Текст книги "Афорист"

Автор книги: Валерий Митрохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Такова Луя.

Максимильянц первый познакомился с нею поближе. И так рассказывал робкому Ли:

– Очень волосатая женщина.

– Ну и как–таки очень? – потребовал уточнения Ал.

– От груди до колен. На груди мелко и редко. Потом очень густо и сильно. А на ляжках – снова легко.

– Я люблю голую женщину, – изрёк Ли.

– Не надо! Ты не знаешь, что это за баба. Настоящий экзот.

– А сколько стоит? – Ли интересовался подробностями просто из вежливости, чтобы разговор не угас.

– Не говорит. Но с ней перестаёшь думать о деньгах.

– Неужели!? – попытался сбить кураж с Максимильянца Ал. – Тоже мне красотка из «Афродизиака»!

– А ты, я вижу, ничего в этом тонком деле не рубишь, Длинный! – осадил коллегу Максимильянц.

– Я!? – дал петуха Ал.

– Иначе бы не говорил так. Суть не в деле. А в теле. Она уникальная баба.

– Мне такая не по карману, – вставил безнадёжно Ли.

– Отвечаю пессимистам. Луя сказала: того, кто ей угодит, будет угощать бесплатно.

– Угоди такой! – буркнул малыш Ли. – С моим ростом там нечего делать.

– Рост значения не имеет. Не намного длиннее тебя.

– Не намного, зато нос у тебя бугром, – не сдавался Ли.

Ал рассмеялся. В отношении роста он не беспокоился.

– Эх ты, серость! Настрогал пятерых, а опыта никакого.

– Детей делать одно. А секс – другое, – возразил коротышка китаец.

– Ты такой, Ли, тёмный, что всю жизнь с одной своей пробавлялся. Ну, ничего, мы тут с тобой это дело наверстаем.

Ал заржал, показывая лошадиные зубы.

– Послушайте дальше, – Максимильянц понизил голос и даже заоглядывался. – Она сказала, если мы согласимся её ублажать втроём, то никаких денег не потребует.

– А?! – разом воскликнули Ли и Ал.

– Не верите? – возмутился Максимильянц.

– Я ей не верю. Ты что забыл про её мужика. Ым решает: брать и сколько.

– Ну, во–первых, он ей не мужик, а брат. Во–вторых, главная тут она, а не он.

– Как?! – снова разом.

– Вот я и говорю «как»!

Семиверстов и Пиза:

– Нет слаще ничего, чем пыль дорог отчизны!

– Это плагиат, мой драгоценный.

– Нисколько. У него «дым отечества», а у меня «пыль дорог отчизны».

– И не стыдно?

– Быть похожим на него не стыдно.

Снова сома

Стала невесома.

Мы летим, как тополиный пух.

Нами правит самовластный дух —

Порожденье молнии и грома.

Он в часы высокого давленья

Прижимает нас к родной земле.

Мы глядимся не без удивленья,

Словно в отражение в стекле.

Это мы. А те, что в застеколье,

Кто они? Зачем поют и пьют?

Мы зовём их, мы кричим: «Доколе?

Есть другая жизнь, иной приют!

Улетим же!» – Шепчем, проникая

В сны их, что полны белиберды:

«Место есть.

Оно не хуже рая.

Наподобье Золотой орды».

(все использованные здесь стихи, под которыми не указан автор, принадлежат перу Гения).

Ым производил впечатление вполне нормального. Особенно эту иллюзию подтверждали длинные тонкие углы рта – признак человека умного и язвительного, всегда единоборствующего с собой. С первого взгляда никому и в голову не могло прийти, что этот лысый великан за всю свою жизнь так и не смог ни разу выразиться членораздельно.

Приходил на свальный акт посмотреть. Садился поблизости, внимательно глядел на то, что и как происходит. Но сам никогда к сестре не прикасался. Правда, нередко, когда ему казалось, что ей тяжело, неудобно, останавливал процесс, помогая ей устроиться поудобнее.

Поначалу Ым подмешивал взвар из маковых коробочек в еду. Как только у Максимильянца случилась рвота, он заподозрил неладное – стал следить за Ымом. Но за руку схватить не решился. А когда Луя проболталась, Максимильянц потребовал, чтобы взвар и еду подавали ему отдельно.

