Текст книги "Афорист"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Конечно, ты знаешь больше моего. А почему?

– Почему же?

– Потому что всё в твоих руках. Ты ведь автор: как хочешь, так и морочишь. Захотел – сделал Пизу афористом. Захотел – дураком.

Это был необычайный ливень. В свете молний струи отливали радугой. Капли горчили слегка, были горячи, как слёзы предков мира. Это был последний дождь.

Муст:

– Они, брат, здесь давно все мутантами стали. А чтобы мы не отличались от них, они и нам радиацию скармливают.

Автор – Пиза:

– Что тут удивительного! Эти люди живут на радиоактивном могильнике. Убийственные излучения разрушают не только плоть, но и душу.

– Тебя никогда не смущала твоя безапелляционность.

Он эту фразу услышал как вопрос.

– Просто я никогда не сомневаюсь в знании, которое открывается мне.

– Дорогой, ты ничего не замечаешь такого?

– Что ты имеешь в виду?

– Около нас все время постоянно кто–то находится. Я даже слышу порой дыхание. Невидимка какой–то. Я всё время чувствую на себе чей–то взгляд.

– Успокойся, это автор.

– Кто?

– Наш друг, автор. О нём говорят, что это последний настоящий автор. Так что нам повезло.

– А что ж он такого написал?

– Да так, всякую ерунду.

– А за что ж его ты хвалишь?

– Он пишет наш роман.

– Наш с тобой?

– Вот именно.

Молитва автора:

Господи! Дай мне света, дай энергии, дабы я мог трудиться во имя Твоё и на благо своих близких!

Как всегда попросил. И вскоре ощутил, как пошёл к нему этот горний дар. Зажмурившись, внутренним взором увидел, как в абсолютной темноте злато–белые, серебристо–голубые и, кажется, ещё иных цветов струи упали и соединили тело и душу с тем, что есть за пределами воображения. То, что было за пределами неба, казалось древом. Проросшие корни этого древа были теми тончайшими протуберанцами света, достигшими земли и молящегося.

Попросил – и дано было. Корни непостижимого питали, давали. Но не брали. Как подобает корням земным. Эти корни–сосуды связывали, но не связывали по рукам и ногам, не опустошали.

Таково парадоксальное явление Всевышней силы говорило ещё о чём–то. Но вот о чём – непостижимо.

«Красавица южная – никому не нужная» – под таким названием пишет киносценарий Пур – Шпагатов.

Муст:

– Я хочу, чтобы исполнилась мечта моего деда. Это и моя мечта.

– А я не такой наивный, чтобы мечтать о невозможном.

– Просто ты слюнтяй, Вовс!

Замечание на полях романа:

У каждого своя причина. Например, Пиза не любит аборигенов за то, что они потребовали закрытия его предприятия.

Под пивным ларьком:

– А я его не праздную…

– Что не празднуешь?

– Да государство это…

– Как так? Это же наша родина!

– Родина – это страна. А государство – это власть. У нас она смешная.

– И что в ней смешного?

– Например, праздники. Что мы празднуем? День военно–морского флота, которого у нас нет. День военно–воздушных сил, которых у нас нет. День Конституции, которая никого не защищает…

Психома

«Ножичек» – игра моего детства. Чертился на земле круг. Разделялся на четыре или две, или три части – по числу игроков. Больше четырёх участников, как правило, не допускалось. Они по очереди подбрасывали свои ножички – была целая система приёмов: и с плеча, и даже с подбородка… Нож тыкался в землю, и через эту точку проводилась черта – отрезался кусок у соседа.

Ума палата. Палата для ума – это сердце. Автор.

Хорошо то, что хорошо кончается. Хорошо то, что кончается. Пиза.

Хорошо то, что уже кончилось. И чем больше времени проходит после конца или окончания, или кончины, тем всё лучше оно становится. Автор.

У слова должны быть и смысл, и сила, и власть. Автор.

Чин – Автор:

– Я придумал вид спорта.

– Что на этот раз?

– Бег со змеями.

– С воздушными. А что, оригинально! Постой, не рассказывай. Я сам продолжу. Змей не должен упасть, пока бежишь. Так? А бежать начинаешь лишь после того, как твой змей набрал высоту. Так?

– Нет!

– Каждый участник сам решает, когда ему бежать. Главное, чтобы змей не упал?

– Нет.

– Ладно. Рассказывай как.

– На беговой дорожке – змеи. Тот, кого не ужалят, – победитель.

– Ядовитые?!

