Михайловне об этом по почте писать, письма-то сейчас проверяются.

– Ну, Нютка не так глупа. По почте ничего подобного не пишет…

Андрей быстро поправился и опять уехал на фронт. Вернулся со сборов Юрий. Пошла вторая военная зима. Анна писала по-прежнему часто, но в письмах была осторожна. Рассказывала, что работа сестры милосердия ей ничуть не в тягость, чувствует себя счастливой, когда оказывает помощь. Говорила, что окружена умными и интересными людьми, от которых узнала много нового…

В феврале, после тяжелых потерь, понесенных в Мукденском сражении, Нюта сообщила, что командирована сопровождать эшелон раненых в Россию и, вероятно, в будущем году будет дома. А в июле на Сидеми произошло событие, едва не окончившееся катастрофой.

В то последнее военное лето на хуторе гостил чей-то чудаковатый родственник Лева. Поручили ему однажды привезти сена. Парень запряг коня, забрался в телегу, покатил через перевал в Табунную падь и застал косарей-корейцев во время перекура. Они, сидя на корточках у кромки упиравшегося в песчаный пляж покоса и мирно попыхивая трубочками, созерцали окружающий простор. С голубого, сливающегося с небом моря дул освежающий ветерок, зеленели вдали острова – Бычий, Сидорова, Герасимова. Где-то на горизонте дымил пароход, маячил серый парус одинокой шаланды. С легким шипением лениво разбивалась о берег небольшая волна.

Лева остановил коня, слез с телеги и присел с косарями. Закурил за компанию и вдруг увидел в пене прибойной полосы поддаваемый волной, перекатывающийся с боку на бок круглый, блестящий на солнце предмет. Подбежал поближе и очевидно сорвавшуюся с якоря узнал настоящую морскую мину.

Парень пришел в восторг: вот это находка! Сколько будет разговоров, когда он вместо сена привезет на хутор такую штуку. А за сеном съездит еще раз, – подумаешь, какие-то три версты!

Запыхавшийся, бегом вернулся к косарям.

– Что я нашел! Пошли все, поможете погрузить…

Чтобы мина не каталась, кинул в телегу охапку травы и подогнал коня. Корейцы и того меньше понимали, что это такое. Сообща выкатили на мокрый песок забавный, с торчащими во все стороны рожками металлический шар и, кряхтя, взвалили в кузов многопудовое тело. Страшно довольный такой удачей, Лева гаркнул, как заправский конюх, и хлестнул коня.

Проселочная дорога – не асфальтовое шоссе, а телега была, конечно, не на резиновых шинах. При спуске с перевала и на бродах через каменистые речки мина перекатывалась из стороны в сторону и частенько тыкалась рожками в твердую ясеневую раму. Но Левушка не унывал и лихо вкатил во двор. Он подъехал к самым ступеням веранды и, возбужденный, влетел в столовую.

Все уже сидели за обеденным столом, Лева оглядел присутствующих восторженным взглядом и, захлебываясь, воскликнул:

– Посмотрите, что я привез?! Во-от такую морскую мину!

Обедавшие выскочили из-за стола, высыпали на крыльцо и обомлели. Отмахиваясь от слепней, конь то и дело дергал воз, а на нем, глухо стукаясь о борта рожками-детонаторами, лежал стальной, в полтора обхвата снаряд!

Михаил Иванович метнул на Леву взгляд, от которого его восторженное настроение мгновенно улетучилось.

– Что ты натворил!.. – Он обернулся к сыновьям: – Юрий, выпрягай осторожно и отводи коня в сторону. К телеге никому не подходить! Ян, седлай свежую лошадь, скачи в Славянку на телеграф, сейчас составлю телеграмму в морской штаб!

Через несколько часов, поднимая форштевнем белью крылья пены, в бухту Гека на всех парах влетела похожая на акулу миноноска. От нее отвалил бот, и несколько военных моряков заспешили через перевал к дому. Осмотрев и разрядив мину, саперы развели руками. Старший офицер сказал:

– Если бы она сработала – от вас да и от всего дома осталось бы одно воспоминание. Она же способна взорвать целый крейсер! Да-а, вам неслыханно повезло. А где же герой?