Вскоре, когда комбинированный способ перестал действовать и на Ала, и на Ли, Луя начала колоть их. Максимильянца, поскольку он боялся иголок, а так же из особенного к нему расположения она щадила. Пользовала ослабленными дозами, да и то не каждый день. Когда Ым поймал её, она вкатила и Максимильянцу полновесную дозу. Одну, другую. И тот, не будь дураком, стал жаловаться на ослабление потенции. И даже продемонстрировал это Луе, что ей не понравилось. И она совсем перестала колоть его.

Однажды, когда все отключились, в том числе и Луя, Максимильянц рванул прочь. Спустился на веревке, сплетенной из лиан дикого винограда и хмеля.

В хибаре стоял звон и щебет. В изящно сплетённых из прутьев дерезы и лещины теремках томились, клевали, перепархивали, но, прежде всего, пищали, свистели и звенели: щеглы, пеночки, синицы, щуры, и прочие пестрые птички.

– Рцы! – тревожно посмеиваясь, говорил Ым. Бил себя кулаком в грудь и добавлял: – Мыи

– Твои, твои, – снисходительно успокаивала брата Луя. – Кому они нужны.

Чтобы отвлечь хозяина, Максимильянц выпустил птичек на волю.

– Кра! – вопил Ым, глядя на пустые клетки.

По большому корявому его лицу потекли слёзы. Обессиленный великан сел на порожек хибары, уставившись на красный край неба.

Вдруг он спохватился. Вскочил, ненадолго скрылся в глубине хибары. Выскочил оттуда с автоматом и побежал по яйле, крича своё «кра–кра», словно ворон.

Сверху было хорошо видно, как распадком – то, пропадая в тёмных пятнах сосняка, то, проявляясь в солнечном свечении открытых мест – бежал муравей.

То был Максимильянц, убегающий из плена.

– Нам нужна армия, брат!

– Зачем? Это же такие затраты потребуются, Муст. Зачем, если весь мир договаривается о разоружении?

– Все эти переговоры – политика. А старая мудрость совершенно справедливо утверждает: имеющий хорошую армию имеет хороших друзей.

Автомолет похож на рыбу, или на гоночную машину.

Двое идут по просёлку к морю и рассуждают о достоинствах сильного пола, хотя говорят о слабом.

Хочешь жить хорошо, сделай все, чтобы так же хорошо жили другие.

Нельзя добиться свободы за счёт несвободы.

Нередко Пиза бывает весьма банален, как, впрочем, и положено афористу. Автор.

Пиза и Семиверстов:

– У меня была одна. Я просто с ума сходил от неё. Ничего вроде бы особенного. Никто на неё не кидался. Я – тоже, пока не увидел её живот. Вернее, родинку пониже пупка. Были мы на пляже. Она выходила из воды, из довольно сильного наката, плавки слегка сползли… Словом, я увидел пятнышко не более кофейного зёрнышка и заторчал. Я любил её, где только мог. Готов был это делать и день, и ночь. Хотя она не отличалась каким–то особенным поведением… ну, сам знаешь, как это бывает у особенно страстных натур.

– И что дальше?

– Она стеснялась этой родинки. Мол, вульгарная она, волосы из неё растут. Я же по молодости лет не признавался, что значит для меня эта её кофейного цвета пупырышка. Когда целовал её или кожей ощущал, я заводился с пол–оборота.

– Неужели пошла к косметологу?

– Увы! Ей сделали операцию. Причём так, что и следа никакого не осталось. А я потух.

– Странные они, бабы. Часто не знают своей выгоды.

– Даже те, кто держит под подушкой эпилятор.

Женщина всегда снизу, даже когда она сверху. Пиза.

Цикадия никогда не была отдельной территорией. Похоже, и никогда не стремилась к чему–либо подобному, быть может, потому что всегда являлась авторитетной и во всех отношениях приятной провинцией.

В одночасье что–то случилось в Кремле, и законы перестали действовать. Говорили всякое. Но всё это были скорее поэтические, нежели научные толкования. Вот два варианта. Первый: систему поразил остеохондроз – пережатые отложениями солей нервные волокна перестали пропускать сигналы из мозга на периферию. И второй: айсберг вошёл в широты времени, где царит вечная оттепель, и раскололся на куски.

Так Цикадия очутилась сама себе хозяйкой.

