Текст книги "Афорист"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Из подслушанного:

– Что такое Окаяния?

– Страна такая.

– Она граничит с нашей землёй?

– Конечно, и со всеми другими странами тоже.

Из набросков Пур – Шпагатова (сексметафора):

Между шарами грандиозной груди Колировки со звуком, напоминающим треск разрываемого капронового чулка, проскакивали тонкие сиреневые молнии.

Оттуда же:

Побеждает терпеливый.

С Чином:

– Не жалей патронов! Тренируйся, чтобы рука не дрогнула. Вот ещё тебе горсть семечек. Щёлкай, щёлкай!

– А может не надо, Муст? Я вряд ли смогу.

– То, что надо и обязательно надобно, я не сомневаюсь. Не сомневайся и ты. Набивай руку, говорю тебе!

Победа – удел расчётливых. Муст.

А мы потомки Иафета.

Иафет – один из сыновей Ноя.

Сыны Иафета: Гомер, Магог, Мадай, Иаван, Фувал, Мешех, и Фирас.

Сыны Гомера: Аскеназ, Рифат и Фогарма.

Сыны Иавана: Елиса, Фарсис, Киттим и Доданим.

От сих населялись острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих. Бытие. 10, 2–5.

Маленький нюанс: патриотизм и национализм – предметы разного назначения. Абрикозов.

Базар:

– Ты покупаешь с закрытыми глазами. Смотри в оба, чтоб не подсунули лежалый товар.

– Однако я слыхала, что в этот сезон продают гранаты только высшего качества.

Психома

Если боишься необъяснимого в себе, не пиши книг!

Сначала вроде бы ничего. Особенно если хорошо печатаешься. Кажется, что счастлив, что избранный. Неотразимая приманка. Чем больше книг, тем невозможнее отступление. Лучше не начинать, потому что все, кто начали, остановиться не могут. Сами не в силах этого сделать, и чем дальше, тем необратимее эта зависимость. Однажды в тебе откроется то, чего многие, если не все, в конце концов, не выдерживают. Ты становишься всевидящим. Но это как бы ещё вполне сносное качество. Но и оно приходит, чтобы подготовить тебя к следующему явлению. Ты становишься всеслышащим. Вот когда начинается твой ад. Ты слышишь всё и вся. И днём и ночью. Ты слышишь весь мир сквозь стены и через расстояния. Ты слышишь разговоры и мысли. И если не записываешь их – прямой путь в сумасшедший дом или на тот свет тебе обеспечен заранее.

Дальше. Ты сначала ощущаешь необходимость вмешаться и помочь, спасти, оградить. А вскоре за тем и неотвратимую потребность в этом. Дело это становится твоей миссией.

Но бывают исключения. Они по плечу лишь исключительным личностям. Писание книг становится для тебя единственным занятием. Ты привыкаешь видеть в нём своё спасение. Ты пишешь, пишешь, пропуская сквозь себя весь этот громоздкий, иррациональный, невыносимо эгоистичный мир. Ты уже не человек, а ситечко. Гриб–дождевик. Моллюск. Ты впитываешь в себя всю грязь. Очищаешь мир. В конце концов, ты становишься несъедобен. Тебя начинают бояться, сторониться. Уважать. Так, некоторые из пишущих доживают до славы и почёта, до наград и степеней…

Я говорю о рядовых, обыкновенных. О гениях не знаю. У них, возможно, всё не так. О гениях не скажу. Сам не гений.

Наброски автора:

Скучный человек – это лишь половина веселого человека. Два скучных всегда лучше парочки: скучного и весёлого. Эти двое полноценных утомительны друг для друга и – особенно – для окружающих.

Держи сердце открытым, иначе оно задохнётся. Гений.

После чего я увидел четырёх Ангелов, стоящих на четырёх углах, держащих четыре ветра земли. Чтоб ни один из них не дул ни на сушу, ни на море, ни на какое дерево. Затем я увидел другого Ангела, идущего от Востока Солнца. Нёс он печать живого Бога. Он и вскричал зычным голосом, обратившись к четырём Ангелам, коим велено было вредить на Земле и на море: «Не делайте вреда ни на Земле, ни на море, ни деревам, доколе не отмечены будут слуги нашего Бога печатью на челе!»