Лева застенчиво вышел из окружавшей телегу толпы. Моряк посмотрел на него с любопытством.

– Что вы кончали?

– Гимназию…

– Так неужели вы, уже взрослый и образованный молодой человек, не понимали всей опасности такой дикой транспортировки?

Лева потупился, но ответил вполне серьезно:

– Нет, почему же, когда ее здорово валяло на ухабах, я сторонился, и даже прикрывался… вот так, – и он показал, как прикрывал ладонью глаза и щеку.

Сапер скрыл улыбку и сказал совершенно серьезно:

– Ах, вот как? Ну, тогда другое дело…

Все заулыбались, послышался нервный смех. Многие только теперь поняли, во что могла обойтись Левушкина затея. Моряки разрешили оставить на память обезвреженную мину, и она много лет висела, подвешенная на цепях к толстым нижним ветвям дуба, росшего у западной стены дома.

ПОБЕГ

В окрестностях Владивостока немало красивых уголков, и тем не менее среди отцов города и края постепенно установилась неписаная традиция – «угощать» своих высоких гостей показом Сидеми. Разномастные скакуны и рысаки, стада оленей, плантация легендарного женьшеня, прекрасная природа и овеянные романтикой дома Гека и Янковского становились общепризнанной достопримечательностью Амурского залива.

Не только российские, но и иностранные вельможи и даже коронованные особы в сопровождении важных чиновников прибывали на роскошных яхтах или военных кораблях и порою проводили на полуострове целые дни. И каждый раз кому-то приходилось их сопровождать, показывать, рассказывать, давать пояснения и, конечно, принимать в доме. Это отнимало много полезного времени, утомляло, а подчас и раздражало.

Однажды, в отсутствие Михаила Ивановича, Ольга Лукинична вынуждена была принимать губернатора со свитой, сопровождавших наследного принца и принцессу Сиама. На прощанье его превосходительство решил сказать хозяйке комплимент:

– Нужно отдать должное, вы с супругом отменно потрудились: есть чем гордиться. Ваш полуостров и хозяйство с каждым годом становятся все более популярными.

Ольга Лукинична бывала приветлива и прямодушна. На этот раз она выслушала витиеватую тираду и, глядя по привычке прямо в глаза собеседнику, ответила:

– Спасибо на добром слове, ваше превосходительство, но хозяйство не вдруг выросло, тут годы трудов положены – денно и нощно. Внимание, конечно, приятно, только часто отрывает от дел. Вас-то много, а мы одни. И все вы послужите, да меняетесь, а мы остаемся и работаем!

Превосходительство крякнули в бороду и стали прощаться, а в свите незаметно заулыбались, шепотом комментируя ответ хозяйки. Бывали и другие гости. Писатели, ученые, путешественники. Последние – занятой летом народ – навещали Сидеми больше под осень.

В это время никто никуда не торопился и, особенно по вечерам, гости и хозяева подолгу просиживали в гостиной в просторных, черного дерева, креслах. Стены гостиной были увешаны мощными рогами оленей и изюбров, на полках оскалились черепа волков, медведей, тигров и барсов. Между ними тускло мерцали серебряные кубки. В камине, потрескивая, оранжево вспыхивали сухие дубовые дрова.

Здесь встретились и впервые познакомились академик Комаров и писатели-путешественники Арсеньев и Гарин-Михайловский, читал стихи поэт Бальмонт, сообщали о своих открытиях ботаник Десулави и энтомолог Мольтрехт, знаменитый анималист профессор Каульбарс.