– В том–то и всё дело. Дорожка закрыта со всех сторон, чтоб кобры или гремучки не расползались.

– Ну, знаешь ли!

– Таким будет спорт будущего. Надо запатентовать изобретение. Кстати, у тебя тоже неплохой вариант получился. Детский. Советую зарегистрировать авторство!

Пур – Шпагатов:

Движение, движение… И только движение! Даже движение пальцев на резиновом эспандере – спасение. Даже работа челюстей на жевательной резинке. Жуйте! Жуйте! Жуйте!

Ретроспекция

Ва – Вовсу:

– Я хочу предупредить, что живу в весьма бандитском районе. Вечерами туда лучше не ходить.

Валя – это воля.

Се – страна непуганых демократов. Пур – Шпагатов.

О Колировке:

– Это не женщина, а самозаводящаяся кукла.

Притча:

Мальчик и девочка на черепахе. Они оседлали её. Им хочется, чтобы она поскорее двигалась. Но черепаха – большая, тяжёлая – еле шевелится. Её понукают, бьют, но она под панцирем, ей не больно.

Юноша и девушка. Те самые дети – они успели вырасти – торопят черепаху. Толкают её, нервничают.

В этих бесплодных хлопотах они не заметили, как повзрослели. А потом постепенно и состарились.

Они гонят её – свою жизнь, судьбу… Называй как знаешь, как тебе удобно или привычно. Она по–прежнему не спешит. Она знает, что быстрее невозможно. Цель ей известна, цель уже просматривается. И она не спешит к ней, ибо не хочет, чтобы всё кончилось. Даже это медленное и такое прекрасное движение.

Муст – Чину и Вовсу:

Чем легче всего запугать обывателя, то есть население? Поясняю. Чем непонятнее трупы, тем страшнее. Беспричинные (на взгляд непосвящённого) смерти – вот что наводит ужас.

Вовс – Мусту:

– Тебе не кажется, что ты рискуешь?

– Чем это я рискую?

– Головой.

Семивёрстов – Тама:

– Как поживает твоя малышка?

– Очень скучает.

– Ну, теперь – порядок. Будут играть с моим малышом.

Жить невозможно, но как бы ни было существование бессмысленно, жить надо столько, сколько назначено. Вовс.

Пролетела комета, и не стало великого государства. Пиза.

Колокола и колокольни – земные муляжи межзвёздных кораблей. Чин.

Ничем не озабочен, кроме личного,

он – обладатель баритона зычного —

не стал ни командиром, ни певцом,

а выглядит при этом молодцом.

Пур – Шпагатов.

Мур смотрел на толпу гостей и рассеянно размышлял: зачем так много приглашено. Не находя тому объяснения, одновременно думал: пожалуй, невозможно ничего изменить; остановить происходящее нельзя – слишком уж много людей сошлось и съехалось на свадьбу.

Такой он человек. Прежде всего, думает о других, а потом уже о себе. Так и женился.

Прохожие:

– Как жизнь?

– Не занят больше обычного.

Потекло как из размороженного холодильника. Сразу же после новостей. Есть на первом канале рекламный момент. Начинается он шумом ручья, а кончается рёвом водопада. На этом этапе вода шла как из лейки. Подставляй цветочники – поливай герань. А почему бы нет?! Телевизор и холодильник от одной розетки работают.

Зачем несешь цветы вниз головой? Они ведь не дохлая курица! Тама.

Из разговоров:

– У моей девочки жар. Она перенервничала. А как твой парнишка?

– Полон творческих замыслов.

Светлый, порой невыносимо сверкающий туннель прицела наполнялся картинами былого. Семивёрстов узнавал события прошлого, часто радостного. Но почему с грустью, а то и с тоской?

Задавался этим вопросом. А когда слёзы заливали ему глаза, шмыгал носом, жмурился, ненадолго выключая зрение.

Разговор с Тамой:

– Соскучился по деревне. Хочу домой, а меня не пускают, не принимают.

– С чего ты взял?

– Просто в ушах у меня все время шумит море и чайки. А вот когда истерика, хоть в петлю.

– Истерика? У тебя?

– У чаек. Они когда кричат, такое впечатление, что это бабья коллективная истерика.

– Птицы эти, Чемпион, просто хохочут.

– Они–то хохочут, а я плачу. Если бы живы были мои родители, они бы позвали меня. Но их нет, а чужие меня не пускают

– Какой же ты трогательный, когда пьяный! Хочешь, я тебе что–то скажу?

– Скажи.