И тут я услышал число запечатлённых… (и было их) великое множество, которого никто бы не смог перечесть – из всех племён и колен, родов и народов, и наречий. Стояли они перед престолом и перед Агнцем. Все в белых одеждах с пальмовыми ветвями в руках. И славили Господа такими вот словами: «Спасение Богу нашему, Сидящему на престоле, и Агнцу!»

И все Ангелы грудились вокруг престола, и старцы, и животные создания. И все они пали ниц, чтобы поклониться Богу, восклицая: «Аминь! Хвала и слава, и премудрость, и благодарение, и честь, и сила Господу нашему во веки веков! Аминь»

Один из старцев спросил меня: «Кто эти люди, облачённые в белые одежды, откуда они пришли?» И я ответил: «Ты знаешь, Господин». Он же сказал мне: «Это те, кто перенёс великие скорби. Их одежды омыты кровью Агнца. Она и выбелила их. За то и пребывают они теперь перед престолом Божьим. День и ночь поклоняются Господу во храме Его. А Сидящий на престоле будет постоянно обитать в них отныне. И никогда более они не будут ни алкать, ни жаждать. Никогда больше их не испепелит Солнце, не опалит зной. Ибо сам Агнец, который стоит у престола, будет их пастырем. Он поведёт их на живые источники вод. А Бог отрёт всякую слезу с очей их».

Читатель – Автор:

– Но постой, погоди! А куда подевалась седьмая печать? Грамота ведь была опечатана семью пломбами.

– Семью. А разве не все уже сорваны?

– Только шесть.

– Ладно. Погодим. Найдётся и седьмая. Агнец ничего не забывает, ибо знает всё наперёд.

Из наблюдений:

Надверные шторы висят, как бархатные штаны на рыжем клоуне.

Лучники – разлучники.

Торопа – торопливая дорога, тропа.

Муст – Вовсу:

– Посмотрел бы ты на себя со стороны.

– Значит, вот чего ты хочешь.

– Причём очень хочу.

– Ты желаешь мне смерти.

– Чушь.

– Лишь когда мы умираем, появляется эта возможность увидеть себя со стороны.

– Не себя (уточняю!), а свой труп.

Авторские сентенции:

Нормальные негодяи используют в своих делах ущербных, потому что те не в состоянии понять происходящего. Они не ведают, что творят.

Внутри каждого из нас сидит ребёнок. Он растёт. И в зависимости от наших наклонностей обретает характер. Если мы ведём себя скверно, из него вырастает негодяй, который, в конце концов, и уничтожает своего носителя.

Когда исчезает страх, ты уже не человек (автор неизвестен).

Чем больше я работаю, тем чаще мне удаётся желаемое.

Чем старше я становлюсь, тем чаще замечаю за собой мальчишество.

У старейшины:

– Безжалостные люди! Что вы тут рассуждаете?!

– А что прикажешь делать?

– Действовать.

– Прежде, чем действовать, нужна программа, Вовс.

– Надо сделать так, чтобы никто больше не умирал, вернее – никто никого больше не убивал.

– Легко сказать.

– Простые люди страдают от придуманных политиками козней. Политики придумывают свои жестокие идеи, а расплачиваются ничего в этих играх не понимающие люди.

– Ты не по годам, сынок, мудр! – сказал старейшина. – Веди нас к истине, дитя!

Старейшина поднялся – прямой, словно лучина, горящая серебряным огнём седины. Встали, словно свечи, и другие старцы.

– Мы не достойны своей земли! – говорил Вовс.

– Когда ты говоришь такие вещи, будь неоспорим, – сурово заметил старейшина.

– Мы не достойны своей земли, потому что не верим в то, что она наша.

Старики перестали гудеть. Старейшина понурился и сел.

– Нам кажется, что надо очистить землю от иноверцев?!

– Да.

– Мы хотим их изгнать, – сказал Вовс как можно мягче, – но ведь мы знаем, что рано или поздно изгнанники возвращаются. Подумайте о своих потомках, которым придётся жить во время возращения сегодняшних изгнанников.

Старцы переглянулись.

– Наша молодёжь лучше нас, – продолжал старейшина, – но и она не сможет остановить то, что допустили мы.

Старейшина высказывал недопустимые мысли. Кроме него, никто не мог бы себе позволить подобного. И если случилось теперь такое, значит произошло, и в самом деле, нечто, чем стоило не только и не столько возмутиться, но, прежде всего, над чем стоило задуматься.

