Текст книги "Афорист"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Они открывались, словно мидии. Это происходило чаще всего в ночи. Моллюск их чувства жаждал обнажиться, чтобы снова ошпариться свободой. Обжечь нежное тело – эту слизистую, слезящуюся жидким серебром плоть. Ощутить обволакивающее прикосновение вечности. Не всё же сосать сладкий бульон жизни сквозь сомкнутые створки!

Проклятье в том, что мы стремимся к идеалу. Эта вековечная ошибка, внушённая человечеству сатаной, отбрасывает нас от даже самой заурядной жизненной цели. Человек рождён, чтобы стать лучше, чем был в предыдущей жизни. И только. Вполне осуществимая задача. Мы же перенапрягаемся, замахиваясь на идеал, которого, кстати сказать, – и мы это знаем всегда – не существует. Вследствие чего разочаровываемся, бессилеем, теряем себя, деградируем. Так чаяния Создателя идут насмарку (из эссе Шпагатова).

Пур – Шпагатов никогда ничему не удивляется. Бывает, говорят: «Господи! Ничего более красочного не видывали» (имеется в виду открытие Барселонской Олимпиады). А он пожимает плечами: мол, ничего особенного.

Кому–то кажется, что всё это поза, что выдающийся журналист и общественный деятель – человек неэмоциональный или даже равнодушный. Оппоненты его даже термин придумали «эмоциональный дальтонизм», пытаясь ярлыком этим дискредитировать борца с аморальным явлением нудизма. Тщетно! Все, кто знает эту личность, кто непосредственно контачит с нею на протяжении многих лет, подтвердят с радостью: Ной никогда не пройдёт равнодушно мимо женщины, брызжущей страстью. Обязательно как–нибудь затронет её, ну хотя бы изысканным комплиментом одарит. Видели бы его противники, как наш земляк любуется пейзажем, излучающим живой свет. Как отдаётся музыке, которая буквально гипнотизирует его душу. Как любит детей, видя в каждом ребёнке отражение, как в чистом зеркале, света солнца… (Гоша Ломтю, очерк)

Пиза:

– Ну, заходи, шурин, в моё заведение. Слышишь, какая музыка у меня!

Музыка была негромкой. Работали кондиционеры. И хотя гости – всё прилично одетая вежливая публика – курили, воздух был лёгкий.

На помосте раздевалась рослая блондинка. И на несколько мгновений Семивёрстову почудилось, что это Тама.

Подойдя к стойке, Пиза вынул из кармашка фрака платочек в кружевцах и, взяв бокал, стал протирать его изнутри.

– Хозяин! – донеслось из подсобки встревоженное.

– И что? – ответил другой голос, посильнее и поспокойнее.

– Мазок берёт.

– Не буди барак, подруга, – всё у нас чисто!

К стойке вышла ещё одна блондинка, хрупкая и, робея, спросила:

– Как всегда или?

– Сегодня «или».

– Потому что с гостем? – осмелела барменша.

– Мой шурин, – представил Пиза, – обслужи, как следует. Я сейчас…

Пиза обогнул помост, скрылся в гареме.

Загадка

С виду замысловат и радужен, как ракушка, но изящной формы нутро зловонно и кончается тупиком. (Мир людей)

Ретроспектива

Ва – Семивёрстову:

– Папа! Ты хочешь, чтоб я всю жизнь оставалась пятнадцатилетней!?

Обрывок фразы:

– Допустила междумах.

Из магнитофонного протокола:

– Как зовут?

– Максимильянц.

– Род занятий?

– Безработный.

– А до того? Профессия?

– Не помню.

– Ну, чем–то же ты занимался когда–нибудь?

– Да! Искал на свою голову приключений.

– Оно и видно.

– А как ты попал наверх?

– Ну, сидели мы в саду, пиво пили, курили. Подошёл этот – Хозяин – предложил.

– Сразу? То есть вы сразу же сели и поехали?

– Нет! Через бар. Угощал от души. А потом, когда мы набрались, о работе заговорил. Мол, не пыльная, за хорошие деньги. Мы согласились. Стали пить ещё. А потом вырубились. Видать, он подсыпал что–то в бокалы. Очухались уже на плато.