Фрагмент разговора:

– Вредна политика и для всего живого.

Я обожаю хаос. Есть в нём что–то от необузданной или первобытной страсти, нечто вызывающее из нашей палеопамяти событие, напоминающее начало начал, акт сотворения, мирозачатия. Автор.

Не надо меня подозревать в тщательно скрываемом язычестве. Боже, избавь! Даже блистательный сонм олимпийцев мне противен своим кровосмесительством. Я уже не говорю о прочих смертных грехах, до которых охочи были бессмертные красавцы и красавицы. Ещё раз автор.

Любая мошна без мошонки

Не лучше дырявой кошёлки.

(народная песенка).

Над Цикадией опять фиолетовые знамёна.

Самыми неприемлемыми для вернувшихся аборигенов являются куцапы, поскольку с именем этого народа репатрианты связали своё изгнание. На этой почве куцапы поражены комплексом вины и готовы на всё, лишь бы доказать всем, что они без вины виноватые и достойны лучшего к себе отношения.

Под фиолетовыми знамёнами по Цикадии ходят толпы аборигенов, скандируя что–нибудь подобное следующему: «Долой мясоедов, пожирателей меньших наших братьев!» Но Пиза продолжает кормить своих клиентов телячьим бифштексом, шашлыком из баранины, свиными отбивными… Подаётся в «Афродизиаке» птица всякая и нередко дичь

«Позор и проклятие нудистам! Их закон – это богомерзкий разврат!» – кричали аборигены. Однако в стриптиз–клубе ни на день, а вернее, ночь, не прекращается знаменитое шоу.

Горлодранцы и голодранцы. Тойфель Кар.

– Мы должны поставить их в невыносимые условия. Когда–то они нас выслали, теперь же мы всех, кто занимает нашу землю, выживем отсюда.

– О чём ты говоришь, Муст! – изумлённо уставился на брата Вовс.

– Мы будем приходить к ним в дома в самое неподходящее время, будем звонить к ним по телефону и в дверь. Подбрасывать листовки и письма… Будем намекать и говорить прямо о том, что прикончим тех, кто не прислушается к нам и не уедет. Но убивать не будем. Никогда. Нет! Мы хотим обойтись без крови. А начнём с их героев, известных людей: журналистов, чемпионов, звёзд эстрады и т. п. Когда эти один за другим двинутся прочь, за ними потянутся и остальные (из выступления на подпольной сходке).

– Ты ничего не слышишь? Мне всё время кажется, что где–то скулит собачонка.

– Пожалуй, – лукаво усмехнулся Вовс.

– Слава аллаху, а то я уж подумал, что галлюцинация.

– Это и в самом деле щенок.

Вовс вытащил из спортивной сумки лопоухого малыша. Пёсик тут же обмочился.

– Гляди–ка, – повеселел Муст, – терпел. Не хотел портить сумку. Хорошая будет собака.

Улыбка его напоминает гримасу слепого.

На яйле:

– Послушай, Муст! Зачем ты их тут маринуешь? Отпусти на фиг!

– А кто с отарой зимовать будет? Может быть, ты останешься?! Университет подождёт – какие твои годы!

– Но ведь, как я понимаю, ты их зафрахтовал лишь на сезон.

– Да. Я их отпущу, как только найду замену.

– А если не найдёшь?

– Значит, они будут зиму зимовать.

– Но ведь это незаконно, брат!

– Ты и вправду так считаешь?

– Убеждён!

– Значит, ты неважный шахматист. Далее двух ходов не видишь.

– Причём тут шахматы?

– Я играю долгую игру. И я хочу победить. Меня даже ничья не устраивает.

– Не надо тумана, Муст.

– Это не мой туман. Это у тебя в голове туман, – Муст загорячился. – Ты погляди на них, подумай. Разве это люди?

– Это люди!

– Они так же образованны, как ты или хотя бы я? Умны, трезвы, хитры?

– При чём тут образование?!

– Это бомжи. У двух из этой троицы нет никакого пристанища. Окочурятся при первых же заморозках. Там – внизу они побираются, воруют, пухнут от голода и холода. Тут у них трижды на день жратва. Они одеты. Обуты. Не пьют, не курят. И работают на меня, на нас. Они работают на то, чтобы ты учился, а я боролся за свободу народа. Их жизнь обрела, благодаря мне, смысл. Как только они очутятся внизу – им хана. Пусть не сразу, пусть не завтра. Я спасаю их от собачьей жизни и подзаборной смерти.