– Наши дети неистовы, наши внуки трезвы. Иначе, видать, не могло бы и быть. Если отцы изгнанники, то их дети – мстители, а внуки – миротворцы. И потому, когда я умру, избирайте старейшину, если не среди самих себя, то среди внуков. Только так мы сможем уцелеть, выжить. Возвращение домой – испытание ещё более тяжкое, чем изгнание.

Сентенция на полях романа:

Мудрость в том, чтобы оградить от невзгод, выпавших на твою долю, других. Ну, если не оградить, то хотя бы предупредить, что таковые могут обрушиться на ничего не подозревающие головы.

Психома с диалогом (Автор – Пиза):

Что такое Родина!? Это не только какая–то земля, где ты родился, где похоронены твои близкие. Родина – понятие вселенское. В бесконечных измерениях, как в зеркалах, отражается этот уголок мира, который ты более всего любишь. И время от времени обычно после потрясений мы выпадаем из одного измерения в другое, даже не замечая того. Это и спасает нас от преждевременной смерти. Главное, когда выпадаешь, не промахнуться и не разбиться о зеркало. Главное – проскользнуть по касательной в зазеркалье. Смерть – это удар о небьющееся зеркало. Одно неловкое движение – и ты погиб.

– Видел, как разбиваются о стекло машины пчёлы и другие, менее благородные насекомые?

– Я видел, когда такое случилось с птицами. Вместо нектара на лобовом стекле кровь и перья. Если птица скоростная, то и стекло вдребезги.

Человек, сидевший в такой машине, был похож на беса – весь в крови и перьях.

– А я видел, как бизоны, столкнувшись с легковой, истоптали её в лепёшку. Это был бутерброд из железа и человечины, присыпанный битым стеклом.

Хата и по–арабски хата. Пиза.

Сентенция–гипотеза:

В поколениях всякого рода разыгрываются одни и те же глаза. Или нос. Цвет волос. Форма ног или улыбка… Эти совершенные детали перепадают чаще всего порознь то одним, то другим носителям. И мы восхищаемся: какие плечи или фигура! И сожалеем, что лицом не вышел. Потрясаемся – у этой дамы волосы, несмотря на возраст, густые, без единой сединки. А у этой грудь и шея хороши. Ничего не скажешь. А вот ноги подкачали и бёдра слишком грузны…

И вдруг – чудо. Рождается некто, в котором сочетаются все эти драгоценные и глаза, и грудь, и ноги, и волосы. И мы восхищаемся и цветом этих глаз, и нежностью кожи, и талией, и улыбкой. Перед нами, несомненно, счастливое, встречающееся в каждом поколении того или иного рода, явление. Награда племени, гордость семьи. И если этому счастливчику или счастливице Бог дал ещё и ум, и гармоничный нрав, то…

Читатель – Автор:

– Почему ты так пишешь? Разве это роман? Ребус какой–то…

– Нет уж, милый! Это роман о нашей жизни. А жизнь и есть ребус. В ней нет сюжета. Нет композиции. В ней всё смешалось: и время, и нравы. Жизнь – это хаос, в котором я пытаюсь ориентироваться. А пишу потому, чтобы кто–нибудь перенял мой этот опыт.

Из статьи Пур – Шпагатова:

В юности ей несказанно подфартило. Её заметил и взял в свой коллектив гений. К несчастью, этот замечательный музыкант погиб. Его же удачливый найдёныш триумфально пошёл по эстраде. Став широко популярной, певица с маленькими, глубоко посаженными глазами (свидетельство настойчивого характера) с самого начала своего «сиротства» стала терять. Не в голосе. Нет. Он у неё по–прежнему звучен. Она стала разбазаривать то немногое, бесценное, чему гений успел её научить, то, что успел дать ей первый и единственный, судя по всему, учитель. И сегодня на фоне совершенно безголосых, недалёких, неартистических и прочих «не», не имеющих чувств, кривляк, она со своим зычным голосом, потерявшим цвет и гибкость, выглядит балаганной зазывалой.

Любовь – самое высокое из низменных, то есть земных чувств. Оно – первое, самое элементарное, которое и ведёт, способно вести нас к Богу. Придя к нему, мы познаём несравненно более сложные чувства, которые и дают подлинное наслаждение. Автор.