– Там тебе все всегда рады. Особенно сосед – Теря.

– Я знаю, Терентий меня любит. Он мне хочет передать кое–какие свои рыбацкие секреты. Давай поедем без приглашения. Иной раз так пахнёт рыбьим духом, как будто ветром с моря подуло.

– Ностальгия.

– Конец света, Страшный Суд. Апокалипсис! Слушай, есть один человек, наш земляк, с которым тебе надо познакомиться.

– Кто это?

– Автор.

– А, этот. Да я его знаю.

– Вы лично знакомы?

– Я его знаю, а он меня нет. Хотя полагает, что знает. Он вообще думает, что знает всех нас и о нас. Я не люблю таких.

– Ну, чего ты!? Он парень хороший.

– Не люблю, которые лезут, во всё свой нос норовят сунуть.

Пахло дынями и морем. В горячем августе тягуче свиристели цикады, посвистывали суслики, и так и подмывало что–нибудь содеять этакое, пряное. В духе возбуждающего зноя, ввиду этих ясных вод и налитых светом голубых бездн.

Семивёрстов тащился по вымытому ночным ливнем просёлку. Он тащился от этого вымытого с золотистой, словно хлебная, горбушкой просёлка. От цикад и сусликов. От моря и неба, слившихся в одну вогнутую линзу бирюзы.

Ему было так, что он радовался одиночеству и даже тому, что рядом с ним нет сейчас даже тех, кого он любил более всего на свете, – жены и дочки.

«Под бирюзовым парусом Вселенной».

Бормоча эти слова, Семивёрстов шёл туда, где его никто не ждал, но все знали и помнили о нём.

Белоснежный Семивёрстов шел под парусом. Он впрямь походил на корабль. Белые штиблеты, белые брюки, белая майка, белые волосы ёжиком…

Не правда ли, странное согласование?

Впереди в самом тупике уже виднелся домишко под шифером. Там когда–то родился Семивёрстов. Туда его приводит хотя бы раз в год старый просёлок. Туда его тянет некая сила. Особенно сильно – летом. Туда он наведывается чаще всего один. Живёт под отчей крышей дней несколько. Такой у него отпуск. Такой у него отдых. Чуть больше недели, а хватает, чтобы восстановиться и потом целый год себя не жалеть. Работа у него тяжёлая. Он учит детей стрелять.

Автомобиль шёл так быстро, что, пока он объяснялся в любви, минуло двенадцать километров. Это он заметил машинально, потому что в исступлении признания всё время смотрел на спидометр.

Вовс не рослее многих. Но всегда на танцах его рыжеватая шевелюра возвышалась над головами иных. А всё потому, что этому симпатичному аборигену любой ценой хотелось быть выше других. Он скачет бедняга. Скачет, но не летает.

…Твой острый сверкающий след. Гений.

Эти всхлипы и вздохи, и позы.

Эти тонкие нежные розы,

Что питаются соком сердечным,

Отличаются запахом млечным.

Вовс – Ва:

– Никогда больше не рассказывай мне о том, как ты убивал кроликов или других животных, – тихо сказала Ва.

– Ну, ты же знаешь, в моих жилах течёт кровь жестоких кочевников.

– Всё равно.

– Ты, наверное, думаешь, что я такой, как другие из наших? Я цивилизованный абориген. Просто у меня в голове сумбур.

– Захотел казаться интересным?

– Может быть.

– Зачем вам овцы, вы ведь мясо не едите?

– Для брынзы и шерсти, а вам – продавать баранину.

– Нам продавать? Это ведь грех по–вашему, не боитесь?

– Волка бояться, овец не держать.

– Ладно! Не зевай! Клюёт у тебя снова.

В манерах Ва сквозила дамская странность, которую некоторые склонны называть придурью. Я же считаю проявлениями нерастраченной энергии, застоявшейся жидкости любви. И не будь этого совершенно страстного какого–то желудочного голоса, пожалуй, с такой девицей было бы интересно пофлиртовать. Легкая тень будущих усов по–своему очаровательна. А тёмные глаза и грива слегка курчавых волос, падающих на лоб в юношеских прыщиках, не могут быть помехой подобному общению.

На ярко–синем, как пасхальное яйцо, небе стояли сверкающие, просто ослепительно сверкучие облака.

– А теперь, Вовс, я вовсе не шучу. Такие дела, милый Вовсе!

– Нам пора находить общий язык, – прошептал он.

И она показала ему язык.

– Я люблю тебя.

– Я тоже.