– Тогда зачем ты даешь им опий?

– Должна же быть и у них забава. А то ведь тут от тишины и избытка озона подвинуться можно. Кроме того, зелье привязывает их к руке дающего. Через месяц–два их отсюда палкой не выгонишь. Они сами, как барашки в кошару, побегут ко мне.

– Барашки и в пропасть идут, если их напугать.

– Вот поэтому, Вовс, не лезь в мои дела. Не волнуй моих баранов!

Море пахнет больницей (наблюдение).

Партия Вегов (вегетарианцев) объединяла главным образом аборигенов, основополагающим в религии которых было неприятие животной пищи. Возглавлял Вегов Хакхан, долгое время не решавшийся вернуться на родину предков и поэтому руководивший движением из–за границы. Некоторые противники Хакхана полагали, что нетерпимость аборигенов по отношению ко всем другим обитателям Цикадии зиждется на том, что всё это население – особенно холопцы и куцапы – мясоедское. Поэтому деятели сии выдвинули такой политический лозунг: «Трупоеды – враги свободы, равенства и дружбы!» И стали добиваться принятия закона, запрещающего продажу мяса, закрытия скотобоен и колбасных фабрик. Однако инициатива эта не получила поддержки. У мясоедской части общества почему – понятно. У аборигенов, видимо, оттого, что лидеры просто не желали

остаться без такого стимула борьбы, как неприязнь аборигенского большинства ко всем плотоядным. Неприязнь эту стремились раздуть в ненависть. И кое–чего добились. В разгар антимясоедской кампании на заборах и стенах появились надписи типа: «Смерть каннибалам!»

Как вполне организованная сила Аборигении – так себя с гордостью квалифицировали ультрапатриотически настроенные коренные жители Цикадии – проявили они себя в действиях против нудистов и натуристов. Колонии оных за годы безвластья разрослись до такой степени, что в тёплое время года «текстильщикам» (тем из курортников и отдыхающих, что носят купальники и плавки) было не просто пробиться к воде. Веги взялись за дело – и в течение лишь одного сезона избавили родной край от всех этих «уродов», «гантелей», как сами же и прозвали анархистов тела. Жертв не было. Были беседы – откровенно душеспасительные с обещанием, да и то, в крайнем случае, крайних мер.

По–разному на всё это реагировали СМИ. «Черномурка» осуждала Вегов за экстремизм. И договаривалась даже до ярлыков «носители предрассудков средневековщины и мракобесия». А вот Пур – Шпагатов, правда, с лёгкими оговорками – дань культурной традиции – бурно приветствовал изгнание голозадых.

Всё те же (Семиверстов и Пиза), возвращаясь с пляжа:

– Скоро они примутся нас окорачивать.

– Резать что ли?

– Надо бы и нам вооружаться.

– Одна, брат, надежда у меня на то, что они, в конце концов, выродятся.

– Пока они о–го–го как плодятся!

– Живут замкнуто. Близкородственные браки и погубят их.

Эти двое очень хорошо слышны и видны автору. Поэтому их, порой весьма уместные высказывания, будут появляться на этих страницах как полная неожиданность. Автор.

Часто нас пугают вполне безобидные вещи. Например, скрип двери ночью. Но бывает настоящий, то есть большой испуг. Распад империи, например. Все проходит. Прошел и этот страх. Как только всё это началось, а вернее – кончилось, Пиза и открыл своё заведение. «Афродизиак» – так назвал он его – быстро завоевал популярность среди, главным образом, мужского населения Десятиградия.

Закусь тут к разнообразному спиртному (причём только местного производства) не всегда была такой же разнообразной. Однако, несмотря на тяжёлый экономический момент, всё необходимое по профилю этого ночного клуба имелось в изобилии. Фиги во всех видах (любимый допинг Клеопатры, той самой…); насыщенные цинком устрицы и мидии (этим продуктом подкреплял свои силы Казанова). А уж яблок, красного перца, базилика, картофеля или той же петрушки бывало иногда так много, что продавалось все это на вынос.

Для избранных же, в отдельной гостиной за большие, разумеется, чужие деньги, то есть за валюту, можно было угоститься из носорожьего рога, а также бокалом вина, приправленного шпанской мушкой.