Базар:

– Если есть морская капуста, значит, где–то поблизости обитает и морской заяц.

– Насчёт морского не слыхал, а вот солёный заяц – знакомое понятие.

Максимильянц:

– По вечерам допоздна мы играли в карты, слушая дождь и прочие явления ненастья. А когда становилось невыносимо скучно, я принимался рассказывать им свои любовные приключения.

Он же:

Мне опять снилась большеротая блондинка. В предыдущие разы мы с ней никак не могли найти пристанища. Мы изнывали. Мы выбивались из сил. В конце концов – на этот раз – отчаявшись обрести убежище, предались противоестественному способу в каком–то закутке.

Обычно после подобной близости женщина мне становится неприятна. А тут напротив, я проникся к ней небывалой доселе нежностью.

Миг, мил, мим, мир, миф.

Плод – плот.

Плод древа моего.

Плод чрева

Одно горе миновало. А следом за ним ещё две другие напасти идут.

Шестой Ангел вострубил, и я услышал голос, раздавшийся из четырёх рогов, стоящего перед Богом золотого алтаря. Голос тот велел шестому ангелу–трубачу: «Освободи четырёх Ангелов, закованных у великой реки Евфрат!» Тут же освобождены были четыре соузника, ждавшие своего часа, дня, месяца, года, чтобы убить третью часть человечества.

Двести миллионов всадников было под началом их.

Вот как выглядели они. У них были нагрудники пламенно–красные гиацинтовые и жёлтые, словно сера. Головы коней, словно львиные головы. Изо рта тех коней исходил огонь и дым, и серный пар. Тремя этими напастями – огнём, дымом и серой – была уничтожена треть людей.

Сила этих коней была не только в дыхании, но и в хвостах. Ибо хвосты их были, словно змеи с головами, жалящими насмерть.

Уцелели на сей раз только те из людей, кто не раскаялся в том, что творил своими руками. Они упрямо продолжали поклоняться бесам, идолам золотым, серебряным, бронзовым, каменным, деревянным, не способным ни видеть, не слушать, ни двигаться. Не покаялись ни в совершённых убийствах, ни в чародействах, ни в блудодеяниях, ни в воровстве.

По телефону:

– Что ты читаешь?

– Прости, не тебя.

– Это плохо. Всё, что написали другие, ещё хуже, чем у меня.

– Наш дорогой скромник!

– Хочу порекомендовать одну вещь. Не свою, не бойся!

– Что–то, видать, этакое, если ты рекомендуешь?!

– Библия. В ней написано всё, что происходит сейчас, но несравненно лучше, чем у меня.

Зверинец

За металлической решёткой в просторных вольерах метались приматы, прохаживались кошачьи… Лев дремал. А медведь стоял посредине своей загородки, заложив лапы за спину.

Самое главное, чему надобно учить ребёнка с младенчества, это терпению. Терпеливый всегда имеет на все случаи невзгод лишний шанс для спасения.

За бокалом бузы:

– Я поймал семь пуль в жилет. Тяжёлым калибром в меня садили. Семь синяков у меня на животе и на сиськах.

Психома

Смотри! Видишь, как ломает их. Это тоже путь к нему. Сначала им захотелось малости: механической походки, вращения на голове. Потом они научились передвигаться, подобно червяку…

Такие – они наиболее восприимчивы к его капризам. Пластаясь у ног его, примером своим они соблазняют и других, тех, что стоят вокруг, разинув рты, сперва из любопытства, а потом от растущего вожделения. Культ урода – это ступень к уродству моральному. Совершенствуясь, червяк внешний перманентно перерождается в червя внутреннего. Такого раздавить уже ничего не стоит, ибо он беззащитен, то есть Бог не бережёт его.

Но тот, кто превратил несчастного в пресмыкающееся, его не давит. Зачем – если червяк продолжает ему исправно служить, завлекать в червячное состояние новых слабаков. Да и зачем уничтожать уничтоженное!

Для того, кого врач вытаскивает с того света, спаситель этот становится таким же дорогим и родным, как мать или отец.

В комнате свиданий:

– Возьми, возьми же! – повторял он.

– Какой крупный и красивый малыш! – Глаза её стали большими и горячими.