– То есть ты любишь себя?

– Но тебя сильнее и крепче.

Вовс решил показать её родителям. Он жил в большом доме, где в каждой комнате, называемой кабинетом, день и ночь горели настольные лампы под кепками абажуров цвета морской волны. А по двору ходили куры и разговаривали, возвышая голоса на последних нотах фразы.

Вовс:

Я вдыхал аромат её тайны. Нежное золотое руно щекотало мне лицо. Какого бы цвета ни было руно, оно всегда золотое.

Надевая его, мы, хоть на несколько мгновений, забываем наши невзгоды. Оно согревает нам сердце, очищает его от горечи, а уму и телу даёт новые желания.

Лодочный сарай настежь. По разбросанным по песку валикам и следам толчеи Семивёрстов понял, что катера нет на месте.

– Когда это случилось? – спросил он Терентия, сразу же нарисовавшегося во дворе, едва хозяин ступил в калитку.

– Дак, ничего такого, – подслеповато глядя, говорил старик – одно плечо выше, другая нога короче, худенький и коричневый, как бондарная доска. – Валя это. Дочка твоя. Я для неё открыл дом и всё такое.

Семивёрстову более не хотелось разговаривать. Положил руку на плечо соседа. Постоял в молчании. Буркнул:

– Иди себе. Потом пообщаемся.

Сам пошёл в незапертый домик.

В тамбуре валялись зелёный рюкзачок, мужские кроссовки.

«Что ж это такое деется, милашка?! – занервничал Семивёрстов. – Никак экзамены завалила и теперь прячешься от родительских охов и ахов? Ругаться не будем. Никаких резких движений. Сама она, похоже, не в духе. Лодку взяла, решила проветриться. Она воду любит, катер тоже. А я тут пока соображу, что поесть приготовить…»

Семивёрстов поставил чайник. Открыл погреб. Принёс и залил водой кусок солёного балыка – пускай вымокнет. Уж очень, видать, крутой. Накопал затем картошки. Чистить не стал. Помыл и стал варить в мундирах.

«Значит, не поступила. Ну, ничего, только семнадцать. На следующее лето сдаст. Надо бы Таму остепенить: пусть дочке помогает. У неё же в университете всё свои люди. Нечего играть в объективность. Теперь без руки не прорваться. Пусть у тебя хоть семь пядей во лбу».

Послышался знакомый гуд. Из–за мыса, круто накренясь, вышел белый, с красной строкой номера на борту катер. В катере двое – отметил Семивёрстов.

Семивёрстов скрылся в домике, решил явиться полной неожиданностью для дочери.

Всё было сделано, как надо: мотор был заглушен загодя, винт поднят. Катер по инерции выскочил на песок. Спутник Ва – щуплый парень, словно что–то почувствовав, робко оглянулся на двор. Дернулся было вытаскивать лодку на берег. Ва беззаботно махнула рукой, мол, оставь, пусть будет пока там. По жестам её Семивёрстов понял, что она распорядилась об улове, который, видимо, был хороший, и побежала домой.

Рослая, сильная, словно жеребёнок, стуча пятками (Семивёрстов сам всегда, когда босой, стучит пятками) ворвалась в коридорчик, припала к кувшину с квасом, словно пчела к цветку.

«Шляпа! Питья, как всегда, не взяла с собой в море!»

Семивёрстов смотрел на дочь из полумрака хаты и не знал, как отозваться. Не мог придумать, как обнаружить себя.

Ну, конечно, он кашлянул. Ва поперхнулась. Резко поворотилась. Лицо у неё вытянулось.

– А я думал, ты сдаёшь экзамены, – как можно спокойнее проговорил Семивёрстов.

– Папка! Ты приехал?!

– Для тебя неожиданность!

– Я всё равно рада!

– Охотно верю. Но почему ты не дома?

– Я тут готовлюсь. Два уже сдала. Остался последний. В городе тошно. Душно. А здесь что надо.

На пороге появился парень. Бьющее ему в спину солнце не позволило сразу разглядеть гостя Ва.

– А это кто такой?

– Мой друг. Познакомься.

Парень вошёл. И когда очутился около Ва, Семивёрстов испытал нечто сходное с раздражением. Друг был ниже её ростом. Смуглый, тонкий, со слегка изогнутыми ногами.

– Вовс! – отрекомендовался тот с нарочитой небрежностью.

– И что ты тут забыл, Вовс? – с неожиданным для себя недружелюбием спросил Семивёрстов.