Арсеньев увлекательно рассказывал о своих путешествиях в дебри Уссурийского края, тепло вспоминал встречи с Михаилом Григорьевичем Шевелевым и очень сокрушался, что в результате пожара в кабинете погибли бесценные для науки записки Шевелева, которые тот не успел опубликовать. Много говорили о лошадях, о ставших очень модными скачках, о том, как эффектно Бангор выиграл первый кубок Владивостока – ему первому поднесли этот кубок, наполненный шампанским…

Один из спутников Арсеньева, красивый, высокий и смуглый ботаник Нума Августович Десулави, разглядывая кубки, вдруг обернулся:

– Скачка на кубок Владивостока? О, это было зрелище! А потом сияющий триумфатор Юрий Михайлович в голубом камзоле сходит с седлом в руках с весов, повод Бангора у него на локте, принимает поздравления. Кубок с шампанским держат несколько рук, Бангор, дьявол, тычет в него мордой, фыркает, только брызги летят! Как вдруг все расступаются; перед ним высокая девушка в белой шелковой блузке, черной юбке клеш и черной широкополой шляпе. Смело шагает и протягивает Юрию алую розу! Кто, думаю? И слышу в толпе: «Дочь покойного купца Шевелева, Маргарита…» Похоже, ваш сын, Михаил Иванович, одержал сразу две победы…

Первый послевоенный год был полон драматических событий. Революционные события, прокатившиеся по всей России, отозвались и на Дальнем Востоке. Во Владивостоке поднимались рабочие, солдаты гарнизона и флотские экипажи. Эти выступления были подавлены с особой жестокостью.

Однако все события обходили Сидеми стороной, – у Янковских не было врагов среди простого народа. Жизнь на полуострове входила в мирное русло, ждали домой Анну. Она сообщила, что уже демобилизовалась, распрощалась с госпиталем, но хочет съездить с новыми друзьями ненадолго в Крым и скоро будет дома. Как вдруг письма ее оборвались – ни одного. Послали запрос в Москву. Оттуда ответили, что Нюта с компанией молодежи уехала на юг, и пока о ней ничего не слышно. Родители немного успокоились: наверное, Нютка отдыхает после госпиталей, ей не до писем, пусть развлечется!

И вдруг, как гром в ясном небе, – извещение: ваша дочь арестована за антиправительственную деятельность. Сообщили через прокурора, сомнений быть не могло.

Ольга Лукинична никогда не выставляла напоказ своего горя. На людях она не плакала, но заметно поблекла. Все близкие были подавлены, Михаил Иванович ходил молчаливым и задумчивым. Перед глазами все время стояла дочь… Эх, Нютка, Нютка, неужели и ее не минует его участь – тюрьма и каторга?

Он жалел дочь, считал, что политика не женское дело. И все-таки чувствовал, что именно он посеял это зерно: слишком часто говорил при ней о неравенстве и угнетении. Как-то все теперь обернется?..

Но вот проскользнула мимо носа начальства второпях нацарапанная записка:

«Не беспокойтесь, родные папа и мама, я не опозорила вашу семью, не сделала ничего низкого. Видимо, понесу наказание за то, что желала людям добра. Но правда восторжествует и мы снова будем вместе. Во всяком случае знайте, что теперь у меня много надежных друзей, они не оставят в беде. А если вам сообщат, что нужно перевести деньги для «товарища Гали» и укажут адрес, пожалуйста, пошлите. Они могут очень пригодиться…»

Деньги сумели перевести, и друзья «товарища Гали» сообщили, что они вручены. Кому, зачем, – об этом не говорилось. Михаил Иванович прекрасно знал по опыту, что подследственным писать не разрешается, поэтому терпеливо ждал известий и как умел успокаивал жену. И вдруг…

Дом-форт спал, как всегда, чутко. Прошли времена ночных караулов, но оружие по-прежнему стояло наготове в пирамиде, собаки ночью свободно бродили по двору, и по первому их бреху старшие вскакивали. Однако в эту ночь случилось необычное. Ухо Ольги Лукиничны уловило дребезжание стекла в окне, а собаки молчали. Стояла теплая ночь, форточка была открыта. Хозяйка осторожно приблизилась к окну и вдруг услышала со двора шепот:

– Мама, откройте тихонько, это я… Нюта. Только не зажигайте огня. Я буду ждать у двери на кухню…

Ольга Лукинична разбудила мужа. Волнуясь, они открыли дверь черного хода и не сразу узнали дочь. Худая, обтрепанная, в старом, с чужого плеча, платье, коротко остриженная Анна мало напоминала цветущую девушку, три года назад покинувшую дом. Даже голос сильно изменился, стал хрипловатым, чужим. При свете ущербной луны Анна казалась мертвенно бледной.