– Скорее же возьми моего ребёнка.

Плоть – плод.

Автор злится:

Я – профессионал. И не надо! Подчёркиваю: не лезьте ко мне с подозрениями. Если я вам нужен, принимайте каков есть. Нет – решайте свои проблемы без меня. Не можете? В таком случае, не мешайте мне избавить вас от ваших напастей.

Как только справлюсь, уйду!

Да, да, да! Я лишу вас возможности избавиться от меня. Я сам избавлю вас от своего присутствия.

– Но я не мальчик, дорогая Ирэн.

– Ты считаешь этот факт препятствием? Или хотел бы, чтобы право первого я отдала прохожему с улицы Гения или какому–нибудь бычку из нашего зала?

– Не в том дело.

– Я хочу это сделать с тем, кому доверяю, с уважаемым порядочным мужчиной.

«Нашла порядочного!» – неуверенно подумал Пиза и вздохнул.

И он увидел: спина – смуглая и тонкая, как дека скрипочки; ягодицы – плоды августа. Ноги – летящие из глуби к свету дельфины.

– Терпеть не могу этого Гошу.

– Он тебя раздражает своей походкой?

– Ходит он отвратно, дергается, как марионетка перед ширмой. Но не поэтому я обхожу его десятой дорогой. В нём есть что–то бесовское.

– Уймись, Ирэн! Мистика тут ни причём. Обыкновенный дурило. Говорят, голубой.

– Голубой! Конец света!

– А ты к нему и впрямь неравнодушна!

– Я боюсь его. Смотрит, когда работаю, – так, словно растерзать собирается.

– Возможно, он ещё и мазохист–эксгибиционист, как, кстати, многие в этом зале.

– Знаешь, какая у него кликуха? Гиацинт!

– Аполлонов любимец. Тот вырастил его из мёртвой крови.

– Позабавился, называется.

Забавная парочка:

У крали украли!

Женщины, которым нравятся женоподобные мужчины, страдают лесбийским комплексом, поскольку в партнёре, прежде всего, видят женское начало.

Город Тверь – в Россию дверь.

Под этими зелёными холмами лежат и мои предки. Автор.

Фразы улицы

Этот язык напоминает мне утробное урчание.

Мы были друзьями. Пока между нами не встал язык.

Реминисценции:

Вначале было Слово, а потом возникли языки, которые нас разделили и поссорили: каждому хотелось думать, и казалось, что его язык самый совершенный, божественный. Мы стали рабами своего языка. И забыли, что вначале было Слово.

С возрастом единицы времени как бы девальвируют: десять, двадцать, тридцать лет не кажутся большими периодами жизни. Они, как те истраченные деньги, полученные ни за что, не кажутся богатством или хотя бы достатком, а лишь презентом к празднику, который приятен, но которого не жаль потерять.

Съешь гранат, чтобы помнить о смерти.

– Зачем–то ведь ложимся по двое.

– Не все это делают. Я, к примеру, сплю один. Мне лучше спать так.

– Придёт время и ты захочешь, чтобы рядом всю ночь лежало существо помоложе. И если Бог любит тебя, он даст эту радость. А нет – так и усохнешь в своей одинокой постели в виду отдельно стареющей твоей жены, оставленной тобой в её собственной отдельной постели.

Счастье – это мгновенья, когда исполняются желания.

Если есть Авель, то непременно есть и Каин.

Богом наказанные обвиняют, как правило, во всех своих проблемах несовершенство мира. Сами уроды, они ненавидят тех, у кого всё получается, называют своих антиподов уродами, а себя мучениками.

Дар – то, что даётся даром. Автор.

Денег много, а совести мало (правило, из которого немало исключений).

Деньги есть, но отсутствует чувство (то же).

Ненавижу тех, которые творят через аномалию. Таким непременно, прежде чем создать, надо вываляться в грязи. Пасть, чтобы подняться. А чтобы очиститься – обязательно обожраться и выблеваться.

Подобная форма уродства особенно отвратительна.

Преклоняюсь перед мастерами, которые в творчество приходят, как на работу. Созидают беспрерывно, как дышат.

Песенка Ерика:

Терпеливо зазывала всякий раз к себе на чай. Сладким стоном завывала: заходи, не огорчай.