– Это я его привезла, – испугалась отцовского тона Ва, – мы вместе поступаем.

Она хорошо знала, как может повернуться дело. И потому забеспокоилась.

– Ты меня хотела обмануть?

– С чего ты взял, папа?

– Ты не к экзамену здесь готовишься, а к…

– Мы тут оба готовимся. Он мне математику помог. А я ему – английский.

– Что без его помощи ты бы не обошлась?

– Возможно.

– Значит, мы должники?

– Ну что вы, что вы! – обрёл дар речи подрастерявшийся от такого приёма парень. – Я сделал это бесплатно.

– Зачем ты так, папа!?

– Я говорю так, как счёл нужным.

– Но ведь ты не прав, папа! Ты делаешь мне больно! – сквозь слёзы прошептала Ва.

Эти проклюнувшиеся слёзы доконали Семивёрстова:

– Даю тебе двадцать минут на сборы. А с тобой, Ва, я разберусь чуть позже.

Семивёрстов вышел. И, переступив низкий штакетник, очутился в соседнем дворе.

Там у летней кухни маялся наготове Терентий.

– Что ж ты, старый, позволяешь такому твориться, а?! – набросился Семивёрстов на соседа.

– Ни здрасте вам, ни привету, а сразу ругаться! – засуетился Терентий.

– Ты должен был сразу же дать мне знать, что тут делается. Мы же уговорились.

– А что такого! Ничего особенного.

– Ничего!? – затрясло Семивёрстова. – Около моего ребёнка крутится какой–то абориген, а ты ещё потрафляешь этому. Лодку дал, дом открыл.

– Она ж не чужая тут. Приехала. Гостеприимство. По всему, влюблённая пара.

– Ты что несёшь, старый! Что глаголешь! А если бы это была твоя внучка?!

– Хватит с меня дочки! – тут же нашёлся Терентий.

А Семивёрстов осёкся:

«Выходит, знает про его, Семивёрстова, роман с молодой соседкой…»

Семивёрстов как–то приехал сюда в одиночку. А она зашла. Муж как раз был на переподготовке. Ну и заварился кофе. Две недели кайфовали.

– А где теперь Настя? – спросил Семивёрстов.

– На Урале. Вторично в замуже. Первого она отшила–отбрила.

– Так, значит!

– Небойсь! Она у меня чёткая. Не пропадёт. С большим секретом деваха, – с весёлой уверенностью говорил Терентий.

В этот момент из домика вышел Вовс: в голубых шортах с рюкзаком на руке.

– Уезжает! Вижу, погнал ты жениха, – сощурился Терентий. – Не дал ты ему передохнуть с дороги.

– Не бубни, старый!

– Они ж тока утром как приехали. Сразу в море ушли. А тут как раз ты. Сырпрюзом заявился и всё поломал.

– Утром, говоришь?! – Семивёрстов почувствовал облегчение, как в тот, первый раз. Тоже с утра надъехали. После первого экзамента. Тогда для меня сигарет привезли и шампанского вина.

– Вот зараза! – воскликнул Семивёрстов. – Выпорю! Ремня дам!

– Взрослая она у тебя. А потом – за что? Нету за что так воспитывать!

– Замолкни! Песталоцци! – дёрнулся Семивёрстов. – Знаю, каковы плоды твоего воспитания.

– А за что тогда ты так приветствовал мою Настю, если я её плохо воспитал?!

– Ладно! Извини! Не совсем я тут прав! Но ведь дочка…

– Хорошая у тебя дочка! Чего ты? И он – парень скромный. У меня ночевал тогда все две ночи.

– И ты веришь косоглазым, старый?! Они же все рабовладельцы. Для них белая женщина – только товар.

– Что ты, что ты! – возразил Терентий. – Он парень хороший. Я знаю таких.

– Эй, ты, фрукт! – окликнул Вовса Семивёрстов. – А лодку что, я за тебя на место должен вытаскивать?

– Ничего, не лопнешь! – ответил парень, однако на калитке задержался.

– Ну что, видишь, как отвечает. Если бы он любил Ва, разве бы посмел так со мной разговаривать!

– Он слышал, как ты про рабовладельцев выражался, и обиделся.

– Если бы хотел породниться, проглотил бы обиду, – и заорал Вовсу: – Пока лодку не поставишь на место, не смей и шагу ступить!

– О, боже! – пробормотал Вовс. – Ну что тут делать!

Губы его побелели. Он оставался ещё в калитке, когда Семивёрстов сорвался, перешагнул заборчик и навис над ним, как обвал.