Пиза – Семивёрстову:

– О каких общечеловеческих ценностях ты говоришь?! О каком общем знаменателе или среднеарифметическом? У каждого есть что–то своё, что ему дороже всего. Одно время более всего на свете для меня была деревянная на болтах кровать. Я просто в экстаз впадал, когда ложился на её поролоновый матрац. А шляпки болтов у неё никелированные. В солнечный день блестят. А ночами тускло так, интимно светят. И кровать эта два года не скрипела.

О Пизе:

Он истинный южанин, поскольку, прежде всего, выделяется даже среди своих вопиющим вкусом. Одевается, как петух. Яблоки и арбузы ест с солью.

Из подслушанного случайно:

– Что это с тобой, ты такой бледный?

– Голова закружилась.

– С перепою что ли?

– Ни в одном глазу.

– Значит, беременный…

Диалог бомжей:

– А ты откуда взялся?

– Любопытной Варе нос оторвали…

– Отвечай, где живёшь, где твой дом?

– Где–то там, в том районе, – и ткнул пальцем в небо.

– То–то я смотрю, не нашего ты Бога.

– Чего–чего?

– Уж очень ты здоровенький.

– Ты тоже не слабак.

– Но без подсветки от тебя же так и брезжит…

– Брызжет?

– Брезжит рассвет. А на рассвете мне снится сон. Река течёт сквозь глаза. Горбатые мосты над нею, совпадая со своими отражениями в воде, образуют глаза. Сквозь которые и течёт. Я думаю, это скверный сон.

– Но ты ведь не в сквере ночуешь?

– Бывает, что и в сквере.

…Посмотрел я в небо и увидел дверь. И услышал: «Взойди сюда и я покажу, что должно случиться…»

И тотчас я очутился во власти Духа. И перед престолом небесным. На престоле был Сидящий. От Сидящего исходило сияние, подобное тому, какое испускают драгоценные камни: яшма и сардоникс. И сам престол окутывала радуга, мерцающая подобно изумруду.

Вокруг престола стояли ещё двадцать четыре престола поменьше, на коих восседали двадцать четыре старца, облечённые в одежды белые. Увенчаны они были венцами золотыми.

И вот пошли от главного престола молнии, сопровождаемые громоподобными голосами и грохотом сильным. И семь факелов возгорелись перед престолом. То были семь духов Божиих. И простёрлось пред престолом море, прозрачное, словно кристалл.

И ещё стояли здесь четыре существа, исполненные очей спереди и сзади. Первое из них было подобно льву, второе же – тельцу. Третье имело лицо человеческое, а четвёртое создание походило на орла летящего. Каждое из четырёх имело по шести крыльев, покрытых глазами. Живые эти создания непрерывно взывали: «Свят, свят Господь Бог Вседержитель, который был, есть и грядёт!»

Между тем двадцать четыре старца падают ниц перед Сидящим на престоле, поклоняются Живущему веки вечные и, полагая свои венцы перед ним у престола, говорят: «Достоин Ты, Господи, принять славу и честь и силу, ибо Ты сотворил всё и всё по твоей воле существует и создано!»

В деснице у Сидящего на престоле появился свиток, испещрённый письменами с обеих сторон, опечатанный семью печатями. Ангел Могучий провозгласил громовым голосом: «Кто достоин снять печати с этой книги и раскрыть её?»

Но никто не мог ни на небе, ни на земле, ни под землёй, ни под водой раскрыть эту книгу и посмотреть в неё. И я заплакал, что нет никого достойного прикоснуться к этой книге и прочесть из неё.

И тут один из старцев сказал мне: «Не плачь. Вот лев из рода Иудина, из корня Давидова победитель. Он сможет сломать семь печатей и открыть книгу сию».

Все нудисты – импотенты, а нудистки – нимфоманки (надпись на пляжном заборе).

«Свет наших душ желанен аду. Игра с огнём исчадьям бездны люба».

«Душа – она и есть огонь в крови».

Пур – Шпагатов хотел было привлечь к борьбе с нудистами Пизу. Мотивировал тем, что, если победят нудисты, то заведение Пизы потеряет смысл. На что хозяин стриптиз–клуба с вызывающим спокойствием ответил: нудисты никогда не победят. И аргументировал: чтобы им победить до такой степени, что показ обнажающейся женщины перестанет чего–то стоить, необходима партия нудистов. А это невозможно по многим причинам. Ну, хотя бы по такой: в партию голожопых вряд ли запишется кто–нибудь из стариков или старух. А ведь на этом возрасте и держится всякая партия. Старым людям всё равно, каково у них телосложение. Их тела на босу ногу не возбуждаются. Да и вообще у большинства никак не возбуждаются. Возраст.