Косоокая плутовка – взгляд кофейный горло жёг. Очень ловко, очень тонко снилась мне. И я присох. Трепеща в ознобе плотью, к ведьме крался я, как вор. Раскалённою щепотью постучался к ней в притвор. Дверь открылась опрометью: «Долгожданный заходи!» Целовалась, пахла медью, баловала на груди…

Помертвелыми губами ударяюсь о порог. С ядовитыми грибами испекла она пирог.

Можно было назвать роман «Фиолетовая женщина».

Беда настоящего в том, что время стало преобладать над пространством.

Август полон золотого гуденья.

– Пчёлы?

– Не только.

Мирское – мерзкое.

– Мало эмоций, автор. Нет картин, живописи. А только диалоги. Порой даже не ясно – кто да кто разговаривают.

– Слово – концентрат мысли, монета вечности, к сожалению, разменная. Хотя и… Ну, сам знаешь, что такое слово.

И ещё. Я не верю многословию: шеренгам слов, пространствам слов.

Цирк

– Не смешно, когда рыжий плачет, побитый белым, или когда он спотыкается и падает, вопя…

– А что смешно?

– Иное. Ну, хотя бы такая сцена. На помост выходит тяжелоатлет и, прежде чем взяться за штангу, вдруг откалывает антраша.

Мы все смешные. Каждый по–своему. Ва.

– Чемпиона очень ценило начальство, – говорил Туфлица. – Сам Хагенбрудер любил с ним коньяка хряпнуть.

– А ты откуда знаешь? – ревниво насупился Холоша.

– А я работал тогда во внешней охране Хагенбрудера.

– Где–то он теперь, – прервал разговор Холоша по причине всё той же ревности к прошлому своего подчинённого.

– На повышении в Москве.

– А то я не знаю, куда он переехал. Только сейчас и в Москве всё не так. Ничего от тех органов, куда его пригласили, не осталось.

– Неужели разогнали? – инстинктивно подсластил чувство ревности начальника Туфлица.

– А ты как думал! Сообщение же было.

Ым стрелял, пока не кончились патроны. Потом пошёл в рукопашную, мыча и брызгая слюной, зашиб чуть ли не до смерти одного из штурмовиков. В ответ на это кто–то выстрелил в Ыма в упор, разнёс ему сердце. После чего Ым прошёл ещё несколько шагов, как раз до края обрыва, чтобы кинуться вниз.

Когда их вывели из пещеры, они жались друг к дружке, словно несмысленные дети.

– Как зовут вас? – спросил у них майор Кусок.

Все трое в ответ только таращились.

– Да они, похоже, наколотые, – заметил кто–то.

– Кто вы? – Кусок дернул за руку малыша Ли.

– Я? – переспросил и просветлел взглядом Ли. – Я её муж. – И прижался к груди Луи.

– Я муж её, – ответил Ал и обнял Лую.

– Это мои детки, – внятно, словно в бреду, произнесла Луя и стала совать грудь то тому, то другому.

– Ал! Ли! Луя! – сказали они один за другим. А все подумали, что они молятся.

– Наши сердца бились пульс в пульс. Это давало необыкновенные ощущения. Два сердца сливались в одно. Два тела – в одно. Две души – в одну. С душ и начиналось это слияние. Если этого нет между двумя, сердца никогда не пойдут в одном ритме, значит, двое никогда не будут счастливы. Значит, что бы они и как бы ни говорили друг другу о любви, любви меж ними нет. А только страх одиночества и ужас тоски.

Теловоды заполонили Цикадию. Их становилось всё больше. Порой казалось, что каждый второй здесь окаянец.

– А ты посмотри на небо, оно полно ими.

– Полно чего?

– Звёзд, чего же ещё!

– Всё, мне пора чистить рыбу, – сказал Теря, и засеменил к лодке, из которой, отставив острый зад в белых холщовых штанах, старательно покряхтывая, принялся выбирать свой небогатый улов.

Пиза:

По сути дела, нам всем пора чистить рыбу. Подбивать бабки. Мести двор, мыть окна. Белить стены. Большой праздник на носу. Огромный, можно сказать.

– Ну, что ты, Чемпион, всё подбитыми крылами плещешь! Повремени, пускай срастутся.

– Стал я, старый, задумываться очень. Воспарять думками высоко. Аж голова кружится и сердце заходится.