– Торчит?

– Ещё как!

– Как долго?

– Часа полтора уже.

– Не уже, а уже, – вспылил вдруг Пиза. И распорядился, – пойди, пригласи. Надо же выяснить, кто он, зачем тут ошивается, кто подослал…

У нашей свободы характерные усики и чёлка (о Хакхане).

– Ты выяснила, что это за тип ошивается на углу?

– Это Соя, окаянный.

– Тот самый, которого зарезали недавно?

– Выходит, что не до конца.

– Повезло!

– Кому?

– Племянник его – Балбес! Опять проигрался в пух. Яша с него скальп хочет снять, но теперь побоится. Соя этот – большая среди них фигура.

Выжить материально в наше время, конечно же, возможно, но только за счёт нравственных утрат (затрат). Ню.

От скрипа двери ещё никто не получал инфаркт.

– Ню! Погляди, на месте ли он ещё?

– Кто и на каком ещё месте?

– Ну, этот, что на углу, Сойка твой.

– Соя? Исчез.

– При случае попроси его в заведение и, пожалуйста, сделай дяде хорошо. Дружба с таким типом нам, бесценная моя Колировка, может со временем пригодиться. Яшу, например, окорачивать.

– Твоя воля, Хозяин.

Пур – Шпагатов нравился аборигенам, потому что боролся против нудистов.

«Чёрный дым над трубой абортария – то плывёт в преисподнюю Таврия». Пур – Шпагатов.

Не давал он спуску и другим аморальным явлениям в обществе. «Гению не место в абортарии» – так назвал он статью, обошедшую все газеты Цикадии да и Аборигении тоже. Речь шла о памятнике великому поэту, стоявшему во дворе вышеназванного учреждения. Неоднократно тема эта звучала и на «Черномурке».

Деградация – сладкое падение. Первые признаки её Чин в себе ощутил, когда вдруг перестал замечать провинциальную гундосость дикторов «Черномурки».

Время мчится, а мы не летаем. Пур – Шпагатов.

Пустить петуха и подпустить красного петуха – две большие разницы. Пур – Шпагатов.

Пасти бычков – собирать окурки. Пур – Шпагатов.

Растопыршей Ирэн дразнили ещё в детстве. Одно время она даже на гимнастику ходила, и ей пророчили славное будущее. Однако она мечтала о другом. Развивала свою и без того великолепную гибкость и училась кричать хулиганским голосом.

– А это тебе зачем? – спрашивали у неё.

– Я готовлюсь в клоуны.

И все тут же вспоминали, какими голосами вопят ковёрные.

Но в жизни это её умение пригодилось для другого.

Ирэн работала под петуха. Причём, петушиные вопли, сопровождавшие эволюции знаменитой стриптизерши, никогда в течение сеанса не повторялись.

Фонотека регулярно пополнялась новыми записями. Пиза сам любил ездить по деревням, где записывал всяческие звуки жизни.

Одно время за нею, как привязанный, таскался Максимильянц.

– А ты, Ирэн, не расслабляйся, – предупредил её Пиза. – Не хватало тебе ещё и этого недоразумения!

Хозяин знал, что говорил.

Во взоре уже (или ещё) двенадцатилетнего Максимильянца чётко просматривалась некая, похожая на мечтательность, особость. Пиза первый её квалифицировал, причём всего лишь одним словом – «бабоед». И ярлык этот пристал к Максимильянцу на всю его нелепую жизнь.

– Что–то ты рановато стал задумываться на эту тему, – говаривал Пиза.

Максимильянц при этих словах зятя смущался, ретируясь, и даже убегал.

– Зачем дразнишь ребёнка? – вступалась за братишку первая жена Пизы. – Себя лучше вспомни.

И Пиза вспоминал, как мог часами, словно сыщик, следовать по городу за какой–нибудь пышнозадой тёткой. Его буквально гипнотизировали подобные формы.

Мысли о женской тайне посещали Пизу, но не в таком же возрасте.

– А в каком же?

– В четырнадцать лет, – с достоинством отвечал Пиза.

– Ну и вот, учитывая твоё голодное детство, – резонёрствовала первая жена Пизы, – мой брат созревает на год быстрее.