– Спрячьте меня где-нибудь… Я… убежала из тюрьмы, и меня разыскивают!

Через несколько минут, умывшись и став более похожей на прежнюю Нюту, она жадно пила молоко с хлебом и вполголоса рассказывала подробности последних месяцев. Как они устраивали сходки и распространяли среди рабочих листовки, как ее с друзьями внезапно арестовали. Как переводили из одной тюрьмы в другую, как допрашивали, провоцировали. Следствие затянулось, но вскоре должен был состояться суд. И тут оставшиеся на воле товарищи воспользовались посланными родителями деньгами и подкупили стражу. Ушло сразу несколько арестантов. Она в чужой одежде и с подложным паспортом вчера добралась до Владивостока.

Там, на явочной квартире, узнала – ее уже разыскивают. Товарищи советовали поскорее добраться домой и надежно спрятаться. Предупредили, что на Сидеми на днях обязательно будет обыск… Она сразу побежала в корейскую слободку и, к счастью, встретила старых знакомых: Василия Цоя и Иннокентия Магая. Они отнеслись к ней, как к дочери, посадили вечером на шаланду, а после полуночи высадили около Кроличьего острова.

Анну накормили, переодели и спрятали на первых порах в просторном темном подвале дома. На рассвете Михаил Иванович разбудил сыновей и отправился с ними в Озерную падь. На сухой укромной площадке, возле ключика, окруженного густым дубняком, построили балаган, соорудили узкие нары. К балагану подходили только кружным путем, не оставляя никаких следов.

Вернувшись, отец взял свечу и спустился в подвал. Там было темно, но не сыро. Анна, съежившись, лежала в своем углу, на матрасе, укрывшись старым одеялом. Он подумал, что дочь спит, и хотел уйти, но она порывисто села. Михаил Иванович прилепил к выступу фундамента свечу, нашел пустой ящик и сел.

– Слушай, мы в Озерной построили для тебя балаган. Сейчас ребята отнесут матрас и одеяло, посуду, еду. Потом мама принесет сюда свое платье и чепец. До вечера здесь оставаться опасно, поэтому ты переоденешься в мамино и пойдешь на кладбище, вроде отнести цветы Платону и Сереже: мама часто туда ходит. Оттуда братья проводят тебя в убежище. Будем по очереди навещать, но и там долго жить опасно. Нужно придумать что-то более надежное.

– Папа, теперь, когда я рядом с вами, мне уже не страшно. Я выполню, что вы скажете, но хочу, чтобы вы знали обо мне все!

– Спасибо за доверие. Вечером я приду к тебе в лес и ты не торопясь мне расскажешь. А пока нам не следует рисковать, – сама сказала, что с часу на час могут нагрянуть ищейки.

Вскоре в темном чепце, кофте и длинной юбке, ссутулившись и сразу сделавшейся похожей на мать, Нюта с букетом цветов просеменила на кладбище, откуда братья проводили ее в зеленый вигвам. Таким образом, ни один посторонний не был посвящен в эту тайну, все следы заметены и все на хуторе сохранило свой обычный вид.

После обеда во двор трусцой въехал один из бывших пастухов, а позднее член дружины Нэнуни, Василий Цой. Михаил Иванович встретил его на крыльце, протянул руку.

– Здравствуй, Микау Иваныч, пойдем в отдельную комнату. Надо тихо говорить, чтобы никто не слышал.

Михаил Иванович проводил гостя в спальню, усадил на стул.

– Говори, Василий, здесь никто не услышит.

– Аню крепко спрятали?

– Крепко-то крепко, но надо что-то придумывать.