– Вижу, слыхал. Но этак и сам загреметь можешь с большой высоты.

– Почему это одни при власти и при деньгах, а другие голодные и никому не нужные? Или почему одних сажают за килограмм винограда, а другие миллионы прикарманивают и ничего? Постепенно мои мысли стали густеть, кристаллизоваться что ли. И стал я смотреть на жизнь сквозь эти кристаллы. И делать краткие выводы, как Пиза.

– Ясно, – вздохнул старик, – Только вот беда, ни твои, ни Пизия краткие высказывания бедный дед Терентий не догоняет. Вот есть у него по подсолнуху высказывание. А я думаю, зачем же бегать ему по подсолнечному полю! Его, сеяли, пололи, обрабатывали, а ты бежишь и топчешь труды людские.

– Это, дед, метафора такая. Это даже не подсолнухи, а люди. Я в той жизни, ну еще до катавасии, всё время с такими сталкивался. Сам не знаю, почему у меня с ними не ладилось. Видать, я им не подходил, не нравился чем–то. Очень тесно такие люди стоят. И когда хочешь сквозь них продраться, то они тебя бьют кулаками, ногами и даже головой.

– Пятый угол, значит, делают.

– Вот–вот. Правильно, когда меня так–то вот валтузили ни за что, ни про что, я всё время детство вспоминал. Когда от тебя с баштана приходилось удирать. Сквозь подсолнечник. Листья царапаются, дерут по шкуре. Табачищем воняет. А головки этих самых подсолнухов – по морде. По морде твоей ездят.

Ирэн:

– Только не дари мне гиацинтов. У меня от них болит башка.

Забавное созвучие:

У божка не болит башка.

Состояние

Жадность, с которой он проглотил какую–то еду, вызвала у него спазм отвращения к самому себе. Потом, ужасаясь таким в себе противоречием, все тщился вспомнить, что это было: кусок жареной рыбы или холодная говяжья котлета. Еще больше изумлялся степени отрешенности, в которой пребывал в последнее время. Последнее время – это сколько? Месяц, год, вечность?

Опыт

Хочешь командовать – загрузи партнера максимально, чтобы ему некогда было соображать, анализировать, решать: кто прав, кто виноват.

Психома

Страшно, когда люди выходят друг против друга в рукопашную. Вышли – прозвучали взаимные обвинения и проклятья, пролилась кровь… Побились, высказались и разбежались удовлетворенные – одни победой, другие поражением. Пусть ненадолго, пусть не навсегда, итогом такой войны является мир и, самое главное, память о войне.

Хуже всего, когда ярость остается в сердце. Нереализованная, от безысходности своей она перерождается в ненависть.

Воспринятая с молчаливого согласия сердца и разума, она становится частью души. Загнанная на ментальный уровень, она передается из поколения в поколение и называется ксенофобией.

И тогда я увидел другого Ангела, спускающегося с небес. Над головой его, одетого в облака, стояла радуга. Лицо его сияло, как солнце. А ноги были подобны столпам огненным. В руке его был пространный свиток. И поставил он свою правую ногу на море. А левую на сушу и вскричал, аки рыкающий лев. А голосу сему вторили семь громов. И как только зазвучали семь громов, я хотел было, как делал до этого, продолжить запись свою обо всём, что тут увидел и услышал. Но голосом с неба был остановлен: «Сохрани в тайне, что говорят семь громов, не записывай этого!»

– А ты не скажешь, что там говорилось.

– Не скажу, потому что не знаю.

– Но ведь ты там был.

– Не я там был, а тот, кто говорит, что он – это я. Он знает. Но видишь, не говорит. И не скажет.

– А если мы потребуем?

– Нет, господин следователь! Тут наши с вами требования ничего не значат. Не скажет, потому что не имеет права или повеления свыше.

– У него что, подписка о неразглашении?

– Он только писатель.

– Быть может, есть черновики? Где он жил, писал всё это?

– На острове Патмос, где отбывал каторгу за веру Христову. А было это две тысячи лет назад.

– А если…

– Не тщитесь, господин следователь.

– Но я ведь должен довести, дойти до логического конца.

– Куда уж дальше? Вот он, конец.

…Конец уж наступил. Уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей. Хотя стоп! Не то, не то, не то! Хотел сказать другое.