– Не на год, а на два, – пытался уточнять Пиза. Но, как всегда, его доводы отскакивали, как от стенки горох.

«Ну что может вырасти из пацана, если уже в таком возрасте мозги его на нижнюю чакру замкнуты?!» – размышлял Пиза, потому что в тот период его жизни мало было у него предметов для размышления.

– Природа знает, что делает. Не лезь к ребёнку со своими замечаниями. Не тирань дитя, а то вырастет из него эксгибиционист какой–нибудь. Пусть развивается, как ему велено

– Да! – соглашался Пиза. – Против природы не попрёшь. Пусть!

В конце концов, так и вышло. Выросло из Максимильянца нечто. Но это Пизу уже никак не занимало, поскольку он к тому времени никакого отношения к этой семейке не имел.

Фунт лиха – не фунт изюма. Пиза.

Эту землю можно назвать остров Цикадный. Быть может, когда–нибудь мы опомнимся и назовём нашу родину так. А что? Вполне нейтральное название! Не вызывающее националистических ассоциаций. Пур – Шпагатов.

Я сошёл с ума, я поймал сома (частушка).

Вчера их женщины прятали себя с головы до пят. Сегодня открыли ноги и лицо. А завтра эти дамочки придут работать в «Афродизиак» (из рассуждений Пизы).

Аборигены между собой:

– Наши женщины – не для физических упражнений, а чтобы рожать. Для секса можно купить белую бабу.

– Ещё чего: купить! Они, этакие дуры, и так отдаются.

– Конечно! Они и за так соглашаются, только скажи, что любишь. За любовь что хочешь сделает.

А нам всё едино: куцап ты или холопец. У нас нет к вам – тем и другим – ни капли ненависти, ни грана любви. Хакхан (из выступления в экстремистских СМИ).

Пиза и Семивёрстов:

– У меня гипофиз переключён.

– Переключён? Это как понимать?

– Я же ростом не вышел. Что в прямой зависимости от гипофиза. Но очень потенционен. Вся сила этого кусочка серого вещества идёт только в одном направлении – вниз.

– Они создали партию во главе с каким–то Хакханом.

– Оставьте, ради бога! Аборигены и партия – это смешно.

– Именно: КПА – коммунотарная партия аборигенов.

– И какая программа у этой партии?

– Не знаю, не читал. Известно одно: партия выступает против разврата.

– Помнишь детский стишок? Шли верблюды по барханам караваном вслед за ханом.

– Причём тут стишки?! Неужели ты не понял? Они создали партию, чтобы прорваться к власти.

– Ничего у них не выйдет.

– С чего такая уверенность?

– Потому что замахнулись они на самое несокрушимое извечное устремление человеков.

Пур – Шпагатов (интервью Хакхана):

– Есть одна восточная мудрость, которую мы с вами понимаем по–разному. Вы её произносите так: сижу у моря, жду погоды. А мы вот как: сиди у моря и жди – рано или позже мимо тебя понесут останки твоего врага.

– Конечно, наша позиция менее продуктивна.

– А я с этой поговоркой, хоть она и восточная, не согласен. Я ждать не намерен. И не буду ждать. Я обязан действовать. И я действую.

Судьба – это проект (и проекция) жизни. Это духовный документ, путёвка в жизнь, метрика. Духовный документ этот находится, пока мы на земле, у ангела–хранителя. Человек получает этот свой путевой лист, когда приходит к Богу. Господь сверяет по судьбе то, что нами пережито, и вознаграждает нас или возвращает человека на землю, дабы он исправил в новой жизни допущенные в предыдущей грехи.

На посольской машине трепетал красный флажок с желтым скорпионом серпа и молота.

Эмоции – это одна из форм или сфер расхода энергии. Таким образом, энергия расходуется то как вода из плохо закрытого крана, а то изливается словно из прорванной трубы, или как фонтан, душ, дождь.

Род уходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Экклезиаст.

Семивёрстов и Пиза:

– У аборигенок походка такая, словно у них путы выше колен.

– Ты не далёк от истины, Мур.

– Неужели связаны?

– Как только девочка становится девушкой, на неё надевают специальные штанишки, сковывающие шаг. Она их носит до замужества. Потому походка эта остаётся у многих из них на всю жизнь.

– А я терпеть не могу ещё один их обычай. То, что они ходят в квартире босиком.