– Папка! – выскочила из домика Ва. – Стой! Ну, как тебе не стыдно!

– А ты поганка, – оглянулся на крик Семивёрстов, – и ты против отца?!

– Я не против отца, а против того, что ты делаешь.

– Не скандальте, Валя, – подскочил Терентий, – Он психует. В нём ревность взыграла.

– Он за твою мораль, Ва, переживает, – вставил Вовс.

– Ах, ты зас… косоглазый! – прошептал Семивёрстов. И, уже не борясь с собой, ударил наотмашь.

Раздался вопль. Это закричала Ва.

Вовс сбросил рюкзачок. И, согнувшись, пошел к воде. Присел на корточки, стал умываться.

– Извинись! – вопила сквозь слёзы Ва.

Напоминала она Семивёрстову мать–покойницу, когда она ругалась с пьяным отцом, который имел привычку распускать руки.

Семивёрстову стало плохо. Он сел, где стоял. Ва снова вскричала, кинулась в хату. Терентий тоже сбегал к себе во времянку. Притащил капли. Натрясли Семивёрстову. Он выпил. Подошёл Вовс. Попросил. И ему накапали. Выпил. Вернулся к воде. Теперь уже к лодке и стал её вытаскивать на катки.

– Скажи ему, пускай оставит, – прохрипел Семивёрстов.

– Нехай! Не надо трогать! – крикнул Терентий.

Вовс оглянулся, подождал чего–то. Достал из лодки ведро с рыбой. Принёс, поставил у калитки. Семивёрстов заглянул в него. Полно бакабашей, монахов, песчаных.

– Ну что, могу быть свободным? – спросил Вовс насморочно.

– Подожди! – тускло проговорил Семивёрстов. – Извини. Погорячился я… – невнятно с хрипотцой, не поднимая глаз.

– Никто никому, ничего не должен, – ответил парень и, не оглядываясь, пошёл прочь.

– Ты пустил ему кровя. Другой бы на его месте стал бы мстить. Но Вовс не из таковских, – сокрушённо бубнил Терентий, глядя уходящему вслед. – Ну что за день такой! Жарко, скучно и ни одной красивой женщины.

Есть края, где люди и природа красивы. Они веселы и сверкают – земля и лица. А тут живёшь в бедности. Прожил, можно сказать, лучшие годы, словно продешевил на базаре судеб. Неопытный покупатель – схватил первопопавшийся товар, не прицениваясь, не осмотревшись: может и что–то получше есть. Прожил в тоске, словно на обочине остался…

– Что я тут делаю? Тебе и в самом деле интересно знать? Что ж, малышка, знай: я прохожу сюда навестить свою молодость. Да! Такое бывает и вполне возможно, если у тебя хорошая память и тебе есть что вспомнить.

Рифмы впрок

Натура,

Натуля.

Афорист.

Аферист.

Инфляция.

Инфлюэнца.

Анастасия.

Анестезия.

Калеки.

Коллеги.

– Я тоже хотела уехать, раз ты так! – говорила вечером целый день молчавшая Ва.

Она почистила и нажарила рыбы. Остальную посолила. И теперь сидела – юбка колоколом – на пороге.

– Бросила бы отца? И не побоялась бы, что он с сердечным приступом, – отбивался Семивёрстов вяло. – Ради кого?

– Ты ведь не расист? – спросила она вдруг.

– Я не расист, но и ты ему не нужна.

– Почему ты так думаешь?

– Потому что я знаю. Его наверняка давно уже с какой–нибудь единоверкой обручили. Никогда он не женится на нашей.

– Ну что ты сразу о женитьбе?

– А как же иначе? Ты ведь взрослая. И ещё. Вот ты меня осуждаешь, а ты можешь себе представить, что его отец так, как я, находит его у себя дома с тобой. Ты можешь себе представить, что было бы?

– Про них говорят, что они гостеприимные.

– Я не отрицаю. Но не в таких ситуациях. А представь себе такую картину: аборигенка привозит к себе домой парня. Да ещё иноверца, да ещё тайком. Такую никто из них в жены не возьмёт.

– Вовс против предрассудков.

– Он – может быть. Но не его родня.

– Но ведь и мы – не они. Не следовало бы его выгонять.

– Ты права. Так нельзя делать. Но это с одной стороны. А с другой – надо было. Надо было дать ему понять, что ты из строгой семьи. Потому что они нас в первую очередь за наше отношение к жизни презирают. Они считают нас растленным народом, потому что мы не блюдём традиций семьи, рода, не почитаем старших.