Мне жаль вас, добрый человек, ибо вы не знаете края и меры, и предела, начнёте докапываться до так называемой истины, а она–то вас и убьёт. Вы его убьёте, а она вас. Вы сейчас, а она – потом. Поэтому я возьму на себя ещё один грех. В большой семье детей не считают.

– Ну, ну! Говори же! Я же вижу, что и ты не лыком шит.

– Шит. Я шит, да не гожусь на щит. У меня есть на этот счёт версия.

– Только–то?

– Достоверно знать не дано. Могу только догадку строить.

– Ну и что ты там соорудил?

– Так вот, дорогая душа, семь громов во след за тем Ангелом в ауре объявили, как мне кажется, очень важную для человечества вещь. Мол, какие бы муки и казни ни претерпели грешники, Господь милостив. Всех грешников тех простит и заберёт к себе в Царство Божье. Как бы, мол, там ни было, мы же все чада Его. Одни умнее, другие глупее. Одни волевые, другие алкаши, как я. Есть и убийцы и, воры и сутенёры. Но всё ж они люди. И Создатель – Отец – их любит. Такая вот версия!

– Твои бы слова до Бога!

– Вот все вы апеллируете к Богу. Всё в Его руце, не так ли? Тогда почему не вернёт Он мне Таму?

– Ты согрешил смертно.

– Я согрешил с горя, в отместку. Но зачем Он позволил, чтобы убили Таму?

– Не суди, ибо не судья ты!

– Где милосердие, где Его любовь?!

– Он испытывает нас, Он же и наказывает нас, когда любит.

– Зачем такая любовь?!

– Замолкни! Стань на колени! А ещё лучше прострись ниц и моли о прощении. Червь ты, грязь, пыль. Нет у нас права, чтобы судить родителей. А уж чтобы судить Его тем более!

– Прости, Терентий. И помолись за меня. Я не умею и не знаю молитв.

– Давай, детка, вместе это сделаем. Повторяй за мной: Святый Боже! Святый крепкий! Святый бессметный! Помилуй нас!

И тогда Ангел, стоящий на море и на суше, поднял десницу к небу и поклялся именем Живущего вечно, Который создал небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, море и всё, что в нём: «Время кончится, как только вострубит седьмой Ангел. Как только он изготовится возгласить трубой, откроется тайна Господня как то объявил Он некогда слугам своим – пророкам!»

А голос, идущий с неба, велел мне: «Пойди, возьми раскрытую книгу (свиток) из руки Ангела, стоящего на море и на суше!»

И я приблизился к Нему и сказал: «Дай мне книжку!» Он же ответил: «Возьми и съешь её. Она будет горька во чреве твоём, но в устах твоих окажется сладкой, как мёд!»

И взял я книжку из руки Ангела и съел её. И была она в устах моих сладкой, как мёд, но в желудке моём от неё было горько.

И сказал мне Ангел: «Тебе надлежит снова пророчествовать о народах и племенах, и языках, и царях многих».

Что я и пытаюсь делать в книгах своих. Автор.

«Убийство птицелова» – такое название было бы очень уж односторонним.

Выдающиеся люди, чаще всего незаконнорожденные. Автор.

Уличный разговор:

– Римская мама.

– Кто такая?

– Волчица.

Если дверь откроется сама по себе, то это обязательно что–то да значит.

Из беседы за стойкой бара:

– Вот живут двое: он и она. И кажется им, что они готовы ко всем неожиданностям. Так и живут, заблуждаясь. Вся наша жизнь – иллюзия. Но стоит лишь появиться проблемам, как взаимолюбящие – он и она – перестают понимать друг друга, доверять и верить…

– Что ты имеешь в виду?

– Сумасшествие, безумие.

– Ничего себе проблема. Нельзя ли полегче?

– Можно. Я добрый. Могу что–то и попроще предложить. А вот эта особа, она пощады не знает.

– Что ещё за особа?

– Судьба!

Там же:

Я спрашиваю. Вот если среди десяти куцапов окажется один абориген, как ему будет житься. Отвечает – хорошо!

А если, спрашиваю, один куцап очутится среди десятка аборигенов, как ему будет? Отвечает – плохо будет ему.

Ну и что нам теперь делать?

Наглец и глазом не моргает: делать, мол, нечего. Раньше вам надо было думать. Не надо было нас пускать назад.