Семьи у них возникают нередко помимо воли женщин. Вот и получается не брак, не согласие, а беспрерывное насилие сильной стороны над слабой. Муж всякий раз заставляет жену отдаваться. Не любовь, а изнасилование.

Надо учиться с этим жить. Автор.

– Да! И ростом не вышел, и кривоног, и нос у меня тупой и глазки, словно у хорька – маленькие, злые. Уши лопухами, грудь вогнутая. И всё–таки я лучше всех!

И не смотрите на меня этак. А лучше спросите баб, отчего они так и норовят повиснуть на моих косых плечах.

Эх, август! Я всегда в это время лета ощущаю себя фруктом. Автор.

Собаку, которая тебя укусила, не убивать, а наблюдать надо. Хагенбрудер.

В случае чего, первыми дохнут чистюли. Хакхан.

Субмарина всё больше отставала от Пур – Шпагатова. Однако сдаваться (мириться) не хотела. И, видя, что любимый уже не оборачивается ни на её смех, ни даже на неё слёзы, бросилась участвовать во всяких телеиграх, где можно было бы, если не отличиться, то есть публично завоевать путёвку на какие–нибудь Багамские острова или хотя бы в Алаверды, иначе говоря, любой ценой посредством телеэкрана ещё раз попасть в поле зрения бывшего супруга. Но как в житейских делах, так и в ментальных своих подвигах терпела поражение за поражением. Для победы ей не хватало (всего понемножку) ни обаяния, ни воображения, ни артистичности, ни самоиронии, ни интеллекта. К несчастью, бедняжка этого не понимала и потому продолжала бороться за своё счастье, как могла и как (подсказывал разум) хотела, низводя себя всё ниже: от нелепости к глупости и далее к безумию.

А спас её от этого падения Пиза, оценивший её тело, научивший простому делу – показывать этакую красоту за деньги.

Конфискалы – порождение новых структур власти.

Валютаристы – ещё одно порождение, на этот раз базарной экономики.

Винодел раскинулся на диване. И зевал. Он видел своего хозяина насквозь, поскольку некоторым котам доступны (открыты) несколько измерений. Заглядывать слишком далеко Винодел не любил. Но и из того, что представало его капризному взору, он лениво делал вывод: всюду они – эти создания, так кичащиеся своим образом и подобием, – делают примерно одно и то же. Творят над собой такие нелепости, низводя дар Божий до абсурда, что не оставляют для себя никакой надежды когда–нибудь достичь самого вожделенного – радости бытия.

Кот вздохнул. И от этого его движения пахнуло некоторым сочувствием, поскольку, несмотря ни на что, он любил своего хозяина и всегда желал ему только хорошего. Хотя тот никогда не прислушивался к тому, что время от времени внушал ему Винодел. Напрямую, когда хозяин спал, и наяву, погружая неслуха в мимолётный транс, который бедняга поэт принимал за вдохновение.

«Пора бы тебе, братец, отдохнуть малость!» – попытался порекомендовать и на этот раз Винодел. Хозяин отодвинул от себя машинку. До хруста прогнулся, давая послабление отёкшей от долгого сидения за столом спине. Пошёл на кухню, стал молоть кофе.

«Одно и то же. То языком по телефону мелет, то на кофемолке. А ведь пить эту гадость да ещё по несколько раз в сутки хуже, чем водку натощак».

Хозяин тут же остановил агрегат. Пошарил в шкафу и, найдя пачку чая, заварил его целую ложку на стакан.

«Чифирь разрушает сердце не меньше кофея!» – промурчал Винодел.

Хозяин замер. И разделил стакан надвое.

«И эта доза крепка. Сам ведь знаешь!»

– А ты чего тут околачиваешься, бездельник? Недавно ведь завтракал.

«Я завтракаю у тебя, когда добрые люди обедают».

– Где–то у меня тут колбаска завалялась. Ага! Вот. Лопай, шалопай!

«Такую колбасу и собака жрать не станет. А он мне подсовывает, как будто деликатес какой–то! Эх, жизнь! И угораздило же мне так попасть… А что делать! Голь перекатная. От гонорара до гонорара. Концы с концами никогда не сходится. Нищета такая, что даже мышам тут делать нечего!»

– Ну, ничего, проголодаешься, поумнеешь.