– Но мне ведь с ним учиться. Как я ему в глаза посмотрю?

– Очень просто. Увидишь, он тебя только уважать больше будет. Так что смотри на него сверху вниз, не мигая.

– Это почему же так смотреть мне?

– А потому что он ростом не вышел.

– Разве?! – изумилась Ва.

– А ты что, даже этого не заметила? Он ведь на целую голову ниже тебя.

– Нет!

– Вот видишь, какая ты у меня ещё слепая, как недельный кутёнок.

Ва шла над морем. Силуэт, освещённый поверхностью огромной воды, сначала прорисовывался довольно чётко. Но вот зеркало моря, стоявшего в штиле, взволновал ветер. Освещение изменилось, и верхняя часть силуэта пропала, растворилась в ночи. И только длинная туго схваченная пояском юбка, словно узкий белый луч, светит с неба на обрыв.

Они стояли на обрыве. А между ними пылало заходящее солнце. Терентий сказал, глядя на горизонт:

– Завтра будет большой ветер.

– Посмотрел я на него. И сразу у меня всё поплыло перед глазами. От гнева. Почему он рядом с ней? С моим ребёнком? Он – чужак, ничтожество?! Эта маечка, линялые джинсы, эти натужно надутые бицепсы, крашенные марганцовкой. Эта вежливая улыбочка. И узкая до неприличия задница. Всё меня так достало… Я даже испугался, что от всего этого у меня голова лопнет.

Две чёрные большие птицы летели в закат, прижимаясь к тёмной воде залива. И картина эта ввергла Семивёрстова в тоску, неведомой до сих пор силы.

По обе стороны зари – для них рассвет, для нас закат. Незатухающая радуга рассвета. Незатухающая радуга заката. Оранжевая волна, обегающая земной шар за двадцать четыре часа.

Вдали две чёрные сферы ночные – небо и море – кто–то сшивал толстыми жгутами молний.

Наброски автора:

Арабскую вязь ослепительными иероглифами ткала ночная гроза.

Иероглифы грозы (так, по крайней мере, короче).

Наутро заштормило. К берегу ринулись несметные полчища полосатых лошадей. Белобрысые зебры тесной табунотолпой шли, шли и шли. Но, не доходя до земли, куда–то исчезали, быть может, становились невидимками. Незримыми, бестелесными они безболезненно, словно свежий воздух моря, входили в нас. Но почему безболезненно? Голова покруживается, на губах соль, иногда холодно, особенно если штормит зимой.

– Мы ничего не делали, – сказала Ва.

– Они ничего не успели, – подтвердил Терентий.

– Я умираю, Муст! Всё для меня потеряло смысл.

– Что случилось, брат?

– Всё потеряло на этой земле смысл, кроме любви. Но и она трещит, как яблоко на зубах. И как только исчезнет любовь, всё кончится.

Муст внимал Вовсу, говорящему с закрытыми глазами, обливающемуся потом и слезами. И понимал, что помочь ему он не в силах, никто не в силах.

– Земля потеряет всё. Но если не погибнет любовь, то человечество ещё сможет возродиться: из споры, из семени, из капли влаги, из памяти и даже из ничего.

«Сад воды» – не правда ли, сюрреалистическое название!

Неделю, пока длился кризис, Муст не отходил от постели брата.

Тык – тук – так – ток – тюк – тик – тёк.

– Мне приснился кошмар, – первое, что произнес, едва шевеля обветренными губами, Вовс. – Ва умерла.

– Как?

– В моём сердце.

«Вовс, хоть и потерял много сил, непременно выздоровеет. Это не физика, это нервы» – размышлял Муст всё это время.

Внезапно сам почувствовал себя неважно. Ощутил вдруг, что отрывается от брата. Оставляя в его руке свою руку.

Безумие заразно.

Слова мои вновь не имеют силы. Гений.

Неофициальный символ Цикадии – памятник Гению у абортария.

– Жениться на такой!? – Муст воззрился на Вовса с неподдельным изумлением. – Что ты, брат! Встречаться с ними вообще–то можно, чтобы своих не портить. Но жить…

– Но чем она хуже наших?

– Наша баба нарожает тебе наших детей! Да! После пятого ребёнка она уже не женщина, а машина. Но зато с такой можно продолжать род.

– А любовь?

– Вот если тебе нужна любовь, не бросай ту, чужую. Наслаждайся ею. Но жениться надо на своей. Это завет предков.