Южная молодёжь, на которой можно делать политику, не сможет ходить на собрания в голом виде. Потому что всякое такое скопление людей – не забывай о темпераменте – превратится в группен–секс. Но даже если допустить, что нудисты победили, то в государство, где все голые, в том числе и президент, и премьер, и спикер, и министр иностранных дел и т. д. и т. п., никто не захочет ехать. Мусульмане – первые. Им запрещено Кораном и шариатом. Да и другие, даже атеисты, вряд ли согласятся сесть за стол переговоров с партнёрами, у которых даже фиговые листки отсутствуют. Ну, а если всё–таки случится невозможное: произойдёт мировая революция, и всюду во всех странах победят нудисты, моё заведение не закроется. Я стану показывать одетых женщин. Однако вряд ли такое возможно. Северные страны никогда не разденутся: у них большую часть года холодно.

Нудизм – это не стриптиз, но и не антистриптиз. Это комплекс неполноценности.

Старайся не говорить ничего, о чём будешь потом сожалеть.

Если не знаешь, что сказать, лучше промолчи.

Арба не только для арбузов.

Муха ползала по стеклу.

Было ползала зрителей.

Женщина – это территория, которую надо тщательно охранять.

Девица с короткими зубами. Улыбка невыгодна для неё: обнажаются дёсны. Хоть и розовые, а всё–таки веет от этакой улыбки грустью старости.

Мур:

– Я стрелок, но не охотник. Стрелять в живое не могу. Тем более, в ребёнка.

Первым к сбитому гражданину подбежал он. Стал нажимать пострадавшему на грудь, дышать: рот в рот. Он массировал ему ребра так, что трещали кости. В толпе кто–то даже обронил: пусть лучше рёбра поломаны будут, но живой останется.

И бедняга задышал.

А спасатель покрылся потом, ослабел, словно полумертвец. Ему подумалось: полупокойник отсосал из него жизненную силу. Спасатель блевал, вздрагивал. Голова кружилась. Весь вечер он пил, чтобы оглушиться, но так и не смог опьянеть. Просто забылся. Лишь под утро проснулся в хибаре. Пробудился от страшного, опустошающего ощущения. Сердце колотилось, кувыркалось. Он испугался, застонал. Подружка ночи спала чутко – как и положено даме её профессии. Вскочила, принялась отпаивать его каплями.

Через полчаса ему стало легче. Он даже рассмеялся. И принялся рассказывать о том, как сам несколько часов назад спасал попавшего под машину человека.

Девка, выслушав его, сказала:

– Мы только то и делаем, что всю жизнь спасаем друг друга.

Его поразили две вещи. То, что она, несмотря на своё положение, считает себя равной среди равных, то есть человеком, и что она умная баба. Ответ ночной подружки так поразил его, что он тут же сделал ей предложение.

Да! Шлюхе. Да – Пиза! Правда, он тогда ещё не был тем, то есть этим Пизой. Но всё–таки.

Говорят, что именно тогда, в то раннее утро Пиза и придумал себе этот самый бизнес. Так вот.

Но замуж за него она не пошла и участвовать в деле – к чести её – ночная девка Пизе отказала.

Как раз среди шлюх и встречаются чаще всего умные бабы. Пиза.

Те, которых не проведёшь, которые всё и всех видят в истинном свете, это несчастные люди. Даже изощрённое лукавство, даже нейтральная гримаса не могут скрыть от глаз этих несчастных истинную личину подлеца, дурака, беса… И те, зная это, конечно же, отличают сию проницательность по–своему. Однако несчастье пристальных даже не в боязни пострадать за свой дар, а в том, что нет у них радости в жизни. На каждом шагу, куда ни глянут, видят они грязь, мерзость, преступление, ад.

Нам кажется, мы облегчаем себе жизнь, не позволяя себе ничего такого, что могло бы нам открыть глаза на то, чего мы лишены. Семивёрстов.

О, эта оптика! Бывало, душа начинала петь, едва Чемпион припадал к ней.

Семивёрстов – автору:

– Теперь я не могу стрелять метко. У меня дрожат руки. Бог наказывает, лишая самого дорогого в нас. Это правда.