– Вы и бабушка Ольга Лукинична нам всегда помогали, теперь мы, корейцы, будем выручать. Мы Аня совсем маленька девочка знали, потом она наши дети учила. Наши все знают, Аня бедным людям помогала, поэтому полиция ее не любит. Хотят в тюрьму посадить. Это нельзя. Наши старики ночью долго, долго думали. Придумали так: надо в Японию бегать! Там Аня училась, языки понимает, знакомых людей много. Несколько лет там жить можно.

– Так-то так. Но из Владивостока на пароходе уехать нельзя!

– Из Владивостока нельзя. Там полиция, жандармы. Таможня все пароходы проверяет. Найдут, сразу заберут, это не годится. Наши старики придумали другой дорога: Нюта нужно через Корея ходить. Темна ночью на наша шаланда в трюм спрятаться, тихо сидеть. Шаланда парус поднимает, в море пойдет – как будто морскую капусту или рыбу ловить. Наши шаланды на море очень редко проверяют.

– А если военный или таможенный катер остановит?

– Это, конечно, опасно. Только если станут смотреть трюм, мы будем Аню старой рогожей или сеткой сверху накрывать. Там внизу дышать можно. Дальше прямо в Корею пойдем. Если ветер хороший, на второй сутки уже граница, – мимо реки Туманган ходить будем. Через пять-шесть дней Вонсан придем. Там русский полиция нету. На японский пароход сядет, билет купит, – никто трогать не имеет права. Еще два дня и – Цуруга, Япония придет.

– Да-а, хотя и рискованно, но, пожалуй, это единственный выход. Передай вашим старикам спасибо. А мы целый день голову ломали, как Нютку отправить. Ты с кем на шаланде-то будешь?

– С Иннокентием Магай. Мы с ним уже говорили.

У Михаила Ивановича отлегло от души и он разрешил себе пошутить:

– Значит, лучшие мои пастухи будут на этот раз пасти мою собственную дочь?

Цой довольно улыбнулся, обнаружив крупные белые зубы.

– Хорошо будем пасти, Микау Иваныч!

– Буду надеяться. Только нужно выбрать темную ночь, пока еще слишком светло.

– Через три-четыре дня луна совсем не будет. Как думаете, хозяин, где шаланда приставать лучше?

– Если будет тихо, безопаснее всего под скалами Великаньи Уступы, там есть маленькая бухточка. Помнишь, где зимой волков караулили?

– Верно, там никто не заходит опасно, берег очень крутой. Ну, до свиданья. Через два-три дня мы с Иннокентием приедем…

Следы замели вовремя: на следующий же день нагрянули пристав с урядником и два жандарма. Пристав хотя и был знаком, держался сухо:

– Милостивый государь, ваша дочь Анна Михайловна Янковская была арестована за революционную деятельность и бежала из-под стражи в процессе следствия. Есть указания на то, что она прибыла во Владивосток, а затем куда-то скрылась. В управлении подозревают, что она спряталась здесь. Мне поручено произвести обыск и, обнаружив, арестовать. Вот ордер. Но, может быть, вы сами укажете ее местопребывание. Вы же знаете, в случае добровольной сдачи существует определенное снисхождение…

Михаил Иванович невозмутимо дымил трубкой. Как не знать?! Сорок три года назад он слышал об этом из уст расстрелянного позднее командира – капитана Звеждовского, Топора. Тот тоже наивно верил, что их, добровольно сдавшихся студентов, простят. Нет, пристав, это пустой ход!

– Мы с женой знаем об аресте дочери. Нас известили. Но после этого никаких сведений не имеем. Ведь подследственным переписка воспрещается, это всем известно. А что Анна сбежала, – слышу от вас впервые. Впрочем, не верите, – ищите, где угодно. На то у вас и права, и ордер.

Жандармы обошли комнаты, кухню, побывали на мансарде и в подвале. Открывали шкафы, заглядывали под кровати. Потом осмотрели баню. Допросили Ольгу Лукиничну, братьев, кое-кого из рабочих. Анна сбежала? Они слышат об этом впервые…