– Ну, это уже слишком. Советоваться об этом ни с тобой, ни с кем бы то ни было, я не собираюсь.

– А я хочу только добра всем и, прежде всего, тебе.

– А я понял, чего ты добиваешься. Ты не земли и свободы хочешь, ты хочешь присвоить время. А это невозможно.

– Вот не жалеешь ты меня, сам не понимая, что никто не пожалеет тебя, когда меня не станет.

Беседа с посетителем:

– Слушай, ты – депортированная бедняжка, ты обещаешь мне закрыть моё заведение?! На меня подобные угрозы не действуют, – говорил Пиза, невежливо почёсываясь. – А знаешь почему?!

– Догадываюсь, – вдруг стушевался Бабуш.

– Это тебе только кажется, что ты такой догадливый, – продолжать грубить хозяин «Афродизиака». – Я не боюсь вас, потому что давно и качественно вылудил себе нутро. Оно у меня луженое! Понял?

Афина и афиша.

Ва – Тама:

– Ну вот, снова у меня никого нет.

– Найдётся кто–то. Молодая ты ещё. И красивая.

– Зачем же мне кто–то. Мне нужен некто.

– Волос растёт – и то больно. А тут целое, да ещё такое сложное чувство сквозь тебя пробивается.

Чай из камелий.

Левкой – не камелия.

Спит сад под боком автострады.

Она ревёт и день и ночь.

Его будильник – стон услады,

Которую не превозмочь.

Его разбудит вздох любви

Промеж Землей и Солнцем.

Его разбудит треск плевы.

Прорвавшейся под лонцем.

Самый надёжный сторож – это вор. Бывший, если можно предположить, что вор может завязать. Надёжен потому, что знает, как можно взять то, что плохо лежит.

… а стремящийся к злу стремится к смерти своей. Притчи, 11,19.

– Жизнь моя проходит нелепо, бездарно! Так я говорю себе, когда забываю о тебе, моя Ва! Сейчас же я говорю и себе, и тебе, дочка! Нет! Нет! Нет! Я живу не зря. У меня есть – красивая и талантливая – Ты. Я думаю, что именно ты и сделаешь то, ради чего существует весь наш род.

– Что такое ты имеешь в виду, папа?

– Я говорю истину.

– Не пугай меня. Я боюсь такой жизни!

– И правильно делаешь. Лишь тот, кто боится жизни, живёт полно. Ибо страх – признак полноценности.

Уличный трёп:

– Ты чего торчишь? Сахару нажрался?

Послушаешь, как складно и пугающе убедительно говорит, оторопь берёт. Глянешь: под носом у оратора прыщ – и весь страх проходит. Не верится, что такой может быть опасен. Хотя, наверняка, чаще всего именно такие вот мозгляки и таят в себе подлинную беду. Быть может, в силу своей, покрывающейся прыщами, неполноценности.

Серебряная трость лунной дорожки. Автор.

Совершенства не достичь, хоть умри. И умирали, и умирают, не зная, что совершенство относительно. Так что не ждите от меня ни совершенства, ни смерти. Перед вами лишь то, на что я способен. Быть может, на пределе сил, но не более того. Автор.

Из подслушанного:

– У них все бабы в роду такие, красивое сучье племя.

– Наша жизнь напоминает сказку.

– Чем же?

– Правдоподобием.

– Среди нудистов есть такие, которые отправляют свои половые потребности в присутствии детей.

– Я бы таких на площадях казнил.

– Публичная казнь – это средневековье.

– Вся наша жизнь – средневековье. Нет ни прошлых, ни новых веков, есть просто время человечества, разбитое на периоды. Не Богом, а людьми для пущего удобства потребления.

От автора:

До сорока примерно лет мы можем и, в общем–то, должны (обязаны) хотя бы заглянуть в иномирие. Тот, кто сумел это, а ещё лучше побывал там, более не нуждается в «кодле». Он становится одинок. То есть, способен жить не суетно. Ему больше не угрожает великий грех «кумиросотворения». Не признаёт он ни вождей, ни прочих лидеров. Его невозможно увлечь или вовлечь. Для него становится характерным всякое понятие, начинающееся со слова «само». Само–стояние, само–сознание, само–обеспечение и т. д. Ибо он увидел и знает нечто, позволяющее оставаться спокойным и уверенным во всём, что происходит с ним каждое мгновение. Ибо он знает наверняка: всё происходит не случайно, но целесообразно, то есть имеет важный (значительный, высший) смысл.