– А что может быть дороже жизни?

– У каждого разное. У кого женщина, у кого талант, у кого кровать…

Пиза – автору:

– Пора приводить их к порядку.

– А я говорю, что не следует унижать национальное достоинство. Это к добру не приведёт.

– Национальное ничтожество – я бы поправил.

– Полагаю, что нужно дать возможность им выпустить пар. Иначе, котёл взорвётся.

– Какой тут котёл?!

– Прежде всего, этнический.

Пиза – Семивёрстову:

– Я нервничаю.

– На тебя не похоже.

– Редко со мной случается. Редко, когда я не в состоянии контролировать себя.

– Не властвуем собой?

– Именно в таком состоянии мы свершаем непоправимое.

Жизнь коротка. Да так, что настоящее дело чаще всего не вмещается в неё. Автор.

О Сое:

То было подобно похмелью. Мозг, несмотря на боль и безнадёгу, изо всех сил держал и удержал. Сберёг ту последнюю информацию, которая должна была связать и связала то, что было с ним до потери сознания, с тем, что есть после возвращения в память, сохранила мосток между берегами прошлой и грядущей жизни.

Семивёрстов – Таме:

– Ты очень хорошо пахнешь. И на вкус очень приятна.

– А я тебя люблю.

– Разве ты не знаешь, что бывает, когда так говорят парню из деревни?

– Подозреваю.

– Сейчас твои подозрения подтвердятся.

Год спустя те же:

– Не даёт Бог ребёнка.

– Прямо–таки Бог! Нужны мы ему – две песчинки в океане…

– Нужны, мой чемпион, ему все нужны. Ему до всех есть дело.

Ещё год спустя:

– Ты это можешь носить в себе без устали. А она – женщина твоя – не в состоянии вынести и девяти месяцев. Невыносимый груз для Дамы – это моя Ва. Ва – награда мне. За что, не знаю. Но это дар от Дамы. Ты меня понимаешь. Пиза?

– Ещё бы. Был просто Муром, а стал отцом.

Параскева – Чин:

– Много о тебе слышал.

– Надеюсь, хорошего больше. Хотя мне всё равно, что там обо мне говорят.

– Никто не знает правды о себе.

– Вот это правильно.

– А что ещё ты знаешь в точности?

– Пожалуй, не многое.

– И всё–таки?

– Есть в мире правда.

Параскева – Муст:

– Ты хочешь победить?

– Я хочу свободы своему народу

– Свобода в таких масштабах невозможна.

– А что возможно, по–твоему?

– Бывает иллюзия свободы для народа и немножко свободы для отдельной личности. И называется она любовью.

– Не лги мне!

– А ты не говори со мной с пафосом. Я тебе не Вовс!

– Ладно. Живи своими иллюзиями. А остаюсь со своим пафосом.

– Умный наживётся, красивый нае…тся, дурак наработается.

Психома

Сюда летят и едут на воды, на пляжи. Здесь бриз, тут гладь и божья благодать. Место всехнее. Но только для гостей. А вот для коренных обитателей курортный край – собственный дом. И вот это право на собственность и стало однажды причиной разборки среди местных, однако вовлекшей в себя всех, оказавшихся в Аборигении, и даже многих, кто находился за её пределами, а то и никогда в жизни не ступавших по этому окраешку земли.

Материя – это всё то, что способно звучать. В Аборигении все виды материи испускают, исторгают, производят необыкновенно приятные, ласкающие слух мелодии.

Аборигения – страна музыкантов.

Здесь самый гармоничный язык. Он звучит, словно горный ручей – гортанно чисто с едва сдерживаемой страстью, чтобы не сорваться водопадом.

Аборигения – страна поэтов.

Синева моря и зелень лесов сочатся, смешиваясь, образуя невероятно разнообразные оттенки небес. Вся земля – это всегда обильная палитра, где есть место самым ярким и бесценным краскам.

Аборигения – родина художников.

Здесь, словно в тигле, кипят самые разные нации, являя миру совершенно уникальный сплав – этнос, который, однако, недолговечен. Но те элементы, на которые он потом распадается, несут в себе совершенно иные признаки и качества, порой ничего общего не имеющие с характером своих предшественников. Тут создатель, быть может, продолжает эксперимент по совершенствованию своей самой беспокойной и, видимо, самой опасной для мироздания твари.