«Иной на моём месте давно бы всё бросил, ушёл, куда глаза глядят. Не могу. Чувство долга не позволяет мне с тобой так поступить. Пропадёшь без надзора. Иной раз таких опасных баб приводишь… Не будь меня рядом, какая–нибудь наверняка захомутала бы его. И тогда прости, прощай призвание. А кто отвечай? С него тоже, конечно, спрос будет. Но и меня по спинке, по головке, за ушами… не погладят. Эх, жизнь!»

– Давно бы так! А то принюхивается, аристократ несчастный! Избаловал я тебя.

«Господи! Да чем таким ты меня так балуешь? Раз в год перепадёт кусочек рыбки. Да и то солёной, а ещё и в маринаде. Проглотишь, а потом неделю желудочным катаром страдаешь».

Приехало коммерческое телевидение, называемое в народе «Черномурка».

Спрашивают, у кого из аборигенов лучше всего было бы взять интервью. Все, конечно, в один голос Муста гукнули.

И суровый, непримиримый поборник незаёмности вышел на встречу в европейском костюме. Более того, влез на арбу с сеном. Проехал на ней (не один раз) перед телекамерами. После чего, спустившись на грешную землю, отряхнув с фрака остюки, позировал там и так, где и как, и сколько требовали. В конце концов, ему дали микрофон. Вещал он долго и о многом. А когда показывали, то очевидцы с удивлением отметили, что говорил заступник слишком мало и совсем не то, что записывали.

На что Пиза изрек: «Перед камерой совсем не то, что вне камеры!»

– Ты бы хотел, чтобы все мы против солдат с голыми руками пошли?

– Да, брат! Во мне выросло лютое сердце. Я был ребёнок. У меня отец на фронте погиб за всех. Но я подчёркиваю: за них – потому что их больше, чем нас, в тысячи раз.

– Ты рассуждаешь, как самоубийца. Если последовать твоим призывам, нас останется ещё меньше.

– Не те времена. Международная общественность. Гаагский суд. НАТО в конце концов. Силы, которые не позволят им с нами расправиться. Мы останемся безнаказанными.

– Не вижу причин так напрягаться. Да и ни при чём тут все эти люди. Не они нас высылали. Да и высылали не за то, за что твой отец погиб, а за другое.

– За что же? Не бойся, говори!

– Были среди аборигенов пособники оккупантам.

– И среди иных тоже были такие.

– Но самый высокий процент был наш!

– Относительно нашей численности и только. Почему не выяснили по каждому случаю? Ведь имелись органы, которым вполне по плечу было разобраться, кто есть кто, и наказать только виноватых. Зачем они всех–то?!

– Режим был бесчеловечный.

– Не в режиме только дело. Подвернулся случай убрать нас всех отсюда. И при молчаливом согласии большинства населения нас и упаковали в «телятники». Для тысяч твоих соплеменников вагоны эти стали братскими гробами.

– Но мы ведь вернулись. Всё изменилось, Муст!

– Чтоб ты сегодня так вот говорил, я отсидел большую половину из того, что ты прожил, Вовс! Так что далеко не все. Многие остались в пустыне и за колючей проволокой.

– Ты всё о прошлом, а я думаю о будущем. И боюсь, если мы начнём, мы проиграем. И нас выселят, но уже навсегда, на тот свет.

– В молодости мне тоже казалось, что потеряли родину навсегда. Казалось. И всё равно я боролся. Как смертник. Придётся и тебе побороться.

– Хватит того, что ты полжизни потерял.

– Не потерял, а посвятил. Бог требует, скелеты предков вопиют: отмсти! И ты это сделаешь! Иначе не будет смысла в бытии нашем. И потомки не поймут и не простят нас.

– Если будут у нас они, потомки!

Выходишь из дому, а из подворотни, словно дешёвые шлюхи набрасываются на тебя: инфляция, безработица, стагнация… Втелющев на митинге

Чего вы хотите?! Я такой и другим стать не смогу, потому что у меня и социализма общая родина! Втелющев, газетная статья.

Родину отнять можно. Нельзя лишить Родины! Гений.

Афоризм – самое короткое стихотворение. Афорист – прежде всего поэт. Автор.

– Терпеть не мог расплавленного асфальта: липнет, воняет, – первое, что сказал Максимильянц, войдя в опорный пункт милиции.