Аборигения – извечный человеческий перекрёсток, отечество философов и мудрецов.

Часто на закате мне кажется, что земля горит. Вовс.

По заливу плыла многовесельная лодка. Загребной, словно заведённый, голосом робота выкрикивал: «Ап! Ап! Ап!» Пахло стоячей водой. Кричали чайки и ребятишки. И сквозь всё это сочился тонкий отчаянный щенячий плач.

Твёрдо очерчённые, словно подкрашенные крупные глаза министра иностранных дел, невнятная речь, словно говорить ему трудно – напоминают хорошо замаскированного биологического робота.

Семивёрстов – автору:

– Бабы эти любят – такое у них семейное хобби – вскочить среди ночи и, накинув только халат, побежать на вокзал.

– Гипербола.

– Спроси Пизу. Он прошёл и сквозь это. Был женат на такой из этой семейки.

Так вот, залазит в вагон остановившегося поезда и начинается… её путешествие. Полезла голая, а спустя какое–то время сходит на перрон с чемоданом барахла и при деньгах. И как ни в чём не бывало.

А её тут искали, с ног сбились. Розыск объявили. А она – вот она!

Но бывает иначе. Ни барахла, ни денег. Синяки да шишки. Но это быстро забывается. Баба – кошка. Живучая. Правда, одна из них попала в вагон с новобранцами. Платить им было нечем, потому и выбросили бедолажную на ходу.

Нашли под насыпью. Помнишь, даже в стихах про такое: «во рву некошеном красивая и молодая».

Но больше пропадали всё–таки мужики. Особенно те, кто послабже. Покусились на мохнатые прелести дам этой семейки и – кто в тюрягу, кто в дурдом, а кто и в домовину от водки или наркоты.

Мужей много, да мало мужчин. Первая жена Пизы.

Нас пугают святоши, а также невежи:

Любострастье – дорожка, ведущая в ад.

Наша жизнь – это рай. Как цветы, наши женщины свежи,

Ароматно–прозрачные, как бриллиант.

Мидия как женщина: сначала сладкая, а потом горчит. Автор.

Внутри Семивёрстова:

– Итак, приземляемся, милая!

– Выпускай шасси!

– Возьми в ансамбль, хозяин!

На Пизу подобострастно глянуло существо, отдалённо напоминающее цыгана. И, правда, всё в нём было по–цыгански: и шёлк, и кудри, и коренастость, несколько испорченная пухлыми ляжками.

– Нет! – ответил Пиза вежливо.

Проситель дёрнулся и стал как–то так, что стало видно: он готов пожертвовать последним, лишь бы попасть на сцену «Афродизиака».

– У меня голос не хуже, чем у Ерика.

– У Ерика сладкий голос – ответил Пиза доброжелательно. – А у меня тут острые блюда.

– Почему ты его не взял? – спросил Семивёрстов, когда клиент ушёл.

– Все толстяки (это у них от неполноценности мужской) патологически неравнодушны к женщинам. Этот просто с ума свихнётся, когда увидит моих девственниц в раздевалке или за кулисами. Кроме того, я не терплю подделку. Все мои дамы знают, что ни парик, ни краска у меня не проходят.

– Причём тут этот цыган?

– Никакой он не цыган. И голос у него ещё слаще, нежели у Ерика. Его голос просто несъедобен.

Пиза скроил гримасу, в центре которой были губы готового расплакаться ребёнка.

У Пизы по–цыгански капризные губы.

И шёлк, и щёлк.

Ерик – сладкоголосый тенор цыганского хора, мировая знаменитость. Гордость Цикадии – Аборигении.

Муст – Вовсу:

– У тебя развязная походка. Ты ходишь, как негр. Зачем?

– Не мелочись, брат!

– И что вы за люди? Смотришь по ящику концерт – там даже дети кривляются. Разве танцы это?! А ведь у нас есть свои мелодии, свои ритмы, свои неповторимые танцевальные формы… Зачем?! Зачем нам учиться чужому, когда наше не хуже?

– Отсталый ты какой–то, брат.

Уд, яд, од, ад.

И луна была четырёхугольной.

…напиши… имя Бога Моего, и имя града Бога Моего, нового Иерусалима, нисходящего с неба от Бога Моего. Имя мое новое. Откровение. 3,12.

Умоляю, но не умаляю.

Семивёрстов – Пиза:

– Мы все: ни два, ни полтора.

– О чём это ты?

– О росте. Редко кто выше двух метров вырастает или не дорастает до полутора.

– Ты никак шизанулся по поводу своих внешних данных?

– Не в том дело. Хочу сказать, что все мы одинаковы.

Автор – Пиза

– «Вы очень красивы!» – вот фраза, которую мне нравится говорить женщинам.

– Все они блудницы. Даже некрасивые. Эти, быть может, более других.

– Я бы не хотел быть таким категоричным. Просто, все женщины хотят ребёнка. Отсюда неуёмная (до определённой поры) страсть.

– Оставь!

– Но ты ведь набираешь в «Афродизиак» далеко не всех.

– Не путай любовь и работу. В любви все бабы обворожительны. Даже коротконогие, даже рябые, даже косолапые. Все они прекрасны, потому что не такие, как мы.

Никогда не говори всерьёз о своих сверхъестественных способностях: не поверят, сочтут безумцем. Автор.

Почему одному человеку веришь, а другому нет?

Дело в том, что верим тому, кто говорит правду, врущему не верим, потому что знаем – этот всегда врёт.

Почему же обманываемся на каждом шагу?

Да потому что лгун чаще всего не умеет обманывать. Он всегда говорит правду, то есть когда он что–то нам обещает, он верит, что так и сделает, так оно будет. Это потом он просто не держит слова: забывает своё обещание или не в состоянии его выполнить.

И я увидел посреди престола между четырёх живых зверосуществ и старцев, стоит Агнец как бы закланный, имеющий семь рогов и столько же очей – духов Божиих, посланных во все земли. Подошёл Агнец к Сидящему на престоле и взял из его правой руки книгу ту. И как только это случилось, тут же четыре зверосоздания и двадцать четыре старца упали перед Агнцем ниц. И оказалось, что у каждого из них в руках гусли и золотые чаши, полные фимиама – суть молитв святых людей. И запели старцы новую песню: «Достоин Ты взять книгу и снять с неё печати, ибо Ты был принесен в жертву, кровью Своею искупил нас для Бога – людей из каждого племени, наречия, народа и нации. Ты сделал нас царями и священниками нашего Бога, и мы теперь будем царствовать на земле».

А потом я увидел и услышал хор множества Ангелов, окружавших престол и четырёх живых созданий и старцев. Число этих Ангелов было тьмы тем и тысячи тысяч. Хор этот возглашал: «Достоин Агнец, принесённый в жертву, принять силу и богатство, премудрость и крепость, и честь, и славу, и благословение!»

Затем я услышал всех тварей небесных, земных, подземных, и морских, да и всех иных, обитавших во Вселенной. Они пели: «Сидящему на престоле и Агнцу – хвала и честь, слава и держава во веки вечные».

А те четыре зверосущества подтвердили ту славу словом «Аминь!» А двадцать четыре старца пали ниц, чтобы поклониться Живущему во веки веков.

Книга «Афорист» – отражение толпы. Мелькают лица, фигуры, силуэты; слышны возгласы, вздохи, смех, крики, стоны, шарканье, сопенье, удары, хлопки, плач, обрывки разговоров… Вот она – толпа, в которой я живу. Автор.

Вас не убеждает фамилия автора? Я знаю, вам надобно что–нибудь англизированное: какой–нибудь Уайльд, Диккенс…

Вовс – Муст:

– Я, полагаю, что сработает эффект третьего поколения.

– Ждать саморегуляции – значит потерять момент истины. Мы обязаны сделать это сегодня и по–своему.

Солдат много – мало бойцов. Муст.

Вид сверху:

Жатвы много, а делателей мало. Евангелие.

– Когда я впервые увидел эту землю, я сказал: красиво, как на открытке. А уж потом добавил: «Я пришёл сюда с миром»

Впервые его увидели рано утром шагающим по берегу моря размеренной походкой пожилого человека. Он был одет как моряк и нёс рыболовные принадлежности: длинное бамбуковое удилище, сачок и ослепительно сверкающее в солнечном луче ведро. Фамилия у него оказалась, позавидуешь: Светоносный.

Он слыл героем. И потому все эти годы имел возможность беспрепятственной свободы. Хотя сам никогда ею не злоупотреблял. Перед ним открывались любые и самые высокие двери. Он мог выбирать. И среди женщин – в первую очередь. Он поселился в самом уютном районе Цикадии. Никогда не знал, что такое очередь, отказ или пренебрежение к собственной персоне. Его знали все и гордились им. А он даже не поглупел, не спился, не возгордился.

Вид сверху:

Улица Гения. Истерика. Ребёнок бьётся в конвульсиях.

– Ещё один несчастный растёт.

– Как все.

Когда умирает надежда, а жизнь всё ещё теплится, как раз и начинается то самое тяжкое испытание для духа, та самая адская мука. Автор.

Пиза – Соя:

– Где ты пропадал?

– Летал на другую сторону.

– Был за границей?

– На другой стороне луны.

Муст – Вовс:

– Пренеприятнейшая особа – эта, что каждый день в телевизоре. Все время кажется, что у неё немытый рот.

– Просто она не умеет мазать губы.

– Я не это имею в виду. В те недавние времена эту дамочку использовали как специалистку «языческой» любви некие органы, от которых тогда зависело многое, если не всё.

Вид сверху

Параскева положил рыжую свою голову на её высокий шоколадный живот. Поднял на неё синие свои жестокие глаза. Взгляды их пересеклись на кончиках её длинных чёрно–фиолетовых сосцов, полных предродовых соков.

От неё слегка пахло рыбой. От него – полынью. Он поцеловал ей живот как раз над растянувшемся пупком и губами ощутил движение. Из–под оболочки навстречу поцелую рванулось нечто. Это было движение его плода. Их совместного плода.

И он сказал: «Счастье моё – в тебе!»

А она ответила: «Я знаю!»

В утробе снова возникло шевеление. И ему показалось, что это не её нутро, а недра самой Земли сотряслись, что это просыпается вулкан, который вот–вот разразится лавой.

Он любил её черное лоно. Аромат этой женщины пьянил его, как наркомана марихуана. Он любил её так сильно, что никакие упрёки родных и насмешки знакомых не могли разрушить эту зависимость.

– Ты на меня посмотрел развратно.

– Прости. Это нечаянно.

– Не извиняйся! Сейчас я как раз и нуждаюсь в таком взгляде.

Гений не ведает, что творит. Великий же создаёт расчётливо и целенаправленно.

Поэзия гения – узор, подобный тому, что мгновенно возникает из стальных опилок в магнитном поле. Посредственность тоже может создать из того же материала то же самое. Только делать будет мучительно и долго.

Параскева – Сачиника:

– Всем ты мне хороша: и телом, и разумностью. И не капризная, безотказная. Насладиться тобой не могу. Это с одной стороны…

– А с другой – разве я тебе не нравлюсь?

– И с другой – очень хорошо. Со всех сторон закачаешься с тобой.

– Так в чём же всё–таки дело?

– Слишком ты практичная. Бухгалтерша ты, а не подруга жизни. Не к лицу тебе всё раскладывать по полкам, как в магазине. Ну что ты всё считаешь? И часто в самый неподходящий момент ставишь вопросы ребром.

– А как же мне их ставить, если я и есть твоё ребро?

– Вот и пошутить ты горазда. Только я не люблю некоторые твои шуточки. В печёнках, например, сидит у меня это ребро.

– Тебе не нравится, что твоя жена способна быть и независимой, и самостоятельной. Хотелось бы мне услышать, как бы ты запел, пентюх сладострастный, если бы не слазила с кровати, пока ты мне туда кофея не принесёшь.

– Вот–вот, я как раз об этом, то есть об остроумии. Иной раз так сказанёшь, что и не знаю, о чём это.

– Да. Зашился бы ты с этой бухгалтерией, ты ведь даже не знаешь, как гвоздь в стену вбить и на какой грядке растут лимоны. А уж почём всё это – для тебя тайна за семью печатями.

– Меня убивает, когда ты говоришь со мной с таким превосходством. Зато компенсируешь ты этот изъян в наших отношениях подавляющим превосходством, которое демонстрируешь, скажем, Якову – Льву.

– Он подо мной ходит, то есть живёт и дышит.

– А ты подо мной.

– И ради этого ты выходила за меня, такого никчёмного?

– А ты не догадываешься? – Она тут же переменила тон, приласкалась. И от неё, только что сверкающей негодованием пантеры, ничего не осталось. Когти ушли в мягкие подушечки. Лапы превратились в лапки.

– Кошечка, – промямлил атаман и стал снимать ботинки.

Печатями, печалями.

Из подслушанного:

– Ну, кому это нужно – жить вечно? Что за абсурд?!

– Отвечаю: мне! Мне это нужно. Я этого хочу!

Семивёрстов – Автору:

Однажды наступает момент, когда становится важным одно: дожить. Дожить до славы, достатка, свадьбы дочери, до рождения внука, до совершеннолетия его…

Муст – Вовсу:

Теперь они строят «Афродизиаки», где с вожделенным восторгом смотрят свои паскудные зрелища. Рим погиб под вопли о хлебе и зрелищах.

Соя:

Умирать плохо. Особенно от руки врага. Ещё хуже – от руки, которую любишь. Лучше уж – от переутомления. Лучше – мгновенно, чем в муках.

Но не дано тут выбора. На всё воля свыше. Творец испытывает нас, закаляет, наказывает.

Хорошо жить долго. А ещё лучше не умирать никогда.

Семивёрстов – Пиза:

– Лето в разгаре, а я до сих пор ни разу не искупался в море. Пора ехать в Анчоус.

– Завидую тебе, Мур.

– Ну так поехали вместе.

– Чуть позже. Вот разгребусь немного в «Афродизиаке».

При «Афродизиаке» Пиза открыл аквариум, первой обитательницей которого стала черноморская акула по прозвищу Акулина. Потом Пиза привёз туда морского кота Ваську, пару дельфинят Франю и Фроню, двух севрюжек – Серёжку и Сюзанну.

Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Автор неизвестен.

Страх – это не трусость. (Аналогично).

Индифферентив – забавное слово.

Вовс – Автор:

– Нам плохо сейчас, просто невыносимо. И если мы сквозь эту жуть пройдём, наверняка потом будем говорить, что прожили счастливый период. А почему? Потому что уцелели, выбрались.

– Да, плохое быстро забывается, как, кстати, и хорошее.

– Что же остаётся?

– Опыт. Он делает нас счастливыми.

Автор – Вовс:

– Пороки ведут к гибели. Гибель – это не смерть даже, не суицид. Это и есть то самое, что опустошает душу, лишает её даров Божиих.

– Но откуда они берутся, пороки?

– Они – из привычек. И если с привычками бороться ещё можно, то пороки неизгонимы уже.

Автомолёты окаянцев звенели и мельтешили над Цикадией подобно мошкаре над клумбой. К счастью, их мало кто видел и слышал.

– Не кажется ли тебе, дорогая Рэн, что не сегодня–завтра что–то случится?

– Что ты имеешь в виду, Рина?

– У меня предчувствие, что случится нехорошее нечто.

– Ах, вот о чём ты, милая Субмариночка. Нехорошее, как ты изволила выразиться, давно уже началось. Оно уже длится и витает над нами.

Субмарина – Автору:

– Никуда, ни во что, ни к чему не успеваю. Задыхаюсь – так времени не достаёт.

– Просто мы попали в высшие его слои, в разреженную атмосферу времени, потому и задыхаемся. На вершинах вечности нам даётся возможность познать высшее откровение или умереть в безвременье, как без воздуха. Так что давай, готовься, вот–вот просветлеем или преставимся. Даже самый богатый из нас, то есть Пиза, не в состоянии откупиться от этого кошмара. Не так ли?

– Ну что ж, давай, не будем больше терять остатки его.

– Ах ты, Субмарина ты этакая!

– Ну! Поэт? Что же ты?! Ещё! Ещё! Ещёоо!

Зимуют соловьи в раю. Автор.

Семивёрстов – Ню:

– Я так хочу тебя, но ты не желаешь.

– Я просто устала. Наши ребята нас просто уморили. Надо выйти на воздух.

– Господь больше не даёт мне ребёнка. Не хочет пускать несчастных на этот воздух, потому что знает, вот–вот разразится конец света.

Он зовет её фиалкой, хотя пахнет она рыбой. Рэн.

И хотя от «гарема» Пиза не требовал умения говорить афоризмами, он радовался, как ребёнок, если кто–то из девушек вдруг изрекал нечто подобное.

– Только Пиза плывёт автономно, – сказал Яков – Лев, глядя на зазывную рекламу «Афродизиака».

– Может, зайдём, босс? – с надеждой откликнулся Бабуш.

– Нас туда не приглашали.